Geum.ru

Страдания, покорность судьбе и мечтания русского земледельца в произведениях Д. В. Григоровича, А. Ф. Писемского и В. А. Соллогуба

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4
Владимира Александровича Соллогуба (1813 – 1882) «Тарантас». Это произведение, к которому с большой симпатией относился Н.В. Гоголь, в связи с заявленной нами темой дает большой материал для размышления.

Целиком напечатанный в 1845 году, отдельными главами «Тарантас» появился в «Отечественных записках» в 1840 году. Повесть эта - остроумная история путешествия двух русских помещиков, была написана в манере нравоописательных очерков.

Главные герои повести – молодой дворянин Иван Васильевич, только что вернувшийся из-за границы, не служащий, не имеющий крестьян и не знающий русской дейcтвительности, и умудренный житейским опытом помещик с тридцатилетним стажем Василий Иванович - патриархальный крепостник, добродушный и непритязательный. Иван Васильевич упорно мечтает о возвращении России к патриархальной старине. Однако на протяжении всего путешествия его романтические иллюзии постоянно разоблачаются жизнью. И хотя Сологуб подчас иро­низирует над его идейными иллюзиями, но иногда и сам не прочь поверить в счастливое будущее крепостной России. Так, в картине «сна» тарантас мчится по гладкой, как зеркало, дороге. В деревнях, которые путешественники проезжают, есть и богадельни и школы; помещичьи дома стояли блюстителями порядка, залогом того, что счастье края не изменится. Это - новая, подлинно благоденствующая, помещичья и в то же время народная Россия.

На первый взгляд может показаться, что постоянно расходящиеся между собой во мнениях герои – антиподы. Однако это не так. По нашему мнению, Василий Иванович и Иван Васильевич, при всей разности их личного жизненного опыта, это один и тот же социальный и мировоззренческий тип, изображаемый автором на разных ступенях его развития37. Иными словами, Василий Иванович – это как бы зрелый, проживший жизнь Иван Васильевич, а Иван Васильевич – еще не созревший Василий Иванович. На их органическое родство указывают, на наш взгляд, имена: во-первых, имя Иван Васильевич можно толковать в смысле родственной, сыновьей связи с Василием Ивановичем. Или, при другом взгляде, их имена видятся как зеркальное отражение персонажей, стоящих друг напротив друга.

Внутреннее родство героев подчеркивается и однотипностью полученного ими воспитания и образования. Василий Иванович, сообщает нам автор, рос «по одним простым законам природы, как растет капуста или горох»38. Воспитанием его занимался далекий от наук отставной унтер – офицер малороссиянин именем Вухтич, нанятый папашей, который каждый день утром в десять часов «был уже немножко взволнован, а в одиннадцать совершенно пьян». В пятнадцать лет Василий Иванович был отправлен на службу, которую исполнял только для проформы, зато стал удивительно отличаться на балах. Вскоре он вздумал жениться, но отец был против и сын не смел его ослушаться. Однако по прошествии трех лет родитель Василия Ивановича умер и спустя год траура сын получил возможность жениться. К двадцати годам, стало быть, процесс всяческого воспитания и образования героя был завершен – Василий Иванович стал семейным помещиком.

Иван Васильевич по линии матери происходил из знати. Его мать была княжна, все приданое которой, однако, заключалось лишь во французском языке. А отец походил скорее на сурка: «ел, спал, да рыскал целый день по полю»39. Образование молодого героя поручили французу из числа «площадных азбучных ремесленников»40.

Характеризуя становление Ивана Васильевича, Соллогуб отмечает, что он «был мальчик совершенно славянской природы, то есть ленивый, но бойкий. Воображением и сметливостью часто заменялись у него добросовестный труд и утомительное внимание»41. Когда Ивану Васильевичу не было и пятнадцати лет, мать скончалась и отец отправил мальчика в частный пансион. Там Иван Васильевич «сделался совершенным молодцом: затягивался на всех уголках вакштафом до тошноты, пил водку, бегал по кондитерским, хвастал каким-то мнимым пьянством, занимался театральной хроникой, а на лекциях учил какие-нибудь грязные или вольнодумные стихи. Словом, в пансионе набрался он какого-то странного, непокорного духа, обижался званием школьника, учителей называл ослами, ругался над всякою святыней и с лихорадочным удовольствием читал те мерзкие романы и поэмы, которых и назвать даже нельзя. Таким образом, сделался он дрянным повесой, смешным и гадким невеждой, и даже тот скудный запас мелких познаний, который сообщил ему monsieur Leprince, исчез в тумане школьного молодечества»42.

После пансиона Иван Васильевич начал служить, но скоро служба ему надоела. «Невежда, проленившийся целый век дома и пристыженный наконец своим незнанием, берет место в дилижансе и думает, что потерянное время, вечная праздность, умственные потемки больше ничего не значат: он едет за границу»43. Различия в воспитательно-образовательных процессах между героями повести, как видим, малозначительны.

Мировоззрение героев раскрывается в их постоянных беседах о народе, дворянстве, хозяйстве, настоящем и будущем России. Позиция Ивана Васильевича, вопреки возможным ожиданиям в связи с его заграничными путешествиями, оказывается не западнической, а славянофильской. Споры, таким образом, ведутся как бы на одной стороне, поскольку и Василий Иванович (уже хотя бы в силу своего положения) не может слепо отстаивать преимущества Европы перед Россией. Что же узнает читатель из этих споров?

Во-первых, что умудренный опытом практического хозяйствования Василий Иванович не разделяет восторгов своего молодого попутчика и полагает преувеличенными достоинства русского мужика. «Посмотрите на русского мужика, - восклицает Иван Васильевич. …Что может быть его красивее и живописнее? Но по предосудительному равнодушию у нас в высшем кругу мало о нем заботятся или смотрят на него как на дикаря Алеутских островов, а в нем-то и таится зародыш русского богатырского духа, начало нашего отечественного величия.
  • Хитрые бывают бестии! – заметил Василий Иванович.
  • Хитрые, но потому-то и умные, способные к подражательству, к усвоению нового и, следовательно, к образованию. В других краях крестьянин, что ему ни показывай, все себе будет землю пахать; а у нас: вам только показать стоит, и он сделается музыкантом, мастеровым, механиком, живописцем, управителем – чем угодно.
  • Что правда, то правда, - сказал Василий Иванович.
  • И к тому ж, - продолжал Иван Васильевич, - в каком народе найдете вы такое инстинктивное понятие о своих обязанностях, такую готовность помочь ближнему, такую веселость, такое радушие, такое смирение и такую силу?
  • Лихой народ, нечего сказать! – заметил Василий Иванович»44.

К рассуждениям молодого дворянина Василий Иванович относится, как мы видим, не только иронично-скептически, но и, более того, зачастую как к вовсе пустым. Вот, например, типичный финал высокоумной беседы попутчиков, направляющихся в Мардасы.

«Кто знает, - продолжал развивать свои мысли Иван Васильевич во время следующей беседы, - … быть может, в простой избе таится зародыш будущего нашего величия, потому что еще в одной избе, и то где-нибудь в захолустье, хранится наша первоначальная, нетронутая народность.

Люди совестливые! Не ищите родных вдохновений в петербургских залах, где танцуют и говорят по-французски. Поверьте, вы найдете их скорее в бедной хате, заваленной снегом, на теплой лежанке, где слепой старик поведает вам нараспев чудные предания, полные огня и душевной молодости. Спешите вслушиваться в рассказы старика, потому что завтра старик умрет с своими напевами на устах, и никто, никто не повторит их более за ним.

…Я немного разгорячился, - продолжал Иван Васильевич. – Но не прав ли я?.. признайтесь, вы, кажется, размышляете?..

Василий Иванович не отвечал ни слова. Красноречивая выходка Ивана Васильевича …произвела на него обычное свое действие: он спал сном праведного»45.

В беседах героев нам открывается и их общая негативная оценка роли дворянства в хозяйственной истории отечества. С горечью отзываясь о реальном участии дворян в общественном и хозяйственном устройстве, Иван Васильевич определяет их предназначение как обязанность «идти впереди и указывать целому народу на путь истинного просвещения. …Русские бояре могли бы много принести пользы отечеству; а что они сделали?
  • Попромотались, голубчики, - заметил основательно Василий Иванович.
  • Да, - продолжал Иван Васильевич. – Попромотались на праздники, на театры, на любовниц, на всякую дрянь. Все старинные имена наши исчезают; гербы наших княжеских домов развалились в прах, потому что не на что их восстановить, и русское дворянство, зажиточное, радушное, хлебосольное, отдало родовые свои вотчины оборотливым купцам, которые в роскошных палатах поделали фабрики. Где же наша аристократия?.. Василий Иванович, что думаете вы о наших аристократах?
  • Я думаю, - сказал Василий Иванович, - что нам на станции не будет лошадей»46.

Мысли Ивана Васильевича о промотавшейся в прошлые времена русской аристократии и подтвержденные Василием Ивановичем, неожиданно подкрепляются и оказываются верны для современности. Об этом Ивану Васильевичу рассказывает его пансионский товарищ, случайно встреченный на бульваре во Владимире. История жизни этого молодого человека вновь подтвердила уже неоднократно высказанную на страницах повести истину о том, что главная болезнь русского дворянства называется «жизнь сверх состояния»47.

Психологическая подоплека этой болезни проста. С детства не получая достойного воспитания и образования, приходящие на службу юноши, не имея «ни твердых правил, ни высокой цели в жизни», начинают искать лишь «рассеяния и удовольствия»48. Это становится модой, не подражать которой - дурной тон. Юношеский товарищ Ивана Васильевича – Федор рассказывает свою жизненную историю, которая почти в точности повторяет жизненную историю самого Ивана Васильевича и, вероятно, мало чем отличается от жизни русских аристократов в прошлые времена. Жизнь его также пуста и никчемна, и единственное ее содержание - все те же «рассеяния и удовольствия». Федор философствует: «…Кажется, что наши дворяне ищут нищеты. У нас дворянская роскошь придумала множество таких требований, которые сделались необходимыми, как хлеб и вода; например, толпу слуг, лакеев в ливреях, толстого дворецкого, буфетчиков и прочей сволочи от двадцати до сорока человек, большие квартиры с гостиными, столовыми, кабинетами, экипажами в четыре лошади, ложи, наряды, кареты, - словом, можно сказать, что в Петербурге роскошь составляет первую жизненную потребность. Там сперва думают о ненужном, а уж потом о необходимом. Зато и каждый день дворянские имения продаются с молотка»49.

В мелком масштабе, но столь же праздно и бесцельно текут дни жителей и в уездных городах. Иван Васильевич справляется у хозяина постоялого двора о времяпрепровождении городских жителей и слышит ответ: «В присутствие ходят, пунши пьют, картишками тешатся… Да бишь, - спохватился, улыбнувшись, хозяин, - теперь у нас за городом цыганский табор, так вот они повадились в табор таскаться. Словно московские баре али купецкие сынки. Такой кураж, что чудо! Судья на скрипке играет, Артамон Иванович, заседатель, отхватывает вприсядку; ну и хмельного-то тут не занимать стать… Гуляют себе, да и только. Эвтакая, знать, нация»50.

Из бесед героев повести читатель также узнает, что в противоположность разгульной городской жизни, деревенская видится им трудовой и разумной. Старый помещик и его молодой попутчик сходны в идеализации слияния, взаимной дополнительности помещика и крестьянина. «…Между крестьянами и дворянством существует у нас какая-то высокая, тайная, святая связь, что-то родственное, необъяснимое и непонятное всякому другому народу. …Это отношение, которое выражается свободно, от души, с чувством покорности, а не боязни, с невольным сознанием обязанности, уже давно освященной, с полною уверенностью на защиту и покровительство.

…В хозяйстве ты с наемщиком ничего путного не сделаешь. Русский мужик должен тебя видеть и знать, что он для тебя работает и что ты видишь его, и тогда он будет работать весело, охотно, успешно. После-де бога и великого государя закон велит служить барину. На чужих работать обидно, да и не приходится вовсе, а на барина сам бог велел. Они для тебя, ты для них – вот самый русский обычай и лучшее хозяйство.
  • А правила для управления, Василий Иванович?

- Да какие, брат, правила? Привычка, сноровка, да божья воля. Не суйся за хитростями, а смотри, чтоб мужик был исправен, да не допускай нищих; …Смотри в оба, чтоб у мужика было полное имущество, полный, так сказать, комплект.

…Первое мое правило, Иван Васильевич, чтоб у мужика все было в исправности. Пала у него лошадь – на тебе лошадь, заплатишь помаленьку. Нет у него коровы – возьми корову: деньги не пропадут. Главное дело – не запускать. Недолго так расстроить имение, что и поправить потом будет не в силу. …Мужик отвечает тебе, а ты за него и за себя отвечаешь правительству и даешь ему пример повиновения и исполнения своей обязанности»51.

Линию идеализации патриархального строя, якобы представляющего собой образец давно найденной, но утраченной современностью мировой гармонии, продолжает история встречи героев повести с купцами на постоялом дворе. Балующиеся чаем, откровенничающие между собой купцы, торговцы мукой и прочим сельским товаром, являют как бы образцы честного ведения капиталистических дел. Один из них, взявшись передать в город крупную сумму денег от малознакомого встречного человека, вызывает удивление Ивана Васильевича. Он осведомился, почему купец не дал расписки в получении денег. «Расписку! Да если б он от меня потребовал расписку, я бы ему его же деньгами рожу раскроил. Слава богу, никак уж пятый десяток торгую, а энтакого еще со мной срама не бывало. …Коли нет души, на чем хочешь пиши. Ей-богу, так-с»52.

Не удовлетворившись полученным объяснением, Иван Васильевич пускается в рассуждения о необходимом для купцов просвещении, чтобы они, а вслед за ними и страна, стали не хуже Англии. Однако купцы дают ему отпор, заявляя, что для них предпочтительнее всего жить «как их отцы жили». И вновь оказывается, что рецепт просвещения не всесилен. В этой связи закономерен вопрос: насколько, говоря о переустройстве общества, можно рассчитывать на просвещение? Или дело вновь сводится к тому, что нужно искать оригинальный, исключительно российский путь счастья?

Соллогуб не дает, да и не пытается дать сколько-нибудь реалистичного ответа на этот фундаментальный вопрос, стоящий перед страной и обществом в целом. Как и всякий мыслитель, он «всего лишь» пытается четко формулировать проблему и по мере возможности представить решения ее отдельных аспектов. В этой связи особо примечательна заключительная глава повести, озаглавленная «Сон».

Использование приема сна, на наш взгляд, обеспечивает автору достижение сразу двух целей. Во-первых, он получает огромную свободу в привлечении любого материала и художественных средств для ответа на волнующий его вопрос о благополучной будущности России и способах, какими это благополучие может быть достигнуто. И, во-вторых, исключает возможность сколько-нибудь серьезных вопросов в свой адрес со стороны оппонентов.

Итак, сон начинается с того, что озабоченный вопросами общественного и хозяйственного реформирования России Иван Васильевич вдруг теряет своего спутника и остается в тарантасе один. Вовсе не озабоченный этими вопросами, а всего лишь участвующий в разговорах Василий Иванович, исчезает. Поступая таким образом, автор, на наш взгляд, дает нам знать, что содержание сна будет иметь отношение исключительно к интересующим главного героя темам.

И еще один знаменательный прием. Совершив свое превращение из тарантаса–повозки в тарантас-птицу, это средство передвижения из механизма для преодоления пространств превращается в механизм для преодоления и пространств, и времени. Первоначально Иван Васильевич был этим очень недоволен. «Надо же быть такому несчастью, - сетует он. Ищу современного, народного, живого – и после долгих тщетных ожиданий добиваюсь какой-то бестолковой, фантастической истории. …Экая досада! Не-уже-ли суждено мне век искать истины и век добиваться только вздора?»53.

Между тем, тарантас постепенно обнаруживает свои нешуточные возможности. Неизвестно каким образом он оказывается в глубинах российской истории, представляемой нам в виде «душной», «узкой» и «мрачной» пещеры, где от земли веет каким-то «могильным холодом». Этот образ опять же не чужд философского взгляда на мир и впрямую обращает нас к известному образу пещеры древнегреческого философа Платона, в которой были сосредоточены идеи (основоположения) всего, что существует в материлаьном и духовном мирах.

В этой связи мы не можем определенно утверждать, что пещера Соллогуба населена только «тенями» прошлого. Если признать правомерным ее толкование в духе Платона, то окажется, что в ней не только история, но сама сущность, и, стало быть, будущность России. А путешествует по пещере на тарантасе-птице не просто сам Иван Васильевич, а его душа.

Итак, пещера–история у Соллогуба наполнена тенями-сущностями нашего Отечества. Но что это за ужасные тени! «Безглавые трупы с орудиями пытки вокруг членов, с головами своими в руках чинно шли попарно, медленно кланялись направо и налево и исчезали во мраке… и не было конца этому шествию»54. Вдруг «новое зрелище поразило трепетного всадника. Огромный медведь сидел, скорчившись, на камне и играл плясовую на балалайке. Вокруг него уродливые рожи выплясывали вприсядку со свистом и хохотом какого-то отвратительного трепака. Гадко и страшно было глядеть на них. Что за лики! Что за образы! Кочерги в вицмундирах, летучие мыши в очках, разряженные а пух франты с визитной карточкой вместо лица под шляпой, надетой набекрень, маленькие дети с огромными иссохшими черепами на младенческих плечиках, женщины с усами и в ботфортах, пьяные пиявки в длинных сюртуках, напудренные обезьяны во французских кафтанах, бумажные змеи с шитыми воротниками и тоненькими шпагами, ослы с бородами, метлы в переплетах, азбуки на костылях, избы на куриных ножках, собаки с крыльями, поросята, лягушки, крысы... Все это прыгало, вертелось, скакало, визжало, свистело, смеялось, ревело так, что своды пещеры тряслись до основания и судорожно дрожали, как бы испуганные адским разгулом беснубщихся гадин…»55.

И это, однако, еще не все. Чем ближе подбирается герой ко времени, в котором живет он сам, тем более непосредственна связь этого исторического кошмарного наследия с ним самим - наследие прямо адресуется к нему! «Иван Васильевич, Иван Васильевич! - подхватил хором уродливый сброд. – Дождались мы этой канальи, Ивана Васильевича! Подавайте его сюда! Мы его, подлеца! …Важничал больно. Света искал. Мы просветим тебя по-своему. Эка великая фигура!.. И грязи не любишь, и взятки бранишь, и сумерки не жалуешь. А мы тут сами взятки, дети тьмы и света, сами сумерки, дети света и тьмы»56.

Опять же, как бы точно следуя схеме пещеры у Платона, соллогубовский герой (или его душа) вырывается из пещеры в реальный мир России и видит вначале его в целом, как бы из космоса. «Иван Васильевич, нагнувшись через тарантас, смотрел с удивлением: под ним расстилалось панорамой необозримое пространство, которое все становилось явственнее при первом мерцании восходящего солнца. Семь морей бушевали кругом, и на семи морях колебались белые точки парусов на бесчисленных судах. Гористый хребет, сверкающий золотом, окованный железом, тянулся с севера на юг и с запада к востоку. Огромные реки, как животворные жилы, вились по всем направлениям, сплетаясь между собой и разливая повсюду обилие и жизнь. Густые леса ложились между ними широкой тенью. Тучные поля, обремененные жатвой, колыхались от предутреннего ветра. Посреди них города и селения пестрели яркими звездами, и плотные ленты дорог тянулись от них лучами во все стороны. Сердце Ивана Васильевича забилось»57.

Постепенно видимое обретает конкретные формы и начинает выражаться в конкретных сюжетах: герой слышит гул колоколов, видит поселян, «рассыпавшихся» по полям и нивам, летящие паровые суда, усовершенствованные кареты и тарантасы. Везде «сияет благоденствие», «означается труд». По мере снижения, тарантас перестает быть птицей и превращается в тройку, которая несется «по гладкой, как зеркало, дороге». Образы эти – тройки и гладкой дороги – особенно симптоматичны. Во-первых, говоря о первой половине ХIХ века, мы должны отметить, что образ тройки (тем более с лошадьми, которые незаметно менялись как бы сами собой), был со времени Гоголя олицетворением России на подъеме ее материальных и духовных сил. Что же до “гладкой дороги”, то это уже зримый и существенный результат развития страны.

По мере своего движения “вдоль страны” герой наблюдает и иные потрясающие перемены: на месте “бесплодных пространств”, “болот”, “степей” и “трущоб” – “жизнь и деятельность”. “Леса очищены и хранятся, как народные сокровища; поля и нивы, как разноцветные моря, раскинуты до небосклона, и благословенная почва всюду приносит щедрое вознаграждение заботам поселян. На лугах живописно пасутся стада,… Куда ни взгляни, везде обилие, везде старание, везде просвещенная заботливость. …Все безобразные признаки нищеты и нерадения исчезли совершенно”58. В зимнее время крестьяне больше не занимаются пьянством, не валяются праздно на лежанках, а “приносят пользу выгодным ремеслом благодаря способности русского народа все перенять и все делать”59. Для стариков устроены богадельни, для малолетних детей – приюты призрения, для всех есть больницы и школы.

Завершается фантастическое путешествие героя тем, что он, как и в самом начале повести, оказывается в Москве на Тверском бульваре, где встречает князя, который ранее описывался в повести как помещик, который постоянно живет за границей, а в Россию наезжает лишь затем, чтобы собрать оброк со своих крестьян. Теперь же князь переменился неузнаваемо. Его устами автор как бы излагает свое кредо относительно России. В чем же оно?

Во-первых, Россия предстает как самодостаточная страна, не нуждающаяся ни в каких цивилизационных «дополнениях» Запада. В России господствуют «свобода и просвещение». При этом, не имея длительного исторического опыта становления этих институтов, Россия как бы именно в силу отсутствия опыта и получила от этого своеобразный «плюс». Автор устами князя заявляет: «мы начали после всех, и потому мы не впали в прежние ребяческие заблуждения. …мы искали…открытой священной цели, и мы дошли до нее и указали ее целому миру… Мы объяснили целому свету, что свобода и просвещение …не что иное как точное исполнение каждым человеком возложенной на него обязанности. …Мы крепко держались обязанностей, и право, таким образом, определилось у нас само собой»60.

Во-вторых, центральное ядро, опора всех мировоззренческих исканий России – христианская любовь. Посредством христианской любви в России произошло объединение всех сословий для «великого народного подвига». «Дворяне шли вперед, исполняя благую волю божьего помазанника; купечество очищало путь, войско охраняло край, а народ бодро и доверчиво подвигался по указанному ему направлению»61.

В связи с нашими ассоциациями относительно образа пещеры у Соллогуба и Платона, отметим еще одно сходство. Деление российского общества на перечисленные сословия и определение для каждого его собственного исторического предназначения также оказывается сходно с платоновским делением граждан на философов-правителей, воинов-охранителей и крестьян с ремесленниками – созидателей материальных ценностей. Одинаковы у них и их общественные предназначения - исполнение предзаданного. Только у Платона – это реализация «идеи идей», а у Соллогуба – осуществление христианской любви. Более того: в своих заключениях о мировоззренческих основах будущей России он почти в точности воспроизводит будущий социалистический тезис «не трудящийся не ест» – «не трудящийся человек не достоин звания человека»62.

И, наконец, культурный расцвет России привел к тому, что просвещение проникло во все слои общества: «Нет избы теперь, где бы вы не нашли листка «Северной пчелы» или книги «Отечественных записок»63.

Последнее – просвещение – оказывается главным рецептом, который Соллогуб дает современному ему обществу. Это следует из как бы заново переписанной (повторенной в форме сна) истории встречи Ивана Васильевича с его пансионским товарищем Федором. В этой, второй, версии – история героев – показана с точностью до наоборот. В ней они, оказывается, не бездельничали в пансионе, не искали «рассеяния и удовольствия», а «ревностно занимались», «жадно вслушивались в ученые лекции …профессоров»64. Федор, далее, вовсе не беден, а, напротив, богат, потому, что «умерен в своих желаниях»; неприхотлив, потому, что «вечно занят», «находит счастье в семейной жизни»; делится своим избытком «с неимущими братьями». Вершина его жизненного успеха – красавица-жена с очаровательными детьми, у которой из очей «выглядывает душа», а из уст «говорит сердце».

Впрочем, идиллические фантазии о благополучном будущем России заканчиваются в повести самым прозаическим образом: тарантас переворачивается и герои оказываются на дне залитого водой рва. Последним в повести мы слышим голос ямщика: «Ничего, ваше благородие!»65.

Справедливости ради следует сказать, что помещики, вроде соллогубовского Василия Ивановича или гоголевского Константина Федоровича в нашей литературе рассматриваемого периода сравнительно редки, хотя та почва, на которой они произрастают, постоянно остается в поле зрения русской литературной классики. На почве этой все чаще возникают образы помещиков умеренной образованности, но с основательной опорой на некие корневые, собственно русские основы при подозрительно-осторожном отношении к европейскому просвещению, фабрикам и прочим элементам раннего капитализма.

Вот и в только что рассмотренном нами «Тарантасе», Василий Иванович совершенно определенно отвечает на, казалось бы, очевидный, им же самим сформулированный вопрос: «Дай русскому мужику выбор между хорошим управляющим и дурным помещиком: знаешь ли, кого он выберет?» И когда его наивный собеседник Иван Васильевич отвечает – «Разумеется, хорошего управляющего», помещик с тридцатилетним стажем тут же опровергает своего образованного оппонента: «То-то, что нет. Он выберет дурного помещика. «Блажной маленько, - скажет он, - да свой батюшка...». Понимай их как знаешь». И Иван Васильевич более от лица автора, чем от своего итожит, поясняя, в чем тут дело; «Да, между крестьянами и дворянством существует у нас какая-то высокая, тайная, святая связь, что-то родственное, необъяснимое и непонятное всякому другому народа. Этот странный для наших времен отголосок патриархальной жизни не похож на жалкое отношение слабого к сильно­му, удрученного к притеснителю; напротив, это отношение, которое