Geum.ru

Страдания, покорность судьбе и мечтания русского земледельца в произведениях Д. В. Григоровича, А. Ф. Писемского и В. А. Соллогуба

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4
вся философия его – вздор и гроша не стоит!» 21.

Средством, обеспечивающим «простую жизнь» человека является, естественно, сельскохозяйственный труд. «…Сельская жизнь улучшает человеческую природу». Предоставляя мало развлечений, она сосредотачивает мысли и делает их яснее, а главное – «усмиряет гордость»! Действие это совершенно противоположно действию города. В городе все заставляет человека поверить в свою силу и способности, а это, по Григоровичу, гордыня, разновидность зла.

Конечно, в сельской жизни человека есть и неудачи. Но они не «раздражают духа», а несут в себе нечто примирительное. Здесь горе – «не от человека». И оправдания – «Так, знать, богу угодно!» и «Его на то святая воля!..» звучат правдиво и истинно. «Свыкаясь с жизнью полей, привыкаешь мало-помалу отдавать все помыслы свои на волю Провидения»22. И постепенно привычка покоряться дает душевное спокойствие, которое бесполезно искать в городе.

В одном ряду с природой и сельским трудом как факторами, примиряющими человека с действительностью, делающее его счастливым, Григорович ставит «ближайшее знакомство с бытом простого народа». «Грубая его сторона находит свое оправдание в непросвещении и общих свойствах человеческой природы; …Но зато какие сокровища добра и поэзии открывает другая сторона того же народа! Кого не удивит и вместе с тем не тронет слепая вера в Провидение, - этот конечный смысл всех философий (Здесь, думается, Григоровича сильно подводит незнание предмета. – С.Н., В.Ф.), этот последний результат мудрствований и напряжений человеческого разума? Кого не тронут эти простодушно-детские мысли и вместе с тем этот простой здравый смысл, не стремящийся разгадывать тайны природы…нет! но принимающий дары ее с чувством робким, но радостным и исполненным величайшей благодарности? Кто не умилится душой при виде этого всегдашнего, ежедневного труда, начатого крестным знамением и совершаемого терпеливо, безропотно?»23.

Изложенное Григоровичем в «Пахаре» его новое славянофильское кредо не может не поражать прежде всего своим глубоким, коренным отличием от прежних взглядов автора периода написания «Деревни» и «Антона Горемыки». Представленные бестрепетной рукой честного и мужественного человека прежние бытовые зарисовки Григоровича, напоминающие поздние рассказы и повести А.П. Чехова, исчезли и заменились сахарными разговорами о проселках, птичках, добронравии и душевности русского земеледьца. Как будто и не было кровоточащих подробностей, не было предсмертных слов Акулины «не бей…, за что!?» или последних слов Антона, и все, оказывается, можно оправдать «непросвещением и общими свойствами человеческой природы».

Все, оказывается, просто. Вот только надо отрешиться от глупостей городских философов и проникнуться мудростью сельской жизни. Здесь, надо признаться, мы сталкиваемся с другим Д.В. Григоровичем, к которому нет и не может быть претензий у власти, но к которому возникает вопрос у читателя: почему произошла столь разительная перемена в изображении действительности, в том числе – в перемене позиции от изображения «сущего» к конструированию мифологически-утопического «должного»?

В этой связи выскажем предположение, дающее, на наш взгляд, удовлетворительное объяснение. Конечно, Григорович, как затем Достоевский и Толстой не утратили или не оказались лишены способности видеть ужасы деревенской жизни, положения крестьян как до, так и после отмены крепостного права. Другое дело – как они отвечали на вопрос: «Что же следует делать?», - прежде и теперь. Надежды на просвещение дворян, в том числе – на кардинальное изменение ими реалий хозяйственной практики, если у них (подобно Гоголю в его «Выбранных местах из переписки с друзьями») и еще остались, то незначительные. И если Толстой попытался отвечать на этот вопрос созданием персонажей типа рационального помещика-хозяина Константина Левина, а Достоевский - откровенным конструированием «положительного» русского человека, то Григорович избирает путь художественной материализации довольно примитивной славянофильской утопии. Иного им, по всей видимости, не оставалось.

В самом деле. Поскольку, с одной стороны, призывать к революционному сопротивлению, как это позднее стала делать определенная группа русских писателей, называемых у нас революционными демократами, они по разным причинам, в том числе – и религиозно-этического характера, не могли; а, с другой стороны, ждать постепенного развития самого сельского труженика до, например, положения свободного русского крестьянина времен НЭПа или фермера американского типа, они не были готовы, да и путь этот с той стадии исторического развития деревни вряд ли просматривался. Впрочем, вернемся к оставленному тексту повести Григоровича «Пахарь».

Изложив основы своего нового мировоззрения, Григорович переходит к его художественному оформлению. Перед нами – материализовавшийся в середине ХIХ столетия сказочный богатырь-крестьянин Микула Селянинович, называемый автором Савелием. Он красив и силен, ведет себя спокойно и достойно. «…Вся фигура его, окаймленная золотыми очертаниями, красиво рисовалась перед рощей, потопленной голубоватой тенью»24. Это, как мы уже сказали, как бы главный герой повести – старик - в свои зрелые годы. Сам же Иван Анисимыч, доживающий восьмой десяток, – из породы природных «первобытных пахарей», исчезновению которых неумолимо способствует наступающий на деревню город в виде «фабричного промысла», повсеместно насаждающего пьянство, гулянки, хитрость и пронырство. Это зло порождает другое – деньги. Настоящему же человеку – пахарю, как заявляет Анисимыч, деньги не нужны: был бы хлеб святой, а его всегда можно на любой товар обменять25.

Анисимыч – природный человек. Вся его жизнь с малолетства прошла в полях. Он знает все обо всем и в своей деятельности безошибочно руководствуется приметами. «…Приметы эти наполняли жизнь его, они управляли каждым его действием: не брался он ни за какое дело, не посоветовавшись сначала с знамениями, которые природа, как нежная мать, заботливо рассыпает по лицу своему в назидание человеку, отдавшему ей свое существование. Не голос ли божий слышится нам в этих знамениях?»26.

В «природности» сельского труженика писатель видит благодатное основание для социального и нравственного улучшения человека. Ограничивающая рамка и, одновременно, природная сила, создающая основания социального бытия, как бы оберегает его от асоциального и аморального. Здесь, в противоположность приводимым наблюдениям за жизнью несчастной Акулины, Григорович идеализирует крестьянский образ жизни и крестьянские устои: «В деревенском быту, не смотря на внешние грубые формы, нравственные качества так же хорошо взвешиваются, как и в образованном сословии; влияние нравственной личности так же здесь заметно и сильно, как и там. …Общественное мнение господствует над всеми и управляет поступками каждого более, чем думают»27.

Олицетворением этой правильности поведения и чистоты помыслов у писателя оказывается образ пахаря, только что мирно умершего. «Каждый из присутствовавших подходил к гробу, кланялся в землю и целовал эти честные смуглые пальцы, которые, в продолжение семидесяти лет, складывались только для труда и для крестного знамения»28.

Итак, завершая рассмотрение проблемы миросознания крестьянина в изображении Д.В. Григоровича, отметим следующее. В творчестве писателя оно четко подразделяется на два варианта. В первом, раннем, отраженном в повестях «Деревня» и «Антон Горемыка», это миросознание насилия и нелюбви, круто замешанное на взаимной неприязни, злобности и даже ненависти, миросознание раболепное, всегда готовое следовать реальным или едва намечаемым велениям власти, редко – сознание, сочувствующее ближнему, его понимающее и жалеющее. Это миросознание, лишенное начатков какого бы то ни было просвещения, темное, не понимающее и не принимающее ничего, отличного от себя. Во втором, позднем, сфокусированном, в частности, в повести «Пахарь», это миросознание, отражающее не действительность, а новые взгляды самого Григоровича, художественно оформленные и представленные читателю как якобы собственное миросознание крестьянства. Этот последний вариант миросознания если и представляет исследовательский интерес, то лишь как еще один образец славянофильского рукотворного миросознания, явленного не профессиональным идеологом, но воспринявшим его писателем.

* * *

В продолжение этого феномена – материализации фантазийного славянофильства в якобы-реальных картинах действительности, обратимся еще к одному писателю «второго ряда», также вошедшему с крестьянской темой в литературу в средине XIX в - к Алексею Феофилактовичу Писемскому (1821 - 1881). Сразу отметим, что внимание к патриархальному крестьянству в той его нравственной правде, которой, как утверждается, вовсе лишены люди из образованного об­щества, в какой-то степени сближало молодого Писемского со славянофилами. В то же время Писемский уже в ранних произведениях выступал с критикой крепостного права. В рассказах и повестях «Боярщина» (1846), «Нина» (1848), «Тюфяк» (1850), «М-р Батманов» (1854) Писемский проявил себя прекрасным бытописателем русской провинциальной и усадебной глуши.

Вместе с тем, параллельно с сюжетной прозой Писемский работал над «Очерками из крестьянского быта» – рассказами «Питерщик» (1852), «Леший» (1853), «Плотничья артель» (1855). Рисуя в этих произведениях быт современной ему деревни, Писемский опирался на традицию реалистического очерка 40-х годов, обращался к прямым характеристикам тех или иных явлений быта, давая зарисовки типичных для данной социальной среды лиц.

Так, в рассказе «Питерщик» повествуется о судьбе земледельца русского Нечерноземья – Костромской губернии. Кажется, сама природа заставляет крестьян отрешаться от хотя и убогого, но все же устроенного земледельческого быта и превращаться в перекати-поле работников по подряду в крупных городах. В деревне мужику копейки не на чем заработать: хлебопашество скудное, животноводство развернуть негде, сплавов лесных нет, да и капиталистических фабрик не строят.

Впрочем, есть и другая причина – нежелание, психологическая нерасположенность местных крестьян заниматься сельскохозяйственным трудом, а также склонность не столько сделать дело, сколько бахвалиться успехами реальными и мнимыми: «…Невелика, кажется, хитрость орать, а меня хоть зарежь, так косули (сохи. – С.Н., В.Ф.) по-настоящему не установить… косить тоже неловок: машу, машу, а дело не прибывает… руки выломаешь, голову тебе распечет на солнце, словно дурак какой-нибудь… и все бы это ничего, и к этому мы бы делу попривыкли, потому что здесь народ все расторопный, старательный, да тут есть, пожалуй, другая штука… …Здесь, я вам доложу, мы все бахвалы, именно, так сказать, бахвалы наголо…»29. Эта особенность, проистекающая, как следует из наполняющих рассказ авторских идей, из оторванности крестьянина от природы и его нежелания жить деревенской жизнью и составляет основную причину ущербности местных мужиков вообще и главного героя, в частности.

В центре рассказа – история мастера по наружным и внутренним малярным работам деревенского мужика Клементия, периодически отправлявшегося с артелью на заработки в Питер. Город, как это мы отмечали в «Пахаре» Григоровича и вообще в идеологии славянофильства, - у Писемского также описывается как рассадник неправедной жизни и порока. Жизнь в нем обычных работников идет по ущербной схеме: что в будни заработал, то в праздник в харчевне спустил. А тут еще Клементию случилось встретить красивую, но бедную и больную горожанку, которую он взялся облагодетельствовать, хотя в деревне у него и была жена. Все это продолжалось довольно долго и потребовало всех накопленных крестьянином средств. В итоге деньги кончились, с горожанкой Клементий расстался и сперва заболел, а потом, когда у него «вышел паспорт», был насильно отправлен обратно домой. Будучи доставлен в усадьбу к барину, крестьянин безропотно принял его вердикт: не умел обстоятельно в городе жить, ходи в деревне за скотиной.

Надо отметить, что как в «Питерщике», так и других рассказах цикла «Очерков из крестьянского быта» Писемский, в отличие от других русских литераторов, представляет нам помещиков и прочих «господ», в том числе – и из числа властей, как правило, в непривычном свете - умными, справедливыми и добрыми наставниками крестьян. Вот и в случае с Клементием, его барин, сперва определивший крестьянина к деревенскому труду, впоследствии смягчился и отпустил-таки его снова на заработки в Питер. И Клементий пошел опять в гору!

Впрочем, каждую зиму, как бы для подпитки душевных и нравственных сил, он наезжает в родную деревню. «Порадовавшись успеху питерщика, я вместе с тем в лице его порадовался и вообще за русского человека», - не без пафоса завершает рассказ автор. В чем же постулируемая Писемским мораль?

Состоит она, на наш взгляд, во-первых, в том, что даже в тех природой обделенных местах, где занятия сельскохозяйственным трудом не могут дать нужного человеку достатка, деревня и сопутствуемый ей уклад нравственной и общественной жизни несравненно благоприятнее и даже целебнее для человека, чем то, что предлагает город.

С другой стороны, Писемский, не просто убеждает читателя, что крестьянин – тоже человек. Но и настаивает на том, что крестьянин – развитой человек. Писемский, таким образом, делает попытку дальнейшего укрепления в русской литературе образа крестьянина, попытавшись открыть в нем те личностные особенности, которые до него никто открывать не пробовал. Ведь Клементий в изображении Писемского, по его собственному признанию, вышел далеко за рамки традиционного крестьянина, все устремления которого ограничивались желанием всеми возможными средствами «набивать себе копейку». «Его душе, как мы видели, - итожит автор, - были доступны нежные и почти тонкие ощущения. Даже в самом разуме его было что-то широкое, размашистое, а в этом мудром опознании своих поступков сколько высказалось у него здравого смысла, который не дал ему пасть окончательно и который, вероятно, поддержит его и на дальнейшее время»30.

По признанию исследователей, Писемский умел мастерски изображать бесправие и забитость крепостных, произвол и насилие, которым они подвергаются. В то же время помещики и администрация в его произведениях часто выступают как защитники справедливости, пресекающие злоупотребления. В этом отношении особенно показателен второй рассказ очерков крестьянского цикла - «Леший». Сюжет его довольно прост. Живущий в городе барин управителем назначает бывшего лакея, которого он, к тому же, женил на своей бывшей любовнице. Управитель из лакеев оказывается безнравственным человеком и, к тому же, плутом. Обманом и силою он склоняет к сожительству нескольких местных девушек, а одну – героиню рассказа – на время даже похищает, строго наказав после возвращения говорить, что ее похищал леший. Честный исправник, за которым угадывается автор, распутывает дело - спасает девушку и посредством барина при поддержке схода крестьян меняет управителя-лакея на управителя из мужиков. Добро, таким образом, торжествует. Чем же примечателен этот рассказ в русле рассматриваемой нами темы?

Прежде всего, по мнению Писемского, не смотря на изначально несопоставимое по правомочиям положение крестьян, помещиков и представителей государственной власти, между ними нет неразрешимых противоречий. Для этого писатель, как мы отметили, изображает помещиков и людей власти справедливыми, добропорядочными и честными. Так, исправник Иван Семенович, от имени которого ведется повествование, бессребреник и беззаветный трудяга, все усилия которого сосредотачиваются исключительно на том, чтобы получше узнать крестьянские нужды и заботы. «Ежели по правде теперь сказать, так ведь только мы, маленькие чиновники, которые по улицам-то вот бегаем да по проселкам ездим, - дело-то и делаем-с»31.

Впрочем, и крестьянство своими благими качествами не уступает властям: смиренники такие, говорит исправник, что «рассыпь, кажется, в любой деревнюшке кучу золота на улице, поставь палочку, да скажи, чтоб не трогали, так версты за две обходить станут»32.

Иное дело – дворовые из крестьян. Испорченные с малых лет свободой при господах, а также городской жизнью, они – носитель и источник всякого зла. «В деревне чего бы и в голову не пришло, а тут (в городе. – С.Н., В.Ф.) как раз научат. Он и трубку курит, и в карты играть охотник, и шампанское пить умеет, и выходит поэтому, что толку-то на деле нет, а только форс держат, да еще какой, посмотрели бы вы! Ни один господин не решится над мужиком так важничать, как ломаются эти молодцы»33.

Вот и назначенный барином управляющий из лакеев Егор Парменов как умеет старается барина надуть, а мужиков стеснить. В этом ему успешно противостоит исправник, стараниями которого справедливость всякий раз торжествует. Примечательно, что в решительные моменты исправник адресуется к крестьянскому сходу. Так, в финале устранения от должности управляющего-лакея, уже имея на то распоряжение барина, исправник, тем не менее, собирает мужиков и устраивает нечто по-видимости напоминающее демократическое увольнение от должности проштрафившегося Егора Парменова и избрание нового управляющего.

Напомним, что процедура народного установления власти в демократических торговых республиках Пскова и Новгорода до того как они были уничтожены Иваном Грозным, не раз приводилась славянофилами как якобы коренная, типичная для Руси форма государственного управления. Их существование всегда подавалось Хомяковым, Киреевским и другими как якобы типичная для нашей страны форма сосуществования подданных и господ. И самодержавие в этой связи толковалось как власть, чуть ли не освященная народной волей.

Вот и Писемский, реализуя идею «добрый патриархальный народ – добрая власть», также прибегает к этому мифу, в чем, на наш взгляд, в известном отношении предвосхищает в полной мере сформулированную Д.В. Григоровичем в повести «Пахарь» традицию художественного оформления «должного» в ущерб реально бытовавшему «сущему». Отметим также, что в обоих случаях это проделывается в рамках славянофильских представлений о действительности.

Впрочем, было бы ошибкой трактовать крестьянские рассказы А.Ф. Писемского исключительно в контексте патриархально-охранительной традиции. В рассказе «Плотничьей артель», например, повествуется, как освобождаясь от крепостнических пут, крестьяне зачастую попадают в другую кабалу - капиталистическое рабство. В «Плотничьей артели» писатель, отступив от идеологических фантазий, довольно реалистично рисует эксплуатацию работников кулаком-подрядчиком.

Плотничья артель, состоящая из трех человек, которая составилась, как выясняется, от того, что все ее члены взяли деньги в долг у ее главы – татарина Пузича, подрядилась построить ригу помещику, которым оказывается сам автор, так и называемый в рассказе Алексеем Феофилактовичем Писемским. Беседуя с артельщиками, автор узнает их истории. В особенности примечательна с точки зрения представлений о крестьянском миросознании жизнь плотника Петра.

Отец его после смерти жены привел в дом молодую женщину и с этого времени для жены Петра начались невыносимые дни, временам напоминающие страдания Акулины из повести Григоровича «Деревня». Дошло до раздела отца с сыном. Повествуя об этом, Писемский волей-неволей, при всех не оставляемых им попытках представить благость крестьянских нравов и патриархального мира, должен был дать правдивое изображение. Так, на вопрос барина – делились ли они с отцом сами по себе или принудительно, с участием мира, Петр отвечает: «Коли, братец ты мой, мужики по себе разойдутся! …Когда это еще бывало? Последнего лыка каждому жалко; а мы с батькой разве лучше других? Прикидывали, прикидывали – все ни ему, ни мне не ладно, и пошли на мир… Ну, а мировщину нашу тоже знаешь: весь разум и совет идет из дьяконовского кабака. Батька, известно, съездил туда по приказу мачехи, ведерко-другое в сенях, в сборной, выставил, а мне, голова, не то что ведро вина, а луковицы купить было не на что.

…На миру присудили: хлеба мне – ржи только на ежу, и то до спасова дня, слышь; а ярового и совсем ничего, худо тем годом родилось; из скотины – телушку недойную, бычка-годовика да овцу паршивую; на житье отвели почесть без углов баню – разживайся, как хошь, словно после пожара вышел; из одежи-то, голова, что ни есть, и того как следует не дали: сибирочка тоже синяя была у меня и кушак при ней астраханский, на свои, голова, денежки до копейки и заводил все перед свадьбой, и про ту старик, по мачехину наущенью, закрестился, забожился, что от него шло – так и оттягал»34. Итак, по свидетельству, передаваемому Писемским, крестьянский мир, оказывается, легко подкупаем, продажен, несправедлив и безжалостен.

Не все ладно и с трудолюбием крестьян, по крайней мере в их работе на помещика, даже доброго и справедливого, которого величают «батюшка» и от которого в ответ слышат «братец». Так, Петр дает барину Писемскому совет: «А все, братец ты мой, управляющему своему, Сеньке, скажи от меня, чтоб он палку-понукалку не на полатях держал, а и на полосу временем выносил: наш брат, мужик – плут! Как узнает, что в передке плети нет, так мало, что не повезет, да тебя еще оседлает»35.

Как видим, в своих крестьянских очерках А.Ф. Писемский как бы раздвоен. С одной стороны, он не может пренебречь реальностью, требующей без прикрас изображать нравы крестьян и господ (того же барина в «Лешем», назначившем в управляющие своего лакея, предварительно женив его на своей любовнице). С другой стороны, будучи озабочен материализацией славянофильской модели русского крестьянского мира, он вынужден фантазировать, приукрашивая действительность.

В этой связи знаменательна оценка крестьянских очерков Писемского Н.Г. Чернышевским, который полагал, что «никто из русских беллетристов не изображал простона­родного быта красками более темными, нежели г. Писемский». (В этом, вспомнив Григоровича времен «Деревни» и «Антона Горемыки», мы полагаем, вполне справедливо усомниться). Вместе с тем, критик справедливо находил в творчестве писателя следы «почвеннического» ми­ровоззрения. Писемский, писал Чернышевский, «тем легче сохраняет спокойствие тона, что, переселившись в эту жизнь, не принес с собой рациональной теории о том, каким бы образом должна была устроиться жизнь людей в этой сфере. Его воззрение на этот быт не подготовлено наукой - ему известна только практика, и он так сроднился с нею, что его чувство волнуется только уклонениями от того порядка, который считается обыкновенным в сфере жизни, а не самым порядком... ...Он не хлопо­чет о том, чтобы существующая система сельского хозяйства заменилась другою... Он не судит существующего»36.

Сказанное, на наш взгляд, отчасти справедливо. Вместе с тем, отдельными мыслями критический комментарий революционного демократа напоминает сатирико-разоблачительные писания наших просветителей ХVIII в., направленные в адрес помещиков, которые по причине злого нрава, а чаще – невежества и необразованности не могли правильно организовать «существующую систему сельского хозяйства» или заменить ее другою, построенною на более научной основе. Следует отметить, что злонравие помещика как основная причина всех неприятностей в деревне по прошествии времени в нашей литературе не исчезло вовсе из поля зрения художников, но стало вдруг ясно, что и само просвещение помещика, его образованность не есть панацея. Напротив, часто европейская образованность помещика, его попытка устроить все в своем поместьи, так сказать, на «аглицкий манер» приводит не только к разорению хозяйства, но и к катастрофическому взаимному непониманию между помещиками и крестьянами. Впрочем, понять это и озаботиться поиском более глубоких причин существующего порядка вещей, в том числе и привлекая для рассмотрения земледельческое миросознание, оказалось делом исторически более поздним.

* * *


Мы уже отмечали, что начиная с Пушкина в русской литературе создаются образы помещиков, посредством которых писатели анализируют принципиально важные вопросы российского общественного бытия. К таковым относятся вопросы об исторической роли народа и дворянства, об их связи между собой, о будущности страны. В этом отношении знаменательной вехой стало появление повести