Суицидология: Прошлое и настоящее: Проблема самоубийства в трудах философов, социологов, психотерапевтов и в художественных текстах
| Вид материала | Документы |
| Поэзия Древнего Египта. [Спор разочарованного со своей душой] Вторая жалоба Третья жалоба Четвертая жалоба Герман Мелвилл. Моби Дик, или белый кит |
- Понятие о затрудненном общении и его причинах, 4177.06kb.
- Л. З. Трегубов, Ю. Р. Вагин эстетика самоубийства, 3739.97kb.
- Р. Литмен Зигмунд Фрейд о самоубийстве, 325.4kb.
- Белгородчина: прошлое, настоящее и будущее, 3820.45kb.
- Она нашла свое отражение в трудах философов и психологов. Такие западные ученые, как, 39.33kb.
- Ипознани е, 6154.79kb.
- Философское наследие Платона весьма обширно, а влияние его огромно и прослеживается, 63.3kb.
- Информационная справка по итогам районного исторического конкурса «История выборов, 41.13kb.
- Е. В. Ласый Современная суицидология представляет собой комплексную дисциплину, объектом, 319.39kb.
- Темы рефератов по курсу «Философия», 39.6kb.
Поэзия Древнего Египта. [Спор разочарованного со своей душой]
Первая жалоба
Видишь, имя мое ненавистно
И зловонно, как птичий помет
В летний полдень, когда пылает небо.
Видишь, имя мое ненавистно
И зловонно, как рыбьи отбросы
После ловли под небом раскаленным.
Видишь, имя мое ненавистно
И зловонно, как утиное гнездовье
В тростниках на болоте гнилотворном.
Видишь, имя мое ненавистно
И зловонно, как болотная тина,
Как рыбачьи отрепья и невод.
Видишь, имя мое ненавистно
И зловонно, как дыханье крокодилье,
Как житье с крокодилами в соседстве.
Видишь, имя мое ненавистно
И зловонно, как напраслина, которой
Очернили жену перед мужем.
Видишь, имя мое ненавистно
И зловонно, как навет непристойный
На отрока, чистого сердцем.
Видишь, имя мое ненавистно
И зловонно, словно город-изменник,
Что задумал от царства отложиться.
Вторая жалоба
Кому мне открыться сегодня?
Братья бесчестны,
Друзья охладели.
Кому мне открыться сегодня?
Алчны сердца,
На чужое зарится каждый.
Кому мне открыться сегодня?
Раздолье насильнику,
Вывелись добрые люди.
Кому мне открыться сегодня?
Худу мирволят повсюду,
Благу везде поруганье.
Кому мне открыться сегодня?
Над жертвой глумится наглец,
А людям потеха — только!
Кому мне открыться сегодня?
У ближнего рады
Последний кусок заграбастать!
Кому мне открыться сегодня?
Злодею — доверие,
Брата — врагом почитают.
Кому мне открыться сегодня?
Не помнит былого никто.
Добра за добро не дождешься.
Кому мне открыться сегодня?
Друзья очерствели,
Ищи у чужих состраданья!
Кому мне открыться сегодня?
Потуплены взоры,
От братьев отвернуты лица.
Кому мне открыться сегодня?
В сердцах воцарилась корысть.
Что толку — искать в них опоры?
Кому мне открыться сегодня?
Нет справедливых,
Земля отдана криводушным.
Кому мне открыться сегодня?
Нет закадычных друзей,
С незнакомцами душу отводят.
Кому мне открыться сегодня?
Нету счастливых,
Нет и того, с кем дружбу водили.
Кому мне открыться сегодня?
Бремя беды на плечах,
И нет задушевного друга.
Кому мне открыться сегодня?
Зло наводнило землю,
Нет ему ни конца, ни края.
Третья жалоба
Мне смерть представляется ныне
Исцеленьем больного,
Исходом из плена страданья.
Мне смерть представляется ныне
Благовонною миррой,
Сиденьем в тени паруса, полного ветром.
Мне смерть представляется ныне
Лотоса благоуханьем,
Безмятежностью на берегу опьяненья.
Мне смерть представляется ныне
Торной дорогой,
Возвращеньем домой из похода.
Мне смерть представляется ныне
Небес проясненьем,
Постижением истины скрытой.
Мне смерть представляется ныне
Домом родным
После долгих лет заточенья.
Четвертая жалоба
Воистину, кто перейдет в загробное царство –
Будет живым божеством,
Творящим возмездье за зло.
Воистину, кто перейдет в загробное царство –
Будет в ладье солнечной плыть,
Изливая оттуда благодать, угодную храму.
Воистину, кто перейдет в загробное царство
Будет в числе мудрецов, без помехи
Говорящих с божественным Ра.
Герман Мелвилл. Моби Дик, или белый кит
Глава СХП. Кузнец
Воспользовавшись тихой летней прохладой, стоявшей в то время года на здешних широтах, старый кузнец Перт, с головы до ног покрытый сажей и мозолями, в ожидании самой горячей промысловой поры, которая теперь предстояла, не стал убирать назад в трюм свой переносный горн; закончив свою долю работы над ногой для Ахава, он оставил его на том же месте, накрепко принайтованным к рымам у фок-мачты; теперь к кузнецу то и дело обращались с просьбами командиры вельботов, гарпунеры и гребцы; каждому нужно было что-нибудь исправить, заменить или переделать в их разнообразных орудиях и шлюпочном вооружении. Люди в нетерпении обступали его тесным кольцом, дожидаясь своей очереди; каждый держал в руке либо лопату, либо наконечник пики, либо гарпун, либо острогу и ревниво следил за малейшим движением его занятых, прокопченных рук. Но у этого старика были терпеливые руки, и терпеливым молотом взмахивал он. Ни ропота, ни нетерпения, ни озлобления. Безмолвно, размеренно и торжественно; еще ниже сгибая свою вечно согбенную спину, он все трудился и трудился, будто труд — это вся жизнь, а тяжкие удары его молота — это тяжкие удары его сердца. И так оно и было. О, несчастный!
Что-то необычное в походке этого старика, какая-то едва приметная, но болезненная рыскливость его хода еще в начале плавания вызывала любопытство матросов. И постепенно он вынужден был уступить настойчивости их упорных расспросов; так и получилось, что все на борту узнали постыдную историю его печальной жизни.
Однажды в жестокий мороз, оказавшись за полночь — и отнюдь не невинно — на полдороге между двумя провинциальными городами, осоловелый кузнец вдруг почувствовал, что его одолевает смертельное оцепенение и, забравшись в покосившийся ветхий сарай, вздумал провести там ночь. Последствием этого была потеря им всех пальцев на обеих стопах. И так постепенно из его признаний сцена за сценой выступили четыре акта радости и один длинный, но еще не достигнувший развязки пятый акт горя, составляющие драму его жизни.
Этого старика в возрасте шестидесяти лет с большой задержкой постигло то, что в обиходе бедствий зовется гибелью и разорением. Он был прославленным мастером своего дела, всегда имел в избытке работу, жил в собственном доме с садом, обнимал молодую любящую жену, которая годилась ему в дочки, и троих веселых румяных ребятишек; по воскресеньям ходил в чистую, светлую церквушку, стоявшую в рощице. Но однажды ночью, таясь под покровом тьмы и коварно скрываясь под обманной личиной, жестокий фабитель пробрался в этот счастливый дом и унес оттуда все, что там было. И что всего печальнее, ввел этого фабителя в лоно своей семьи, не ведая того, сам кузнец. Это был Чародей Бутылки! Когда была выдернута роковая пробка, вырвалась наружу вражья сила и высосала все соки из его дома. Из весьма справедливых и мудрых соображений экономии кузница была устроена прямо у них в подвале, хотя имела отдельный вход, так что молодая и любящая жена всегда прислушивалась без раздражения и досады, но с превеликим удовольствием к могучему звону молота в молодых руках своего старого мужа, потому что гулкие его удары, заглушённые стенами и полами, все-таки проникали своей грубой прелестью к ней в детскую, где она укачивала детей кузнеца под железную колыбельную песню могучего Труда.
О горе ты горькое! О смерть! почему не приходишь ты в нужную минуту? Если бы ты взяла к себе старого кузнеца, прежде чем свершились его гибель и разорение, тогда осталось бы у молодой вдовы ее сладкое горе, а у сирот был бы всеми почитаемый и воспетый семейными преданиями покойный отец, о котором они могли бы думать в последующие годы; и у всех — беззаботная жизнь с достатком. Но смерть скосила себе какого-то добродетельного старшего брата, от чьих неутомимых ежедневных трудов целиком зависело существование совсем другой семьи, а этого хуже, чем никчемного старика оставила стоять на ниве до тех пор, покуда мерзлое гниение жизни не сделает его еще более пригодным для жатвы.
К чему пересказывать остальное? Все реже и реже раздавались удары молота в подвале; и всякий день каждый новый удар был слабее, чем предыдущий; жена, застыв, сидела у окна и глядела сухими, блестящими глазами на заплаканные личики своих детей; мехи опали; горн задохнулся золой; дом продали; мать погрузилась в высокую траву деревенского погоста, и дети, проводив ее, вскоре последовали за нею; и бездомный, одинокий старик, спотыкаясь, вышел на дорогу бродягой в трауре; и не было почтения его горю, и самые седины его были посмешищем для льняных кудрей.
Кажется, у такой жизни один только желанный исход — смерть; но ведь смерть — это лишь вступление в область Неведомого и Непытанного; это лишь первое приветствие бескрайним возможностям Отдаленного, Пустынного, Водного, Безбрежного; вот почему перед взором ищущего смерти человека, если он еще сохранил в душе какое-то предубеждение против самоубийства, океан, все принимающий, все поглотивший, заманчиво расстилает огромную равнину невообразимых захватывающих ужасов и чудесных, неиспытанных приключений; будто из бездонных глубин тихих океанов, поют ему тысячи сирен: «Ступай сюда, страдалец, здесь новая жизнь, не отделенная от старой виною смерти; здесь небывалые чудеса, и чтобы их увидеть, тебе не надо умирать. Сюда, сюда! Погреби себя в этой жизни, ведь она для твоего теперешнего сухопутного мира, ненавистного и ненавидящего, еще отдаление и темнее, чем забвение смерти. Ступай сюда! Поставь и себе могильный камень на погосте и ступай сюда, ты будешь нам мужем!»
И наслушавшись этих голосов, несшихся с Востока и Запада ранехонько на заре и на исходе дня, душа кузнеца отозвалась: «Да, да, я иду!»
Так ушел Перт в плавание на китобойце.