Geum.ru

Что такое модернизация

Вид материалаДокументы
Ошибочные допущения
Неадекватные действия
Подобный материал:
1   2   3   4   5
5. Модернизация и демократия.


Концепции модернизации сформировались в период, когда проблема демократизации не считалась первоочередной, а гипотеза о «конвергенции» капиталистической и социалистической систем на основе их сближения по экономическим и технологическим признакам выглядела достаточно «работоспособной». Обострение «холодной войны» впоследствие выдвинуло на первый план геополитические соображения, и прежде всего – стремление Запада усиливать в хозяйственном отношении собственных союзников безотносительно к степени их демократичности.

Ситуация изменилась в конце 1980-х годов, и, оглядываясь назад, можно сказать, что история осмысления связки модернизации и демократии прошла в своем развитии три этапа.

На первом из них, как я уже отмечал, модернизация рассматривалась как сугубо экономический процесс – причем в большинстве случаев внимание не акцентировалось даже на либеральном или антилиберальном характере самих экономических реформ. Соединенные Штаты практически в равной мере поддерживали в 1970-е годы диктаторские режимы в Южной Корее и Чили, каждый из которых стремился модернизировать страну, хотя первый – на путях фактического огосударствления экономики, а второй – через ее резкую либерализацию. Еще раньше, в 1940-1950-х годах, США фактически санкционировали переход к квазидемократической однопартийной системе в Японии, сложившейся после недолгого пребывания социалистов у власти в 1947-1949 гг. Не отличались демократизмом политические системы Бразилии и Малайзии, не говоря уже о Сингапуре и тем более Индонезии. Не будет большим преувеличением утверждать, что промышленные модернизации второй половины ХХ столетия в подавляющем большинстве происходили в условиях отсутствия традиционной, понимаемой в западном смысле слова, демократии.

Это обстоятельство легко может быть объяснено спецификой проблем, которые решали большинство модернизировавшихся стран. Первоочередной задачей здесь выступала организация масштабной социальной трансформации, разрушения сельского уклада жизни, массовой миграции бывших крестьян в города, формирования основ промышленного производства. В условиях столь быстрой трансформации социальной среды важно было не допустить возникновения протестных настроений и движений, равно как и консолидации образующегося пролетариата. В то же время государству было необходимо концентрировать все возможные ресурсы на направлениях главного индустриального прорыва, что предполагало поддержание доходов населения на низком уровне, отказ от любых форм ограничения всевластия предпринимателей, введение ультралиберального трудового законодательства. Наконец, централизация финансовых ресурсов в руках нескольких близких к власти или полностью контролируемых ею финансовых групп также не располагала к демократии. Не случайно даже Японию сами японские авторы характеризовали как государство, создавшее систему не развитого (advan­ced), а доведенного до предела (ultimate) индустриализма56, а многие зарубежные исследователи солидаризуются сегодня с нобелевским лауреатом А.Сеном, считающим Японию «единственной коммунистически организованной нацией, которая достигла значительных [экономических] результатов»57. Таким образом, вплоть до середины 1980-х годов модернизация считалась экономическим феноменом и если внимание и обращалось на политический аспект происходивших трансформаций, то исключительно на создание в данных странах правовых институтов и судебных инстанций, способных отстаивать конкретные права собственников, а не «абстрактные» права человека.

Во второй половине 1980-х годов ситуация изменилась под влиянием «третьей волны» демократизации. В этот период большинство ведущих социологов начали связывать модернизацию с демократией, так как ощущение того, что переход Советского Союза и его стран-сателлитов на путь демократизации и открытости в то же время означает и их стремление перестроить свою экономику на рыночный лад, и тем самым придать ей необходимое ускорение. Параллельно начались процессы демократизации в Латинской Америке, где в 1985 г. было восстановлено гражданское правление в Бразилии, и в Азии, где в 1987 г. произошел отход от диктатуры в Южной Корее и переход власти к демократически избранному лидеру. Все эти факторы определили то, что модернизация и демократизация стали рассматриваться пусть и не как синонимичные, но вполне близкие по своему духу и направленности процессы. Модернизация экономическая в восприятии большей части исследователей этого процесса оказывалась слита с модернизацией социальной и политической.

Уже в те годы, когда такая точка зрения только еще формировалась, происходили события, позволявшие усомниться в ее универсальности; прежде всего, разумеется, в их ряду следует отметить подавление китайскими властями молодежных выступлений на площади Тяньаньмэнь в июне 1989 года. Казавшись одиночным исключением из правила, этот случай не был должным образом осмыслен, однако начиная с 2000 г. вопросов становилось все больше. За некоторыми исключениями (типа государств Восточной Европы, Бразилии или Чили) массового перехода модернизировавшихся стран к либеральной демократии не произошло. Сегодня в большинстве стран Азии – таких как Китай, Сингапур, Малайзия или Вьетнам – существуют системы, ско­рее копирующие некоторые формальные институты демократии, чем являющиеся по существу своему демократическими. Многие западные авторы стали говорить о них как о «нелиберальных»58 или «фальшивых»59 демократиях. Между тем, несмотря на такой кажущийся (или реальный) «разворот» в сторону от демократических ценностей, модернизация указанных стран шла своим чередом и они сохраняли свое место в числе глобальных лидеров по темпам хозяйственного роста. Примеры Южной Кореи или Тайваня, за последние двадцать лет прошедших большой путь демократического развития, подтверждают скорее завершенность модернизационного рывка в этих странах, чем комфортность его реализации в условиях развитой демократической системы. Сегодня подавляющее большинство западных авторов уверенно говорят о затухании «третьей волны» демократизации, укреплении авторитаризма в быстроразвивающихся странах и возобновлении того геополитического соперничества60, которое, по их мнению, должно быть чуждым эпохе, наступающей после «конца истории».

Как же следует определить соотношение между модернизацией и демократией в этом контексте? На мой взгляд, для целей этого исследования правильнее всего разделять экономический и политический аспекты модернизационных изменений. Хотя тезис целого ряда авторов о том, что «склонность к демократизации» повышается с ростом уровня жизни, можно счесть справедливым, прямой зависимости между успешностью экономической модернизации и прогрессом демократии не существует. Справедливо и обратное: развитие демократических тенденций нередко приводит к демодернизации страны и формированию популистского фона, на котором выигрывают силы, выступающие за экономическое развитие только на словах (примером тому может служить стремительное «полевение» Латинской Америки, на волне которого к власти пришли антиамериканские политики, не имеющие позитивной программы развития собственных стран).

На мой взгляд, история модернизации указывает на своего рода альтернативную демократии модель эффективного управления. Модернизирующиеся страны до поры до времени выступают не столько как сообщества граждан, сколько как корпоративные структуры, элементы единства которых определяются задачами экономического развития. Материальное благосостояние ставится во главу угла, а экономические (и политические) свободы допускаются в тех границах, которые обеспечивают благоприятные условия для хозяйственного прогресса. Солидарность в таком обществе – это солидарность корпоративная, а не гражданская, и не предполагает политического самовыражения в том виде, в каком последнее принято в либеральных обществах. В то же время залогом успеха модернизации выступает организация эффективной конкурентной борьбы между представителями элит, ведущейся на меритократических основаниях – на постоянном доказательстве профессиональной состоятельности тех или иных хозяйственных и политических субъектов.

Может ли такая система быть эффективной и устойчивой? Да, но только при соблюдении некоторых условий. Основное из них состоит в том, что конкуренция внутри экономической и политической элиты должна быть не иллюзорной, а реальной, и выстроенной по вполне понятным принципам эффективности. Иначе говоря, как связанные с государством предприниматели, так и сами представители бюрократии должны каждодневно сдавать экзамен на профпригодность, критерием которой выступает конкурентоспособность их компаний или модернизационной модели государства в целом. Гарантией выживаемости такого рода системы служит ее открытость (в первую очередь экономическая) внешнему миру. Чем больше развивается экспорт из страны готовой продукции, тем очевиднее становится конкурентоспособность одних предприятий и отставание других. Чем более открыты таможенные границы, тем заметнее несостоятельность некоторых видов отечественной продукции на фоне импорта. Чем успешнее идут дела в одной отрасли или регионе, тем очевиднее заслуги их руководителей. И так далее. По сути дела, важнейшим условием недемократической модернизации является выстраивание жесткой системы правил, сходных с теми, что действуют вовне страны, и четкое следование им. Практика показывает, что наиболее радикальный разворот вспять от принципов цивилизованного политического устройства в последние 10-15 лет заметен в тех странах, которые замыкаются, отгораживаются от внешнего мира, а в экономическом аспекте связаны с ним только лишь экспортом сырьевых товаров. Иными словами, успешно индустриализирующиеся страны могут не быть демократичными, но они не становятся менее демократичными с течением времени. Именно так можно, на мой взгляд, охарактеризовать отношения демократии и модернизации, что позволяет утверждать: даже чисто экономическая модернизация представляет собой предпосылку демократизации, хотя сама по себе не требует ее в качестве обязательного условия.

При этом подчеркну: для государств, вставших на путь модернизации, есть вещи более важные, чем строительство либеральной демократии. Таких приоритетов по меньшей мере два: создание четко действующей правовой и судебной системы, защищающей права граждан и независимой от чиновничества, и реформирование бюрократии исходя из принципа эффективности. Либерализм в экономике, четкая защита прав собственности, независимость судебной системы и профессионализация бюрократии – на фоне модернизации экономики и постепенного повышения уровня жизни – в конечном счете неминуемо создадут запрос на либеральную демократию, которая в современной России не только «зажимается» властью, но и не востребована значительной частью населения.


6. Российская ситуация.


Ситуация, которая сегодня сложилась в России, не может вызывать оптимизма. Несмотря на имевшее место в последнее десятилетие существенное повышение уровня жизни и заметное восстановление организованности в действиях государственных институтов, серьезного модернизационного прорыва в 2000-е годы не произошло. Фактически это признал, выступая в недавно Давосе, и премьер-министр В.Путин. Он заявил: «Кризис обнажил имеющиеся у нас проблемы – это чрезмерная сырьевая ориентация экспорта и экономики в целом, неразвитый финансовый рынок»61. Девять лет назад, 8 июля 2000 г., президент В.Путин в своем первом послании Федеральному собранию говорил практически то же самое: «Сохраняется сырьевая направленность экономики. Доходы бюджета во многом зависят от динамики мировых цен на энергоносители. Мы проигрываем в конкуренции на мировом рынке, все более и более ориентирующемся на инновационные сектора»62. Это означает: в развитии промышленного потенциала России, в ее позиционировании в глобальной экономической системе существенных перемен за эти девять лет не случилось. Почему все складывается так неблагоприятно и велики ли шансы на модернизацию страны в ближайшем будущем? Для ответа на этот вопрос рассмотрим интеллектуальную и хозяйственно-политическую среду, в которой пришлось бы развиваться отечественному модернизационному проекту.


Ошибочные допущения


На мой взгляд, одним из важнейших препятствий для модернизации России выступает восприятие этого процесса – весьма противоречивое и нередко поверхностное – отечественными интеллектуальной элитой и политическим классом. Начнем с оценки тех мифов, которые способны серьезно затормозить модернизацию страны.

Во-первых, это крайне распространенное ныне представление о том, что модернизация – естественный путь развития современной России и Россия не имеет иного выбора, кроме как модернизироваться63. Это утверждение слишком категорично и в то же время неверно по существу. У каждого общества, на какой бы принципиальной исторической развилке оно ни находилось, есть возможность выбора. Альтернативой модернизации является медленный упадок по мере исчерпания природных ресурсов или сокращения глобального спроса на них – и такую альтернативу избрали многие страны мира, в основном в Африке и Латинской Америке64. На это можно ответить, что отличия России от отсталых латиноамериканских стран слишком очевидны. Это правда, но они очевидны, скорее всего, только пока. За прошедшие десять лет Россия вплотную приблизилась к ряду стран «третьего мира» по структуре экспорта и доле сырыевых товаров в нем. Но особо беспокоит даже не реальный тренд, а порождаемая в обществе иллюзия: если модернизации нет альтернативы, она наверняка случится, а если так, обсуждать ее необходимость или дискутировать по поводу оптимальных путей ее осуществления просто-таки нет необходимости. На мой взгляд, любое утверждение безальтернативности открывающегося пути – гарантия того, что на деле развитие пойдет по иному сценарию. Поэтому куда правильнее было бы обращать внимание на упускаемый Россией шанс и подчеркивать, что мы опу­скаемся во всех мировых табелях о рангах, выпадая из сообщества индустриальных стран, чем рассказывать сказки о безальтернативности модернизации.

Во-вторых, в последнее время стало широко преподноситься мнение о том, что в обществе сложился своего рода «промодернизационный» консенсус, то есть что большинство россиян поддерживает курс на модернизацию и соответствующая политика, если только начнет проводиться, получит широкую поддержку. Этот тезис также не кажется мне обоснованным. Я полагаю, что дискуссия о модернизации потому и должна быть сегодня запущена, что в российском обществе заведомо не наблюдается консенсуса не только по вопросу о характере модернизации, но и относительно самой ее необходимости. Большая часть риторики 2000-х годов (которая воплотилась в хозяйственную политику последнего десятилетия) основывается на том, что Россия находит (или уже нашла) свою «естественную» нишу в современном мире как энергетическая сверхдержава. Обсуждение проблем нынешнего кризиса – и в этом легко убедиться, проанализировав выступления высокопоставленных российских политиков и чиновников – ведется практически исключительно вокруг вопроса о ценах на нефть и газ и рассуждений о том, когда же они могут повыситься. Сама центральная задача антикризисной политики может быть несколько утрированно сформулирована как обеспечение «дожития» до периода циклического повышения цен на сырье. При этом задача «оторваться» от зависимости от конъюнктуры сырьевого рынка остается за кадром – в лучшем случае озвучиваясь на форумах типа Давосского. Учитывая, что в России 2000-х годов сформировалась «экономика перераспределения», которая обеспечивала за счет поступающих нефтедолларов благосостояние отчасти среднего класса, но в гораздо большей мере чиновничества и работников «охранительных» структур и ведомств, нельзя говорить о консенсусе в отношении модернизации. Напротив, антимодернизационные силы в России сильны как ни в одной из стран, решительно начинавших модернизацию.

В-третьих, представители самых разных политических сил и интеллектуальных течений в последние годы ошибочно уверяют сограждан в том, что российская модернизация – это модернизация не «догоняющая» (по типу, например, Китая), а самобытная, основанная на якобы имеющемся в стране технологическом и научном потенциале. Не вдаваясь сейчас в дискуссию о масштабах этого потенциала, следует отметить, что важнейшей задачей модернизации является не придумывание идей, а создание промышленно применимых технологий и внедрение их в реальное производство. Я уже говорил о том, что экспорт технологий остается в современном мире далеко не основным фактором улучшения торгового баланса даже в развитых странах – но непреложная истина состоит в том, что доведение технологий до того состояния, в котором они становятся товаром, требует серьезной индустриальной базы, которая в России уже практически отсутствует. Попытки использовать миллиарды долларов на развитие нанотехнологий или иные подобные проекты не могут не вызывать улыбки в стране, упорно поддерживающей автопроизводителей, не способных внедрить на своих заводах технические решения, ставшие в Европе и США общим местом 20-30 лет тому назад. При этом сама идея необходимости индустриальной модернизации России повсеместно увереннно отвергается на основе бездоказательного утверждения о том, что «мы не можем конкурировать с Китаем». Достаточно посмотреть на европейский потребительский рынок, чтобы убедиться, как много стран успешно конкурируют на нем с китайскими производителями. Значит ли это, что российская интеллектуальная элита заранее выбрала стратегию, обреченную на поражение?

В-четвертых, крайнюю тревогу вызывает усиливающееся стремление оценить перспективы российской модернизации сквозь призму «социально-культурных особенностей» страны и ее истории. В рассуждениях на эту тему постоянно происходит подмена тезисов, в результате которой модернизация рассматривается чуть ли не как «ценностный» феномен, в то время как на самом деле является примером хозяйственного и социального инжиниринга. Успешные модернизации проводились в протестанской Германии и католической Бразилии, мусульманской Малайзии, синтоистской Японии, конфуцианском Китае и преимущественно атеистической Южной Корее. Ни одна модернизация в мире не произошла бы, если бы ее идеологи ставили перед собой задачу сохранить идеолого-историческую самобытность страны или сформировать новые морально-этические ценности. Модернизации – это преимущественно экономические и политические предприятия, которые в течение десятилетий меняют культурный облик общества. Модернизируясь, общество стремиться стать отличным от самого себя, каким оно было в прошлом, а не сохранить все «родимые пятна» прежнего порядка. Вопреки распространенным ныне представлениям, модернизация должна быть освобождена от идеологии, а религиозные лидеры не должны восприниматься как авторитеты в вопросах экономического и политического развития страны.

В-пятых, представляется ошибочным упорно навязываемое властью и интеллектуальной элитой представление о внешнем мире как о силе, противодействующей модернизации России или относящейся к такой перспективе с предубеждением. Вся история модернизационных процессов показывает, что внешний мир не занимает по отношению к быстроразвивающимся странам некоей единой позиции. Талант лидеров модернизировавшихся государств заключался в тонком выявлении тех ниш, которые их страны могут занять на мировых рынках, в выстраивании отношений скорее не с отдельными государствами, а с конкурирующими друг с другом на глобальных рынках транснациональными корпорациями и в вовлечении в максимальное число международных экономических организаций, гарантирующих своим членам равные права и обладающих действенными средствами понуждения отдельных государств к исполнению взятых на себя обязательств. Противоречия в современном мире и глобальная конкуренция настолько масштабны, что любая развивающаяся страна может – если, конечно, поставит это своей целью – найти достойное ее место в мировой экономике. Сдвиги, произошедшие в глобальной хозяйственной системе в последние десятилетия, показывают: для тех, кто этого сильно желает, нет ничего невозможного.

В-шестых, – и тут мы естественным образом переходим от неадекватных интеллектуальных посылок к неадекватным действиям – в России существует глубинное недоверие к государству и его институтам. Вопреки утверждениям многих отечественных политологов, россияне не являются сторонниками патерналистской модели. Более того; большинство проводимых опросов общественного мнения указывают на их крайний индивидуализм; существенно отличной позиции придерживаются только граждане старшего возраста и жители глубинки – которые не станут движущей силой модернизационного процесса. У большинства же людей, занимающих активную жизненную позицию, существует серьезное неверие в государство как в инструмент развития. Поэтому перед российской политической верхушкой стоит крайне сложная задача: она должна разрушить свой образ консервирующей, а не развивающей, общество силы – так как успех модернизации невозможен без компетентных действий государства, поддерживаемых значительной частью общества.

Подводя промежуточный итог, отметим: существенными препятствиями для модернизации России являются мифы и представления, насаждаемые в общественном сознании, равно как и иллюзии о «безальтернативности» самой модернизации. Рассуждения об успехах последних лет скорее препятствуют изменению отношения россиян к модернизационной парадигме, чем способствуют ему. Российская власть, сделавшая много позитивного для развития страны в последние годы, сегодня объективно выступает как антимодернизационная сила, а ее адепты скорее описывают причины, по которым модернизация в России невозможна, чем призывают к ее ускорению. Говоря предельно коротко, лозунг «стабильности» в его нынешнем виде – делающем упор на стабильность «национальных чемпионов» и несменяемость чиновников – прямо противоречит идее модернизации. Пока политическая элита не заявит о готовности к такому изменению страны, которое может поколебать в том числе и позиции ее отдельных представителей, модернизация России останется несбыточной мечтой.


Неадекватные действия.


Важнейшим обстоятельством, препятствующим российской модернизации, является тот факт, что утвердившееся в стране понимание модернизации сложилось в 1990-е годы, когда принято было акцентировать внимание на социально-политиче­ских ее аспектах и когда считалось, что таковые выступают чуть ли не ведущим элементом модернизационного процесса. Именно из такого понимания вырастает мнение о том, что экономическая либерализация, снижение налогового бремени, раскрепощение и относительное дерегулирование финансовой сферы способны дать толчок к развитию новых отраслей экономики и быстрому ее преобразованию. Не отвергая такого подхода полностью, российская политическая элита в 2000-е годы «обогатила» его тезисами об особой роли государства – которые сами по себе также не чужды модернизационной теории, но которые в российском контексте распространялись скорее на политическую, чем на экономическую сферу. В результате сегодня мы имеем крайне странную политико-социальную доктрину, исходящую из необходимости одновременного жесткого контроля в политике и максимального либерализма в экономике (в данном случае я абстрагируюсь от формальной собственности государства на ряд компаний и отмечаю лишь, что их методы поведения в полной мере соответствуют тем, которые используют частные корпорации). Такое положение дел, как показывает практика, крайне неблагоприятно для инициирования модернизации, причем сразу по нескольким причинам. Во-первых, государство изначально задает неравные условия хозяйствования, выделяя в особую группу экономических субъектов госкомпании, которые на деле (по своему рыночному поведению) не отличаются от остальных рыночных игроков. Во-вторых, становясь мощным рыночным субъектом, государство по сути подталкивает чиновников к вовлечению в бизнес и тем самым само провоцирует коррупцию особого рода, смешение и конфликт интересов госслужащих и предпринимателей. В-третьих, формируется иллюзия того, что задача государства в условиях модернизации ограничивается лишь поддержанием политической стабильности, что позволяет представителям власти самоустраниться от выработки решений о путях стратегического развития страны (вряд ли есть повод сомневаться в том, что в 2000-е годы Россия «плыла по течению» даже в большей степени, чем в 1990-е, не говоря уже, например, о 1960-х и 1970-х годах). Поэтому для успешного осуществления модернизации важнейшим условием является возвращение государства в экономическую жизнь как реального субъекта стратегического управления, а не как «доктора», время от времени выезжающего «по вызову» к руководству уклоняющихся от платежей налогов компаний. Это, однако, является как бы «фоновым» моментом, отдельно от которого следует рассмотреть частные препоны для модернизации страны.

Важнейшим среди этих объективных обстоятельств является неопределенное и двойственное положение России в координатах «развитости» и «неразвитости». По ряду признаков Российская Федерация является одной из ведущих экономик мира; в некоторых секторах она пока еще обладает чертами технологического лидерства; но по многим параметрам очевидно находится среди безнадежно отставших от лидеров стран. Страна обладает достаточно высокообразованной рабочей силой (находясь в целом на уровне большинства стран Восточной Европы), но при этом отстает от них на порядок по степени развитости своей инфраструктуры, в 5-6 раз – по активам банковской системы на душу населения и в 2,2 раза – по энергопотреблению на доллар производимого ВВП. Демонстрируя высокие показатели имущественного неравенства, Россия в то же самое время обнаруживает крайне низкую мобильность населения, дополняемую наличием регионов, буквально «привязанных» к отдельным производственным предприятиям или «управляемых» крупными частными компаниями. Такая ситуация серьезно мешает как определению стратегических целей модернизации, так и практическому развертыванию данного процесса. Народ и элита оказываются дезориентированы: с одной стороны, идея «примитивной реиндустриализации» по китайскому образцу вызывает отторжение, с другой – «прорыв в будущее» на базе опережающего развития высоких технологий остается невозможным при нынешнем уровне промышленного развития.

Отсутствие стратегического видения в последние десятилетия компенсировалось тем, что власть избирала обеспечение роста благосостояния в качестве основной – и непосредственной – цели своей деятельности. В новейшей истории России заметны три (или, говоря строже, пока 2½) периода, в которые объективные обстоятельства показывали россиянам реальную состоятельность их экономики: в 1991-1992 гг. произошел коллапс советской экономической модели, в 1998 г. обанкротилась модель, принятая в 1990-е годы. После каждого из этих событий уровень жизни людей снижался в разы, но власть – вместо того, чтобы использовать крайне благоприятное для начала модернизационного рынка соотношение цены рабочей силы и открываемых в экономике возможностей – начинала предпринимать все, чтобы восстановить «экономическую стабильность», ошибочно полагая, что за ней последует период устойчивого роста. В 1994-1997 гг. масса усилий была положена на балансирование бюджета и искусственное укрепление рубля, хотя все быстроразвивавшиеся страны всегда проводили обратную, девальвационную, политику. Итог хорошо известен. В 2000-2007 гг. реальные доходы населения выросли в 2,9 раза, в то время как производи­тельность труда – лишь в 1,9 раза. Это радикально контрастирует с опытом быстроразвивавшихся стран, где серьезный рост до­ходов населения начался тогда, когда «дореформенные» показатели объемов промышленного производства были превышены в 2,5-3 раза. Вплоть до середины 1990-х годов во всех новых индустриальных странах Азии средняя заработная плата росла на 2-2,5% в год при росте ВВП в 6-8%, а в Таиланде, Малайзии и Индонезии с 1980 по 1992-1993 гг. она практически не увеличилась. Лишь закрепившись в числе лидеров, эти государства допустили существенное повышение уровня жизни собственных граждан в 2000-е годы. История показывает: опережающий производительность рост доходов в условиях «догоняющей модернизации» по определению невозможен – и России еще придется расплатиться за нежелание признавать эту хрестоматийную истину.

Чтобы не повторять ошибок, следует четко определиться, где находится Россия и к мему она стремится. Сейчас для резкого изменения курса есть серьезные предпосылки. Нужно продолжить, причем весьма решительно, девальвацию рубля, сократив непропорционально раздувшиеся в последние годы доходы; отказаться от выплаты внешних корпоративных займов, заставив иностранных инвесторов переоформить их в пакеты акций отечественных компаний; сохранить валютные резервы и направить их на финансирование стратегических проектов в индустриальной сфере. Модернизация России в благоприятных условиях невозможна; страна, не ощущающая себя отстающей, не может принять модернизационную парадигму. Россия может стать богатой и преуспевающей только если она использует нынешние сложности для переосмысления своего экономического курса. Страна должна возродиться как индустриальная держава – и нынешний кризис открывает для этого уже третью на протяжении последних 20 лет возможность.

Помимо стремления обеспечить повышение уровня жизни населения без учета того, насколько это население реально поспособствовало созданию предпосылок для такого повышения, российские власти в 2000-е годы сделали еще одну ошибку, которую удалось избежать практически всем быстро индустриализировавшимся странам. Речь идет о искусственной «финанциализации» экономики, об увлечении дутыми показателями капитализации и стремлении построить финансовые империи, поддержание которых явно выходило за рамки трезвого экономического расчета. В большинстве успешно модернизировавшихся стран – таких, например, как Япония, Малайзия и Таиланд – на ранних этапах индустриализации подавляющая часть производственных инвестиций обеспечивалась рекапитализацией прибыли (от 41 до 58%), значительная порция – участием иностранных инвесторов (15-22%), а большую часть остающихся средств покрывали банковские кредиты (30-36%). На средства, привлекаемые с фондового рынка, приходилось от 1,9 до 4,8% всех инвестиций65. Большинство азиатских компаний стран начали выводить свои акции на фондовую биржу через 10-15 лет после того, как они стали признанными индустриальными лидерами. В некоторой степени это можно «списать» на общую неразвитость фондовых рынков в 1970-1980-х годах и торжество ультралиберальных подходов в 1990-2000-е годы – но факт остается фактом: в 2006 г. в Южной Корее в качестве главного достижения подчеркивалось, что эта небольшая страна теперь спускает на воду более половины (!) всех строящихся в мире гражданских морских судов, а в России гордились тем, что «“Газпром” » вышел на третье место в мире по капитализации среди крупнейших корпораций мира,.. и этот результат возник не сам по себе, а как следствие целенаправленных действий со стороны государства»66. Надувание пузырей стало любимым делом властей. В 2006-2008 гг. было проведено более 60 IPO российских компаний, причем самыми большими оказались размещения акций компаний с госучастием (принесшие эмитентам более 21 млрд.долл.)67. Те, кто поучаствовал в них (в акции «Роснефти», Сбербанка и ВТБ вложили свои средства соответственно 115, 30 и 124 тыс.человек), к сегодняшнему дню потеряли 47,1, 83,3 и 83,6% своих рублевых инвестиций68. Масштабы пузыря можно было видеть задолго до кризиса: в странах зоны евро – индустриально и институционально куда более развитых, чем Россия – капитализация фондо­вого рынка по состоянию на конец 2007 г. составила 84% их суммарного ВВП, тогда как в России к концу мая 2008 г. она превысила 130%. В Германии (где этот показатель еще меньше – 65% ВВП) на бирже торгуются акции 4 тыс. публичных компаний; в России заоблачная оценка акций летом 2008-го обеспечивалась всего 130 фирмами. При этом самая дорогая компания Германии, Volkswagen, была оценена в 3,85% немецкого ВВП, самая высокооцененная компания США, General Electric – в 2,95% американского; стоимость же нашего «национального достояния», «Газпрома», достигала 26,2% ВВП России69. Разумеется, эти нереалистические котировки провоцировали стремление получать кредиты под непомерно переоцененные активы – что, собственно, и обусловило особую остроту нынешнего кризиса для России. Однако главной проблемой стало то, что в упоении финансовыми показателями российские компании совершенно пренебрегли реальными результатами своей деятельности. Рост производства в 2007-2008 гг. практически затух даже в «локомотивах» – нефтяной и газовой отрасли.

Еще одной серьезной ошибкой было нежелание государства нести ответственность за происходящее. Отчасти это обусловливалось отсутствием стратегической цели развития, отчасти могло быть объяснено «исторической спецификой» России, но в общем и целом данное явление заслуживает отдельного рассмотрения. Борьба с коррупцией в современной России не носила и не носит системного характера. Во многом это обусловлено тем, что природа коррупции в стране сильно отличается от того значения, которое обычно вкладывается в этот термин. Несмотря на то, что «обычная» коррупция крайне распространена, системные риски исходят не от нее, а от действий чиновников, не столько нарушающих «правила игры», сколько уставнавливающих и меняющих их по своему усмотрению. По сути, в такой ситуации коррупционный доход извлекается из исполнения чиновниками своих прямых функций, а злой умысел в данном случае хотя и легко заметен, но практически ненаказуем. На мой взгляд, именно эта система – дополняемая подконтрольностью судов государственной власти – и порождает безнаказанность российского бюрократического класса, что ставит жирный крест на любых попытках модернизации, если бы даже таковые и были предприняты.

Нежелание властной элиты признавать свои ошибки и неудачи проявляется в России в общей неамбициозности ставящихся задач вкупе с готовностью постоянно смягчать требования и пересматривать ранее заданные условия. Примеров тому – великое множество. Если в середине 1980-х годов М.С.Горбачев выдвинул явно неисполнимую тогда задачу сделать советское автомобилестроение образцом для подражания, то на протяжении всех 1990-х и 2000-х годов власти постоянно улучшали условия хозяйствования для единственного «нормального» отечественного автопроизводителя, «АвтоВАЗа». В результате цены на средний вазовский автомобиль выросли с 6,4-6,7 тыс.долл. в 1994 г. до 10,2-11,6 тыс.долл. в середине 2008-го, пошлины на ввоз конкурирующих с его продукцией импортных подержанных машин увеличились в среднем с 1800 долл. до 7 тыс.долл., а в качестве кредитов и дотаций предприятие получило около 7 млрд.долл. В итоге производство практически не обновлялось, а его объем упал с 740 тыс. машин в 1997 г. до 702 тыс. в 2008-м70. О модернизации этого предприятия не приходится и говорить, а включение его в состав государственной корпорации с претенциозным названием «Ростехнологии» выглядит насмешкой над здравым смыслом. Еще более очевидным примером является позиция властей по вопросу перехода на стандарты автомобильного топлива Евро-2 и Евро-3. Момент запрещения более плохих (и крайне вредных для здоровья) видов топлива переносился уже 8 раз, и нет никакой уверенности, что не будет перенесен вновь. Власти, таким образом, потворствуют тем, кто не хочет – в первую очередь по экономическим соображениям – модернизировать производство, хотя технически для этого есть все возможности. Обратной стороной является попустительство монополистам, безудержно поднимающим цены на свою продукцию и выполняемые работы. Когда два года назад Федеральная антимонопольная служба одобрила слияние крупнейших российских производителей алюминия – «Рус­Ал» и СУАЛ, и швейцарской трейдинговой компании Glencore, – в результате которого доля объединенной компании на российском рынке составила 94-100% по отдельным наименованиям продукции, условием было объявлено недопущение превышения внутренними ценами на алюминий цен Лондонской биржи металлов более чем на 5%71. Монополизм сделал цены на цемент на внутреннем рынке в 2008 г. в 1,7-2,2 раза выше среднеевропейских; при этом любые аппетиты монополистов удовлетворяются без лишних вопросов: так, каждый километр московского «четвертого транспортного кольца» обойдется бюджету в 511 млн.евро, тогда как самый большой в Европе автомобильный мост в Мийо (Франция), опоры которого выше Эйфелевой башни, а длина превышает 2,4 км, стоил всего 394 млн.евро72. Эффективность и результативность – две главных черты любой успешной модернизационной парадигмы – в современной России полностью забыты.

Факторы, препятствующие российской модернизации, можно перечислять и дальше, но картина и так выглядит достаточно понятной. С одной стороны, мы имеем ситуацию, в которой рассуждения о модернизации выглядят скорее как идеологизированная риторика, а не побуждают к серьезной дискуссии. С другой стороны, мало кто из тех, от кого зависит принятие значимых политических и экономических решений, заинтересован в реальной модернизации страны. По данным минис­тра финансов РФ А.Кудрина, озвученным им в 2008 г. в Высшей школе экономики, только за последние шесть лет доля сырьевых товаров в российском экспорте выросла с 67,1 до 84,2%, а доля «нефтегазовой составляющей» в бюджетных доходах – с 31 до 54%. Это означает, что именно представители сырьевых отраслей обладают максимальными лоббистскими возможностями, в то время как промышленность либо подчинена интересам сырьевого сектора, либо остается маргинальным игроком в российской экономике. Поэтому можно констатировать, что продуманная модернизационная парадигма в России пока отсутствует.