Geum.ru

Что такое модернизация

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5
3. Предпосылки и ограничители модернизации.


Вопрос о предпосылках и ограничителях модернизаций имеет один простой ответ: и те, и другие определяются в конечном счете главной объективной предпосылкой модернизации – явным отставанием модернизирующейся страны от государств-конкурентов. Эта относительная отсталость открывает возможности для модернизационного прорыва, но в то же время и обусловливает появление на данном пути своего рода «ловушек».

Начну с факторов, открывающих путь для быстрой модернизации.

Первым из них в большинстве случаев был относительно низкий уровень жизни в модернизировавшихся странах, позволявший серьезно экономить на оплате труда в частности и производственных издержках в целом. Так, когда бы ни инициировалась новая хозяйственная политика в странах Азии (в Малайзии, Сингапуре и на Тайване это произошло в конце 1940-х годов, в Южной Корее и Индонезии – в начале 1960-х, в Таиланде – в конце 1960-х, в Китае – в начале 1980-х, а во Вьетнаме и Лаосе – на рубеже 1990-х годов), величина валового внутреннего продукта не превышала 300 долл. на человека в год. В Малайзии он составлял не более 300 долл. в начале 50-х годов17, на Тайване – 160 долл. в начале 60-х18, в Китае, двинувшемся по пути преобразований в 1978 г., – 280 долл., а во Вьетнаме уровень в 220 долл. был достигнут лишь к середине 1980-х19. Это позволяло данным государствам использовать дешевую рабочую силу как фундаментальное конкурентное преимущество. Даже в середине 1990-х годов, когда в развитых странах среднеча­совая заработная плата промышленного рабочего составляла от 12 до 30 долл., в Корее и Сингапуре труд высококвалифицированного специалиста оплачивался из расчета не более 7 долл., а в Малайзии – 1,5 долл. в час. В Китае и Индии в это же время рабочие получали около 3, а во Вьетнаме – не более 1,5 долл. в день20. С середины 1970-х по конец 1980-х годов в Таиланде, Малайзии и Индонезии реальная заработная плата фактически не повышалась21; даже в весьма успешно раз­ви­вавшейся Южной Корее в конце 1980-х средняя зарплата в промышленности составляла 15% от японского и 11% – от американского уровня22. Это же обстоятельство обусловливало и дешевизну большинства остальных факторов производства – от угля и электроэнергии до элементов инфраструктуры.

Несколько иной была ситуация, например, в Восточной Европе в начале 1990-х годов, когда страны региона начали посткоммунистическую трансформацию; но и в этом случае средние доходы жителей в разы отличались от доходов граждан западноевропейских стран, что поспособствовало активному перенесению передовых производств из западной в восточную часть континента.

Таким образом, для старта модернизации относительная недооценка рабочей силы имеет исключительно важное значение; без этого фактора он практически невозможен. Если по объективным причинам стоимость рабочей силы высока, определенные перспективы открывает трудовая миграция; примером такой ситуации выступают страны Персидского Залива, прежде всего Объединенные Арабские Эмираты, где 92,6% рабочей силы – это низкооплачиваемые временные мигранты, преимущественно из Индии и Пакистана23. Этот вариант, однако, представляется скорее редким исключением, чем примером для подражания.

Вторым условием модернизации является четкая позиция государства, которое выступает последовательным сторонником промышленного прорыва. В большинстве случаев функция государства сводится к перераспределению ресурсов и концентрации их на наиболее важных направлениях. В Японии с 1950-х годов государство всячески способствовало приобретению крупными компаниями новых технологий за рубежом. Банку Японии было разрешено продавать валюту для этих целей по заниженному кур­су, что означало скрытое дотирование инвестиций в новые технологии; следствием стало то, что к 1960 г. 28% общего объема импорта приходилось на технологии, патенты и лицензии, а в общем объеме инвестиций эта статья достигала немыслимой величины в 9%24. Участие государства в экономике было сильно и впоследствие: к концу 1990-х годов в Японии в отраслях, считающихся регулируемыми государством, произво­дилось 50,4% ВВП (для сравнения – в США в тот же период этот показатель составлял 6,6%)25. В Южной Корее государственное стимулирование шло через кредиты крупным корпорациям, становившимся агентами государственного влияния на экономику. Всего за десять лет промышленного бума, с 1974 по 1984 год, доля ВВП, производимого одной, пятью и десятью крупнейшими южнокорейскими корпорациями выросла, соответственно, с 4,9 до 12,0, с 11,6 до 52,4 и с 15,1 до 67,4%26. Если издержки росли и конкурентоспособность корейских компаний снижалась, власти «помогали» последовательным обесценением национальной валюты: с 1960 по 1975 г. в Южной Корее было осуществено 9 девальваций вона, причем в ходе одной из них, в 1964 г., его стоимость упала вдвое27. В других странах региона правительства в той или иной форме поощряли инвестиции в приоритетные отрасли экономики или обеспечивали их кредитование на льготных условиях. Однако во всех случаях правительство выступало активным сторонником постоянного технологического развития национальных компаний и приобретения самых совершенных технологий и патентов.

Третьим фактором, способствовавшим успешным модернизациям, была их обращенность «вовне», на внешние рынки. Эта специфическая черта прослеживалась в ходе всех модернизационных попыток и обусловливалась двумя обстоятельствами. С одной стороны, и это особенно проявлялось на ранних стадиях модернизаций, внутренний рынок был объективно неспособен поглотить то количество товаров, которые готова была производить развивающаяся отечественная промышленность. Так, например, когда в 1967 г. в Южной Ко­рее был введен первый в полной мере современный автомобильный завод, рас­считанный на производство 300 тыс. автомашин в год, по всей стране эксплуатировалось не более 165 тыс. легковых автомобилей28. В начале 2000-х годов в Китае более 50% компьютеров, 55% видеопроигрывателей и 64-77% принтеров, ксероксов и факсов производилось для экспорта29. С другой стороны, активная экспансия на внешние рынки выступала одной из оборотных сторон «государственнической» модели модернизации. В большинстве осуществлявших модернизацию стран внутренний рынок оставался защищен разного рода протекционистскими мерами, которые сковывали свободную конкуренцию. Это обстоятельство препятствовало определению рыночной эффективности компаний и могло спровоцировать стагнацию в процессе их развития. Именно потому начиная с середины 1960-х годов японское Министерство внешней торговли и промышленности (MITI) начало увязывать выдачу дотаций и иных льгот промышленным компаниям с завоеванием ими определенной доли мирового рынка. По сути дела, экспансия за пределами соб­ственных границ становилась своего рода «знаком качества», который указывал на внутренний потенциал той или иной компании. Под влиянием всех этих факторов на протяжении первых двух десятилетий политики модернизации темпы прироста экспорта колебались в странах Юго-Восточной Азии от 10,5% в Японии в 1950-1960-х годах до 21% в Китае в 1995-2007 гг. В среднем в 1960-1970-х годах прирост поставок на мировой рынок поглощал от 55 до 70% прироста объемов производства30. Напротив, страны, взявшие в качестве ориентира «импортозамещающую» модель индустриализации, быстро столкнулись с тем, что работавшие на внутренний рынок предприятия оказывались неконкурентоспособными – и начинали поднимать пошлины и увеличивать замкнутость экономики. А это, как можно видеть на примере «АвтоВАЗа» – абсолютно тупиковый путь, ведущий к технологической стагнации.

Четвертым условием успешной модернизации становилось выдвижение в качестве приоритета инфраструктурного развития страны. Практически все быстро развивавшиеся страны с XIX века выделяли развитие транспорта в качестве отдельной задачи – и добивались при этом успехов, которые не осмысливаются адекватным образом даже сегодня. Многие россияне знают о том, что в 1870-1913 гг. в России было построено практически столько же железных дорог, сколько и за все последующие годы? В Южной Корее и Малайзии за первые двадцать лет реализации модернизационных программ протяженность железнодорожной сети выросла в 3-3,5, а автодорожной – в 5 раз. В КНР за годы реформ было построено 485 тыс. км новых дорог с твердым покрытием, из них 160 тыс. км автострад (протяженность шоссейных дорог в России в 1993 г. не растет). Такого рода процессы происходили во всех быстро модернизировавшихся странах, выполняя две функции: с одной стороны, они делали страну более инвестиционно привлекательной и заметно снижали трансакционные издержки, с другой – позволяли занять большие массы населения, способного только к неквалифицированному труду и постепенно вовлечь его в современное производство. Характерно, что именно в новых индустриальных странах в наше время используются самые быстрые в мире поезда (экспресс между Шанхаем и аэропортом), действуют самые современные в мире авиаузлы (все пять лучших аэропортов мира по версии Airport Council International за 2007 г. расположены в Юго-Вос­точ­ной Азии)31 и морские порты (в одном только Китае сосредоточены 10 из 25 крупнейших портов мира)32 и имеют место самые высокие темпы развития оптоволоконных сетей для передачи данных.

В то же время относительная отсталось модернизирующихся стран порождает и ряд обстоятельств, способных стать своего рода «модернизационными ловушками».

Во-первых, модернизации догоняющего типа всегда остаются зависимыми от притока технологий и капитала извне. С самого начала быстрой индустриализации было ясно, что государства Юго-Восточной Азии и Латинской Америки не могут самостоятельно создать необходимые для быстрого хозяйственного прорыва технологии. Развитие новых индустриальных стран шло по траектории превращения их в «сборочные цеха» Запада: хотя, например, в 1980-е годы ко­личество выпущенных в Южной Корее компьютеров выросло в 20 раз, 95% из них было произведено по лицензиям; стоимость отечественных комп­лектующих не превышала 15%, а все установленное на них программное обеспечение импортировалось из-за рубежа33. Комплектующие и оборудование в импорте 10 ведущих азиатских экономик накануне кризиса 1997 г. составляли около 75%, а общий импорт этих стран превосходил импорт стран-членов ЕС34. Еще в 1970-е годы стало понятно и то, что «если даже страны “третьего мира” и могут “догнать” Запад, то для этого необходимы на порядок большие капиталы, чем те, которые они могут генерировать внутри самих себя»35. Этот приток капитала начался как политическая акция со стороны США (в 1950-е и первой половине 1960-х годов Америка оказывала Юж­­ной Корее и Тайваню массированную экономическую помощь, размер которой со­ставлял, соответственно, 5-6 и 10% ежегодного ВВП этих стран)36; позже быстрый экономический рост стал привлекать множество частных иностранных инвесторов. С 1987 по 2004 г. среднегодовой темп прироста прямых иностранных капиталовложений в Малайзии составил 9,4%, в Сингапуре – 11,5%, в Южной Корее – 11,9%, а в КНР – 18,3%; при этом средний темп прироста ВВП данных стран составил в этот период соответственно в 4,9, 8,2, 6,1 и 9,8%37. Зависимость от иностранного участия остается фактом: достаточно вспомнить масштабное бегство капиталов в конце 1990-х годов, следствием которого стал серьезный экономический спад, или нынешние события, также выступающие причиной замедления развития экономик всех модернизировавшихся стран.

Во-вторых, модернизации требуют открытых внешних рынков и свободы международной торговли. Низкие издержки производства и ограниченность внутреннего рынка делают экспансию за счет экспортных поставок единственно возможной опцией. Однако эта модель обладает двумя недостатками. С одной стороны, исповедующие данную концепцию страны оказываются уязвимыми перед изменениями спроса на западных рынках. С другой стороны, возникает потребность в жесткой протекционистской политике, что дополнительно сковывает развитие внутреннего рынка. В итоге складывается модель, в которой (как, например, в Японии в 1960-1970-х годах) в производстве автомобилей, морских судов и продукции машиност­роительного комплекса экспортные поставки обеспечивают значительную часть прироста производимой продукции. Сегодня эта экспортная ориентированность очень заметна: если страны ЕС в 2007 г. направили на экспорт за пределы Союза товаров, оцениваемых в 11,3% их ВВП, а США – 8,3%, то в Китае этот показатель составил 22,9%, в Южной Корее – 26,9%, в Индонезии – 28,2%, на Тайване – 42,3%, в Таиланде – 46,6%, а в Малайзии – 90,2%38. Дополнительную угрозу представляет и то обстоятель­ство, что экспорт товаров из большинства модернизирующихся стран, как правило, ориентирован на один-два региона. Если, например, экспорт из ЕС в 2007 г. направлялся на 23,2% в США, на 16,2% – в Китай, Японию, Индию, Южную Корею, Тайвань и Сингапур, на 7,8% – в Рос­сию и страны СНГ, на 6,4% – в Латинскую Америку, и на 15,1% – в Швейцарию, Норвегию и Турцию, то экспорт из Китая на 37,2% шел в США и на 21,4% – в страны ЕС39. Любое существенное ухудшение ситуации в этих экономиках неизбежно наносит сильный удар по позициям модернизирующихся стран, что требует высокой степени скоординированности усилий их правительств и руководства стран-потребителей. Так, например, в 1998-1999 гг. США не предприняли никаких протекционистских мер против восточноазиатских экономик, резко девальвировавших свои валюты и получивших из-за этого дополнительные конкурентные преимущества на американском рынке. Сейчас это наверняка бы вызвало более жесткую реакцию.

В-третьих, исторический опыт показывает, что индустриализация базируется на недопотреблении населения, что проявляется в постоянном росте нормы сбережений в ВВП. Даже на относите­льно «продвинутой» стадии индустриализации, в начале 1990-х годов, норма сбережений состав­ляла на Тайване 24% ВВП, в Гонконге – 30% в Малайзии, Таиланде и Южной Корее – по 35%, в Индонезии – 37, а в Китае доходила, по некоторым данным, до фантастического уровня в 50%40. При этом Южная и Восточная Азия оставались единственными регионами, в которых на протяжении периода с 1965 по 1993 г. доля сбережений в ВВП имела тенденцию не к снижению, а, напротив, к за­метному росту (с 12 до 21 и с 22 до 35%, соответственно)41. В такой ситуации для обеспечения экономического роста требуются увеличение числа занятых в индустриальном секторе, увеличение продолжительности рабочего дня и вовлечение в производство женщин и молодежи. Показатель занятости в индустриальном секторе в Сингапуре с 1966 по 1990 г. вырос с 27 до 51%42; в Южной Корее с начала 1960-х по начало 1990-х годов – с 22 до 48%; на Тайване – с 17% в 1952 г. до 40% в 1993-м43. При этом в Южной Корее и на Тайване в начале 2000-х годов продолжите­льность рабочего времени в промышленности дос­тигала почти 2,5 тыс. часов в год (в большинстве стран ЕС она законодательно ограничена 1,5 тыс. часов44). Как следствие, промышленный рост оставался во многом экстенсивным: на протяжении 1950-1980-х годов на Тайване при сре­дних темпах роста ВВП в 9,4% в год повышение производительности обеспечивало лишь 2,6% процентных пункта прироста ВВП, в Южной Корее при темпах роста в 10,3% – всего 1,2%, в Сингапуре при ежегодном росте в 8,7% – 0,2% (для справки: во Франции эти показатели составляли 4,4 и 3,0% соответственно)45. Как подчеркивал нобелевский лауреат П.Кругман, «молодые индустриальные страны Азии, так же, как Советский Союз в 1950-е годы, добились быстрого роста главным образом за счет поразительной мобилизации ресурсов; их прогресс, как и развитие СССР в период высоких темпов роста, стимулировался в первую очередь небывалым увеличением затрат труда и капитала, а не повышением эффективности производства»46.

В-четвертых, на определенном уровне развития государственное регулирование экономики начало утрачивать свою эффективность. Во всех быстро индустриализировавшихся странах задачи экспансии всегда ставились выше целей органического роста. В результате банковские системы – сначала Японии, позже Южной Кореи и Ма­лайзии, а сегодня Китая – оказались перегружены плохими долгами, масштабы которых оцениваются от 28% ВВП в Японии до 35-40% ВВП в КНР. Начал расти и государственный долг (в раньше всего начавшей свою модернизацию стране, Японии, он составляет сегодня около 200% ВВП, по официальным данным МВФ47, не считая задолженности Почтового банка). Параллельно сокращалась и эффективность производства: так как показатели прибыли не считались основными ни в Японии, ни позднее в Южной Корее или Китае, а спад рентабельности легко скрывался с использованием «карманных» банков, до поры до времени этому не придавали значения. Так, в Японии отдача на вло­женный капитал, составлявшая в 1955 г. 34%, снизилась в 1960 г. до 28%, в 1970-м – до 18, и в 1980-м – до 8%48 (сегодня она стабилизировалась на уровне 4-5%). Если в 1950-1955 гг. норма инвестиций составляла 10,8%, а среднегодовые темпы роста ВВП – 10,9%, то в 1960-1965 гг. первый показатель вы­рос до 18,5%, а второй упал до 9,7; в 1970-1975 гг. инвестиционная активность снизилась весьма незначительно (до 17,8%), а темпы роста упали поч­ти вдвое (до 5,1% в год)49. По итогам 2007 г. доля инвестиций в ВВП составила 16,4%, а рост балансировал около нулевой отметки. Схожая динамика, начиная с 1989-1992 гг. отмечалась и в других странах Азии, что во многом и привело к кризису 1997-1998 гг. Начиная с середины 2000-х годов, неэффективность централизованно управляемого инвестиционного процесса снова начинает становиться очевидной.

Попробуем подвести баланс. Модернизации оказываются наиболее успешными в странах, которые либо существенно отстали от промышленно развитых держав, либо по тем или иным причинам имеют возможность дешево мобилизовывать основные ресурсы – как материальные, так и рабочую силу. Дешевизна ресурсов выступает обязательным условием модернизации. Если это условие имеется в наличии, судьбы модернизации определяются системой институтов, существующей в том или ином обществе; если эти институты способны четко выработать цели развития, отбраковать кадры, неспособные принять участие в модернизационном проекте и запустить механизмы конкуренции между физическими и юридическими лицами за пра­во занятия лидирующих позиций в ходе его реализации, он имеет высокие шансы на успех. В данном случае я даже не говорю о необходимости соблюдения элементарной законности, так как это условие выступает само собой разумеющимся. Последним – но не по значимости – фактором является внешняя среда, которая должна становиться источником возможных заимствований промышленных и социальных технологий и реципиентом значительной части индустриальной продукции, производимой в модернизирующейся стране. Если все эти элементы имеются, шансы на успешную реализацию модернизации достаточно высоки.

В то же время модернизационный проект должен быть рассчитан на определенный срок, или же его задачи должны быть максимально четко определены. Это обус­ловливается прежде всего тем, что по мере достижения поставленных целей возможности использования указанных выше ресурсов сокращаются. Рост уровня жизни вызывает утрату важных конкурентных преимуществ в сфере ценовой конкуренции. По мере развития внутреннего рынка увеличивается спрос на сырье и иные факторы производства, что вызывает рост цен и на них. С усложнением структуры промышленного производства снижаются позитивные эффекты государственного планирования и падает эффективность «точечных» инвестиций. В результате темп перемен сокращается и даже если порой формальные показатели прироста ВВП остаются высокими, модернизация затухает и превращается в обычное поступательное развитие.

Как показывает практика, самой большой проблемой на этом этапе выступает переход от модернизации к обеспечению органичного роста экономики и эволюционному развитию общества. Именно этот этап стал самым опасным в большинстве модернизировавшихся стран. В Советском Союзе он привел к зацикливанию на развитии тяжелой промышленности, хроническому недопотреблению и отсутствию конкуренции, а в итоге – к полной потере социальной привлекательности социалистической модели и краху страны. В Японии проблемы носили преимущественно экономический характер: эффективность государственного стимулирования экономики начала снижаться, доходы и цены спекулятивно выросли, внутренний рынок остановился в своем развитии, перехода к принятию постиндустриальных ценностей не произошло. В результате в конце 1980-х годов развитие страны практически остановилось. В Южной Корее быстрый экономический прогресс сначала привел к мощным политическим сдвигам и радикальной демократизации (которая, однако, не изменила экономического базиса), а затем – к кризису конца 1990-х годов и серьезному переосмыслению всей системы поддержки экономики и дальнейшего развития. В Китае, думается, это столкновение теории с практикой еще предстоит. Поэтому, подводя итог, подчеркну еще раз: успешная модернизация – это процесс, четко ограниченный по времени и целям, и это обстоятельство нельзя упускать из виду, начиная модернизационный прорыв.


4. Несостоятельность идеи «перегоняния».


Очень часто российские эксперты строят свои рассуждения на постулате о том, что успешная модернизация способна возродить «величие» России и поставить ее в один ряд с ведущими странами Запада. На мой взгляд, это ошибочная и рождающая завышенные ожидания точка зрения, реалистичность которой не подтверждается практикой.

Такое утверждение не означает, что в истории не было случаев, когда модернизировавшаяся страна выходила в глобальные лидеры. Примерами этому могут служить Соединенные Штаты Америки, в конце XIX века сместившие Британию с места крупнейшей в экономическом отношении державы мира, и Германия, ставшая самой мощной страной Европы в начале ХХ столетия. Однако на протяжении большей части ХХ века смены лидеров не происходило. США оставались и остаются самой развитой экономикой; за ними следует Европейский Союз; Китай может сменить США как крупнейшая экономика мира в ближайшие 20 лет – однако, во-первых, такая траектория развития отнюдь не выглядит предопределенной, и, во-вторых, ни о каком доминировании КНР в технологической области, как и о догонянии США или ЕС по уровню жизни населения речи как не шло, так и не идет.

Почему «подвижность» глобальной системы в прошлом была большей, чем в ХХ столетии? На наш взгляд, ответ на этот вопрос сводится к новой роли человеческого капитала, информации и знаний, которые эти факторы обрели в последние десятилетия. В XVI-XIX веках борьба за лидерство определялась либо ресурсами той или иной страны (природными богатствами, численностью населения, размерами территории), либо степенью развитости промышленного сектора. При этом заимствование технологий было достаточно простым; примитивными оставались и методы консолидации усилий на основных направлениях хозяйственного прорыва. По сути, то было время, когда мобилизационные усилия доминировали в качестве основного инструмента экономической политики, а умножение факторов производства, применяемых в экономике, с небольшими коррекциями оборачивалось умножением производственных показателей. То было время, если так можно сказать, линейных функций развития.

Во второй половине ХХ века ситуация изменилась, и в мире сложилась cвоего рода «трехукладная» экономическая модель.

Во-первых, оформилась совокупность государств, экономика которых практически исключительно опирается на производство и экспорт сырья. Этот процесс начался в 1960-х и завершился (за небольшими исключениями) в 1980-х годах. В итоге многие страны получали от экспорта одного-двух видов природных ресурсов более двух третей своих экспортных доходов (в середине 1970-х годов экспорт нефти обеспечивал Саудовской Аравии 96% всех импортных поступлений, Ирану – 94%, для стран-членов ОПЕК в целом этот показатель находился на уровне 83%; аналогично Замбия получала 93% всех средств за счет экспорта меди, Мавритания – 78% от поставок железной руды, а Гвинея – 77% от продажи бокситов, и подобный список можно продолжать)50. В 1980-1990-х годах большинство этих государств были оттеснены на периферию мирового экономического развития, а некоторые из них оказались обременены огромными долгами. До начала периода роста цен на сырье в 2000-х годах они считались аутсайдерами, да и сегодня их перспективы не выглядят слишком радужными.

Во-вторых, целый ряд стран, стремясь вырваться из зависимости от экспорта сырья, начал проводить индустриализацию, основываясь на том, что последняя создаст экономику, менее зависимую от внешнего спроса и при этом основанную на неисчерпаемом ресурсе – рабочей силе и человеческом капитале. В то же время индустриальный сектор требовал и требует постоянного наращивания вложений в сырье и производственные мощности для повышения объема промышленного производства. Иначе говоря, индустриальные страны как в XIX-м, так и в XXI веке остаются экономиками, в которых результаты линейно зависимы от затрат, а потребление, как и прежде, остается антагонистом накопления. При этом все индустриальные страны, как я подчеркивал выше, основывают свой успех на широкомасштабном заимствовании, а, как отмечают профессионалы в области конкуренции, «компании, единственным преимуществом которых выступают низкие издержки производства, очень редко смещают с доминирующих позиций прежних лидеров [той или иной] отрасли»51; это применимо и к целым государствам.

В-третьих, начиная с 1960-х годов в США и Западной Европе стали формироваться основы новой экономики, в которой роль основного производственного ресурса заняли информация, знания и уникальные способности работника. Многие авторы вскоре провозгласили эти общества обществами «неограниченного богатства»52, и на то были веские основания. Создавая технологии и воплощая их в промышленной продукции или услугах, информационных носителях или средствах обработки данных, а порой и в предметах, становящихся объектами престижного статусного потребления, постиндустриальные страны создали совершенно особый тип экономики, характеризующийся двумя фундаментальными отличиями от всех ранее существовавших.

С одной стороны, здесь оказалась стертой традиционная грань между потреблением и накоплением. Потребление креативных работников в то же время выступает и производством более совершенного человеческого капитала, то есть своего рода инвестицией. Этот момент существенно изменил воспроизводственные пропорции в западных странах. С другой стороны, что даже более важно, постиндустриальный мир начал экспортировать не столько товары, сколько их копии (продавая программу Microsoft, Соединенные Штаты продают лишь пользовательскую версию, и это никак не сокращает возможностей разработчиков обладать контролем над оригиналом и разрабатывать его дальше) или символы (покупая французские духи или швейцарские часы, человек приобретает скорее статус, чем продукт с существенно отличающимися от конкурирующих с ним товаров потребительскими свойствами). Тем самым объектом экспорта становятся в большей мере копии товаров, чем они сами (ведь легко заметить, насколько издержки по изготовлению очередного диска с компютерной программой отличаются от затрат на разработку самой программы – и насколько издержки по производству каждого нового автомобиля мало отличаются от затрат на создание того, что сошел с конвейера часом ранее). Таким образом, воспроизводственные пропорции в мире изменились – и, что характерно, именно с 1970-х годов начался резкий рост глобального неравенства, обусловленный не столько отставанием «третьего» мира, сколько уходом в отрыв «первого». Хотя четкая статистика по данной проблематике отсутствует, в кругах специалистов принято считать, что в 1960 г. богатейшие 20% жителей планеты (которые проживали в развитых странах, прежде всего в Западной Европе и США) потребляли в среднем в 30 раз больше, чем беднейшая 1/5 часть человечества53; к 1990 г. консенсусная оценка такого разрыва достигла 60-65 раз54, а в наши дни большинство исследователей уверенно определяют ее как превышающую 100 раз.

Собственно говоря, именно с 1960-1970-х годов догоняющие страны обречены на то, чтобы никогда не догнать лидеров. Даже Япония, в этот период уверенно приближавшаяся к группе постиндустриальных держав, начала отставать в середине 1980-х и ныне прочно закрепилась во втором эшелоне. Сегодня для того, чтобы ворваться в группу избранных, необходимо проделать гораздо более сложный путь, чем прежде. Для начала нужно мобилизовать усилия нации и провести эффективную и масштабную индустриализацию, которая подвела бы страну к «нижней границе» постиндустриальной трансформации. Затем, когда уровень жизни населения повысится достаточно для того, чтобы преобладающие в обществе материалистические ценности отошли на второй план и граждане почувствовали стремление к повышению своего образовательного и интеллектуального уровня, общество должно быть готово к смене парадигмы и перенесению акцента на всемерное развитие образования и науки. Именно это и произошло в США в период между 1940 и 1973 гг., когда доля выпускников школ в возрасте от 18 до 21 года, поступающих в колледжи, выросла с 14 до 51%55.

Смещение ценностей и развитие «экономики знаний» – важнейший этап постмодернизационного развития, который дается с большим трудом всем быстроразвивающимся странам (а правильнее сказать – практически никому из них не дается). Однако, на мой взгляд, только с этих позиций возможен естественный переход к становлению современного «пост-» или «не-»индустриального общества, которое существует в странах-лидерах. Особой проблемой выступает то обстоятельство, что творческие работники гораздо сложнее поддаются мобилизации, чем промышленные, и в то же время наращивание инвестиций в креативные проекты очень редко выливается в прямо пропорциональные показатели отдачи.

Потому остается констатировать: экономическая модернизация в XXI веке может вывести отсталую индустриальную страну или сырьевую державу только на стартовые позиции для «постиндустриального перехода», но не более того. Совершенно неправдоподобным выглядят мечтания о том, что в России или в любой иной стране может случиться технологический прорыв, который поставит ее вровень с нынешними лидерами или даже позволит обогнать их. В современных условиях технологии, технические решения, патенты, лицензии и даже сами компьютерные программы и иные виды software сами по себе приносят развитым странам лишь незначительные доходы: так, в США на эти товары и услуги приходится 4,7% общего объема экс­порта, а Mircosoft в прошлом году экспортировал своей продукции на сумму в 3,9 раза меньшую, чем «Газпром». В странах ЕС такой «технологический» экспорт не превышает 2-2,5% общих экспортных поставок. Уже поэтому рассказы об «экономике нанотехнологий» – даже не прекраснодушная мечта, а сознательная дезинформация. Но важнее другое: в современном мире продаются именно технологии и технические решения, а не абстрактные идеи. Спрос на технологии появляется тогда, когда промышленность или сервисный сектор страны-производителя осваивает их и доказывает тем самым открываемые ими преимущества. Поэтому страна, которая намерена ускоренным образом развивать технологический сектор, должна располагать индустриальным потенциалом, который мог бы запустить эти технологии в производство, а также экономическим механизмом, делающим массовое создание новых технологий выгодным и перспективным. К сожалению, формирование таких новых институтов в быстроразвивающихся индустриальных экономиках пока еще не зафиксировано. Именно поэтому разрыв между индустриальным миром и регионами, в которых укрепляется экономика знаний, продолжает расти.

Значит ли это, что вариант догоняния сегодня полностью исключен? Нет, не значит. Однако в той же мере, в какой успешные модернизации конца ХХ века были, как я уже подчеркивал, «дружественными», то есть происходили в рамках существовавшей системы баланса сил и правил игры и были направлены на «встраивание» в эту систему, а не ее разрушение, в такой же степени постиндустриальные модернизации должны быть «зависимыми», то есть предполагать не только экономическое, но и политико-социальное встраивание в развитый мир. Немногочисленными примерами таких модернизаций можно считать процесс включения стран Восточной Европы (сначала ГДР, потом других) в Европейский Союз, что через 20-40 лет может привести к превращению их в естественную часть «большой Европы», развивающейся как крупный регион, в котором преобладают постиндустриальные тренды. Для большинства же стран, ныне осмысливающих перспективные направления своего развития, данный вариант находится за пределами спектра предлагаемых им историей альтернатив.

Таким образом, приступая к разработке доктрины модернизации, нужно еще раз давать себе отчет в том, что модернизация – это частная задача, в рамках которой достигается вполне конкретная экономическая цель, а не средство преодоления всех и всяческих трудностей. Модернизация делает отставшую страну современной, но не аутсайдера – лидером. Модернизация – это средство стать «как все», но не «лучше всех».