Geum.ru

Сеpгей Александpович Снегов Диктатор книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   46   47   48   49   50   51   52   53   ...   59


Тогда я задал последний вопрос:


– Насколько облегчают, Гонсалес? Не допускаете ли вы, что одна безвинно снесенная голова на весах справедливости перевесит сотни голов, оставшихся на своей шее?


Гонсалеса не покидало спокойствие, только голос его стал жестче:


– И это допускаю. Вы сказали – невинно снесенная голова. Но где мера вины и невиновности? Какому суду поручить решение этой философской проблемы?


Я зло бросил:


– Во всяком случае, не вашему. Черный суд, сколько помню, философскими проблемами не занимался.


До сих пор не понимаю: сам ли Гонсалес реально изменился или так переменилось мое отношение к нему, только я уже по-иному воспринимал выражение его лица. Он улыбался – хорошей, человечески печальной улыбкой, она вызывала сочувствие, а не отвращение.


– Вы правы, Семипалов. Большой ошибкой моего суда было то, что насущные реальности бытия отвращали от великих вопросов сущности этого бытия. В новом мире все будет по-иному.


– Надеюсь на это. Создаем новый мир мы сами. Начинаем эту работу. Вудворт, вы просили у меня слова.


Вудворт сообщил, что среди гостей конференции и философ Орест Бибер, приезжавший вместе со своим другом писателем Арнольдом Фальком в Адан для дискуссии с Гамовым о проблемах войны и мира. И Бибер, и Фальк попали в плен во время крушения армии Марта Троншке. В плену Фальк днем трудился на заводе энерговоды, а вечерами громогласно проклинал среди лагерных друзей все войны вообще и эту, приведшую его к плену, в особенности. В общем, из певца сражений стал яростным их хулителем. Зато Бибер не переменился. Он написал трактат о послевоенном общепланетном устройстве. Вчера он протолкался к Вудворту и поделился мыслями. Идеи Бибера показались Вудворту приемлемыми.


– Я хотел бы, чтобы Ядро заслушало Бибера. Он ожидает в соседнем помещении.


– Пусть входит, – сказал я. – Но ставлю условие – чтобы он не читал нам всего трактата, а кратко изложил одни основные идеи.


Появление Ореста Бибера на Ядре показало, что плен не изменил его.


– Садитесь, – предложил я. – И прежде всего два вопроса – как поживает ваш воинственный приятель Фальк? Он тоже здесь?


– Он умчался домой сразу после освобождения, – ответил Бибер. – Он засел за великий роман, после которого ни одному человеку и мысли такой не придет – ввязываться в сражения. Люди должны забыть не только о механизмах уничтожения, но даже о том, что пять пальцев руки можно сжать в кулак. Он объявил этот роман грандиознейшим своим созданием, хотя пока не написал ни строчки.


– Второй вопрос. У вас несогласия с Арманом Плиссом. Генерал даже публично намекнул, что рад вашему пленению, не надо, мол, отвлекаться на пустые дискуссии. Плисс на конференции. Как прошла ваша встреча?


– Генерал кинулся ко мне с объятиями. Он признался, что никогда не понимал меня, но теперь, выйдя на пенсию, ведь всех военных оставят без работы, а он ничего не может, кроме войны… Так вот, он будет изучать мои книги, по десять страниц каждый день. А когда узнал, что у меня готов проект послевоенного устройства, то расстрогался до слез, ибо именно о мирном устройстве мечтал всю свою жизнь.


– Излагайте свой проект, Бибер. Не исключено, что и мы растрогаемся, как ваш бравый генерал.


Бибер не сказал нам ничего нового. Он повторил нам наши же мысли. Правда, было важно, что человек, далекий от нас, мыслит, как и мы. Ибо то, что одновременно является в голову многим людям одинаково, значительно убедительней откровений гениальных одиночек. И я объявил Биберу, что мы, правительственное Ядро, без возражений принимаем идеи его проекта.


– На всякий случай, перечисляю главные из этих идей. Единое мировое правительство, возглавляемое Гамовым, правда уже не диктатором, а главным президентом мира. И под его началом совет национальных президентов, куда войдут и нынешние короли, вроде Агнессы из Корины и Кнурки Девятого из Торбаша. Объявляется вечный мир, армии распускаются, вооружение уничтожается, за исключением того, какое потребуют полиции в своих странах. Что еще? Все государственные границы, таможни, визы и паспорта ликвидируются. Вводится общая для всех стран валюта. Каждый свободно выбирает для обитания ту страну, что ему больше по душе. Возможно, не станет нужды и в том, что мы называем дипломатической деятельностью. И последнее. Кто доложит конференции о проекте мирового жизнеустройства? От имени нашего правительства предлагаю это вам.


Бибер молча переводил взгляд с меня на Гамова. Гамов улыбался. Я немного возвысил голос.


– Что означают ваши колебания, Бибер?


Он справился с растерянностью.


– Видите ли, я ожидал, что сам Гамов – как творец новой политики… Но решаете вы, а не он, это неожиданно…


– Вполне закономерно, Бибер. Гамов творец нашей политики, а мы ее исполнители. Председательство на заседаниях – организаторская функция, а не творчество. Это дело лучше выполнять мне. Гамов выступит на конференции с общей речью, а подробный доклад о новом миропорядке лучше сделать вам, у вас уже готов целый трактат на эту тему.


Гамов перестал улыбаться и очень серьезно сказал:


– Все верно, Бибер. Поддерживаю Семипалова.


Бибер согласился докладывать, и я его отпустил. Было еще несколько дел, мы их решили. Я закрыл Ядро. Все пока шло по плану.


3


Я, конечно, понимаю, что надо подробно описать и весь ход, и решения мирной конференции в Адане. Создавалось новое мироустройство, и я, немало потрудившийся, чтобы осуществился именно такой поворот истории, ощущал и свою особую ответственность за него. И если я не вдаюсь в подробности первых актов миропорядка, то из очень личных причин. Совершились те драматические неожиданности, наступление которых предвидел Вудворт, и они заслонили в моих глазах более важные – с позиций мировой истории – международные события. В старину говорили: «Своя шкура ближе к телу». Никогда не думал, что мне придется на своей шкуре испытать справедливость этой поговорки. До этих дней мне меньше всего думалось о личном благополучии. В гигантской битве всего мира за новое бытие мое крохотное частное бытие не имело практического значения, так я это понимал, так реально было. Но наступил час, и для меня центром стал я сам и вопросы: «Кто я? Что ждать от меня и чего ждать мне?» – заслонили резкий поворот мировой истории. Не знаю, была ли здесь железная закономерность самой истории, но такую неожиданность не предвидел и предсказавший эру неожиданностей Вудворт.


Сразу же скажу несколько слов о конференции.


Гамов произнес самую блестящую речь из всех, какие я слышал. Не буду ее передавать, она повторила то видение будущего, какое он излагал уже не раз. У меня просто не хватит красок, чтобы описать, как встретила конференция его вдохновенную речь. Даже аплодисментов не было, аплодисменты показались бы слишком ничтожным ответом. Все разом поднялись со своих кресел и запели благодарственный гимн. А в восторженном гимне особо выделялся режущий голос Армана Плисса, генерал вел точную мелодию, но вел ее так, словно выпевал по нотам воинские команды. Еще сильнее выделялось звучное контральто Радон Торкин, к старухе вдруг вернулся ее молодой позабытый голос, и она самозабвенно благодарила прекрасным голосом за спасение дочери. А потом все же грохнули аплодисменты, и такие долгие, что я устал хлопать и только притворялся, что работаю ладонями.


И был трехчасовой доклад Ореста Бибера. Прений доклад не породил. Президенты и короли одобряли, каждый с оговорками по второстепенным пунктам, основную идею – объединение все стран под президентством Гамова.


А затем участники конференции разъехались по домам – осуществлять реконструкцию своей собственной власти. И мы в Адане, ставшем временной столицей мира, тоже спешно реконструировали старые органы управления. И мне казалось, что и Гамову, и всем нам, его помощникам, предстоит долго, наверное, до самой смерти, укреплять созданную нами единую мировую власть.


Все спутала грянувшая неожиданность.


Гамов созвал внеочередное Ядро.


Он явился в овальный зал первым и сразу занял председательское кресло. Я поначалу даже обиделся, настолько это противоречило установленным им же обычаям. Но когда он начал объяснять, почему собрал нас, я понял, что именно так и надлежало поступить – противоестественно было бы, если подобное заседание вел я, а не он сам. Я сел сбоку и оглядел собравшихся. Почти на всех лицах проступали удивление и тревога. Только Гонсалес и Пустовойт не удивлялись и не тревожились. Зато ни разу не видел я на лице Пустовойта такой подавленности, такой мрачности на лице Гонсалеса. Они знали, зачем нас созвали.


Гамов открыл Ядро словами:


– Я прошу у вас санкции на суд над одним преступником.


Мы молчали, никто не решался спросить, о каком преступнике он говорит. Молчание прервал я:


– Гамов, вы прежде должны объяснить…


Он прервал меня:


– Объясняю, преступник – я.


Ответом на его слова было ошеломление. Я мог допустить любое предположение, даже подумал, что Гамов попросит отставки, он как-то намекнул, что после победы делать ему, собственно, нечего – миссия его завершена. Хотя такая мысль граничила с ненормальностью, но в ней все же таился резон – уход от дел после блистательной победы тоже с блеском завершал карьеру. Такой выход знаменовал бы надлом в психическом состоянии Гамова, но не означал внезапного приступа безумия. Но иначе, чем прямым сумасшествием, я не мог в ту минуту назвать новое требование Гамова.


Я первым пришел в себя.


– Гамов, мы привыкли к здравым идеям в каждом вашем предложении. Но сейчас надо созвать консилиум врачей, а не Ядро. Я провожу вас в постель.


Я встал. Он усмехнулся. Голос его сохранял спокойствие.


– Садитесь, Семипалов. В постель мне не надо. Прошу, выслушайте меня не прерывая.


Я сел.


Он произнес невероятную речь. Это вовсе не означает, что она была бредовой. В ней сохранялся его ясный разум, но только неожиданный разум, четкая логика, но иная логика, чем та, которой мы пользовались в повседневности. Она исходила как бы из мира иных понятий, и не сразу уяснялось, что вообще способны существовать такие чуждые нам понятия.


А говорил он о том, что с самого начала руководства его душу томила двойственность. Он творил добро и зло одновременно, ибо каждое его действие, если оно и помогало своему народу, то шло во вред всем народам, с которыми мы воевали. И даже если в далекой перспективе война, какую он вел, обещала всем народам благо еще не испытанного абсолютного мира, то благостная эта перспектива достигалась ценой гибели людей на фронтах и великих лишений в тылу. Добро творилось посредством зла – вот реальность, терзавшая его сознание. Он понимает – тут таится великая загадка философии. Надо наконец расправиться с ней. Дальше, не сделав этого, жить нельзя. И еще ясней он понимает, что собравшиеся здесь десять человек неспособны в обычном споре бросить свет на тайну, тысячелетиями не разъясненную человечеством. Он уважает своих сотрудников, но отнюдь не переоценивает мощи их ума. Поэтому он призывает весь мир принять участие в споре, что сильнее – добро или зло? И что – нужней? А для этого самое хорошее – предать проблему строгому суду, и пусть суд оценит меру принесенных им, Гамовым, добра и зла, покарает за зло, поблагодарит за добро. Один из властителей прошлого, когда его генерала, вернувшегося из удачного похода, хотели наказать за допущенные им провины, категорично изрек: «Победителей не судят!» Он, Гамов, сейчас победитель. И то, что победитель требует суда над собой, придаст особый вес каждому аргументу в судейской дискуссии. Ибо на побежденного легко валить все грехи. Но если победитель склонится под грузом совершенного им зла, значит, это зло, было, точно, безмерно. Именно этого он и добивается.


– То есть чтобы вас осудили за безмерность вашего зла? – иронически уточнил я.


Он поспешно поправился:


– "Осудили" – в смысле "оценили". Я не жажду кары, но хочу объективного понимания собственной деятельности.


– Не только вашей, но и нашей. Мы были вашими помощниками.


Он ответил с вызовом:


– Я принимаю всю вину за зло на себя. И ответственность за него согласен нести один. Добро разделю с вами, Семипалов.


Пока Гамов излагал свое неожиданное желание, я напряженно размышлял. Я понимал, что он ожидал нашего сильного сопротивления, и поэтому заранее отвел его, объявив, что десяток человек в этом зале, включая и его самого, не могут быть судьями в великом философском споре. И не постеснялся упрекнуть, что мы опасаемся за собственное благополучие – и почти высокомерно освободил от ответственности не только за свои идеи, но и за их осуществление. Это было обдуманное оскорбление. Но оно затыкало наши протестующие рты. Одного он не учел. Он превосходил нас всех в творении идей, но претворял их в жизнь, главным образом, я – это была моя прямая обязанность. И заодно обязанность всех его других помощников. Я видел по их лицам, что от меня они ждут противодействия Гамову.


– Итак, публичный суд по поводу философских проблем, – сказал я, – довольно оригинальная криминалистика! Но кто судьи? Уж не Гонсалесу ли вы поручите быть арбитром? Уж не он ли разрубит своим карающим мечом узел, который за тысячелетия не могут распутать глубокие философские умы?


– Именно Гонсалесу мы и поручим суд. – Гамов игнорировал мои насмешки. – Он будет судить не философскую проблему, а мое участие в ней, меру моей собственной вины в политике. Уверен, что Гонсалес с этой задачей справится.


Я обратился к Гонсалесу:


– Вы даете согласие на суд по самообвинению Гамова?


– Гамов уже говорил со мной. И я согласился.


– Вот как – уже говорил? После мирной конференции?


Меньше всего я мог ожидать того, что ответит Гонсалес:


– Раньше. Первый разговор состоялся, когда Гамов предложил мне стать министром Террора.


– Значит, задолго до нашей победы, в дни, когда мы стояли на грани поражения, вы согласились с Гамовым, что будете его судить, если он станет победителем? Очень интересный разговор! А если бы все-таки была не победа, а поражение?


– При поражении и без меня хватило бы для нас судей.


– Для всех нас, а не для одного Гамова, тут вы правы. Еще вопрос, Гонсалес. Ваш Черный суд не считал обязательным наличие хорошей защиты, ограничиваясь обвинением. Вы и Гамова собираетесь судить без квалифицированной защиты?


– Гамов сам подобрал для себя защитника и обвинителя.


Я повернулся к Гамову.


– Вы назовете обвинителя и защитника?


– Я говорил об участии в суде с редакторами газет Константином Фагустой и Пименом Георгиу.


– Естественно. Пимен ревностно восхвалял нас, ему и быть вашим защитником. А Фагуста нас рьяно клял – лучшего обвинителя и не подобрать.


– Вы неправильно оцениваете их действия. Пимен Георгиу взял роль обвинителя, таково было его желание. А Фагуста согласен быть защитником.


Мне показалось, что я нащупал слабость в позиции Гамова.


– Фагуста, вечный ваш обвинитель, – защитником? А Георгиу, столь же вечный ваш прислужник, – обвинителем? Гамов, такое распределение ролей не гарантирует объективности ни обвинения, ни защиты.


Гамов сразу уловил, куда я клоню.


– Вы опасаетесь, что прислужник станет плохим обвинителем, а вечный критик будет неубедительным защитником? И что суд превратится в фарс? Этого не будет. И Георгиу, и Фагуста дали мне обещания точно выполнять свои обязанности.


– Дали искренние обещания быть объективными? Вы и с ними говорили задолго до победы?


– Именно так, – холодно подтвердил Гамов. – Разговор о грядущем суде произошел в тот день, когда они согласились стать редакторами газет, противостоящей одна другой.


– И я об этом ничего не знал! Своеобразно вы понимали роль своего заместителя, Гамов!


Гамов пожал плечами.


– Суд даст ответ на причины утаивания от вас моих действий.


– Только ли от меня? – Я обратился сразу ко всем: – Кто еще знал, кроме Гонсалеса и двух редакторов, что Гамов планирует после победы суд над собой и заранее намечает, кто какую позицию займет в суде?


Все члены Ядра дали отрицательный ответ. Я подвел итоги:


– Мы услышали совершенно невероятное предложение. Президент объединенного мира в качестве первого своего государственного акта издает указ о суде над собой. Думаю, Гамов, на этом можете закончить наше удивительное совещание.


И тут слово взял Гонсалес:


– Подождите закрывать Ядро. Гамов взял все возможные преступления на одного себя. Он не собирается никого обвинять, он только самообвинитель. Но я был больше чем помощником Гамова – его рукой. Как и он, я должен предстать перед судом.


– Вы о чем говорите, Гонсалес? Перед каким судом?


– Перед тем судом, который будет судить Гамова. Перед судом, который я сам возглавляю.


Мне было не до смеха, но я рассмеялся. Никто не поддержал моего неестественного веселья. Очень много грозных следствий вытекало из самообвинений Гонсалеса. Любой из нас, оставаясь помощником Гамова, имел самостоятельность в своей области, хоть и не мог выспренно назвать себя рукой диктатора.


– Гонсалес, вы городите чушь! Вы идете дальше Гамова в нагромождении несуразиц. Он себя только отдает под суд, то есть в чужие руки, вы же собираетесь устраивать собственный суд над собой, то есть вручаете себя в свои же руки. Какая здесь возможна объективность?


Гонсалес усмехнулся новой для меня усмешкой. Правда, она и раньше, бывало, изредка появлялась на его лице, немного печальная, очень человечная, только она казалась мне лицемерной: я так ненавидел Гонсалеса, что все в нем виделось мне отвратительным. А сейчас улыбка эта объяснила, что нет нагромождения несуразиц, а есть очень серьезное решение, и нельзя подозревать, что он, обвиняя себя, намерен себя выгораживать.


– Наш руководитель отвергает доктрину «победителей не судят» и, сам победитель, потребовал суда на собой. Я последую его примеру.


– В качестве одного из победителей в войне?


– В качестве победителя гораздо более безусловного, чем сам Гамов.


– До сих пор мне казалось, что я что-то понимаю…


– Вы сейчас все поймете. Всякий суд – это война, причем во многом сложней схватки армий, ибо он не двухсторонний, а многомерный. Защита сражается с обвинением, это одно обличье суда. И одновременно и защита, и обвинение сражаются с судьей за его душу, за его окончательное решение. Одна из сторон – защита или обвинение – должна неминуемо проиграть, такова природа суда. Но судья, что бы он ни решил, всегда победитель, это тоже природа суда.


– Вы хотите сказать, что всегда являлись победителем, когда выступали в роли верховного судьи, ибо решения ваши были окончательными?


– Именно это. А сейчас, являясь победителем в любом суде, я, как и наш руководитель, предаю себя суду. То, что я не только предаю себя суду, но и сам буду судить, не так уж важно.


– Все же парадоксально. Итак, вы судите Гамова и себя в качестве одной из его рук. У Гамова, однако, две руки. Какой вы себя считаете – правой или левой?


– Это имеет значение?


– Немалое. Я тоже считаю себя одной из рук диктатора. И всегда был уверен, что моя роль – быть его правой рукой.


Он усмехнулся.


– Согласен на роль левой руки. Что из этого следует?


– А то, что вы бросаете мне вызов. Если левая рука согласна идти под суд за совершенные ею проступки, то правая не может остаться в стороне. Ибо и та, и другая одинаково выполняли волю своего хозяина. Вы требуете, не называя этого прямо, чтобы и я согласился идти под суд.


Он огрызнулся:


– Могу и прямо предложить, если вам нужно.


– Не надо. Ясно и так. Я принимаю ваш вызов и согласен идти под суд. Достаточно троих подсудимых, или привлечем к ответственности еще других помощников? Не только голову и руки, но и ноги, и легкие, и желудок?..


Гонсалес даже передернулся от возмущения.


– Ни Гамов, ни я не превращаем наш суд в игру острот!


– И я не буду. Гонсалес, мы приняли невероятное до бессмысленности решение. Нужен механизм его осуществления. Предлагаю вам сочинить такой механизм. Можете не торопиться. Думаю, ни одного из нас троих не терзает желание срочно сунуть голову в петлю. Доложите свои идеи, когда приведете их в систему. Гамов, пора закрывать Ядро.


Гамов во время моей перепалки с Гонсалесом не проронил ни слова. Зато его передернуло еще больше, чем Гонсалеса, когда я пустился в рассуждении о виновности таких членов тела, как ноги, легкие и желудок. Не сомневаюсь, он вдруг увидел, что его трагическая идея самообвинения может рассматриваться и как предмет, достойный осмеяния. Трагическое он хотел испытать, смешное было непереносимо. Обычно Гамов покидал Ядро одним из последних, сейчас он удалился первым. За ним ушел Гонсалес, молчавшие до того члены Ядра обрели голоса.


– Как понимать предложение Гамова? – спросил Джон Вудворт. Он очень редко признавался в непонимании, в подобных случаях предпочитал молчать – профессиональная черта дипломата.


– А вот так и понимайте – по случаю своей победы наградим себя за великий успех самооплевыванием, – огрызнулся Готлиб Бар.


Пустовойт жалобно воззвал ко мне:


– Андрей, я ничего не понимаю – что будет?