Geum.ru

Г. Боровик Репортаж с фашистских границ

Вид материалаДокументы

Содержание


Свидетельство крупного чилийского профсоюзного деятеля, имя которого я, по понятным причинам, назвать не могу
Подобный материал:
  1   2   3   4


Г. Боровик

Репортаж с фашистских границ


Первые сообщения о трагедии в Чили я услышал вечером, 11 сентября, когда ничего еще

не зная о ней, крутил ручку приемника. Не помню, кто передал, даже не помню, на каком языке,

но кажется, на испанском. Во всяком случае, в ушах явственнее других до сих пор звучит испанское слово «гольпе» - переворот.

Я схватил карандаш и написал на клочке бумаги то, что услышал:

«Утром 11 сентября – переворот в Чили… Атакован президентский дворец Ла Монеда… Сальвадор Альенде арестован… в Сантьяго бои… Самолеты сбрасывают ракеты на жилые районы Сантьяго… Переворот организован военными… Командующими всеми родами войск и карабинерами… Образована военная хунта…»

Этот клочок бумаги у меня хранится до сих пор. Не нужный, в общем-то, клочок бумаги.

Но у меня не поднимается рука выбросить его.

Сообщения телеграфных агентств были кратки, отрывисты, беспорядочны, сухи и противоречивы. Но в них слышались два крика: один трагический, другой – злобно торжествующий.

Что-то страшное произошло там.

Еще не ясны были подробности, неизвестно было, жив ли Сальвадор Альенде

(по одним сообщениям он был арестован, по другим – покончил жизнь самоубийством), но было понятно одно – в Чили произошли и происходят жестокие, кровавые, может быть, самые жестокие и самые кровавые события в истории Латинской Америки. Я слушал радио допоздна. Уже скоро утро, а эфир приносил все новые и новые подробности о перевороте в той очень далекой географически, наверное, самой далекой от страны, с названием, которое всегда казалось мне веселым, как весеннее щебетанье птицы, - Чи-ли.

Однако в ту ночь я вдруг понял, что это слово заключает в себе напряженную вопросительную интонацию. Со скрытым или явным вопросом к себе и к другим мы говорили о Чили последнее время – последние месяцы, последние недели, последние дни, когда ясно было: там – критическое положение, и тогда хотелось самому себе ответить – выстоит или нет? Но кто же может ответить тебе на такое, кроме времени?

Около полуночи я снова услышал, что Сальвадор Альенде покончил жизнь самоубийством и снова не поверил. И еще я услышал голос хунтовского диктора. Его поймали и записали в Мендосе – аргентинском городе на границе с Чили, в самом близком к Сантьяго иностранном городе.


Как водится, прорвавшись к микрофонам радиостанций, мятежники сообщали населению своей страны и всему миру, что «по всей территории практически восстановлено нормальное положение, и во всех провинциях новые административные органы приступают к исполнению своих обязанностей…»

А в это время танки, топорщась пушками и пулеметами, дулами автоматов устроившихся

на броне пехотинцев, двигались по улицам Сантьяго, выворачивая асфальт мостовых, били по верхним этажам зданий и, выйдя на усаженную цветами площадь Конституции, прямой наводкой лепили снаряд за снарядом в «Ла Монеду» - огромное, торжественное, как закон, здание

серо-белого цвета, великолепный памятник архитектуры испанского колониального периода.

Это был президентский дворец. В нем находился чилийский президент, избранный народом. Грохот танковых орудий, лязг гусениц смешались с давящим гулом самолетов и разрывами бомб и ракет «воздух – земля».

В общем грохоте потонули выстрелы, оборвавшие жизнь президента Альенде и его соратников…

Возбужденным, почти срывающимся голосом, торопливо, как радиокомментатор у ринга, диктор перечислял фамилии тех, кто по приказу военных властей в Сантьяго «обязан сегодня до 16.30 добровольно явиться в здание министерства обороны».

Если бы дело не обстояло так трагично, наверное, слова «обязан добровольно явиться» могли бы вызвать смех. И еще если бы это словосочетание не было столь знакомым.

Такие же распоряжения три десятилетия назад развешивали гитлеровцы, захватывая советские города, - обязан «добровольно явиться в комендатуру…»

Я вслушивался в имена.

Луис Корвалан – генеральный секретарь Коммунистической партии Чили, Лаура Альенде – сестра президента Альенде, Луис Фигероа – председатель Единого профцентра трудящихся Чили…

А сколько людей не будут призывать «добровольно явиться»! Сколько людей просто уже расстреляно и еще расстреляют на улицах!

«В Чили царит полное спокойствие…» - быстро, будто боясь, что не дадут досказать, повторял диктор, а мятежники били из автоматов по большим стеклянным окнам издательства «Киманту» - первого народного издательства, где впервые в истории Чили начали издавать книги для народа, впервые – массовыми тиражами, впервые – дешевые и нужные. За одним из этих окон – мой друг, Хоакин Гутьеррес, заместитель директора издательства, высоченный, седой, худющий, голубоглазый, немного смахивающий на Дон Кихота. Только на Дон Кихота с огромным революционным опытом, только на Дон Кихота с талантом прекрасного литератора, только на

Дон Кихота, каждый день с раннего утра и до наступления проводившего на работе, в издательстве, в типографском цехе и за редакторским столом, на котором – кофе, книги, и пузырек с валидолом («Нет, нет, просто так, профилактически!»).

Что с тобой сейчас, Хоакин Гутьеррес? Тебя уже пытались убить не один раз. Задолго до этого переворота, когда реакция еще только «пристреливалась». Уже тогда, год назад, окна твоего кабинета были пробиты пулями. Они прошли по касательной совсем недалеко от твоей седой, всегда взъерошенной головы. И ты, показывая аккуратные дырочки в стекле (не было времени, да и особой охоты вставить новое), смеялся и, помешивая шариковой ручкой кофе в чашечке («Лучший в мире кофе – коста-риканский!»), рассказывал мне о делах издательских, планах книжных, о «взрыве потребления книг», который произошел в стране сразу после того, как правительство Народного единства принялось проводить социалистические реформы, о планах поднять тиражи книг выше пятидесяти тысяч (раньше обычный тираж был 4-5 тысяч экземпляров), о народной серии

«Мы – чилийцы», в которой простым чилийцам наконец будет рассказано об их культуре, традициях, об истории прекрасного народа…

Ты горячился, прихлебнув кофе, ерошил волосы, ходил по кабинету или, завязываясь в канатный узел, садился за свой письменный стол, снова «развязывался», вставал и шагал привычно большим шагом, как солдат в походе.

Где ты сейчас, товарищ Хоакин Гутьеррес? Где ты сейчас, в эту минуту? И откуда в тебя стреляют в этот раз? В тебя стреляют. В этом, к сожалению, я сомневаться не могу.

«В Чили все спокойно, - напряженно вещал диктор, а в это время в Сантьяго шли бои на рабочих окраинах. В сообщениях телеграфных агентств упоминалась крупная текстильная фабрика, которую рабочие обороняли от мятежников.

Ну, конечно, это «Текстильпрогресо». Ее национализировали в 1971 году. Вначале с трудом, со срывами и спадами, но потом все надежнее работала фабрика – качественно и количественно лучше, чем при хозяине. Она была первой фабрикой, взятой под контроль правительства. И первые чилийские Максимы именно оттуда черпали опыт, чтобы быстрее выйти из периода своей юности.

Год назад я видел, как рабочие вешали на железной ограде, окружающей фабрику, длинный матерчатый лозунг: «Не отдадим фабрику обратно мумиям…»

Может быть, они дерутся до сих пор, когда я кручу ручку радиоприемника.

Но только что могут сделать они против танков, базук и самолетов?! Уступчатая крупнореберная крыша их цехов – наполовину из стекла. А вокруг территории даже нет каменного забора. Только ограда из высоких металлических прутьев. Здесь можно было бы держать рабочую оборону, если бы бывший владелец, собрав несколько сот головорезов, решил пойти толпой, чтобы с оружием отбить фабрику обратно. Но против танков – что такое ограда из тонких прутьев! И что эта стеклянная крыша против самолетов! Наверное, сожжен уже лозунг «Не отдадим фабрику обратно мумиям». Сожжен и в злобе растоптан мятежниками. Но только в сердцах рабочих он цел. И все висит и вечно висеть будет на той металлической ограде, которая, может быть, уже смята танками.

Где вы сейчас, мальчишки и девчонки из бригады имени Рамоны Парра, замечательные ребята со смешными прозвищами «Кисточка», «Сосиска», «Каланча», ребята, которые учились или работали, но, кроме того, каждый вечер отправлялись все вместе на стареньком грузовичке-тарахтелке, заляпанном краской, писать на стенах политические лозунги и красочные художественные плакаты?

Может быть, мумии выстроили вас рядком возле стены, на которой вы любовно, радостно и цветасто вывели еще два года назад один из своих первых плакатов «Наконец-то медь стала чилийской!», и расстреляли по приказу генеральских погон. Вы стояли у стены в своей перепачканной краской одежонке, смотрели в дула автоматов и не верили, что такое может случиться, хотя в вас уже стреляли и раньше и не раз, стреляли из-за угла.

«Полное спокойствие в Чили…» Как эта фраза напоминает другую, прозвучавшую почти сорок лет назад в Европе: «Над всей Испанией безоблачное небо…»

Я крутил ручку приемника, надеясь, что эфир скажет мне новое о том, что творится в Сантьяго, может быть, расскажет о судьбе друзей, знакомых или просто о тех, чьи имена известны всему миру. Что с людьми, которые были вместе с Альенде во дворце?

Пришел ли кто-нибудь на площадь Конституции защищать своего президента? Вооружили ли рабочих и крестьян, чтобы народ смог дать отпор хунте? Что с генералом Пратсом – тем самым, который был министром обороны у Альенде и который, всем сердцем поддерживал правительство Народного единства? Где другие офицеры армии и флота, которые выступали за Альенде? Неужели армия оказалась единой в своих антиконституционных действиях? Та самая армия, которую в Чили многие считали защитницей конституции, закона, чуть ли не единственным препятствием на пути реакции, если реакция попытается насильственным путем свергнуть президента, избранного согласно свободно выраженной воли народа!

Десятки вопросов, на которые хотелось немедленно получить ответ, прочесть его в газете или услышать по радио. Но новой информации из Чили не было. В «Правде» наутро не было сообщения, подписанного Владимиром Чернышевым – собственным корреспондентом газеты в Сантьяго. И тассовского сообщения из Сантьяго в газетах тоже не было.

Несколькими часами позже я узнал, что связи с советскими корреспондентами, находящимися в Сантьяго, нет, ее прервала хунта в первые же минуты после переворота.

А несколькими днями позже стало известно, что корреспондентские пункты АПН и ТАСС в Сантьяго разгромлены, и тассовского корреспондента Руслана Князева вместе с женой и малолетним ребенком солдаты хунты держали целую ночь под штыками.

Обо всем этом стало известно позже, а тогда утром после почти бессонной ночи, проведенной у радиоприемника, я пошел в АПН в надежде, что телетайпные ленты смогут что-то добавить к тому, что передало накануне радио.

Однако длинные, исполосованные нечеткими строчками бумажные ролики, нескончаемо тянувшиеся из телетайпов крупнейших агентств мира, как шелковые ленты из карманов фокусника, мало добавили к тому, что я уже знал из ночных сообщений.

Впрочем, нет, какое-то агентство передало в отрывках некоторые из приказов, которые хунта объявляла по радио Сантьяго 11 сентября. Приказов было много – 25. Кроме самих приказов, хунта передавала разъяснения к ним и затем разъяснения к разъяснениям. Значительно позже, находясь рядом с Чили, в Перу, я нашел эти приказы, напечатанные в газете «Меркурио». Выписки из них дадут вам некоторые представления о том, какие распоряжения военных властей выслушало население Сантьяго в день переворота.

…»Долг сознательного гражданина доносить немедленно о всех тех, кто пытается парализовать созидательную деятельность любого характера и оказывать сопротивление хунте… Любой акт сопротивления хунте будет пресекаться самым решительным образом без промедления и на месте» (из приказа №1).

«Все трудящиеся должны оставаться на местах работы, запрещается покидать их даже временно. В противном случае они будут атакованы вооруженными силами»

(из приказа №2).

«Рабочие должны в организованной форме немедленно покинуть заводы и фабрики с тем, чтобы к 11 часам утра никто не находился на улицах» (из приказа №14).

«Все население должно воздерживаться от любых демонстраций, даже и в поддержку новых властей» (из приказа №4).

«Ни один человек, ни группа людей не могут без специального разрешения пользоваться национальным флагом, рисовать или приклеивать на зданиях национальные эмблемы (герб) без специального разрешения властей» (из приказа №25).

«Все нижеперечисленные лица должны добровольно сдаться властям сегодня, 11 сентября, до 16 часов 30 минут, явившись в министерство национальной обороны (следует список из 94 человек). Неисполнение настоящего приказа повлечет за собой вполне очевидные последствия»

(из приказа №10).

«Большинство народа поддерживает наши действия…» (из приказа №6).

«Категорически запрещается поношение властей…» (из разъяснения к приказу №6).

К концу дня 12 сентября мне сообщили, что решено срочно командировать меня в Латинскую Америку для сбора материалов о событиях в Чили. «В Чили вам вряд ли удастся пробраться, - сказал И.И. Удальцов, председатель правления АПН, - не пустят. Но постарайтесь собрать материал в Перу и в Аргентине. Там, надо полагать, больше информации о Чили, чем где бы то ни было. Кроме того, в пограничных с Чили государствах могут появиться беженцы, спасающиеся от хунты…»

Чемодан с минимумом необходимых вещей на случай срочного вылета в

какую-нибудь «горячую точку» стоит у меня дома в постоянной готовности номер один.

Надо было лишь запастись свежей фотопленкой, заказать билет на самолет и получить въездную визу в Перу. Для скорости решил аргентинскую визу запрашивать уже в Лиме. Там же выяснять и насчет возможности поездки в Чили. Узнавать об этом в Москве в те дни было бессмысленно. Чилийское посольство практически перестало существовать.


А вести из Чили становились все тяжелее. Корреспондент Ассошиэйтед Пресс сообщил, что, возможно, убит Пабло Неруда.

Несколько лет назад я видел его в Нью-Йорке на заседании международного

Пен-клуба, на котором некоторые буржуазные писатели скорбели по поводу судьбы интеллигенции при социализме.

В своей вечно спокойной, даже флегматичной на первый взгляд манере Неруда высмеял тогда тех, кто пытался буржуазную демократию ставить в пример демократии социалистической.

Если ему сейчас мстили, то мстили и за это.
В день, когда было впервые сообщено о возможном убийстве Пабло Неруды, я снова несколько часов провел у радиоприемника, ловя Вашингтон и Лондон. Но ни «Голос Америки», ни Би-Би-Си ни слова не говорили о нем, да и вообще в тот день они начинали свои передачи последних известий на английском языке (я уже не говорю о передачах, направленных на Советский Союз)

не с событий в Чили, не рассказа о массовых расправах на улицах чилийских городов,

а с сообщения о том, что группа американских буржуазных издателей выражает видите ли, «протест по поводу положения писателей в Советском Союзе».

В те дни вообще крайне любопытно и поучительно было следить за тем, что вещают западные радиостанции, что пишут крупные буржуазные газеты.

Поэт сказал: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае зовется он иначе».

Закончившийся «удачей» мятеж чилийской военщины в буржуазной печати уже называли иначе. Вот несколько примеров.

«А Бэ Сэ» - испанская монархическая газета (по понятным причинам, здесь лучше других знают, как следует называть мятежи, кончающиеся «удачей»): «Военный переворот следует рассматривать не как очередной мятеж против конституционной власти, а как четкую и своевременную реакцию на создавшееся положение в стране, тяжелое положение, порожденное политикой Альенде».

«Генераль-анцайгер» (ФРГ): «Вооруженным силам, порвавшим с традиционной абсолютной политической нейтральностью, вряд ли можно сделать упрек…»

«Таймс» (Лондон): «…Независимо от того, были ли правы вооруженные силы, поступив так, обстоятельства были таковы, что любой разумный военный мог с полным основанием счесть своим конституционным долгом вмешаться».

«Дейли телеграф» эта английская газета не решилась впрямую назвать классический контрреволюционный антиправительственный мятеж, скажем, закона и демократии и подавала пример словесно-политической эквилибристики): «Эти действия не кажутся просто восстановлением конституционного порядка, от них отдает политическим переворотом (Вы слышите: отдает!) Возможно, это было неизбежно… Тем не менее, вызывает сожаление (обратите внимание на мягкость, на благородную склонность слова – сожаление! – которое относится, в том числе и к убийству Альенде!) тот факт, Чили с длительной для Латинской Америки историей конституционной демократии присоединилась к большинству стран Южной Америки, попав под власть военной хунты. Главная вина за это, однако, ложится на президента Альенде».

Он сам виновен в своем убийстве! Он сам повинен в том, что реактивные самолеты обстреливали ракетами президентский дворец, что тысячи людей расстреляны военной хунтой, что закрыты университеты, что преподавателей и студентов бросили в тюрьмы, что из-за нехватки мест в тюрьмах превращены в концлагеря стадионы и в плавучие застенки – корабли.

Как напоминает подобная позиция ненавидящий взгляд полицейского, который, увидев на улице труп ограбленного и убитого человека, говорит испуганным прохожим: «А зачем он попался грабителю под руку? И какого дьявола вы вообще все шляетесь по улицам?»

Виноват не бандит. «Виновата» жертва.

Нет, зря генералы из хунты, боясь разоблачений, ввели строгую цензуру и не разрешали иностранным журналистам – даже из самых крупных буржуазных газет – посылать корреспонденции в свои редакции без тщательного предварительного просмотра их генеральским оком, зря потому, что, как видит читатель, роль добровольных цензоров уже взяли на себя сами редакторы многих буржуазных газет, которые старательно называли мятеж «иначе».

В поисках новостей из Чили я наткнулся на передачу радио «Свобода». Это было нечто вроде «круглого стола», в котором участвовало несколько комментаторов.

Среди «аргументов» в оправдание антиконституционного мятежа приводился, например, такой. «Альенде был избран в 1970 году меньшинством населения, - говорили комментаторы, -

за него голосовало тогда немногим больше 36 процентов избирателей. В дальнейшем его поддерживали еще меньше. В конгрессе у него тоже не было большинства. Естественно, что правительство, не пользующийся поддержкой большинства населения и не имеющее большинства в конгрессе, должно было пасть. Жалко, что Альенде убит, но то, что сделали военные, справедливо».

Известно, что комментаторы радиостанции, которая прикрывается псевдонимом «Свобода», финансируется Центральным разведывательным управлением США. Известно, что ЦРУ зря деньги платить не любит. Понятно поэтому, что комментаторы «Свободы служат старательно. Особенно старательно служили они, надо полагать, готовясь к «круглому столу», который я слышал вечером (время московское) 15 сентября.

Поэтому не оставим их старательность без ответа и обратим на нее внимание ЦРУ.

Действительно, Альенде получил на президентских выборах 1970 года 36,3 процента голосов избирателей. Но каждый из его противников справа получил меньше. Он победил относительным большинством и стал президентом согласно чилийской конституции. Действительно, в конгрессе у правительства Народного единства не было большинства. Но тут возникает вопрос, который, может быть, заинтересует ЦРУ. Как выглядят аргументы комментаторов радио «Свобода» применительно к самим Соединенным Штатам, где по закону президентом страны становится кандидат, получивший на выборах относительное большинство голосов, а совсем не обязательно – абсолютное, и где партия, к которой принадлежит президент, вовсе не всенепременно должна обладать большинством мест в парламенте. Не перестарались ли здесь старательные комментаторы, назвав переворот генералов и убийство Альенде «справедливыми»?

Что касается утверждения, что после прихода к власти поддержка Альенде со стороны населения уменьшилась, то это была просто беспардонная ложь. На выборах в конгресс в марте 1973 года политика правительства Народного единства получила одобрение уже не 36, а 44 процентов избирателей. Как сообщали западные корреспонденты, Альенде собирался в ближайшем будущем объявить референдум, чтобы удостовериться самому и продемонстрировать реакции, что его политику поддерживает большинство населения. Те же корреспонденты писали: «Военные, вполне возможно, опасались, что результаты референдума оказались бы в пользу Альенде и, таким образом, было бы просто еще раз одобрена социалистическая программа правительства». Так обстояло дело и с этим «аргументом».

Можно бы и дальше потешаться над старательностью «Свободы», над салонностью «Таймс», над лицемерием Би-Би-Си или «Голоса Америки», если бы только за всем этим не была кровь Альенде, кровь тысяч людей, которую некие редакторы хотели изобразить фруктовым соком, невзначай пролитым кем-то на скатерть во время торжественного обеда в честь «победы демократических свобод и конституции».

Только биржа, как всегда, ничего не скрывала. Только биржа даже не утруждала себя необходимостью изображать сожаление по поводу убийства чилийского президента и вместе с ним нескольких тысяч человек. Биржа реагировала на переворот в Чили радостным подскоком международных цен на медь, что было зарегистрировано и в Лондоне и в Нью-Йорке буквально через несколько часов после начала мятежа.

На рынке никогда не ищут оправданий. Там торгуют.

Американские монополии, объявившие три года назад блокаду законному правительству Народного единства, в первый же день антиконституционного переворота заявили, что готовы протянуть руку хунте, готовы «вернуться».

Они не скрывали, что переворот, мягко выражаясь, «не застал их врасплох». Более того, очень скоро стало известно, что определенные круги США знали о предстоящем перевороте как минимум за 48 часов до его начала. Вряд ли кого-нибудь удивило, ибо, несмотря на резкое ухудшение отношений между США и Чили после прихода к власти правительства президента Альенде, несмотря на экономическую агрессию, предпринятую против Чили американскими монополиями, в одной определенной области отношения между США и Чили процветали –

в военной. Соединенные Штаты продолжали обучать чилийских офицеров. Ассигнования на это не были уменьшены. В 1973 году конгресс США утвердил их в сумме десяти миллионов долларов. Продолжалось обучение офицеров чилийских армий, ВВС и ВМС, а флоты США и Чили продолжали по-прежнему проводить ежегодные совместные маневры.

В 1973 году такие маневры должны были начаться 11 сентября. Только вместо маневров в этот день начался мятеж.

Шли дни, а газета «Нью-Йорк таймс», видимо, погруженная в заботу о «демократизации» социалистического строя, все никак не могла выбрать время и место, чтобы осудить родимые монополии за готовность сотрудничать с убийцами. И сенатор Джексон, как видно, с головой ушедший в труды по «усовершенствованию и гуманизации» социализма, все никак не вносил в сенат никаких поправок в связи с открывшейся дружбой американских монополий с хунтой…

«Весьма важно, - писала в эти дни «Нью-Йорк таймс», - чтобы Вашингтон старательно держал руки прочь от нынешнего кризиса, который могут разрешить только чилийцы. Чтобы ни случилось, не должно быть никаких оснований даже для подозрений о внешнем вмешательстве».

Ну, какие уж тут подозрения!

…12 сентября официальный председатель государственного департамента США заявил журналистам, осаждавших его с вопросом – было ли известно правительству США заранее о намечавшемся перевороте в Чили: «В течение последнего месяца мы получали много сообщений из разных источников о том, что в определенный день, в определенное время в Чили произойдет в какой-то форме военное вмешательство». Но очень скоро журналистам стало известно, что высокопоставленные представители правительства США заблаговременно получили предупреждение о готовящемся в Чили перевороте, и что самые последние сведения о перевороте посольство США в Сантьяго получило от одного чилийского офицера за день до начала мятежа.

В прессу проникли также доподлинные слова помощника государственного секретаря Джека Кубича, который сказал на закрытом заседании сенатской комиссии по иностранным делам:

«О сообщении чилийского офицера было доложено высоким кругам в Вашингтоне».

На первой же пресс-конференции в госдепартаменте журналисты, естественно, задали вопрос – информировало ли правительство США правительство Сальвадора Альенде о намечавшемся перевороте в Чили. И получили такой ответ: «Официальная политика США состоит в том, чтобы не вмешиваться во внутренние дела других стран».

Но, как многозначительно сказал один бывший сотрудник Белого дома, «люди иногда забывают, что бездействие – это тоже политика…»

Убит Сальвадор Альенде.

Казнен без суда и следствия бывший министр финансов Орландо Мильяс.

Казнен без суда и следствия министр экономики, развития и реконструкции Педро Вускович.

Убиты тысячи людей. Десятки тысяч – в тюрьмах.

«Следующие лица обязаны добровольно явиться в здание министерства обороны…»

Эти слова выглядели в те дни четкой формулой буржуазной демократии, попранной буржуазией.


Самолет Париж – Лима. Раньше этот самолет шел до Сантьяго. Теперь – стоп. Только до Лимы. Аэродромы Чили закрыты. На всех остановках, во всех аэровокзалах я скупаю все, какие можно достать, свежие, и не очень свежие газеты и журналы. На первых страницах слова – Чили, хунта, убийство, переворот, расстрелы и, конечно, Альенде. Иногда слово Чили разорвано, как рвется лист бумаги, иногда из него сочится красной типографской краской кровь.

Но мелькают и другие названия: Чили, хунта, порядок… Чили, переворот, справедливость… Чили, хунта, спокойствие… Чили, хунта, нормализация…

Читаю все, что возможно прочесть о Чили, вырезаю важное. После каждой посадки под самолетным креслом ворох газетной и журнальной бумаги. Стюардесса не протестует и даже понимающе кивает: Чили.

Сосед, человек лет 45 с лицом усталым, серым и пористым, как пемза, читает, я чувствую, через мое плечо вместе со мной то, что читаю я. Где-то перед посадкой в Гваделупе он спрашивает:

- Синьор журналист?

- Да.

Он снова молчит и потом негромко добавляет:

- Я чилиец.

Произносит это так, как произносят рядом с телом погибшего – «он был моим братом».

Инженер. Три месяца назад был послан в Иран работать по какому-то контракту. Уезжал из одной Чили, сейчас возвращается в другую. Консул в Париже сказал: сумасшедший, зачем сейчас? Надо переждать месяц-другой! А как он может ждать? Там семья. Пробовал звонить – все перекрыто. Ничего не знает. И ничего не понимает. Газеты противоречат друг-другу. Как так - армия! Ну, еще ВМС. Они всегда были на отлете, на особом положении. Но армия! В Чили солдата зовут – сын земли, любят солдат… Нет, нет, тут что-то не так. Тут все кем-то ловко сделано, все спланировано. Ну как они могли – против народа?! Вот летит – сам разобраться…

Он говорит, не глядя на меня. Смотрит перед собой в спинку кресла впереди и пальцами, сплющенными в подушечках, механически завязывает и развязывает пластиковую соломинку, которую стюардесса дала ему с банкой фруктового сока…

И в то, что Альенде покончил с собой, тоже не верит. Не может быть. Конечно, его убили. Стреляется человек, который знает – все кончено. А он наверняка понимал, что даже если убьют – все равно это не конец, нет, не конец…

Между фразами он делает иногда такие паузы, что я думаю – он перестал говорить. Но он продолжает.

Пусть синьор журналист не думает, что это конец. Пусть синьор следит за событиями на медных рудниках, на фабриках, которые были взяты под контроль правительства, и за событиями в деревне пусть тоже следит. И синьор увидит, что произойдет, как только начнут возвращаться на земли помещики, а на фабрики – бывшие хозяева.

Когда он – мой собеседник – сказал об этом, я вдруг подумал – а сам он не из тех ли, кто сейчас спешит вернуться?..

И будто отвечая мне, он развел руками, раскрыл себя, свой помятый дешевый костюм, не очень свежую рубашку, затрапезный галстучек, усмехнулся:

- Они не так будут возвращаться. Они пойдут как на парад, как во дворец за орденами.

Самолет сел в Гваделупе. Шел дождь, и аэродромная служба встречала пассажиров с огромными бело-голубыми зонтами в руках. Пассажиры, смеясь, громко разговаривая, фотографируя друг-друга под зонтами, шли к аэровокзалу пить кофе и фруктовый сок.

«Чилено» не обратил внимания ни на дождь, ни на предложенный зонт. Шел от самолета, засунув руки глубоко в карманы пузырившихся на коленях брюк.

- Смотрите, как странно, - сказал он. – Здесь как будто и не знают, что произошло в Чили. Бизнес как обычно. И я тоже живу и даже пью кофе. А думал – все кончено.

Потер свое шершавое лицо. Капли дождя стер, но усталость – нет.

- Ничего, будем драться. Не сегодня, может быть, но драться будем обязательно. По-испански это звучит так – ban a la pelea! Будете писать свои статьи, напишите, что встретили в самолете одного чилено, который сказал вам – ban a la pelea! Я бы и фамилию свою назвал, но только сейчас нам лучше без фамилий. Просто напишите, что это был чилиец. Эль чилено…

Мы вместе сошли в Лиме, договорившись встретиться на другой день около редакции газеты «Экспрессо». Он не пришел. Может быть, в ту же ночь отправился на границу с Чили. Туда, говорят, можно добраться машиной.

Не знаю, смогли он перейти границу…

В чилийском посольстве в Лиме на меня посмотрели с удивлением. Неужели синьор всерьез собирается туда? Сеньор не получит визы. Это ясно. Кла-аро! А если даже и получит и доберется до Сантьяго, сеньор не сможет передать оттуда ни одной корреспонденции (последнее мне сообщается вполголоса).

Ну что же, как видно, нечего и думать о том, чтобы пробиться в Сантьяго (тем более, что через несколько дней после этого разговора все перуанские газеты на первых полосах сообщили, что Советское правительство порвало дипломатические отношения с чилийской хунтой). Придется узнавать о событиях в Чили и писать о них здесь, в Лиме. И ждать визу в Аргентину, чтобы немедленно, как только получу разрешение, переправляться туда, в Буэнос-Айрес, в Мендосу.

В Мендосе на границе с Чили собралось несколько сот корреспондентов со всего мира, ожидающих, когда хунта даст разрешение на въезд в страну.

Кто-то видел такой снимок, сделанный в Мендосе: аргентино-чилийская граница, с чилийской стороны стоят танки и автоматчики с оружием на изготовку, а со стороны Аргентины стоят журналисты, фотографы, телевизионщики, желающие прорваться в Чили.

Но до сих пор ни одному иностранному журналисту еще не удалось проникнуть туда. А те иностранные корреспонденты, которых застал там переворот, передают из Сантьяго практически только то, что им диктует хунта.

В Буэнос-Айресе стоит «под парами» зафрахтованный прессой самолет…

Первая группа иностранных корреспондентов прилетела в Сантьяго только 20 сентября, на девятый день после переворота.


Альберто прилетел в Сантьяго именно с этой первой группой. До этого просидел неделю в Буэнос-Айресе в ожидании разрешения на въезд. В группе было десятка три представителей европейских и американских газет, спешно прилетевших в Буэнос-Айрес на другой день после переворота в Чили и неделю бомбардировавших хунту телеграммами с просьбами о въездных визах. На аэродроме в Буэнос-Айресе неделю стоял «Боинг», нанятый журналистами, готовый лететь в любую минуту.

Наконец, на девятый день после переворота, разрешение на въезд было получено.

И журналисты, собравшись за несколько минут – все было готово заранее: бумага, фотопленка, сыр, консервы, виски, - через час уже летели на своем «Боинге» через Анды.

Их приняли на военном аэродроме. Было четыре часа утра, и им сказали, что придется ждать четыре часа, пока кончится комендантский час. Охрана аэродрома была усиленной, но военные вели себя корректно. Журналистов никто не обыскивал. Вещи, правда, осмотрели, но без особого тщания.

До окончания комендантского часа они просидели на деревянных скамьях, поставленных спинками друг к другу. Некоторые ухитрились уснуть, Альберто не мог. Он ходил по цементному полу зала ожидания, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Выстрелы? Взрывы? Нет, все было спокойно. Только петухи время от времени скрипуче кричали. Этот аэродром был довольно далеко от города – минут 40 езды на машине.

Альберто уже бывал в Чили, неплохо знал, что там происходило, и относился к правительству Народного единства хоть и без особого сочувствия, но с желанием разобраться во всем более или менее объективно.

Крупная испанская газета, корреспондентом которой он являлся, откровенно придерживалась правых взглядов, но из соображений престижа, желая выглядеть объективной, и как льстил себе Альберто, ценя его отличное перо, печатала почти все, что он писал из Чили.

Впрочем, для «противовеса» она пользовалась также услугами корреспондентов крайне реакционной чилийской «Меркурио».

У Альберто в Сантьяго были друзья. И раньше он обычно останавливался у них,

а не в отеле.

Отель в любом большом городе любой страны – это корабль, который живет своей корабельной жизнью, имеющий мало общего с жизнью моря, его окружающего.

Но на этот раз журналистов привезли в отель «Каррера» и сказали, что останавливаться можно только здесь или в отеле «Крильон». В «Каррере» хунта устроила нечто вроде своего

пресс-центра. Руководил этим пресс-центром и вообще всей пропагандой хунты худой, длинный, резкий в движениях человек по имени Федерико Уиллоби.

Иностранные журналисты, которых переворот застал в Сантьяго, довольно хорошо знали его. Уиллоби был одним из руководителей организации «Патриа и либертад», то есть чистейшим фашистом по взглядам. А по профессии? Журналисты знали два его последних места работы: одно время он возглавлял отдел по связям с прессой в чилийском отделении американской автомобильной компании «Форд мотор», а до этого был сотрудником чилийского отделения ЮСИА – информационного агентства Соединенных Штатов Америки. Ни больше ни меньше.

Хунта в первые же минуты после переворота прервала всякую связь иностранных журналистов, оказавшихся в Сантьяго в момент мятежа, с внешним миром. Затем связь была разрешена, но – с предварительной цензурой на все, что передавали из Сантьяго корреспонденты. Корреспонденты имели право посылать свои статьи только телеграфом, телефон был запрещен. Цензоры из военных и действовали по-военному. Они видели слово «революция» и вычеркивали его, видели слова «убийство Альенде» и перечеркивали их жирной чертой. Несколько таких жирных черт – и статья летела в корзину. Потом корзина была заменена папками, заведенными на каждого корреспондента. В них вкладывались все статьи журналиста – дозволенные цензурой и отвергнутые. Это уже было «дело». Журналисты жаловались Уиллоби, но тот лишь пожимал плечами и улыбался: «Вы слишком многого хотите, господа. Мы не политики, мы просто полковники и генералы». Наконец корреспондент американского журнала «Тайм» Чарльз Айзендрас добился приема у генерала Пиночета. Айзендрас сказал ему, что зверская цензура настраивает против хунты даже тех журналистов, кто враждебно относился к правительству Сальвадора Альенде. Вскоре после этого цензуру реорганизовали.

- вы хотели этого господа, - сказал Уиллоби на очередном совещании, - ну что ж, мы отменим предварительную цензуру и введем – последующую. Это значит: каждый из вас сдаст нам копию отправленного материала. Подписанную копию, господа. Мы ее прочитываем, делаем выводы и принимаем соответствующие меры, если нужно.

- Какие меры, синьор Уиллоби? – спросил один из корреспондентов. – Выгоните журналиста из Чили?

- Не обязательно выгоним, - улыбнулся Уиллоби. – Можем и оставить… Навсегда оставить в Чили.

Кто-то засмеялся, но смех не поддержали. Журналисты знали, что Уиллоби умел не только шутить.

И в подтверждение угрозы на следующий день была арестована корреспондентка «Вашингтон пост» Марлис Симонс. Воспользовавшись отменой предварительной цензуры, она тут же передала, что Сальвадор Альенде не покончил с собой, как утверждает хунта, а был убит. Она передала это в Вашингтон на рассвете, а подписанную копию своей корреспонденции, как полагалось по новым правилам, одновременно сдала представителю военных властей, дежурившему в пресс-центре. Через несколько часов, когда она снова разговаривала с редакцией по телефону из своего номера в отеле, к ней вошли солдаты с автоматами. Вырвав телефонную трубку у нее из рук, они заставили женщину повернуться лицом к стене. Двое приставили дула автоматов к ее спине, а остальные принялись обыскивать номер. Через несколько минут, взяв томик стихов Неруды, ее диктофон и все бумаги, они объявили ей, что она арестована. Под дулами двух автоматов ее отвели прямиком в министерство обороны напротив развалин дворца

«Ла Монеда». Она протестовала; напоминала, что представляет одну из ведущих американских газет, что у них нет права ее арестовывать и везти куда бы то ни было. Но ее продержали в министерстве обороны четыре часа, беспрерывно допрашивая и требуя, чтобы в дальнейшем она исправила ошибки, содержавшиеся в ее статьях. И постоянно во время допросов присутствовали два солдата, державшие пальцы на спусковых крючках автоматов. Отпустили ее и разрешили вернуться в гостиницу только вечером. Она пришла насмерть перепуганная и рассказала все корреспондентам.

Обо всем этом Альберто узнал в день прилета от журналистской братии и понял, что ничего не сможет передать отсюда, кроме того, что диктует хунта.

Хунта в лице Уиллоби целиком руководила журналистами – куда пойти, что увидеть, с кем побеседовать, что написать. Но все же уследить за всеми хунта не могла, особенно за теми, кто говорил по-испански, и за теми, у кого в Чили были друзья. У Альберто было немало друзей, и он превосходно говорил на чилийском испанском – то есть со всеми словечками, выражениями и интонациями, свойственными только одним чилийцам.

Первые сутки Альберто только слушал. Слушал выстрелы. Они раздавались и днем.

Но особенно много их было ночью. Иногда это были короткие автоматные очереди – расстрелы. Иногда перестрелки – долгие и короткие, часто довольно интенсивные, когда в привычный автоматный треск врывался тревожный пулеметный клекот. Альберто легко мог себе представить, в каком районе города шел бой, в каком – расстрел. Он был здесь не раз и город знал очень хорошо.

Через два дня Альберто решил, что пришло время связаться с кем-нибудь из его старых знакомых. Из осторожности решил не звонить тем, кто активно поддерживал политику правительства Народного единства – боялся подвести. Вначале попытался встретиться с теми из своих друзей, кто вообще стоял в стороне от политики. Одним из таких был горнорудный инженер Антонио Домингес. Отличный специалист своего дела, он работал долгие годы на медных рудниках в Чукикамате. А после национализации рудников правительство Народного единства перевело его в КОДЕЛКО – Государственную меднорудную кампанию, которая занималась делами национализированных рудников. Перевели именно как специалиста своего дела, а не из политических соображений. Альберто был уверен, что с инженером ничего не могло случиться плохого, уверен он был также, что и телефонный звонок ему не повредит. Но, на всякий случай, в первый раз позвонил не из своего отеля, а из соседнего, убедившись предварительно, что за ним никто не следит. Ответа он не получил. Позвонил еще раз. Потом еще несколько раз. Безрезультатно – только длинные гудки вместо ответа. Впрочем, он знал: телефоны в Сантьяго работали из рук вон плохо. И решил пойти к Домингесу домой.

Он знал, что Домингес жил на улице Эль Коммендадор. Номера Альберто не помнил, но дом – небольшой особнячок – помнил хорошо и нашел быстро.

Ему долго не открывали. Он нажимал кнопку электрического звонка, стучал медной ручкой. Наконец кто-то подошел к двери с той стороны, и женский голос тихо спросил: «Кто там?» Кажется, это был голос жены инженера.

Альберто назвал себя. Молчание.

Еще раз повторил свое имя, объяснил, как оказался в Сантьяго.

Женщина за дверью охнула – не столько радостно, сколько испуганно и приоткрыла дверь, не сняв цепочку. Альберто увидел ее лицо – испуганное, с ввалившимися глазами. Только убедившись, что это действительно он, Альберто, и что рядом с ним нет солдат, женщина облегченно вздохнула и впустила его. Домингес был дома, но Альберто, войдя в хорошо знакомую комнату, не узнал друга. Инженеру едва перевалило за сорок. А Альберто увидел перед собой почти старика.

Они проговорили часа два, пока Альберто не понял, что нужно идти, если он не хочет, чтобы его застиг на улице комендантский час и вполне возможный выстрел без предупреждения.

Альберто вернулся в гостиницу и тут же подробно написал беседу с инженером. Записал условно, отдельными не связанными друг с другом словами, зная, что каждую минуту его могут обыскать, и боясь повредить своему другу.

Вот история, которую рассказал ему инженер.

Домингес узнал о перевороте по радио. И по радио же услышал приказ хунты всем оставаться в своих домах. Он остался дома. Когда через несколько дней хунта объявила новый приказ – всем явиться на работу, он подчинился и ему. Но как только Домингес пришел в КОДЕЛКО, его сразу арестовали, не объяснив причин, не предъявив ордера на арест, не дав даже позвонить домой.

Вначале его привезли в комиссариат карабинеров. Там во дворе раздели догола и приказали лечь на землю. Кто-то принес красный флаг. Им обернули инженера, и солдаты принялись бить его башмаками и прикладами. Вместе с ним были еще два арестованных – боливийцы. Их тоже заставили раздеться и тоже заворачивали в красный флаг перед тем, как бить. Так их избивали по очереди в течение нескольких часов. Флаг превратился в рваную окровавленную грязную тряпку. Инженер несколько раз терял сознание, ему на голову лили холодную воду и снова били. Ничего не спрашивали и ничего от него не требовали. Только били. Вечером полуживого отвезли на национальный стадион, бросили куда-то среди скамей одной из трибун. Несколько дней его там никто не трогал, и он стал приходить в себя. Вокруг на скамьях были сотни людей. Некоторые – такие же избитые, как и он. Трибуна была огорожена снизу проволочным забором. И там стояли автоматчики. Каждую ночь после 12 к трибунам подходил армейский сержант с бумагой в руках и выкрикивал несколько десятков фамилий. Считалось, что этих людей вызывают на допрос. Люди поднимались, медленно двигались вниз к проволочному забору. Некоторые не могли идти сами. Им помогали соседи. Людей уводили, а минут через десять за трибунами слышались выстрелы.

И хотя в Сантьяго по ночам в разных местах города часто возникали перестрелки, но инженер и все его соседи знали – то, что они слышали за трибунами – не перестрелка. Звуки выстрелов здесь шли с одной стороны. Там расстреливали тех, кого вызывали на допрос. Обратно никто из них не возвращался. Трупов их тоже никто не видел.

Каждый день на стадион приезжал бензовоз, - заливать горючее в специальную печь для сжигания мусора. Никто не убирал в те дни мусор на стадионе, а печь работала каждый день. Все на трибунах понимали – в ней сжигают трупы расстрелянных.

С наступлением вечера, с приближением рокового 12-го часа страх охватывал людей на трибунах. Каждый ждал, что сегодня сержант выкрикнет его имя.

Инженера освободили также неожиданно, как и арестовали. Однажды ночью вызвали к коменданту. «Вы свободны, - сказал тот сухо, - извините за ошибку и забудьте обо всем, что вы здесь увидели».

Но он, конечно, ничего не забыл и, к своему несчастью, никогда, видимо, не сможет забыть. Его освободили потому, что он хороший специалист своего дела, и хунте нужны его знания. Он ведь очень известный в своей области человек…

Слухи о зверствах на стадионе в Сантьяго, о них знали и журналисты, но никто из них, насколько было известно Альберто, тогда не решался писать о том, что слышал. Сведения о делах на стадионе проникали за границу благодаря тем, кто смог вырваться из Чили. Одними из первых

о зверствах и массовых расстрелах на национальном стадионе рассказали супруги Шеш, американцы из Майами, жившие в Сантьяго, арестованные сразу после переворота, проведшие несколько дней на стадионе и затем выпущенные на свободу. Прилетев в Америку, они рассказали о том, что увидели на стадионе. Однако американские газеты опубликовали их заявление весьма сдержанно, добавив, что «никаких доказательств, подтверждающих то, что рассказали супруги Шеш, те не представили».

Недели через две, после того, как в иностранных газетах появились сообщения о зверствах на стадионе «Насиональ», мистер Уиллоби объявил, что группа иностранных журналистов сможет вскоре посетить стадион, «чтобы воочию убедиться, какая подлая клевета все эти россказни

о зверствах».

Журналистов повели на стадион огромной группой – человек в сто, не меньше.

С блокнотами, магнитофонами, фото- и кинокамерами, блицами, переносным освещением для телевидения, в общем, со всем тем, что могло пригодиться. Готовились к возможной сенсации.

Их ввели через ворота на футбольное поле. Оно было пусто. Сто журналистов стояли посредине. Перед ними на трибунах стояли заключенные. Но не пять и семь тысяч, как ожидали корреспонденты, а человек 500 или 600. Их отделяли забор из проволочной сетки, солдаты с автоматами, дула которых были направлены в две стороны – в заключенных и в прессу, гаревая дорожка и несколько десятка метров самого поля.

Сопровождавшие прессу офицеры хунты предупредили – находиться только в границах игрового поля, гаревую дорожку не пересекать, с заключенными не разговаривать.

Но не так-то просто остановить журналистов. Через несколько минут, несмотря на крики офицеров, они перешли гаревую дорожку и приблизились к солдатам, стоявшим цепью вдоль забора. Преодолеть линию автоматчиков, правда, не решились.

Корреспонденты теперь стояли в нескольких метрах от проволоки и пристально разглядывали заключенных. Те смотрели на них – мрачно. Худые, бледные, некоторые явно слабые. Но следов побоев, пыток, крови журналисты не увидели.

Кто-то из корреспондентов крикнул громко:

- А где остальные?

Заключенные молчали, однако несколько человек показали пальцами вниз, под ноги. Корреспонденты поняли – под трибунами.

Напротив Альберто за забором стоял парень, по виду аргентинец. В Буэнос-Айресе, ожидая разрешения лететь в Чили, Альберто встречал родственников аргентинцев, застигнутых в Чили переворотом. От них не было вестей, и аргентинцы в Буэнос-Айресе умоляли Альберто узнать в Сантьяго хоть что-нибудь об их близких. И сейчас Альберто крикнул парню за забором: «Много здесь аргентинцев?» «Было много», - ответил парень. «Где они?» Тут же один из солдат бросился к Альберто, другой угрожающе клацнул затвором и направил автомат на аргентинца. Но парень успел провести ребром ладони по своему горлу, а Альберто успел заметить этот жест.

Журналисты, нарушая инструкции, кричали еще какие-то вопросы, но заключенные не отвечали – боялись. Кто-то бросил людям за забором сигареты. Те бросились подбирать.

Потом прессу снова собирали в центре поля, и к ним вышел комендант стадиона, точнее комендант концлагеря, расположенного на стадионе, полковник Эспиноза.

Он сказал, что вначале сделает заявление, а затем ответит на любые вопросы. И произнес длинную речь, в которой содержалась лишь одна мысль – как прекрасно быть заключенным на стадионе «Насиональ».

Кто-то перебил полковника: а где остальные заключенные?

Тот ответил спокойно:

- Некоторые любят солнце, другие – тень. Те, что остались под трибунами, надо полагать, предпочитают тенечек…

До других вопросов дело так и не дошло. Полковник еще не кончил свою речь, когда на поле выбежал офицер, делавший Эспинозе какие-то знаки руками. Комендант прервал монолог на полуслове, сказал – «все!» - и приказал журналистам покинуть стадион.

Через несколько минут пресса была выдворена за ворота. Как раз в это время к стадиону подкатили несколько грузовиков, и солдаты стали выбрасывать из них на землю людей в наручниках, иногда со связанными ногами. Охранники пинками поднимали арестованных с земли и прикладами гнали к воротам. Это была новая партия заключенных. Как видно, кто-то не рассчитал, думал, что журналисты к этому времени уедут. Один из фотографов пыхнул блицем – наступили сумерки и света не хватало – к нему немедленно подбежал офицер, вырвал камеру, проворно открыл, засветил пленку и только тогда вернул…

Альберто послал в редакцию отчет о посещении стадиона, ни словом не обмолвившись, конечно, о рассказе инженера. Отчет был сух, стандартен, написан штампованными словами. Все, что он посылал из Сантьяго, он писал нарочито сухо. Ему важно было дать понять своим читателям, что эти строчки принадлежат не ему, что эти слова выводит его рукой фашистская хунта.

Но блокнот его, который он всегда носил с собой, все заполнялся и заполнялся новыми записями, сделанными одному ему понятными знаками.

Только он мог прочитать о трупах, плывущих по реке Мапочо, или о том, как героически обороняли студенты технический университет Сантьяго. Он писал в своем блокноте о перестрелках, которые слышал каждую ночь со стороны рабочих районов Сантьяго; о пытках на военных судах «Эсмеральда» и «Майпу», превращенных в плавучие тюрьмы; о том, что число убитых хунтой, конечно, не 284 человека, как заявляют власти, и не 5 тысяч, как считают журналисты, а гораздо больше – тысяч пятнадцать. Совершенно разборчиво, четко и ясно он заносил в блокнот только цитаты из заявлений руководителей хунты: «Наша цель – объединить чилийский народ…», «Хунта стремится к высоким идеалам справедливости…», «Хунта восстанавливает человеческие права…»

Рядом с остальными записями эти слова звучали особенно выразительно. Альберто уже придумал, как построит свою статью, которую пошлет в редакцию газеты сразу, лишь только вырвется из Чили. Рассказ инженера о стадионе и рядом – жирным шрифтом, без всяких комментариев – цитаты из заявлений генерала Пиночета; рассказ о еженощных массовых расстрелах, а рядом – разглагольствования Уиллоби «о правах человека»; рассказ о том, как хунта назначила ректорами университетов генералов, а рядом – слова генерала Ли о «стремлении хунты к демократии». Он решил, что уедет из Чили сразу, как только соберет минимум материала для своих статей.

В начале октября хунта решила организовать посещение иностранными журналистами резиденции убитого президента. Но перед тем, как привезти журналистов в резиденцию Альенде на Томас Моро, журналистам показали дом его личного секретаря.

- Здесь, сеньоры, у них была партизанская школа, - сказал офицер, дававший пояснения. – Здесь по приказу Альенде проходили тренировку партизанские отряды, которые готовили переворот, намеченный на 17 сентября. Вы знаете, что они собирались уничтожить всех наших генералов, всех офицеров, разгромить армию и окончательно растоптать нашу чилийскую конституцию и демократию, - офицер говорил энергично, напористо и почти убежденно. – Эту школу прошли тысячи людей Альенде. Вот, например, канат, - и он показал кусок веревки, которая с успехом могла быть и бельевой. – При помощи этого каната они тренировались а лазании по стенам… А вот комната, где они спали.

- Сколько же их здесь могло поместиться? – спросил кто-то из журналистов.

- Не знаю, - ответил офицер.

- А по-моему, не более двух-трех, - сказал журналист.

- Значит, отряды были маленькие, - согласился офицер. – По два-три человека. Чтобы быть мобильнее. Чтобы легче было выполнять замыслы Альенде…

Все это было так глупо, что, Альберто, наверное, рассмеялся бы, если бы только развалины, которые им показывали, не хранили следов человеческой крови.

Затем журналистов привели в резиденцию Альенде. Тот же офицер давал объяснения. Видимо, он получил задание поразить корреспондентов «роскошью», которая окружала президента. И он старательно выполнял свое задание, водя журналистов по развалинам этого когда-то со вкусом и уютно обставленного, но довольно скромного дома.

- Обратите внимание, сеньоры, - говорил офицер звенящим голосом, - в этом доме у него было две ванных комнаты! – и делал паузу. – А вот шкаф! В нем было более десяти костюмов, господа! – Снова пауза. – А вот здесь президент слушал музыку! Президент, называвший себя марксистом, слушал музыку вот в этой специальной комнате, где у него стоял магнитофон! – Офицер, похоже, искренне был убежден, что музыка и марксизм несовместимы.

- Я уже не говорю о том, сколько у него было книг! – продолжал офицер. – Роскошная библиотека, которая найдется не у каждого богача!..

В бывшей библиотеке журналисты действительно увидели уйму книг. Они валялись беспорядочной грудой, истоптанные, изорванные, обуглившиеся.

Альберто хорошо знал эту комнату. Здесь Альенде давал ему интервью, и, ожидая президента, журналист рассматривал тогда корешки книг. Среди них было очень много подаренных Альенде авторами. Из груды книг Альберто поднял одну, затем другую. Первые страницы у обеих были вырваны, те самые страницы, на которых обычно пишут дарственную надпись. Альберто поднял еще несколько – та же картина. Вот книга, написанная президентом Мексики Эчевариа и подаренная им Сальвадору Альенде. Альберто видел ее в руках Альенде и помнит – там была дарственная надпись автора. Сейчас книга была изуродована, как все, а первая страница – вырвана. Зачем? Возможно, вырывая страницы с собственноручными надписями авторов, секретная полиция хунты решила составить список друзей убитого президента? И это глупость хунты тоже была бы смешной, если бы только за всем этим не стоял образ убитого Альенде.

Случайно под обвалившимся камнем Альберто нашел книжку Франсуа Миттерана, первого секретаря социалистической партии Франции – «Правительственная программа социалистической партии». Солдаты, видно, по недосмотру не вырвали злосчастную первую страницу. На ней сохранилась дарственная надпись, сделанная рукой Миттерана. Оглянувшись, Альберто положил ее в карман куртки.

…Он улетел из Чили сразу, как только понял – пора, материал собран, нужно писать. Чтобы не терять времени на долгий перелет, он решил сойти в ближайшем аэропорту, как только пересечет границу Чили, чтобы поехать в гостиницу, сесть за стол и писать, писать обо всем, что увидел. Первым аэродромом была Лима. Прямо с самолета он поехал в отель «Маури» около Пласа де Армас и, положив перед собой блокнот с условными записями и книжку из библиотеки Альенде, стал писать. Он никуда не выходил и никому не звонил, хотя в Лиме у него много друзей. За день и ночь он написал три очерка. Он решил послать сразу три, чтобы там, в газете, было удобнее спланировать и подать его материалы, как надо. Он знал, правда, что редактор не придет в восторг от этих статей, но думал, что и отклонить – не посмеет: каждое слово в них – правда. Он послал статьи телеграфом.

Телефонный звонок из редакции раздался утром. В Испании, в это время было два часа дня сиеста, святой послеобеденный отдых, и он удивился, когда телефонистка сказала: «Сеньор, вас вызывает Мадрид, редакция газеты».

- Мы получили твои статьи, Альберто, - услышал он голос редактора отдела. – Мне поручено передать тебе следующее. То, что произошло в Чили, это торжество справедливости. В Чили погибло 284 человека. Расстреляно – 8. Так говорит хунта, и мы этому верим. Лучше было бы, конечно, совсем без жертв. Но эти жертвы ничто по сравнением с кровопролитием гражданской войны, которую собирались развязать марксисты. Альберто, мы понимаем, ты под впечатлением момента. Отдохни. Ничего не пиши некоторое время. Ты давал все дни из Сантьяго прекрасную и убедительную информацию. Мы ценим ее. Ничего другого на эту тему газете от тебя не нужно. Не огорчайся, друг. Адиос.

На этом разговор закончился.

Все это Альберто рассказал мне в той самой гостинице «Маури», в которой жил и я, и где меня познакомил с испанским журналистом наш общий перуанский приятель.

Альберто – человек небольшого роста, крепкий, плотный, с бритой крупной головой и с синими встревоженными глазами. Иногда, впрочем, эти глаза вдруг темнеют и становятся решительными, как черная точка автомата, направленного вроде бы в тебя, а на самом деле в того, о ком он в этот момент думает.

- Мне остается одно, - говорил он, - рассказывать о том, что я увидел, другим журналистам из тех газет, где напечатают мой рассказ. Но только как я буду смотреть в глаза своим читателям, когда вернусь? И где же конец этой фашистской круговой поруке?!

Он сходил себе в номер и принес книжку. Ту, которую взял в сожженной библиотеке Альенде. Книжка растоптана и обожжена, но дарственная подпись автора Сальвадору Альенде сохранилась.

- Возьмите ее, - сказал Альберто. – Покажите в Москве. Я еду отсюда в Боливию. Там на аэродроме будут смотреть чемоданы. Ее могут отобрать у меня. А из Москвы вы перешлете ее мне домой. Вот адрес…

Я не называю тут ни фамилию Альберто, ни газету, которую он представляет, по его просьбе. Газета не потерпела бы скандала, уволила бы его. А он пока к этому не готов.

Эти строки я пишу в своем номере, в гостинице «Маури». Рядом со стопкой исписанной бумаги передо мной на столе лежит обожженная книга из разрушенной библиотеки убитого президента.

Солнечный свет из окна падает узкой полосой на книжку в том месте, где края страниц обгорели, и кажется – действительно занимается пламя, бесцветное, какое рождается от солнца под увеличительным стеклом. И обугленный срез книги как будто предупреждает: не дотрагивайтесь, горячо, до боли горячо – открытая рана.

Иногда бывает так: вокруг тебя огромное горе, а ты увидел какую-то мелочь, связанную с этим горем, и для тебя в этой мелочи вдруг собралась вся трагедия.

Я видел снимки разрушенного дворца «Ла Монеда», сделанные с самолета, - стены комнат, залов, кабинеты, лишенные потолка и пола. Я пытался разобраться – в каких комнатах я сам был, когда приходил во дворец в приемную к президенту, или когда в кабинете его жены (как трудно сказать – вдовы!) беседовал с ней. Всего за полтора года до 11 сентября…

Видел и другой снимок. Развалины дома на Томас Моро. И тоже старался восстановить по памяти: вот здесь я вошел через проходную, затем, кажется, вперед, налево и через комнату вот на ту веранду, где за низким плетеным круглым столом мы с ним беседовали. Это было рано утром. Но президент, как видно, уже давно работал. Он вошел, думая совсем о другом, не о предстоящей беседе с журналистом. И здороваясь, тоже думал о чем-то своем – вдруг остановился, позвал

кого-то и отдал какие-то распоряжения, мысль о которых, возможно, пришла ему уже здесь, на веранде в последнюю минуту. И только потом, улыбнувшись и разведя руками – мол, ничего не поделаешь, работа, - стал отвечать на мои вопросы…

Впервые я увидел его в Чукикамате на медных рудниках в марте 1972 года. Это было в поселке, где жили раньше только американцы, в доме № 1000, который расположен на холме выше всех домов и служил клубам американским хозяевам чилийской меди. Теперь здесь собрались представители рабочих – дом с этого дня становился их собственностью, и там теперь открывался их рабочий профсоюзный клуб.

Произносились речи. Альенде сидел на диване рядом с рабочими и посматривал на них внимательно. Они радостно возбуждены, и он – тоже. Видно было, что ему доставляет огромное удовольствие наблюдать людей, впервые сидевших в этих креслах, с непривычки робевших, перемещавшихся на самый краешек сиденья. Он смотрел на них чуть улыбаясь, ласково, с одобряющей усмешкой: ничего, мол, ничего, привыкайте, это ведь все принадлежит вам по праву, и в том, что вы этим не распоряжались, - не ваша вина.
Возможно, это были одни из самых счастливых минут его жизни. Так он, во всяком случае, сказал тогда в своей речи, короткой и негромкой. В ней он просто поздравил рабочих и рассказал, что несколько лет назад, будучи сенатором Чили, он собирался приехать в Чукикамату на медные рудники. Но для этого ему – чилийскому сенатору – надо было испрашивать разрешения у американской администрации рудников. Он испросил, и ему отказали. Американская «Анаконда» не пустила чилийского сенатора на территорию чилийских рудников. Он рассказывал об этом негромко, с иронической усмешкой, но глаза поблескивали из-под очков стальным холодком.

- Так что мы тут с вами совершенно в равном положении, - сказал он. – Всем надо привыкать быть хозяевами собственной страны…

Он был без заискивания прост с рабочими, чувствовал себя среди своих. На другой день, когда президент ходил по цехам медеплавильного завода в Чукикамате, человек сто горняков в металлических, блестевших на солнце каскетках облепили огромный грузовик, чтобы лучше видеть Альенде. Он помахал им рукой. Они в ответ закричали что-то приветственное. Потом

кто-то из них крикнул:

- Компаньеро президент, идите к нам, пусть нас сфотографируют!

Он, улыбаясь, быстро подошел. Рабочие нахлобучили ему на голову каскетку. Один подставил колено, другой плечо, десятки рук потянулись, обхватили его и подняли наверх в кузов.

- Ну, если вы такую тяжесть поднять можете, - засмеялся президент, - тогда все остальные проблемы для нас с вами – пушинка.

Рабочие загоготали, довольные, и потом долго не отпускали его вниз с кузова – задавали вопросы, а он подробно отвечал, стоя там на одной ноге: другую некуда было ставить.

Перед отъездом Альенде из Чукикаматы возле дома № 1000 был выстроен почетный караул под командованием офицера.

- Доброе утро, гвардия, - весело поздоровался с ними президент.

- Доброе утро, экселенция, - дружно ответили солдаты и продефилировали перед ним тихим, похожим на кошачий, строевым шагом, перенятым у американской армии. Думал ли он тогда, что всего через год с небольшим чилийские солдаты, одетые в форму американского покроя, и офицеры в форме прусского покроя так предательски уничтожат его, президента Чили, уничтожат конституцию, растопчут демократию. Не знаю, принимали ли участие в перевороте те самые офицеры и солдаты, которые в тот далекий теперь день дружно кричали: «Доброе утро, экселенция!» Или, может быть, они сами были уничтожены, как были уничтожены многие солдаты и офицеры, не хотевшие повиноваться предателям. Не знаю. Сейчас это уже не имеет значения.

…Последнее фото Альенде. Оно потрясает. Это было утром 11-го. Он вышел на балкон, увидел оцепившие площадь Конституции танки и, видимо, понял, что помощи ему ждать неоткуда. Под балконом стояло несколько десятков человек в гражданской одежде. Это были, по всей вероятности, те, кто успел прибежать сюда до того, как подходы к площади забили танки, прибежать, чтобы защитить своего президента, если нужно – драться вместе с ним. Возможно, они кричали что-то ему, вышедшему на балкон: может быть, спрашивали: что делать, предлагали свою помощь или требовали, чтобы он скорее уходил из дворца, иначе погибнет. И в ответ на эти крики он чуть улыбнулся, покачал головой и помахал рукой. В этой улыбке и в этом последнем взмахе руки президента был и совет тем, кто внизу, уходить потому что они все равно ничем не смогут помочь ему и только бессмысленно погибнут сами; и ответ: сам он не может уйти и не уйдет отсюда…

Еще раз помахал рукой и ушел с балкона, закрыв за собой двери навсегда.

В этом поступке, мне кажется, весь он – Сальвадор Альенде Госсенс, человек мягкого сердца и твердой воли, широкой души и высокого сознания своего долга.

Ведь он мог не поехать во дворец, узнав о мятеже, мог скрыться, пока площадь еще не была оцеплена войсками горилл. Наконец, когда он понял, что защитники дворца не имеют возможности противостоять танкам и самолетам мятежников, он все еще мог попытаться уйти из дворца через дверь, ведущую на улицу Миранды. Тысячи аргументов были бы в его распоряжении, чтобы оправдать такой поступок: остаться живым, вести борьбу против хунты из подполья, из эмиграции и т.д.

Но он не воспользовался ни одним из них. В перерыве между атаками, когда кто-то из его окружения задал вопрос – а не правильнее ли будет сохранить жизнь президента, Альенде ответил:

- Если бы я мог выбирать, меня, конечно, не было бы здесь, я был бы в другом месте, чтобы продолжать борьбу. Но я должен оставаться в этом дворце, как президент, избранный народом.

Я должен оставаться здесь, несмотря ни на что, даже если это кончится моей смертью.

Он не рвался к героической смерти и не собирался кончать жизнь самоубийством. Он просто считал необходимым защитить свою страну и ее закон, который он всегда соблюдал ревностно, стараясь даже социалистические преобразования совершать в его буржуазных рамках. Народ привел его в этот дворец. И президент был обязан находиться там и защищать дворец, президентство и волю народа от предателей. Именно он, никто другой за него. Это был его долг – так его понимал Альенде.

Приблизительно в половине десятого утра 11 сентября Альенде записал на пленку в рабочем кабинете во дворце свое последнее обращение к чилийскому народу. Он хотел передать его по радиостанции «Порталес» - но станция была уже разрушена авиацией. «Корпорасьон» тоже была выведена из строя. Подверглась нападению, но еще действовала только одна радиостанция – «Магальянес», принадлежавшая чилийским коммунистам. Она-то и передала в эфир под грохот бомбовых разрывов последнюю речь Альенде. Вот эта речь:

«Наверное, это моя последняя возможность обратиться к вам. Военно-воздушные силы бомбили мачты радиостанций «Порталес» и «Корпорасьон». Я говорю это без горечи, но с разочарованием, и мои слова будут моральной карой тем, кто нарушил свою солдатскую клятву – командующим родами войск. Таким, как адмирал Мерино, который назначил самого себя командующим флотом. Таким, как господин Сесар Мендоса: генерал-подлец, который еще вчера заявлял о своей верности правительству, а теперь провозгласил себя директором карабинеров.

Перед лицом этой измены мне остается сказать трудящимся одно – я не сдамся! На этом перекрестке истории я готов заплатить жизнью за верность своего народа. И я убежден, что семена, которые мы заронили в сознание тысяч и тысяч чилийцев, уже нельзя будет уничтожить.

У предателей в руках сила, они могут подавить нас, но социальный прогресс невозможно остановить ни силой, ни преступлением. История принадлежит нам, и ее делает народ.

Трудящиеся моей Родины! Я благодарю вас за верность, которую вы всегда проявляли, за доверие, оказанное вами человеку, который был лишь выразителем глубоких чаяний справедливости и который, поклявшись уважать конституцию и закон, сдержал свое слово.

В этот решающий момент, последний, когда я могу обратиться к вам, я хочу, чтобы вы поняли одно: иностранный капитал, империализм в союзе с реакцией создали условия, при которых вооруженные силы нарушили традиции генерала Шнейдера – жертвы тех же социальных слоев, которые теперь отсиживаются в своих домах, ожидая, когда в их руки снова вернется власть, чтобы и дальше защищать власть свои доходы и привилегии.

Я обращаюсь прежде всего к простой женщине нашей земли, к крестьянке, которая верила в нас, к работнице, которая трудилась не покладая рук, к чилийской матери, знавшей, что правительство Народного единства заботится о ее детях. Я обращаюсь к специалистам-патриотам, тем, кто продолжал работать вопреки саботажу предательских профсоюзов, защищавших преимущества, полученные от капиталистов. Я обращаюсь к молодежи, к тем, кто с песней отдавал свой задор и силу духа делу борьбы. Я обращаюсь к народу Чили – к рабочему, крестьянину, интеллигенту, к тем, кого еще будут преследовать, потому что в нашей стране уже давно орудует фашизм: покушения террористов, взорванные мосты, разрушенные нефте- и газопроводы и молчание тех, кто обязан был сказать свое слово, - все это проявление фашизма.

Радио «Магальянес», наверное, скоро заставят замолчать, и мой голос уже не дойдет до вас. Все равно. Меня будут слышать всюду, и я всегда буду рядом с вами. И помнить обо мне будут как о достойном и честном человеке.

Народ должен защищаться. Но он не может приносить себя в жертву. Народ не должен дать себя уничтожить, но он не потерпит и унижения.

Трудящиеся моей Родины, я верю в Чили, я верю в судьбу моей страны. Другие люди переживут этот мрачный и горький час, когда к власти рвется предательство. Знайте же, что недалек тот день, когда снова откроется широкая дорога, по которой пройдет свободный человек, чтобы строить лучшую жизнь.

Да здравствует Чили! Да здравствует чилийский народ! Да здравствуют трудящиеся! Таковы мои последние слова. И я уверен – гибель моя не будет напрасной. Я уверен, что она будет, по крайней мере, моральным уроком и наказанием вероломству, трусости и предательству»…


Он не был фанатиком, не принадлежал к этой, самой опасной категории слепцов, полагающих себя провидцами. Он любил жизнь, любил солнце, море, стихи Неруды, музыку, песни, прекрасное чилийское вино (начиная чилийскую революцию без насилия, без кровопролития, революцию в рамках законов, установленных буржуазией, он надеялся и даже сказал, что чилийская революция будет «революцией с вином и пирожками»»). Но он был человек удивительно развитого чувства долга перед людьми, перед своим народом, перед своей страной и перед самим собой.

Кто-то из тех, кто видел его тело, рассказал, что ладони Альенде были черными от пороха. Он дрался против предателей до самой последней минуты своей жизни.

Часто спрашивают, неужели он не ожидал переворота, не ожидал предательства от генералов. Я беседовал со многими людьми – беженцами из Чили. Из бесед у меня складывается мнение: он предполагал возможность этого переворота разумом, но сердцем не верил, что его могут окружать такие гнусные предатели. Ведь генерал Пиночет звонил ему в два часа утра 11 сентября и уверял, что все обстоит благополучно, что президенту не о чем беспокоиться. Альенде был слишком благороден – он не понимал сердцем возможность такой низости.

Его боятся убитого. Хунта сдирает его портреты со стен домов в Чили. Но они появляются в городах всего мира. Его имя под запретом в Чили, как и слово товарищ – компаньеро. Но оно на устах всех честных людей мира.

Он уже стал легендой. Его имя произносят рядом с именем Че Гевары, и портреты их часто висят рядом. Они были разными людьми – по характеру, по темпераменту, у них были разные взгляды на методы, какими следует вести борьбу за счастье людей. Но оба они были до последней капли крови верны делу революции. Оба были солдатами великой и благородной армии борцов за социальное переустройство мира.

Наверное, будет написано немало статей, очерков, скрупулезно рассказывающих о каждой минуте этого трагического дня 11 сентября, о хладнокровном и зверском преступлении, совершенном буржуазией против законного правительства Чили. Но к этому преступлению вело другое – гораздо более крупное по масштабам. Заговор военных был только частью, - правда, последней, решающей, - гораздо более широкого, огромного заговора, предшествовавшего событиям 11 сентября.

Поэтому вернемся к событиям перед переворотом.

«Переворот в Чили был неизбежен из-за экономического хаоса, в который повергло страну правительство Сальвадора Альенде». Эти слова присутствуют в абсолютном большинстве статей буржуазных комментаторов, пишущих о контрреволюционном мятеже в Чили.

Не знаю, принимали участие непосредственно в самом перевороте 11 сентября силы, находящиеся за рубежами Чили. Но в заговоре по созданию кризисного положения в экономике Чили участвовали самым активным образом. Это был международный империалистический заговор, в котором главную роль играли монополии США.

Говорили, что «жесткая» экономическая политика США в отношении Чили была установлена только после того, как правительство Сальвадора Альенде отказалось выплатить компенсацию американским меднорудным кампаниям, чьи владения в Чили были национализированы. Но это – ложь: экономическая агрессия американских монополий против Чили началась сразу же после прихода Альенде к власти в 1970 году, когда вопрос о компенсациях за экспроприированную американскую собственность еще не был решен (экспроприация была единодушно утверждена чилийским конгрессом только в июле 1971 года).

Уже в середине 1970 года экспортно-импортный банк США отклонил просьбу Чили предоставить ей кредит в 21 миллион долларов для финансирования покупки чилийской правительственной авиакомпанией ЛАН трех пассажирских самолетов.

В августе 1971 года экспортно-импортный банк США уведомил Чили, что она вообще больше не будет получать займы и что одновременно банк прекращает гарантирование займов американских коммерческих банков и экспортеров, ведущих дела с Чили. Банк также прекратил выдачу прямых займов, соглашения о которых были заключены еще при правительстве Фрея.

В 1970 году в Межамериканском банке развития было задержано рассмотрение просьбы

о предоставлении Чили займа в 30 миллионов долларов для создания нефтехимического центра.

А с 1971 года финансирование Чили Межамериканским банком прекратилось вообще. (Межамериканский банк считается международным банком, но США практически распоряжаются его делами).

Также поступил и Международный банк развития, где тоже верховодят американские монополии.

В начале 1972 года частные банки последовали примеру международных ссудных организаций.

Представители американских монополий оправдывали свои действия тем, что при правительстве Альенде стало якобы «слишком рискованно предоставлять Чили ссуды».

Тем не менее чилийским военным доллары текли не переставая. В 1971 году чилийским генералам был предоставлен кредит в 5 миллионов долларов для покупки транспортных самолетов С-130, а в декабре 1972 года – дополнительный кредит в 10 миллионов долларов «на военные нужды».

За неделю до переворота Вашингтон отклонил просьбу Сантьяго о кредитах для закупки в США 300 тысяч тонн пшеницы. А через неделю после переворота США предоставили хунте 24 миллиона долларов, объяснив это «соображениями гуманности»… В марте 1972 года на Огненной земле мне показывали пустые поля на складах запчастей для нефтяной промышленности. Пустых полок становилось с каждым днем все больше и больше. Машины останавливались одна за другой. А запчасти, купленные и оплаченные правительством Чили, лежали на опечатанных складах в Нью-Йорке и в нарушение всех законов о торговле не доставлялись в Чили.

Можно было бы купить запчасти в других странах. Но для этого была нужна валюта. Чилийская валюта – это медь. Но американские медные монополии добились искусственного снижения международных цен на медь с 70 центов за фут до 40 центов, чтобы задушить чилийцев экономически, ибо каждый лишний или потерянный цент за фунт меди означает для экономики Чили 5 миллионов долларов прибыли или убытка. (А после переворота цена на медь сразу же поднялась до 90 центов за фунт).

Но все это известно. И не о том сейчас речь. Речь о политико-экономической диверсии против правительства Народного единства в последние месяцы перед переворотом.

Вот несколько свидетельств, которые я получил или о которых узнал в Лиме.