Г. Боровик Репортаж с фашистских границ
| Вид материала | Документы |
- Репортаж как жанр публицистики, 43.58kb.
- Малькова Зумара Сагитовна. Цели: Повторить признаки публицистического стиля, познакомить, 100.18kb.
- Т. А. Боровик Инновационные технологии развития музыкальности детей на урок, 22.38kb.
- Бобир С. Л., Боровик А. Г., Гетта В. Г., Гринь Т. В., Жила С. О., Завацька Л. М., Зайченко, 6306.51kb.
- Бобир С. Л., Боровик А. Г., Гетта В. Г., Гринь Т. В., Жила С. О., Завацька Л. М., Зайченко, 7100.22kb.
- Министерство сельского хозяйства российской федерации, 1701.64kb.
- Компьютерное моделирование релаксированных границ зерен и расчет энергии границ bataikina, 51.5kb.
- Разработать план мероприятий по подготовке и празднованию в Черноморском районе 67-й, 46.75kb.
- Приграничная торговля и интеграция. Китайский и российский подходы, 196.13kb.
- Украина Автономная Республика Крым Министерство образования и науки, молодежи и спорта, 46.62kb.
Жена выбежала испуганная из детской и снова бросилась туда, к детям. Луис подошел к дверям.
Всякое сопротивление было бы бесполезным, и он открыл ее.
Солдаты ворвались в дом стремительно, с автоматами наперевес, первые – даже с гранатами в руках. Четверо из них схватили хозяина, втащили в гостиную, и поставив лицом к стене, быстро и ловко обыскали. Все это почти без слов, по профессиональному четко. Остальные сразу заполнили весь дом, от подпола до чердака. Детей и жену вывели из детской в гостиную, тоже поставили лицом к стене, обыскали. Ребята испуганно плакали.
- Я служащий Организации Объединенных Наций. Я – гражданин Аргентины. Вы не имеете права…
- Да, мы знаем, что вы иностранец. Кроме того, вы марксист, смутьян, нам приказано вас арестовать, допросить и произвести здесь обыск, - ответил один из офицеров.
- Мои убеждения вас не касаются, я не совершил ничего предосудительного, не нарушил ни одного закона вашей страны.
- Разденьте его, - приказал офицер.
Солдат, стоявший рядом с Луисом, захватил пятерней ворот его рубашки и что было силы дернул вниз.
Дети закричали.
Офицер посмотрел на них и на жену Луиса.
- Уведите в машину, заприте в кабине и поставьте часового.
Один из солдат уперся автоматом в спину в спину женщины и повел всех троих на улицу.
«Я вижу их сейчас в последний раз», - подумал Луис и обернулся к ним, отворотившись от стены. И тут же получил удар по голове. Солдат ударил его ребром ладони пониже затылка, как бьют в каратэ. Голова сразу стала тяжелой.
Через минуту он был раздет. Его повернули лицом к офицеру. За спиной – два солдата с автоматами. Остальные тщательнейшим образом обследовали дом. Через открытую дверь в соседнюю комнату Луис увидел, как они выстукивали стены, срывали карнизы и поднимали доски пола, сдвигали и переворачивали мебель, вспарывали обшивку, перелистывали книги, бросая их на пол беспорядочной кучей.
- Где вы прячете оружие? – спросил офицер.
- У меня нет оружия, - ответил Луис.
Офицер кивнул, согласившись, как показалось Луису, с его словами, но тут же он почувствовал удар сзади по голове. Удар был сильный, Луис еле устоял на ногах.
- Где марксистская литература?
- Вся моя библиотека здесь, в этой комнате.
- И больше нигде ничего нет?
- Нет.
Офицер снова кивнул, и снова Луиса ударили, только теперь не сзади, а сбоку – в лицо. Кивок офицера служил сигналом – бить. Луис почувствовал, как во рту стало солоно – видимо, разбили губу. Руки его были в наручниках за спиной.
Через окно, выходящее во двор, он увидел, как десяток солдат, встав шеренгой, при свете карманных фонарей копали лопатами землю. Они медленно продвигались вперед, снимая ровный слой земли. Еще двое шли за ними с приборами и наушниками – «выслушивали» землю.
- Значит, оружия у вас нет?
- Нет.
- И вы ничего не знаете о складах оружия?
- Не знаю.
- Держите его покрепче, - сказал офицер солдатам, и те вцепились сзади ему в руки, в плечи, в ноги, сжали голову. Офицер вынул из кобуры пистолет, снял с предохранителя, поднялся со стула и подошел к Луису. Поднес пистолет к лицу, как врач невропатолог подносит карандаш
к глазам пациента, заставляя следить взглядом за острием. Луис закрыл глаза. Но все равно чувствовал перед собой дырочку пистолетного ствола, чувствовал его холод и даже, казалось, ощущал запах подгоревшего оружейного масла, смешанного с запахом пороха – наверное, пистолет этот был сегодня в употреблении уже не один раз. Но не видя лица офицера, Луис
не знал, что в следующую секунду тот сделает, и это состояние было невыносимым. Легче просто смотреть на пистолет, направленный на тебя, видеть розовый палец с розовым ногтем, легшей на спусковой крючок.
Он открыл глаза. Но ему не хотелось следить взглядом за черным дулом, и он стал смотреть мимо пистолета, в лицо офицеру, вернее не все лицо – оно было слишком близко – а на ухо с приросшей, будто пришитой к щеке мочкой. Было страшно. Но все-таки не так страшно, как с закрытыми глазами.
- Кто из твоих друзей в правительстве устраивал склады с оружием?
- Я не зна… - Луис не успел произнести слова, которые собирался сказать. Почувствовал боль в зубах, в челюсти, в верхнем небе, в затылке. Офицер сунул дуло пистолета ему в рот и поворачивал рукоятку в разные стороны. Луис задохнулся и непроизвольно отдернул голову, вернее пытался отдернуть, но ее крепко держали солдаты. Краем глаза он заметил, что они стояли теперь не сзади, а по бокам: видимо, боялись, что пуля может пробить его череп и попасть в них, или, может быть, не хотели, чтобы развороченный выстрелом череп испачкал их кровью и ошметками мозга. Все это Луис зарегистрировал в доли секунды, помня, что предохранитель снят, и палец офицера лежит на спусковом крючке. Одно неосторожное движение – и все.
Он чувствовал пустоту внутри, словно вдруг лишился всех внутренностей. Но офицер
не выстрелил. Он спрятал пистолет и спросил еще раз:
- Так кто же из твоих друзей в правительстве устраивал склады с вооружением и где?
Луис сплюнул кровь, несколько раз глубоко вздохнул и сказал вдруг шепотом – оказалось, не было сил говорить нормальным голосом, что у него не было личных друзей среди членов правительства и он ничего не знает ни о каких складах оружия.
Офицер пожал плечами и кивнул солдатам. Те снова принялись бить. С каждым новым ударом не прибавлялось ощущения боли, а лишь увеличивалась тяжесть в голове и во всем теле. Он не терял сознания. И это удивляло его.
Солдат, наверное, это тоже удивляло, но вряд ли озлобило, потому что удары их не становились сильнее. Наверное, они уже не первого били сегодня, и все это им порядком надоело. Да и офицеру тоже надоело. Он махнул рукой, наконец, и приказал:
- К стенке.
Мозг Луиса, существовавший где-то вне его тела, зарегистрировал смертельное значение этих слов, но нервы Луиса уже не реагировали на них, будто они относились не к нему. И когда оказалось, что офицер имел в виду не расстрел, а просто потребовал, чтобы арестованного вернули в прежнее положение – лицом к стене, он не почувствовал ни радости, ни облегчения. Просто и это зарегистрировал, будто отметил галочкой. Он встал так, как ему приказали, и заплывшие от кровоподтеков плохо видевшие глаза различили, как тяжелые темные капли крови, падая на пол с его лица, расплющивались в красные игольчатые звездочки.
Офицер куда-то звонил по телефону, с кем-то разговаривал. Потом положил трубку и приказал Луису одеться. Для этого с него сняли наручники и толкнули к куче одежды, вываленной на пол из шкафа. Он оделся кое-как, сидя на полу и выбирая из кучи вещи потеплей. Он очень замерз, хотя понял это только, когда надел на себя рубашку. Именно тогда у него застучали от холода зубы. Когда на него снова надели наручники и подвели к столу, за которым сидел офицер, он увидел там свои часы. Он не смог заставить себя подсчитать, сколько уже длился этот допрос. Не мог, хотя твердо помнил – солдаты ворвались в дом 10 вечера. Только через несколько дней он смог подсчитать. Потому что твердо запомнил: когда ему приказали одеться и допрос в его доме прекратился, часы на столе показывали 1 час ночи. Это было уже тринадцатое сентября.
День третий. Офицер больше не разговаривал с ним. Солдаты под командой сержанта вывели Луиса на улицу. Те, что снимали слой земли в его саду, уже кончили работу и стояли, опершись на лопаты, некоторые курили, о чем-то разговаривая, и продолжали разговаривать
о своем, когда его провели мимо. Оказавшись на тротуаре неподалеку от своей машины, он отчетливо увидел в ней лицо жены, прижавшееся к ветровому стеклу. Ее губы шевелились, она что-то говорила ему или кричала. Детей не было. Вначале пришла медленная тяжелая мысль, что их увезли куда-нибудь, но потом пришла другая, тоже очень медленная, почти физически ощутимо двигавшаяся мысль, что дети, наверное, уснули и лежат анна заднем сиденье. Эта мысль показалась правдоподобной и успокоила. Забыв о наручниках, он хотел махнуть рукой жене на прощание, но только неловко дернул плечом и чуть не упал.
Два солдата, взяв под руки, втолкнули его в крытый кузов небольшого автобуса с зарешеченными окнами, и он больно стукнулся головой о металлическую перекладину на потолке. Солдаты влезли вслед за ним. И сели на лавку напротив, уставив ему в живот дула легких, удобно лежавших в руках, автоматов.
Окна были замазаны краской, и он не видел, куда идет машина. Но как только она остановилась и его вывели, он сразу узнал – военная школа имени О` Хиггинса.
Его ввели в здание, передали дежурной конвойной команде, стоявшей у входа, и после консультации с кем-то по телефону повели пустыми холодными коридорами, пока не остановили перед какой то дверью. «Камера, - подумал с облегчением Луис, - теперь, может быть, оставят в покое». Но когда его ввели в комнату, он понял – нет, не камера. Во всяком случае, не тюремная камера для арестантов. Скорее это был чей-то кабинет. Так он решил – и не ошибся, - увидев стол с двумя настольными лампами. Свет одной падал на стол, а другая светила ему в лицо. Его подвели ближе, и человек, который стоял там за столом и лица которого Луис не мог разглядеть, поправил вторую лампу так, чтобы свет ее бил прямо в лицо арестованного.
Не дождавшись, пока ему начнут задавать вопросы, Луис сказал как можно громче, останавливаясь и глубоко набирая в легкие воздуха, стараясь пересилить свой шепот, говорить голосом:
- Я хочу повторить… когда ко мне ворвались ваши солдаты… я – не чилийский гражданин, я – служащий Организации Объединенных Наций… членом ее состоит и Чили… Я – аргентинский гражданин. То, что ваши люди позволяют… это нарушение Устава ООН и международное…
Его начали бить, когда он еще не закончил своего заявления. Били сзади – так же, как дома, при аресте. Но гораздо сильнее. Упав на пол, он увидел, что бьют его трое солдат. За столом перед ним сидел офицер. Не обратив никакого внимания на слова об ООН, даже не дождавшись, когда Луис поднимется, офицер начал задавать вопросы, снова те же, что задавал вопросы дома, - насчет подрывной литературы и оружия, - и еще вопросы о политических друзьях и контактах. Луис ответил, что все его контакты ограничивались служебными, связанными с выполнением его функций, как служащего ООН. Вся литература, которая у него есть, находится в его домашней библиотеке на книжных полках. По своему мировоззрению он марксист, этого он не отрицает, поэтому и книги у него дома определенного характера…
Его били с небольшими перерывами. Били, когда в ответ на очередной вопрос молчал, обессиленный, били, когда говорили. Его раздели и здесь, но не догола, как дома. Только до пояса. Впервые за долгие часы непрерывных допросов он потерял сознание. И понял это, когда, очнувшись, увидел себя на полу и почувствовал удары ладоней по щекам: так его приводили в чувство.
Он не знал, сколько раз и сколько времени был без сознания. Но когда его подвесили за наручники к крюку, вбитому в потолок, тело его безнадежно повисло, и Луис с надеждой подумал, что вот сейчас снова потеряет сознание и нестерпимая боль в кистях рук и в плечах само собой кончится, он почему-то сознания не потерял. Сознание не уходило, и боль не уходила, а наоборот, становилась все резче и глубже… Он подумал, что вот сейчас закричит. Но не закричал. Когда его опустили на пол, офицер за столом не стал не стал больше задавать ему вопросов и приказал уволочь.
Два солдата поволокли было его по коридорам школы О` Хиггинса, но он вдруг встал и сам доплелся до камеры.
Когда Луис Карлос Марин все это рассказывал мне в Буэнос-Айресе, с той ночи в школе
О` Хиггинса прошло больше полутора месяцев. Луис показал мне кисти рук, и я увидел тонкие темно-коричневые круги на запястьях, будто до сих пор не сняли с него наручники, а только заменили никелированные на простые железные, успевшие заржаветь.
В тот же день, 13 сентября, его перевезли из военной школы имени О` Хиггинса на национальный стадион в Сантьяго.
Когда выталкивали из грузовика перед воротами стадиона, он удивился – почему на стадион? – ничего не слышал тогда о новой страшной славе бывшего футбольного ристалища.
И усмехнулся сам себе: смотри, тебе хватает сил удивляться!
И еще раз усмехнулся удовлетворенно, когда вдруг понял, что у него есть еще силы идти самостоятельно, без помощи солдат. Он, черт возьми, был двужильным. С виду маленький, слабый, тщедушный – во всяком случае, никаких внешних признаков силы или выносливости, - и вот сам шел к воротам стадиона, и быстро шел, быстрее всех других из той машины. А ведь когда его вытолкнули из машины – не смог устоять, пал, думал – не поднимется, но поднялся. Руки его были в наручниках, и боль чувствовалась почти так же резко, как тогда, когда висел на крюке.
Вместе с другими его ввели через ворота на территорию стадиона и показали на вход, ведущий под трибуны. Они шли по коридорам мимо дверей с надписями «Гимнастика», «Душ», «Раздевалка», «Тяжелая атлетика», «Баскетбол». Сейчас эти слова не имели смысла, они были лишь буквенными сочетаниями, что-то означавшими в другой, прошлой, далекой жизни. Его втолкнули в небольшую комнату, надписи над входом в которую он прочесть он не успел, пустую, без мебели. Вдоль стен, оперевшись о них поднятыми над головой руками в наручниках стояли спиной к нему несколько человек. Ему тоже приказали встать лицом к стене, не двигаться, на пол не опускаться и не разговаривать. Отдав эти распоряжения, его обыскали – в какой уж раз за эти два дня! – слегка провели ладонями по бокам и по спине – проверяли, не достал ли где-нибудь в дороге и не спрятал ли оружия.
Те, кто ввел его, ушли. В камере у двери остался солдат с автоматом – следить, чтобы заключенные не нарушали инструкций. Если нарушали – пытались присесть, оборачивались друг к другу, пробовали переговариваться, - подходил и бил башмаком по ногам. Если после удара заключенный падал – бил снова, пока тот не поднимался.
Так он простоял всю вторую половину дня и вечер, пока где-то около полуночи его не вызвали на допрос.
День четвертый. На этот раз его допрашивали офицеры в форме военно-морской разведки.
Эти допрашивали спокойнее, не кричали, и, кроме вопросов о марксистской литературе и складах оружия, задавали и другие, судя по которым эти военно-морские разведчики пытались вытащить из Луиса показания, подтверждающие существование «международного марксистского заговора с целью помочь правительству Альенде устроить государственный переворот».
Допрос шел приблизительно по такому сценарию:
«Вы ведь знаете Альтамирано? Да-да, вы знаете этого социалиста? Нам хорошо известно. Вы встречались с ним неоднократно. И довольно часто ездили в Аргентину. С кем вы встречались в Аргентине? Конечно, со своими друзьями, не так ли? Такими же марксистами, как вы сами.
Им вы приносили инструкции от Альтамирано. Это не может вызывать сомнений. А от них везли все, что нужно Альтамирано. Что вы везли Альтамирано – инструкции, сведения, письма, деньги, оружие? Ведь вы перевозили все это, мы знаем».
Они не столько спрашивали, сколько утверждали. Закончив с Альтамирано, они называли другое имя, например, Вусковича или Корвалана, и все начиналось сначала: «Вы ведь знали Педро Вусковича?..» и т.д.
Луис еще не очень хорошо понимал, как его ответы могут быть использованы против правительства Народного единства, поэтому старался отвечать как можно односложнее, полагая, что здесь, в этой камере для допросов, наверняка стоят диктофоны, записывающее каждое его слово. Но его короткие отрицательные ответы хоть и раздражали офицеров, но не разбивали созданного ими сценария допроса. Если на полувопрос-полуутверждение: «Вы, конечно, знакомы
с Педро Вусковичем?» - он отвечал коротким «нет», они тут же продолжали: «Ну, конечно, знакомы! И встречались с ним множество раз тайно. Мы знаем об этом. И мы даже не требуем, чтобы вы отвечали на этот вопрос…» На его отрицательный ответ они практически не обращали внимания.
Поняв это, Луис решил попробовать иную тактику.
«Вы, конечно, знакомы с Мигелем Энрике?» - был задан очередной вопрос. И Луис ответил так: «Я знаком с Мигелем, но не Энрике, а Винья. С Мигелем Винья я хорошо знаком.
Пауза.
- Кто такой еще этот Мигель Винья?
- Мой знакомый.
- Из правительства Народного единства?
- Нет, но по взглядам он социалист.
- Какой пост занимал в партии?
- Никакого. Он старик и живет в Буэнос-Айресе.
Взрыв раздражения:
- Мы вас не спрашиваем о вашем идиотском старике, отвечайте на вопрос, знакомы ли вы
с Мигелем Энрике?
- Но вы спросили меня, какой пост занимает Мигель Винья!
- Прекратите паясничать! Вы, конечно, знакомы с Мигелем Энрике?
- Мигель Энрике? Нет, с Мигелем Энрике я не знаком. У меня есть один знакомый Энрике, но он не Мигель…
И так далее. Заготовленный сценарий допроса полетел к черту, логика его нарушилась, и временами Луис чувствовал себя даже хозяином положения в этой комнате, как ни трудно это было себе вообразить.
Это выводило их из себя. Поэтому били его здесь больше, чем раньше. Но к потолку
не подвешивали. Здесь было другое.
Приблизительно через час после того, как начался допрос, солдат, подошедший сзади, наложил ему на глаза темную повязку и завязал на затылке тугим узлом, будто они собирались играть в жмурки.
Луиса охватило то самое чувство падения в пустоту, которое он испытывал дома во время ареста, когда закрыл на мгновение глаза перед дулом пистолета. Несколько раз он резко мотнул головой, пытаясь избавиться от тошнотворного ощущения. Наверное, такое же почувствует космонавт, если, выйдя в открытый космос, вдруг потеряет связь с кораблем и окажется один в вечной невесомости. Ему вспомнился фильм Кубрика «Одиссея, 2001», который он видел несколько лет назад. Еще тогда его проколол страхом эпизод, когда робот, хозяйничавший на космическом корабле, отцепил шланг-канат между кораблем и человеком в скафандре.
Кто-то положил Луису руки на плечи и заставил опуститься на стул, который ему пододвинули сзади.
Мысль работала быстро: если они собираются тебя снова бить, тогда зачем завязывать глаза и сажать на стул? Расстреливать? Для этого тоже стул ни к чему. Угрожать пистолетом, как угрожал тот офицер дома при аресте, но какой тогда смысл завязывать тебе глаза? Значит, хотят вызвать именно это чувство растерянности и тошнотворной пустоты, которое ты уже испытал.
Но он оказался неправ.
Вначале Луис почувствовал, как ему задрали одну штанину до колена и затем – холод возле щиколотки – словно там приложили пиявку.
- Два, - услышал он непонятную команду офицера.
И тут же у щиколотки почувствовал холодное жжение, вверх по ноге и по всему телу ринулись мириады игл, ощущение было такое, будто ему вдруг «газировали» кровь, и она пошла пузыриться и вздуваться пеной как содовая вода. Тело стала бить мелкая дрожь.
Электричество – понял Луис. Входя в комнату, он видел на столе какой-то прямоугольный предмет, покрытый куском материи, по величине не превышавшей размеров чемодана средней величины. Это, по-видимому, и было устройство для электропыток. Он знал, что такие компактные аппараты – закамуфлированные под обыкновенные чемоданчики, вроде тех, с которыми деловые люди ездят в короткие командировки, выпускают в США и снабжают этими «чемоданчиками» полицию и военную контрразведку многих стран Латинской Америки.
Луис попытался усилием воли умерить дрожь. Кажется, это удалось ему немного.
- Три, - произнес офицер.
Луис сразу почувствовал, как увеличилось жжение в ноге, как усилилось «газировка» крови и как сразу труднее стало сдерживать дрожь.
А что если, наоборот, расслабиться, отпустить мышцы, дать этому проклятому электричеству свободно ходить в теле? Луис попробовал и сразу понял – нет, нельзя: тело начинало содрогаться совершенно бесконтрольно в конвульсиях.
Внезапно тряска прекратилась. Ток выключили. Луис почувствовал полную и глубокую слабость, ощутил тишину вокруг и металлическое жужжание в затылке, будто там был установлен и работал заводной моторчик от игрушечной автомашины.
- Какие распоряжения Альтамирано вы передавали в Аргентину? Отвечайте. Не думайте. Отвечайте сразу.
Если бы и он хотел ответить сразу, не думая, как того требовал голос, он не смог бы этого сделать. Было трудно даже покачать головой отрицательно, а не только сказать что-нибудь. Но он все-таки напрягся, покачал головой и слабо произнес: «Ничего не передавал».
- Четыре! – услышал он голос офицера.
И снова нестерпимое жжение и тряска всего тела. Но только теперь эпицентром тряски, источником ее боли была не щиколотка ноги, а пах.
Чтобы не потерять остатки контроля над телом и волей, Луис принялся мысленно считать. Стиснув зубы, медленно произносил в уме: «Один… два…три…» Он досчитал до 20, когда офицер скомандовал: «Стоп».
Снова бессилие, еще более глубокое, чем прежде. Снова вопросы, в смысл которых он уже не старался вникать и только пробовал качать головой отрицательно. Потом снова команда, но уже не четыре, а пять. Через двадцать секунд снова остановка. Снова вопросы. И потом – шесть!
Эти цифры означали увеличение силы тока.
Электрическая пиявка, которую прикладывали к его телу, с каждой новой командой заползала все выше – на живот, на грудь, к шее, к подбородку. Наконец он почувствовал, как ему вложили металлическую клемму в рот, и услышал команду: «девять». На мгновение с облегчением подумал, что во рту у него не конец провода от электрического прибора, а дуло пистолета, что сейчас, через секунду все кончится – и потерял сознание….
Он не знает, как его приводили в чувство, но придя в себя, подумал без всякого удивления, просто констатировал факт – жив.
Он все еще сидел на стуле, но повязка с глаз была снята.
А офицер за столом требовал ответа на свои вопросы о том, как Луис Карлос Марин выполнял роль связного между членами правительства Альенде и представителями «международного марксистского заговора».
Прошло, наверное, около получаса, и ему снова завязали глаза, и снова началось все сначала – с цифры два. Только на этот раз все было гораздо мучительнее, и сознание он потерял на цифре семь, а не девять.