Традиции андрея платонова в философско-эстетических исканиях русской прозы второй половины ХХ начала ХХI вв
| Вид материала | Автореферат |
- Традиции андрея платонова в философско- эстетических исканиях русской прозы второй, 815.87kb.
- Эсхатологическая топика в русской традиционной прозе второй половины ХХ начала ХХI, 793.25kb.
- Удмуртская проза второй половины ХХ начала ХХI века: человек и мир, эволюция, особенности, 1445.54kb.
- Жанр комической поэмы в русской литературе второй половины XVIII начала XIX вв.: генезис,, 872.49kb.
- Тематическое планирование по литературе 11 класс, 114.9kb.
- Эсхатологическая топика в русской традиционной прозе второй половины хх-начала хх1, 876.64kb.
- C алаватовна отечественный мюзикл и рок-опера в контексте жанровых взаимодействий, 1138.99kb.
- Андрей Белый «Петербург»», 7047.26kb.
- История и теория русского авангарда 10-х годов, 157.77kb.
- Константин Баршт Экономика и экономия Андрея Платонова («Счастливая Москва»). (Тезисы), 199.24kb.
Содержание работы
Во Введении освещается степень изученности рассматриваемой проблемы, обосновывается актуальность, определяются цель и задачи, исследования, научная новизна, теоретико-методологическая база и выбор методики анализа, обосновываются теоретическая и практическая значимость работы.
В главе I «Идея жизни» как «философия существования» А.Платонова в художественных произведениях и в литературно-критических статьях» в соответствии с заявленной темой, поставленной целью и задачами, со ссылкой на исследования платоноведов мы представляем историко-литературный контекст творчества Платонова. Основной корпус произведений рассмотрен под углом зрения обозначенной научной проблемы, отмечен характер платоновского новаторства, своеобразие творческого метода, языка и стиля, словесно-художественных средств, духовных исканий героев. Все это позволяет выявить основные концепции и идеи творчества писателя, определить мировоззренческие ориентиры, ведущие философемы, которые и составят фонд преемственности в «постплатоновском пространстве» (О.Павлов).
Элементы платоновской традиции найдут творческое развитие в прозе писателей второй половины ХХ – начала ХХ1 вв. Устанавливается приверженность А. Платонова исследованию онтологических, аксиологических вопросов бытия, изучаются пути, избираемые его героями для осуществления «идеи жизни» («Чевенгур», «Котлован», «Ювенильное море», «Джан», «Эфирный тракт», «Счастливая Москва» и др.). Герои Платонова ищут разгадку «оживления земли» во время засухи, наделены несокрушимой жаждой деятельности, и эта жажда исходит «лишь из житейской нужды». Отмечается, что роман «Чевенгур», по наблюдениям платоноведов, – «один из крупнейших в русской литературе «роман вопросов», «книга о вечном поиске, в котором пребывает человечество, «разъединенное» с Бытием и оторванное от природы, будто ребенок от матери…», что «...сквозь сюрреалистический стиль «просвечивает» глубочайшая философская проблема: дихотомия человека и бытия, фатальная «нецельность» Универсума – центральная коллизия платоновского творчества не только на тематически-фабульном, но и на стилевом уровне; именно ею обусловлено у Платонова «кризисное» состояние художественной формы, начиная с языка…»1 В романе находят художественное осмысление проблемы, бессмертия, свободы, братства, отраженные в «Философии общего дела» Н.Федорова.
Основные платоновские формулы «идеи жизни», «философии существования», «смысла отдельного и общего существования» в анализируемых произведениях раскрываются с учетом сформулированных Н.М.Малыгиной принципов «теории искусства жизнестроения». В прозе, в литературно-критических статьях Платонова, в публицистике выявляются такие элементы традиции писателя, как трудолюбие, «делание», прославление труда как «истинной матери жизни», человеческой памяти, женщины, как «души мира», поиск «пути к другому человеку», обращение к библейским сюжетам, символике, отрицание мира – «пустыни», разработка «модели сада», превращение пустыни в «живую землю», преодоление смерти, вера в утопию бессмертия, идея единения человека с вселенной и др. «Внимание Платонова к теории искусства-жизнестроения объяснялось тем, что в основе ее лежала богдановская «организационная» наука».1 Поэтика творчества А.Платонова рассматривается как целостный метатекст. Выявляются мотивы апокалипсиса, система образов-символов платоновского метатекста, поэтика «возвращения», мотивы странствия героев с целью познания и преобразования мира. Постоянные элементы универсальной сюжетной модели обнаруживаются в сюжете отдельного произведения. «Анализ модели платоновского метатекста дает основание для вывода, что в основе ее лежит мифологическая структура».2 Завязь платоновского «метатекста» формируется уже в его поэзии. Мотивы, сюжеты рассказов, повестей, романов писателя будут перемещаться из одного произведения в другое, приобретая новые оттенки смысла, где каждое произведение, являясь художественно завершенным, в то же время является частью единого целостного контекста.
Как ключевой текст, в котором зафиксирована платоновская «идея жизни», важная для писателя на всем протяжении творческого пути, рассматривается рассказ «Песчаная учительница» (1927). «Идеей жизни» определяются важнейшие сюжетно-фабульные отношения, связанные с образом учительницы Марии Нарышкиной. Мария, как и герои из повестей и рассказов «Родина электричества», «Эфирный тракт», «Джан», «Такыр», «Ветер-хлебопашец» и др., изображена в слиянии с природой, с вселенной; в странствиях и путешествиях она стремится к преобразованию пустыни в «дом-сад» ценой неимоверных усилий, «делания», терпения и жертвенности. В деревне, занесенной песками, героиня рассказа «Песчаная учительница» будет обучать учеников «мудрости жить в песчаной степи» и «превращать пустыню в живую землю». Для преодоления «горестного напряжения» и «выхода в счастье» необходимы сотворчество душ, сочувствие и вера, что «помощь придет лишь от другого человека» («Джан»). А.Платонов обращается к художественному исследованию моральных категорий памяти, свободы выбора, вступая в диалог с крупнейшими европейскими философами-экзистенциалистами:Хосе-Ортега-и-Гассетом (1883-1955),А.Бергсоном (1852-1944). Отказ от памяти, утрату связи с людьми Платонов считает губительной как для отдельного человека, так и для будущего человечества: «Типичный человек нашего времени: это голый – без души и имущества, в предбаннике истории, готовый на все, но не на прошлое».1
В разделе « Антифашистские произведения А.Платонова» отмечается, что А.Платонов был военным корреспондентом газеты «Красная звезда», воевал бок о бок с солдатами на полях сражений. Четыре книги писателя, вышедшие во время войны, – «Одухотворенные люди», «Рассказы о Родине», «Броня», «В сторону заката солнца» – внесли серьезный вклад в художественное освоение темы войны, патриотизма, антифашистской борьбы. Все антифашистские произведения, репортажи с фронта Платонова проникнуты мыслью о планетарной общности людей, мыслью о «человечестве-организме». Судьбы солдат высветлены у Платонова библейскими мотивами страданий, добровольного принятия смерти за свою землю, матерей, жен, детей. В основу рассказа «Одухотворенные люди» Платонов кладет краеугольный миф христианской цивилизации – о принесении себя в жертву для того, чтобы изменить что-то в мире, искоренить вражду, жить согласно замыслу Бога. Свобода для солдат Отечественной выражается в возможности выбора, за нею скрыт изначальный «хозяин» любой возможности, библейский императив – «…не повредить душе». Отмечается, что этот нравственный закон – жизни ради будущего – будет положен и в основу повестей «В окопах Сталинграда» В.Некрасова, «Сотников», «Дожить до рассвета» В.Быкова, прозы Е.Носова, поэмы «Василий Теркин. Книга про бойца» А.Твардовского, «двучастного» рассказа «Желябугские Выселки» А.Солженицына, повестей и рассказов «окопной» прозы, объединяющих произведения А.Платонова о священной войне с произведениями писателей-фронтовиков. «Одухотворенными людьми» называет Платонов героев военных рассказов, видя ценность бытия в душе человеческой, в ее жизнестойкости и поэтичности, в вере в светлое начало жизни. В изображении своих героев на войне Платонов исходит из презумпции жизнестойкости и силы характера русского человека: «…люди, оказывается, обнаруживают способность бесконечного жизненного развития».2
В разделе «Идейно-эстетические искания А.Платонова в художественном исследовании темы любви» отмечается, что концептуальные воззрения писателя на проблему любви, соединяющей человека со всем человечеством, отражены в «Записных книжках»: «Пока я люблю и могу любить, не может быть, чтоб плохо было на свете, да и не будет плохо».3 Критические статьи Платонова «Пушкин – наш товарищ» (1937), «Навстречу людям (По поводу романов Эрнеста Хэмингуэя «Прощай, оружие!» и «Иметь и не иметь» (1938), «Детские годы Багрова-внука»(1941), «Рассказы Грина» (1940), рассмотренные в данном разделе, помогают лучше понять основы художественных воззрений писателя, его размышления о человечности, духовности любви. Основная их мысль – любовь в изоляции от подлинных интересов, забот людей, «заключенная в собственную темницу», «замкнутая сама в себе, равна самоубийству», «быстро поедает самое себя и прекращается…».1 Проведенный анализ рассказов «Фро», «Река Потудань», «Афродита», «Возвращение» убеждает, что Платонов в высокохудожественной форме показал любовь как чувство, делающее человека целостной натурой. Эти произведения повествуют о культуре эмоционального поведения в любви. По Платонову, этическая культура человека проявляется не в подавлении или искоренении «нутряного» (Платонов), телесного в людях, а в сопряжении с миром, в одухотворенной любви. Любовь должна вывести человека «из замкнутого круга существования к всеобщей жизни». В исследовании темы любви Платоновым отражен его взгляд на женщину как на «совесть мира»( «Душа мира», 1920). Семья, по Платонову, – «теплый очаг, великая сила, складывающая человека и предопределяющая его судьбу. (…) семья питает, как источник, и другие, более широкие и высшие сферы жизни человека – чувство родины и патриотизм».2
В разделе « Образ-понятие «музыка» как символ гармонии мира в эстетике А.Платонова» отмечается, что в своих творческих поисках А.Платонов развивает идеи «синтетического» искусства, разрабатывает свой, присущий только ему, отличающий его от других писателей, язык, обладающий уникальным эффектом эстетического воздействия, чисто художественной энергетикой. Образ-понятие «музыка» является устойчивой «эстетической доминантой» (фраза Б.Эйхенбаума) художественно-философской системы Платонова, воплощением «неисчислимого музыкального времени» (Блок). Музыка в творчестве Платонова выполняет функцию «стенографии чувств» (Л. Толстой), «потока чувств» (Ж.-Ж. Руссо), «ведет душу к добродетели» (Платон), является «тайнообразующей силой» («Чевенгур»), «приближает человека к человеку» («Че-Че-О»), выражает «существо жизни» («Ювенильное море»), «возбуждает жизнь на исполнение высшей судьбы» («Счастливая Москва»). Все платоновские «сокровенные» герои проявляют «родственное» (М. Пришвин) внимание к миру, обладают сверхособой чувствительностью; именно вслушивание в звуки мира помогает им обрести «смысл жизни». Музыка в художественном сознании Платонова соотносит жизнь человека с общим потоком мирового бытия, создает ощущение динамики жизни, ее чуда, недолговечности в конкретной судьбе и вечности в человечестве, выявляет вечные ценности, говорит о проблемах «вселенского человека». Через образ музыки А.Платонов ищет пути к «главной жизни». Музыка представляется Платонову «звуковым самовыражением сокровенной гармонии мира».3
Особое внимание уделяется приемам художественной методологии А.Платонова, ставшими предметом творческой рефлексии его последователей. Своеобразие художественного мастерства Платонова заключается в индивидуальной манере письма, умелом использовании изобразительно-выразительных средств языка, символов, легенд, притч, реминисценций, символики народных сказок, вставных новелл, мотивов сна, лирического описания природы, юмора, иронии, гротеска для постановки философских, этических, социальных проблем. К творческому методу А.Платонова периода написания романа «Чевенгур», повестей «Ювенильное море», «Котлован» мы применяем термин «постреализм»(термин Н.Л.Лейдермана,М.Н.Липовецкого 1). Для постижения всего спектра связей между личностью и действительностью, в поисках констант бытия этот метод соединил в себе как поэтику классического реализма, так и постмодернизма. В плане подхода к поэтике мы исходим из реляционного подхода, сформулированного Ю.Лотманом: «Предметом изображения являются не отдельные вещи, а система отношений изображаемых явлений между собой и автора к их совокупности».2 «Писать надо не талантом, а «человечностью» – прямым чувством жизни», 3 – запись писателя от 1931-1932 гг. становится для нас основным критерием в прослеживании преемственности традиций А.Платонова в философско-эстетических исканиях его «литературных сынов» (Л.А.Шубин).
В различные периоды жизни и в разных жанрах язык, стиль Платонова меняются, творческая методология ориентируется согласно важнейшему эстетическому принципу «неослабного корректива своим чувствам в массах людей». Творческий путь Платонова, становление его как писателя характеризуется постоянным поиском «слова», постижением преобразующей роли искусства, и поэтому мы уделяем в диссертации особое внимание этому вопросу, как элементу традиции Платонова для последующих поколений писателей. Герои научно-фантастических рассказов «Маркун» (1921), «Сатана мысли»(1922), позднее названный «Потомки солнца», руководствуются грандиозными утопическими планами пересотворения вселенной в духе статьи «К начинающим пролетарским поэтам и писателям»(1919). «Пролетарское искусство отражает в себе все человечество в его лучших устремлениях (…) Это будет музыка всего космоса, стихия, не знающая граней и преград, факел, прожигающий недра тайн, огненный меч борьбы человечества с мраком и встречными слепыми силами».4 В статье «Пролетарская поэзия»(1921) Платонов ставит акцент на преобразующей роли искусства в жизни человека: «искусство есть творчество совершенной организации из хаоса».5 Творческий метод Платонова периода написания романа «Чевенгур», повести «Котлован» в платоноведении обозначен термином сюрреалистический. С помощью этого метода писатель имел возможность наиболее полного художественного самовыражения. Гротескность повести «Котлован» строго реалистична, она отражает гротескность самой жизни. Платонов «обнаруживает тупиковую философию в самом языке (…) наличие абсурда в грамматике свидетельствует не о частной трагедии, но и о человеческой расе в целом». Платонов «подчинил себя языку эпохи, увидев в нем такие бездны, заглянув в которые однажды, он уже более не мог скользить по литературной поверхности».1
Краткий обзор работы платоноведов относительно романа «Чевенгур», проведенный нами в диссертации, свидетельствует об особенностях творческого метода писателя, парадоксальном универсализме художественного мира, синтетизме и полифонизме его прозы. С тонкой иронией написан рассказ «Усомнившийся Макар» (1929).Смех выступает в рассказе как главный стилистический прием, как «тайнопись», прибегнув к которой Платонов смеется над тем, что уродливо в мире людей.
Новая страница в творческой биографии А.Платонова в послевоенные годы – обработка им русских и башкирских народных сказок. Наряду с пересказыванием народных сказок Платонов создал свои литературные сказки, определяя их жанр на манер М.Пришвина, как «сказка-быль», «сказочное происшествие», указывая на их близость к реальности. Платоновские сказки – это своего рода философские притчи, итог размышлений о главных и бессмертных ценностях человеческой жизни, о силе добра и терпения, любви ко всему живому, милосердии и сострадании, о прислушивании к голосу сердца, о вере в людей.«Несчастье хоть и живет на свете, да нечаянно, а счастье должно жить постоянно».2
Особое внимание уделяется языку платоновской прозы. Способ, манера, характер «говорения» у Платонова выдвигаются в центр произведения. Своеобразие Платонова прежде всего в его языке, в том, как складывает Платонов фразу. «Первейшая внутренняя проблема» прозы Платонова – «это самый процесс высказывания, выражения жизни в слове», «трудное выражение» сознания в речи. «Содержание души» (А.Блок) в размышлениях составляют своего рода центр существования и облика платоновских героев – «людей косноязычных и немотных», рождающая мысль которых получает «темное, шероховатое, нечленораздельное выражение».3 Отмечается, что модификация соловьевского принципа «всеединства», его видоизменение, как уже было выявлено в платоноведении, поиски Истины, Добра, Красоты станут существенной чертой прозы Платонова. Продолжено исследование «ключевых слов», «ключевых текстов» писателя, позволяющее обнаружить концептуально важные смысловые константы, обеспечивающие внутреннюю целостность его творчества.
Своеобразие А.Платонова невозможно в полной мере ощутить вне контекста. О некоторых литературных явлениях, в сопоставлении с которыми платоновское новаторство проявляет себя более отчетливо, уже шла речь. Этому вопросу специально посвящена следующая глава.
В главе II – «Генетические и типологические связи прозы А.Платонова с русской литературой XIX- первой половины ХХ века. Мысли о мире и человеке» – рассматривается творчество А.Платонова во взаимодействии с русской и зарубежной философской мыслью и литературным процессом второй половины Х1Х-первой половины ХХ вв. Отмечается, что Платонов, усваивая опыт предшественников, трансформирует его в уникальные формы своего творчества. Так, опыт Ф.М. Достоевского особенно важен для Платонова при художественном освоении сущностных вопросов духа и бытия, экзистенциальных проблемам устроения жизни на Земле, при обращении к теме ребенка. Для аналитического сопоставления привлекается рассказ Ф.М.Достоевского «Сон смешного человека (Фантастический рассказ)»(1877), важный для исследования генетических корней платоновской прозы. Отмечается, что размышления писателей обращены к человеческому сознанию, к разуму человека. Вопрос «смешного человека», ставший источником душевного переворота героя,– «Отчего же я вдруг почувствовал, что мне не все равно, и я жалею девочку?» 1 – зададут почти все взрослые герои Платонова. Этот вопрос окажется актуальным и для писателей второй половины ХХ- начала ХХI вв.
Наследие Ф.М.Достоевского требуется учесть и для понимания сути диалога А.Платонова со многими его современниками. Художественное разоблачение социальной утопии в романе «Чевенгур» (рабство – не путь к свободе и счастью) найдем и в романе Е.Замятина «Мы» (1920) и в его рассказе «Пещера»(1922). Поэтика повести Платонова «Эфирный тракт», как и романа «Мы», рассматривается как «антиэнтропийная», которая отражает мир, проникнутый биогенным током атомов, мир, где живое вещество создает особые связи и структуры. Отмечается, что в данном направлении «работал и Е.Замятин. Но его роман «Мы» более декларативен, к тому же его образы и идеи, к сожалению, не получили должного развития в творчестве писателя».2 Этическая, онтологическая проблематика «Ювенильного моря»(1934) позволяет установить типологическое родство повести с романом Л.Леонова «Дорога на Океан»(1935). В обоих произведениях усилена условность, в качестве главного структурообразующего и сюжетообразующего принципа используется миф о новом человеке, создаваемый авторами. В максимах писателей объединены в единое целое проблемы морали, политики и социологии: «Красота всего освещенного мира тяжко добывается из резкого противоречия» («Ювенильное море»); «Человек живет радостью преодоленных несчастий»; «Если есть в тебе что-нибудь хорошее, в той же степени ты найдешь это в других» («Дорога на Океан»). В обоих произведениях дана не только установка, но и перспектива решения проблемы «выхода в счастье», «воссоединения людей» (Достоевский) через разум, творчество, через «поиск путей друг к другу». При сопоставлении прозы А.Платонова и рассказа Б.Пильняка «Заволочье» (1925) исследуются вопросы этичности науки. Выявляется нравственно-регулятивная функция библейских мотивов (например, мотива Каина), используемых писателями при анализе проблем влияния технического прогресса на судьбы людей. Отмечается, что платоновская формула «В руках зверя и негодяя самая высокая техника будет лишь оружием против человека»,1 как и многие другие его художественно-философские установки, точно указывает ориентиры будущей исторической жизни человека и найдет свое развитие в прозе писателей второй половины ХХ - начала ХХI вв. Об этом идет речь в третьей главе диссертации «Произведения А.Платонова и философско-эстетические искания русской прозы второй половины ХХ - начала ХХI вв.»
В первом разделе – «А.Платонов и художественное творчество Ю.Казакова» установлено, что платоновская проза конца 20-х, 30-х годов о судьбах крестьянской России в некоторых важных аспектах стала предысторией «деревенской прозы» как особого художественного направления литературы второй половины ХХ- начала ХХI вв. Одним из главных ее «движителей» стала тоска по нравственности. Страстный призыв платоновского «усомнившегося» героя – «Нам душа дорога», «Даешь душу, раз ты изобретатель!» – был услышан писателями второй половины ХХ века. Герои В.Белова и В.Шукшина, Ю.Казакова, В.Распутина, Л.Бородина и других крупнейших современных писателей, как и герои А.Платонова, настойчиво стремятся к осмыслению закономерностей мира.
Юрий Павлович Казаков (1927-1982) был одним из писателей, которые стояли у истоков «деревенской прозы» 1960-1970-х годов, кто продолжил и развил линию Платонова в художественном отображении «тревоги бедных деревень» («На полустанке», 1954; «В город»,1960; «По дороге»,1960; «Нестор и Кир», 1961; «Легкая жизнь», 1962 и др.). Казаков унаследовал от Платонова жажду постижения глубин людских душ, включая связи с родной землей, осознания своей ответственности перед ней. Эти проблемы возникают в связи с темой коллективизации и раскулачивания, о чем шла речь и у Платонова. Мироощущение героев Казакова, как мы устанавливаем, близко мироощущению платоновских героев. Через образы своих «нестеров и киров», «поморок» и т.д. писатель передает нравственные принципы народа – жажду не просто выжить, но и сохранить в себе светлую душу, жить в ладу с совестью, превратить землю в сад. В исповедальных монологах героя Казакова в рассказе «Нестор и Кир» раскрывается картина деяний, говоря платоновским языком, «юных разумом мужей». Подчеркнуто, что Казакову, как и Платонову, дорог мир в его общности и цельности. В рассказе «Какие же мы посторонние?» (1966) из «Северного дневника» Казаков актуализирует кардинальную идею Платонова из рассказа «Старый механик» (1940) – «Без меня народ неполный». Казаков диалогизирует, как и Платонов, повествовательный дискурс; голос автобиографического героя-рассказчика, несобственно-прямая речь, передающая реакцию персонажей на услышанное, внесение их комментариев в текст, сказовая манера речи – все это делает рассказ чрезвычайно важным средством в осмыслении философских проблем жизни и смерти, вечных ценностей. « Как на свете-то станет без меня, а ? Ведь горе же будет, а? – Еще бы! – серьезно сказал я. – Вот и я думаю, не тот без меня будет белый свет…» 2
Казаков, как и Платонов, осознает возможность структурировать произведение с использованием в качестве основания многозначного и многофункционального образа-понятия «музыки». Героев рассказов Казакова «Трали-вали» (1959), «Манька» (1958), «На полустанке», «Запах хлеба» (1961), «Плачу и рыдаю» (1963), «Поморка» (1957), «Свечечка» (1974), «Во сне ты горько плакал» (1977) роднит с «сокровенными» героями Платонова вслушивание в голоса, в звуки, исходящие от мира, от людей, от природы, стремление к более совершенной жизни, любовь к человеку, к своей земле. Размышления героев о смысле жизни, их собственная напряженная внутренняя жизнь, обусловливающая способность человека изменяться , предстают в прозе Казакова как характерная черта русского национального характера. Через внутренний монолог героя рассказа «Трали-вали» передает Казаков богатую духовную жизнь бакенщика Егора. Монолог героя обнаруживает переклички с характеристикой Саши Дванова из романа Платонова «Чевенгур», наделенного автором такими качествами, как неравнодушие к миру, стремление к «счастью взаимной жизни» и «деланию дела», чуткость к голосам, исходящим от мира. В большинстве рассказов и повестей Казаков предстает как лирический писатель, как певец природы и человека. Специфическим, ярко индивидуальным в прозе Ю.Казакова, реалистической в своей основе, являются романтические и импрессионистические черты, делающим его «поэтом в прозе», «собирателем прекрасных мгновений».
Отзвуки художественных идей А.П.Платонова угадываются в повести «Привычное дело» (1967), в романах «Кануны (хроника конца 20-х гг.» (1972-87), «Год великого перелома» (1989–1994) и «Час шестый (хроника 1932 года)» (1997-1998) Василия Ивановича Белова. В повести «Привычное дело»В. Белов в духе традиций А.Платонова, его рассказа «Усомнившийся Макар» (1929) предлагает читателю на материале жизнеподобного повествования притчу, философское иносказание о современности. Оба произведения явились откликом на резко обозначившийся антагонизм между государством и личностью. Платоновское произведение написано в год «великого перелома». Писатель особое внимание сосредоточивает на попытках власти запретить людям жить и думать самостоятельно. Гуманистическая проблематика оказывается равновеликой всей совокупности социально-политических вопросов. Повесть Белова создана в другое время и рассказывает о послевоенном бытии крестьян, осложненном неправедными действиями власти (лишение приусадебных участков и др.). Но и здесь социальное не затеняет и не отменяет нравственно-философского и онтологического начал, важных для героев, но враждебных принципам существования, навязываемым сверху. Мы отмечаем, что ко времени написания повести «Привычное дело» Белов не мог прочесть «Котлован (1930; книга опубликована в России в 1987), но он мог прочесть хронику «Впрок»(1931), а также повесть «Ямская слобода»(1927), в которой «хлебопашество» определяется эпитетом «святое».
В рассказах «За тремя волоками»(1965),«Деревня Бердяйка» (1961), в рассказе «Никола Милостивый», входящем в «Повесть об одной деревне» (1992-1996) и др. Белов развивает идеи Платонова об умирающей деревне, о разладе мира, о насильственном разрушении личности, непригодности для человека мира зла и насилия. Внутренние монологи героев в повести «Привычное дело», диалоги, которые они ведут между собой, вызывают аналогии с мирочувствованием безымянных крестьян из «Котлована». Они передают трагичность жизни крестьян, ненависть к произволу «уполномоченных». Народная мораль не позволяет Дрынову «отмежеваться от своей души» (фраза из «Котлована»), стать доносчиком. Писатели ставят безошибочный диагноз обществу, в котором личность нивелируется: «когда донос объявляется делом чести, это означает, что общество занемогло».1 Прослеживая судьбу своего героя, талантливого мастерового («и плотник, и печник»), участника Великой Отечественной войны, Белов в новых условиях развивает платоновские идеи о своеобразии русского национального характера, о присущих простому человеку чувствах достоинства, бескомпромиссности, духовности. Дрынов, подобно Макару Ганнушкину, близок миру природы, «траве и зверю», тянется к людям, но становится невольным источником страданий близких. Фраза, вложенная в уста одного из мудрых народных представителей, своеобразного философа, смекалистого мужика по прозвищу Пятак – «Ежели тема не сменится, дак годов через пять никого не будет в деревне, все разъедутся», – передает боль писателя за судьбу крестьянина. Размышления «народного философа» из повести Белова своей прозорливостью и мудростью перекликаются с рассуждениями персонажа из романа «Чевенгур»: «Мужику от земли один горизонт остается. Кого вы обманываете-то?».2
Осмысление своих исторических корней, связей с предками, любовь к своей земле, свойственные «сокровенным» героям Платонова, характеризуют и героев Белова в рассказах «Холмы», «За тремя волоками». «Откуда он взялся… Где начало, кто дал ему жизнь тогда, ну хотя бы лет четыреста назад? Где все его предки и что значит их нет?» – внутренний монолог героя рассказа «Холмы», перекликающийся с размышлениями платоновских героев о «свете жизни» («Свет жизни»). Отмечается, что проза Белова, как и проза Платонова, посвящена сохранению народного лада, народных понятий о красоте. В работе выявляются связи прозы писателей на стилистико-языковом уровне, в использовании сказа, юмора, иронии.
В третьем разделе «А.Платонов и творчество В.Шукшина. Отражение народного видения мира» отмечается, что проблема платоновских традиций в творчестве Василия Макаровича Шукшина (1929-1974) мало изучена, хотя в работах исследователей намечены подступы к ее решению (С.Залыгин, М.Геллер, Н.Корниенко, А.Варламов). Варламов называет Платонова и Шукшина «знаковыми фигурами своего времени и наиболее точными его выразителями.3 По оценке Н.В.Корниенко, Шукшин «своим знаменитым рассказом «Забуксовал» и его героем-чудиком, так и не перевоспитанным драгоценным «неискушенным читателем», продолжил линию большой русской литературы и в самые драматические двадцатые и тридцатые годы остающейся автономной, но не по отношению к жизни и никогда не забывавшей о «неискушенном читателе», который, как и она сама, относился к разряду перевоспитуемых».1
«Вдумывание в жизнь», стремление разгадать ее тайну, неприятие насаждаемых стандартов – характерная черта «чудиков» Шукшина, «чудаков» Платонова. Их неуправляемые порывы ломают рамки обывательской логики, их отличает бесшабашная импульсивность самовыражения. При всех отличиях они – «люди одной породы» (С.Залыгин»), только живущие в разные эпохи. Объединяет их неподдельный интерес к жизни, стремление разгадать ее тайны, чтобы «душа не болела».(«Верую»).Они озабочены оздоровлением общества, подобно «усомнившемуся Макару», переустройством государственной структуры по человеческому, на их взгляд, подобию. Платоновские корни имеет интерес Шукшина к характеру «человека-недогматика, не посаженного на науку поведения. Такой человек импульсивен, поддается порывам, а, следовательно, крайне естественен. Но у него разумная душа».2 Герои писателей выступают против обезличивания человека, заявляют о его праве на свои вкусы и привычки. Уважение к личности другого человека, о котором размышляет шукшинский герой Алеша Бесконвойный, – «Да два полена и то сгорают неодинаково, а вы хотите, чтобы люди прожили одинаково!» – сопоставимо с видением мира «сокровенного» платоновского героя, умеющего «говорить, как многие русские люди, иносказательно, но точно», – «А ведь это сверху кажется – внизу масса, а тут отдельные люди живут» («Че-Че-О», 1928).
Шукшин, как и Платонов, не идеализирует своего героя, видит противоречивость человека, сочетание в его характере «святого и звериного». Важное место в творчестве обоих писателей занимает исследование проблем выбора и ответственности человека за зло в мире. В рассказе «Охота жить» Шукшин ставит акцент на внутренней красоте человека. Взяв за основу, как и Платонов, евангельскую притчу о «сокровенном человеке» (Перв. Посл.Петра. 3/4), он противопоставляет ее красоте внешней, показной. «Молодой, сильный, красивый» уголовник стреляет в спину старому охотнику, приютившему его и фактически спасшему жизнь. В коротком рассказе эпитет «красивый» применительно к современному Каину встречается не один раз. Полноценность души охотника проявляется не только в способности на «милосердный поступок», но и в раскаянии за давний грех. Как и в рассказе «Афродита», в повести Шукшина «Калина красная» добро и зло показаны в прямой схватке. Уголовник Губошлеп – идеолог, отстаивающий враждебные для человека начала. Он попирает вековечные законы морали. Образ Губошлепа в «Калине красной» вписывается в типологию платоновских «разрушителей», «злодейской силы, вступающей поперек жизненного пути». Нравственная максима – «отвечай сам за добро и за лихо», – вложенная в уста крестьянина Еремеева и отражающая народное видение мира, трансформируется в прозе Шукшина. Герой рассказа «Обида», столкнувшись с человеческой жестокостью, задается вопросом – «Что такое творится с людьми?», приходит к этическим выводам – «Ведь сами расплодили хамов, сами. Никто же нам их не завез, не забросил на парашютах. Пора же им и укорот сделать».
Герои писателей много думают о смерти. Отношение к ней у большинства из них крестьянское («Как помирал старик», «Горе», «Алеша Бесконвойный», «Жил человек», «Земляки», «Осенью» и др.). В отличие от прозы Платонова, в ряде рассказов Шукшина жестче акцентируется трагически мучительное осознание героем приближения смерти: «Не хочу! Не хочу… Еще полгода! Буду смотреть на солнце… Ни одну травинку не помну. Ну еще год – и я ее приму. Ведь это надо же принять!» («Залетный»). Отчужденность людей осмысляется как ситуация глубоко тревожная. Разрешение проблем жизни, смерти, памяти, связи живых и мертвых происходит в платоновской традиции «света жизни». Память о Сане, многозначительно прозванном односельчанами Залетным, возбудившем в жителях деревни духовную жажду, любовь к жизни, к человеку, останется в близких людях. Шукшинское отношение к человеку, как к самой высшей ценности, восходит к платоновскому кредо – «Быть человеком – редкость и праздник!» (Автобиографическое письмо»,1922). В повести «До третьих петухов» используется один из характерных фольклорных сюжетов, в основе которого – мотив странствия за правдой, развертываемый и в большинстве платоновских сюжетов. По наблюдениям В.К. Сигова, «Народный характер в изображении Шукшина в конечном счете выражает тенденцию жизнестроения и творчества, а не распада и деградации». 1 А.П.Платонов и В.М.Шукшин чувствовали необходимость обращения в своей прозе к историческому материалу, стремясь выявить традиционные характерные черты русского человека (А.Платонов – «Епифанские шлюзы»; В.М.Шукшин – «Я пришел дать вам волю»).
В шукшиноведении отмечено, что новаторство писателя состоит в соединении эпической по масштабу мысли с жанровой формой рассказа с уникальным диапазоном содержательных функций. Эта особенность малой жанровой формы характерна и для прозы А.Платонова.
В разделе «Линия» А.Платонова в прозе Ю.Трифонова» отмечается, что «замечательным мастером», у которого «надо учиться», Юрий Валентинович Трифонов (1925-1981) называет А.Платонова.2 Трифонов творчески продолжил ту линию русской литературы, которая характеризуется постановкой онтологических, нравственно-этических проблем, глубоким анализом жизни, гуманистическим пафосом, вниманием к внутреннему миру человека. Типологические связи между прозой Ю.Трифонова и А.Платонова обнаруживаются и в подходе к герою. Его трактовка, на наш взгляд, возможна с позиций пассионарной теории этногенеза Л.Н.Гумилева, разработанной ученым в 1989 г., идеи бессмертия и воскрешения «Философии общего дела» Н.Ф.Федорова. «Для городской прозы, как и для автора «Этногенеза и биосферы Земли», пассионарность – это «способность и стремление к изменению окружения, атрибут подсознания».3 «Наиболее сильное и прямое влияние федоровских идей испытало на себе творчество Андрея Платонова».1 «В художественной вселенной Платонова Федоровский «проект» патрофикации занимает, несомненно, важное место».2
Несомненное воздействие таланта Платонова на Трифонова сказалось в стремлении его героев осмыслить свою жизнь, жизнь других людей. Оба писателя проверяют своих героев определяющим нравственным законом человеческой личности – отношением к смерти, проблеме выбора, памяти. Некоторые герои Трифонова, так же, как и герои Платонова, смерть встречают спокойно, без страха, сознают ее неизбежность. Чувство крепости и силы они черпают в уходящей от них жизни, наполненной полнотой и осмысленностью прежнего существования (Ксения Федоровна, Федор Николаевич в повести «Обмен»(1969). Старик из рассказа Платонова «Третий сын», вырастивший вместе с умершей уже женой замечательных сыновей, которые приехали хоронить мать, «был доволен и горд, что его также будут хоронить эти шестеро могучих людей, и не хуже». Мотив бессмертия, рассматриваемый в прозе Платонова, развертывается в сюжете повести Трифонова «Другая жизнь»(1975). Через воспоминания Ольги Васильевны, в деталях прослеживающей каждый день рано ушедшего из жизни мужа, звучит непримиримость Сергея со смертью, желание бессмертия. «Человек, говорил он, никогда не примирится со смертью, потому что в нем заложено ощущение бесконечности нити, часть которой он сам. Не бог награждает человека бессмертием и не религия внушает ему идею, а вот это закодированное, передающееся с генами ощущение причастности к бесконечному ряду».3 Несогласие героя Трифонова с мыслью исчезнуть навсегда из жизни перекликается с мыслями о «неверии в смерть», «об интересе к смерти» 4 рыбака с озера Мутево из романа «Чевенгур». В раскрытии народной точки зрения в освещении Платоновым темы смерти, памяти привлекаются исследования А.В.Шаравина, А.В.Кулагиной («Тема смерти в фольклоре и в прозе А.Платонова»).5 «И для деревенской, и для городской прозы время, преемственность, традиции, историческая память играют важную роль». 6.
На материале прозы Трифонова и Платонова рассматривается сходная роль моральной категории памяти в произведениях писателей. Трифоновская концепция человека, призванного укреплять духовные связи между людьми, сохранять память об умерших, совпадает с платоновской. Платоновская установка на философское осмысление бытия, поиск ответов на «главные» вопросы – «Кто тогда меня помнить будет?» («Джан») – найдет дальнейшую разработку в углубленном исследовании нравственного мира людей в повестях Трифонова «Обмен», «Долгое прощание» (1971), «Другая жизнь», «Дом на набережной» (1976). Углубленные мотивы Трифонова – «нити, уходящие в прошлое», «исчезновение нитей». «Исчезают не люди, а целые гнездовья», племена со своим бытом, играми, музыкой. Исчезают дочиста, так что нельзя найти следов» («Обмен»). Тема памяти, связующих поколения «нитей» увлекает обаятельного героя, историка Сергея Афанасьевича из повести «Другая жизнь», не желающего пойти на компромисс с «железными малышами». Его идея – «нить, проходящая сквозь поколения… Если можно раскапывать все более вглубь и назад, то можно попытаться отыскать нить, уходящую вперед». В уста своих героев Трифонов вкладывает свое понимание жизни и смерти, памяти, родной земли, близкое платоновскому. Герой повести «Долгое прощание» Гриша Ребров с гордостью вспоминает своих родных – революционеров: «Моя почва – это опыт истории, все то, чем Россия перестрадала!».
В разделе выявляется сходство и различие приемов психологического анализа у Платонова и Трифонова. Трифонов, как и Платонов, блестяще владеет искусством изображения явлений, событий, вещей, всевозможных жизненных коллизий через восприятие героя. Существенное различие в приемах психологического анализа у писателей видится в том, что Платонов чаще прибегает к описанию внутреннего состояния своего героя, передает его переживания через символическую пластику. «Вниз лицом» ляжет Назар Чагатаев в повести «Джан» (1936), одухотворенный, как и все «сокровенные» платоновские герои, «идеей жизни» – «устроить на родине счастливый мир блаженства…». Назар стремится пробудить в племени «джан» импульс жизни. Печаль героя, что его народ «боится жить», «отвык и не верит», Платонов подчеркнет символической пластикой: «Чагатаев отвернулся ото всех; его действия, его надежды оказались бессмысленными. Он ушел в сторону и лег там вниз лицом». Трифонов же обращается непосредственно к внутреннему монологу для передачи всех нюансов мышления в связи с тем или иным событием, к приемам несобственно-прямой речи, к необычным, выразительным тропам. Исповедальный внутренний монолог Ляли в повести «Обмен» раскрывает причину ее неверности любимому человеку.
В диссертации исследуется обращение писателей к мифопоэтическим представлениям о магической силе земли. Оба писателя утверждают приверженность человека естественным человеческим чувствам, ощущение счастья от общения с природой, от слитности с миром. Мотив «гуляния босиком» по родной земле, развертываемый в сюжете произведений «Сокровенный человек» Платонова, «Вера и Зойка» Трифонова, передает любовь героев к своей земле, к малой родине. Оба писателя прославляют чудо жизни, то ощущение полноты, теплоты жизни, гармонии в душе, которое дарит человеку общение с природой. При анализе произведений на историческую тему – «Отблеск костра»(1965), «Нетерпение»(1973) – выявляется нравственный максимализм прозы писателей. Связь «московских» повестей» Трифонова, ставших началом целого направления в русской литературе второй половины ХХ века – «городской» прозы, – с прозой Платонова, одним из первых в литературоведении отметил поэт Д. Самойлов.1 О близости героев Платонова, Трифонова и Шукшина сказал писатель С.Залыгин.2
Ю.Трифонов становится своего рода связующим звеном между А.Платоновым и современными писателями. Традиции Трифонова в исследовании бытия человека в тесной связи с его бытом («Нет, не о быте – о жизни! Быт и бытие – это слитно, это нельзя разъять. Слово «быт» – это какая-то вселенская связь»3 ) преемствуют и развивают в современной прозе А.Битов, В.Маканин, А.Кабаков, Л.Петрушевская, В.Токарева.
В разделе 5 «А.Платонов – В.Распутин. Рефлексы платоновских идей в прозе В.Распутина. Проблемы национального сознания. Взрослые и дети в прозе писателей» рассматриваются высказывания, статьи Валентина Григорьевича Распутина о Платонове как о своем учителе, исследуется творческое освоение Распутиным платоновской художественной традиции. Многие стороны творчества Распутина определенно указывают на близость его мировосприятия и эстетических пристрастий Платонову.4 Писателей объединяет антропологический принцип в художественной разработке проблем человека и его отношений с миром. Распутин строит свою формулу назначения искусства по тому же принципу, что и Платонов: «Великая поэзия и жизненное развитие человека, как средство преодоления исторической судьбы и как счастье существования, могут питаться лишь из источников действительности, из практики тесного, трудного ощущения мира, – в этом и есть разгадка народного происхождения истинного искусства».5 По Распутину, «призвание, задание на жизнь писателя» заключаются в том, чтобы «считывать судьбу и душу народа».6
Платоновская установка на философское осмысление жизни наследуется Распутиным в исследовании проблем семьи, «дома-очага», рода, их нравственной целостности, преемственности поколений. Близость прозы Распутина и Платонова проявляется в структуре отдельных произведений, в стиле, в решении проблем национального характера. («Нежданно-негаданно» Распутина, «Уля» Платонова). Анализом рассказа Распутина «Нежданно-негаданно» (199?0 подтверждается положение о творческом освоении сюжетно-стилевой манеры Платонова.. Лексические единицы, характеризующие язык рассказа, несут в себе семантику хрупкости и незащищенности детства: «жалость», «боль», «стыд», «страдальческое сердце». Платоновский мотив незащищенности детства, рассматриваемый в сюжете повести «Котлован», в рассказе Распутина возрождается в эпитетах с экспрессивной психологической нагрузкой: «девочка как неживая»; «вялая какая-то, замороженная»; «затухшие глаза»; «дергается безвольно, тряпично, как неживая»; «страдальческое сердце»; «стылое сердце»; «тусклое лицо». Параллели между рассказами «Нежданно-негаданно» и «Уля» прослеживаются в воссоздании сюжетной канвы, связанной в рассказе Распутина с образами бабки Натальи и девочки Ариши. В рассказе «В ту же землю» возникает сюжетная коллизия, аналогичная сюжетной ситуации рассказа Платонова «Третий сын». Образ «младого племени» в рассказе Распутина «В ту же землю» наделяется сердечностью, высокой красотой души и соотносится с традициями художественной практики и публицистики Платонова, перекликается с философемой из статьи 1920-го г.: «Большие – только предтечи, а дети – спасители вселенной».1. Многозначный характер несут в рассказе «В ту же землю» слова Пашуты, обращенные к внучке – «Крестить тебя надо, тебе жить».2 Сходными являются концепты писателей, фиксирующие общие свойства сущего, а также ментальные сгустки культуры.
Рассматривая вопрос о творческом восприятии Распутиным платоновских текстов, устанавливаем, что важным компонентом его произведений является сходная с А.Платоновым система мотивов, раскрывающих по мере своего развития во времени непреходящее нравственно-эстетическое содержание. Традиционный платоновский мотив «идеи жизни» творчески развивается В.Распутиным в мотив «порядка внутри себя», включается в иную систему отношений. Этот мотив является определяющим при создании образов «хозяина» и контрастной пары «постороннего прохожего», «врагов жизни», определяемых как «злодейская сила», «вступающая поперек жизненного пути». Решение проблемы «отсутствия хозяина», «превращения городов и весей в свалку» оба писателя рассматривают с морально-этической точки зрения, предъявляя «спрос» к самому человеку. «Отвечай сам за добро и за лихо, ты на земле не посторонний прохожий» («Афродита», 1944-1945): «Одно дело – беспорядок вокруг, и совсем другое – беспорядок внутри тебя. (…) Спрашивать приходится только с себя» («Пожар»,1985). Символический образ Хозяина острова в «Прощании с Матерой» является подлинным открытием Распутина, концентрированным выражением его «философии жизни», созвучной платоновской «философии существования», поскольку «динамика сюжетов произведений Платонова определяется авторской установкой на преобразование «неустроенного мира».3
В духе платоновской традиции В.Распутиным создана галерея образов человека-творца, женских образов, реализующих формулу А.Платонова «женщина – душа мира». Это и Агафья в рассказе «Изба», своими руками сложившая дом, когда все деревеньки с обоих берегов «сваливали перед затоплением в одну кучу». В образе Агафьи Распутин отражает сильные стороны русского характера, актуализирует тем самым пути национального возрождения. Изба в финальных строках рассказа становится символом России. Финал в рассказе – открытый, с надеждой устремленный в будущее. Тема дома не приобретает трагической окраски: его сохранность зависит от самого человека. Глубочайшего художественного откровения женские образы Дарьи, Агафьи, Пашуты, Анны, Натальи из повестей и рассказов Распутина символизируют возрождающие силы природы. Алена (повесть «Пожар») – это звено между прошлым, культом роженицы и Богородицей – само обновление и слово Божье: «В этой маленькой расторопной фигуре, как во всеединой троице, сошлось все, чем может быть женщина…Алена и под бомбежкой не забыла бы обиходить свой дом». В уста Алены вкладывает Распутин горький вопрос о сущности человека: «Мы почему, Иван, такие-то?!». В работе утверждается, что образы и мотивы «души», «сердца» – ключевые для произведений А.Платонова – определяют важнейшие смысловые инстанции в прозе В.Распутина.
В описании самосознания героев Распутин, как и Платонов, прибегает к приемам метафизического опыта, полагаясь на сверхчувственную (недоступную опыту) познавательную деятельность человека, герои изображены не только в жестоких условиях действительности и соответствующий ей социальный план, они вписаны в онтологический план повествования, в величественную картину мироздания. Отсюда – напряженное переживание миропознания, символы, аллегории. «Чувство причастности к красоте и тайне мира Анна незаметно вплела в свое земное ощущение жизни и это же чувство она взяла в свой последний путь».1 В рассказе «Видение», в повестях «Живи и помни», «Последний срок» образный поэтический язык позволяет Распутину передать способность своих героев заглянуть в «горние» сферы, за грань земного. Для этого он прибегает к таким лексическим единицам, «звон», «небо», «отчие пределы», к интонационно-синтаксической, фонетической, ритмической организации речи, к языку намеков и ассоциаций, обращенных к внутреннему слуху читателя.
Отмечается важная функция мотива сна в повести Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана»(2002). Сон, приснившийся Тамаре Ивановне перед убийством ею насильника дочери, выражает авторскую позицию, выполняет функцию предостережения, в терминологии В.Вьюгина, – «обнаженного ориентира, показывающего подоплеку «сюжета о яви». 2 Функция мотива сна в повести Распутина определяется в соответствии с авторским комментарием к описанию сна Копенкина в романе «Чевенгур»: «Не существует перехода от ясного сознания к сновидению – во сне продолжается та же жизнь, но в обнаженном смысле».3 Мысль о спасении, возрождении русского народа через православную веру является определяющей в романе Платонова «Чевенгур», в прозе и публицистике Распутина («Новая профессия», «Дочь Ивана, мать Ивана, «В ту же землю», статья о Сергии Радонежском «Ближний свет издалека»). «Пронзительность выражения поэзии и трагедии русской жизни в сращенности с русской природой и речью»4 придают уникальность, неповторимую индивидуальность творческому облику В.Г.Распутина, закладывают новые традиции.
Формы воплощения платоновских традиций в творчестве Леонида Ивановича Бородина рассматриваются в разделе шестом третьей главы «А.Платонов – Л. Бородин. Философско-эстетические поиски писателей. Проблемы человеческого сознания». А.Платонова и Л.Бородина объединяет антропологический принцип в художественном исследовании проблем человека. В понятии «человек» они усматривают основную мировоззренческую категорию. У писателей сходный взгляд на назначение искусства. Для Платонова искусство – способ «преодоления исторической судьбы», «средство для достижения счастья существования». По Бородину, главная цель искусства заключается в «разгадке тайны человеческого бытия», «постижении подлинной красоты мира». Учитывается и признание Л.Бородина, что некоторые стороны таланта А.Платонова ему близки: жизненность прозы, «глубина постижения мира и человека в романе «Чевенгур», «разящая сатира».1 Отмечается, что творческий диалог Бородина с Платоновым особенно показателен на фоне художественных открытий Ф.М.Достоевского, у которого писатели унаследовали интерес к сложности и противоречивости человеческой натуры, к проблемам человеческого сознания. Уже в первом произведении Бородина, в «Повести странного времени» (1969), находит развитие доминантная идея русской литературы – идея правдоискательства.
Сопоставительный анализ повестей Бородина «Божеполье», «Третья правда» и романа Платонова «Чевенгур» позволил выявить мифологическое начало в прозе писателей. У обоих преобладает ориентация на архаический миф, такие архетипические константы, как земля, вода, дом, дорога, мать, ребенок, смерть, которые переплетены с библейскими мифами. Мотивы апокалипсиса, бесов, антихриста звучат в фрагментах текста повести «Третья правда» с описанием «беззащитной, обезображенной» тайги, «засек хулиганских», «бывшего родника». В сознании героя повести Рябинина возникает «образ антихриста», веками таившегося и подличавшего в невидимости, теперь же «выпрыгнувшего из мрака», «спешащего с ненавистью разрушить на земле все живое в коротком времени Божьего попустительства». Образ Ивана Рябинина, остро чувствующего приближение конца света, рассматривается в платоновских традициях, как предостережение от «забвения разума». Описание Божьего поля с золотистыми лугами, превращенного в черную яму для добычи торфа, без единственной на сто верст сосны, перекликается с притчей о «саде истории», который «требует заботы и долгого ожидания плодов» в романе «Чевенгур». Если в «Чевенгуре» речь идет о «колодце без воды» («…в нынешнюю весну корову продотряд съел…Две недели в моей хате солдаты жили – всю воду из колодца выпили»), то в «Божеполье – это «колодец с водой, до которой не добраться – сруб подвалился», а поправить никто не хочет. Бородин, как и Платонов, использует аналогичный прием – притчу о саде, Божьем поле с сенокосными угодьями, как отражение мечты об идеальной жизни, красоте и гармонии. Мифологема «жизнь-путь» приобретает в прозе А.Платонова и Л.Бородина экзистенциальное начало. Испытания российской жизни в прозе Л.И.Бородина «переданы с редкой нравственной чистотой и чувством трагизма».1.
Новые оттенки творческого диалога Бородина с Платоновым открываются при взгляде сквозь призму философских рассуждений Н.А. Бердяева: «Социализм решает вековечный вопрос об устроении земного царства. Вопрос о русском социализме – апокалипсический вопрос, обращенный к всеразрушающему концу истории».2 Отмечается, что Бородин строит повествование в «Божеполье» в платоновских традициях диалога с утопией («Чевенгур»), писателей сближает философская интонация, стилистическая манера, антиутопическая стратегия. Оба художника стремятся воспроизвести мир, отраженный в сознании героя. Тексты писателей прочитываются на фоне монолога Великого Инквизитора из романа Достоевского «Братья Карамазовы»(1879, 1880), Шигалева «о будущем социальном устройстве» из романа «Бесы»(1871).
Выявляется близость поэтики Л.Бородина некоторым особенностям поэтики Платонова: живописность изображения, особенности словоупотребления, емкие эпитеты, метафоры, олицетворения. Писатели использует приемы онтологической поэтики, символические формы, вводящие в произведения вечные вопросы человеческого существования. Мотив «бесов» в повести Бородина «Бесиво» рассматривается как многослойная метафора, на которой построено повествование (разрушение семьи, омертвление чистых чувств, отсутствие сострадания к человеку). Анализ заглавия повести «Ловушка для Адама» помогает прояснить как поэтику повести, так и ее концепты. Выраженная здесь вера в человеческие возможности перекликается с жизнеутверждающей философемой Платонова. «Каждому с рождением дается какой-нибудь аванс, нужно только умно распорядиться собой» (Л.Бородин); «Отвечай сам за добро и за лихо» (А.Платонов).
Проза Л.Бородина представляет традиционное, реалистическое направление, обновившееся поэтикой постмодернизма. Субъектная организация текста, интертекстуальность, обращение к символике снов, использование христианской символики, мотива игры позволяют Л.Бородину раскрыть многогранность, трагизм бытия.
В разделе 7 третьей главы проводится сопоставительный анализ романа В.Березина «Свидетель» (1998) и повести А.Платонова «Сокровенный человек» (1927). Сопоставление с малоизвестным романом писателя, литературоведа Владимира Сергеевича Березина открывает типологически новые аспекты многогранного воздействия Платонова на литературу наших дней. В тексте романа Березина «Свидетель» есть явные и скрытые аллюзии, цитаты и реминисценции из повести «Сокровенный человек», из других платоновских текстов. Герой-рассказчик близок платоновским «сокровенным» героям неравнодушием к участи человека, чуткостью к голосам и звукам мира, осознанием единства с миром природы, раздвижением рамок сознания, ответственностью за свой выбор. Выявляется функция реминисценций из платоновских текстов, они рассматриваются как повторение на новом витке истории платоновского предостережения – «Они обращаются с жизнью как с заблуждением – беспощадно».1 Березин утверждает такие моральные категории как доброта и сострадание в описании старика-мусульманина, который молится за своего убитого сына; в картине трагической смерти девушки-журналистки; в описании обращения матери к Богу о единовременной смерти с детьми. Война, междоусобицы в романе Березина осмысливаются как «страшная напасть», как общая беда всех людей, независимо от цвета кожи, вероисповедания, времени. Писатели используют религиозную символику в создании картины «второго дня» (Бытие, 1/6-9), чтобы четче обозначить необходимость самопознания, внесения гармонии в хаос. Реминисценции из Платонова в тексте романа показывают высокую степень приобщенности Березина к поэтическому миру предшественника. Об этом свидетельствует и статья Березина «Счастье и страдание»(1999) о романе «Счастливая Москва».
Как и эстетика А.Платонова, эстетика В.Березина обостренно передает дисгармонические надломы, гротески истории, культуры, психологии, но не имеет, как у В.Сорокина, пародийного характера. В плане выявления специфического, индивидуального в прозе Березина характерным является воспроизведение примет иной реальности, меткая ирония, пронизанная болью, поэтика интертекста, диалог с культурным пространством предшественника.
В разделе 8 третьей главы рассказ В. Шпакова «Железный Ренессанс»(2006) прочитывается на фоне повести «Котлован». Отмечается, что рассказ «Железный Ренессанс» написан, как свидетельствует Владимир Михайлович Шпаков, под влиянием платоновской прозы. «Бывший начальник цеха (экс)» – пенсионер – носит фамилию Платонов. Редактор заводской многотиражки,– Николай Федоров – один из инициаторов возрождения заброшенного оборонного комплекса в ходе железного ренессанса и «оживления умерших» из-за недостатка рабочих рук на заводе. Персонажем рассказа является и «безногий инвалид чеченской войны», которого катает в коляске обаятельная Надька; «безногий инвалид» явно перенесен из платоновского «Котлована». Надя – младшая сестренка Платонова, отравившаяся грибами, как и брат Митя, в 1920 г.; о них он с болью вспоминает в «Записных книжках» в 1942 г.2 Упоминается в шпаковском рассказе и название повести «Котлован» с явным подтекстом, и возникает фигура оживленного Платонова. Шпаков, подобно Платонову, в деталях описывает «тревогу» машиностроителей за свой завод и город, используя яркие, запоминающиеся тропы. На иронии, восходящей к стилю рассказа «Усомнившийся Макар», повести «Сокровенный человек», построены многие ключевые фрагменты рассказа В.Шпакова: трубы завода походили «на стволы с обрубленными ветками и сучьями», «выбитые окна» глядят «черными глазницами». На водочных бутылках – портреты Бунина, Лескова, Тютчева, Толстого – «хотя бы так мы способствуем сохранению в народной памяти великих имен!». Герои рассказа, и живые, и «воскрешенные», проявляют смекалку, природную умелость, подобно героям Платонова – Фоме Пухову, «усомнившемуся Макару» в столкновении с «научными людьми», «писчей стервой». Пашка Баранов вызывает явные аналогии с платоновским Макаром, изобретшим «строительную кишку»: «во время государственных испытаний сумел объегорить приемную комиссию, заткнув лопнувший топливный провод ветошью». Финал рассказа с продолжающимся концертом нон-стоп, с «выделывающим коленца» персонажем, «вроде как изображающим подтанцовку», – это почти цитация финала повести «Котлован» с описанием «торжества колхоза», Елисея, «затанцевавшего по земле, ничуть при этом не сгибаясь», баб, «весело двигающих ногами под юбками» под «марш великого похода», «призывающей вперед музыкой». О развенчании Платоновым мифа в эпизоде «торжества колхоза» в «Котловане» писал в свое время Б.Можаев. 1 Для демифологизации новой мифологии Шпаков, подобно Платонову, использует прием гротеска. Рассказ Шпакова «Железный Ренессанс» выступает как «производный» текст по отношению к предшествующему, включается в «вертикальный контекст» художественного универсума.
В разделе 9 третьей главы – «Присутствие» платоновского текста в романе В.Г. Сорокина « Голубое сало»(1999) отмечается, что Владимир Григорьевич Сорокин пародирует повесть «Сокровенный человек», использует ставшие привычными для постмодернизма приемы разрушения стиля – абсурд, гротеск, абсценную лексику, антикаллизм, ломку границ эстетического, пастиш, имитацию разнообразных манер и стилей, их ироническое переосмысление, преобладание мотивов отчуждения, переориентации ценностей. В главе «Платонов-3. Предписание» принцип включения «платоновского слова» в текст романа оценивается как пародийный, эпатажный. Сорокин буквально следует платоновскому тексту в воссоздании персонажей и сюжета, включает в свой текст значимые платоновские слова и выражения, образы из других художественных текстов, демонстрируя прием римейка, переделки произведений, игру со словом, создавая в своем тексте интертекстуальное пространство. Так же, как у Пухова в повести «Сокровенный человек» есть помощник, слесарь Зворычный, у сорокинского героя Бубнова появляется в кабине ломтевоза кромсальщик Зажогин Федор, который будет «сурово орудовать барбидным ножом, кромсая провяленные трупы врагов революции и закидывая бескостные ломти в запасник», затем будет бросать эти «человечьи ломти в топку». Приемы абсурда, гротеска вносит Сорокин в описание «безногих доноров», пожертвовавших свои ноги ломтевозной флотилии «Коминтерн». Сорокин искажающе травестирует описание Платоновым в «Котловане» «безногого инвалида», «урода империализма», «калеки», «повредившегося на капиталистическом сражении». Как верно отмечает И.С.Скоропанова, «Повышенное внимание В.Сорокин уделяет чудовищному, кощунственному, грубо физиологическому, предельно отталкивающему, выводя на поверхность скрытое в глубинах подсознания».2 Причины обращения Сорокина к художественному опыту Платонова мы видим в стремлении к «подрыву литературного канона»: «Писатели, как правило, создают свои произведения с помощью литературных и прочих источников, заимствуя из них тот или иной материал, цитируя, пародируя, копируя или каким-либо иным образом».1. Такая попытка подрыва литературного канона и его «священных столпов» оборачивается подчас парадоксом – утверждением «исходного» текста, «тексту исподволь возвращается его звездный статус».2 Интертекстуальность, цитаты в романе В.Сорокина рассматриваются с учетом точки зрения М.Ямпольского: «цитаты – это не просто нуждающиеся в нормализации аномалии, но и указания – сокрытия эволюционного отношения к предшественнику. Декларированная цитата, отсылая к тексту, который камуфлирует истинную зависимость произведения от предшественника, превращается в знак оригинальности и одновременно «искажает» простую преемственность в эволюции. Интертекстуальность, таким образом, работает не только на утверждение предшественников, но и на их отрицание, без которого текст не может конструироваться в качестве «сильного».3 В рассказе «Заплыв», являющемся структурной частью романа, В.Сорокина интересует онтологическая проблематика, тема столкновения отдельного человека с тоталитарным ужасом, угрожающим самой жизни. На первом плане здесь оказывается не идеология, а художественно завершенный, целостный тоталитарный мир, и Сорокин показывает, насколько этот, организованный по единому шаблону мир, жесток и бесчеловечен к отдельному человеку, рассматриваемому лишь как строительный материал, винтик системы. Но различие – в избранных брутальных, шоковых средствах. Художественный мир Сорокина – скорее антиплатоновская линия, не продолжение традиций классика, а вызов ей.
В отличие от писателя-классика Андрея Платонова с его верой в человека, с его творческим кредо «Все возможно (…) главное сеять души в людях», прозу Сорокина отличает неверие в человека, преобладание мотивов отчуждения, космического одиночества человека, отсюда и идет «культивирование человеческого низа» в его эстетике. Мы согласны с И.С.Скорпановой, утверждающей: «Произведения Виктора Ерофеева и Владимира Сорокина оставляют читателя в тягостном, гнетущем настроении, не предполагают катарсиса. В этом сказалось и разочарование в человеке, и чувство безнадежности, владевшее писателями-нонконформистами в «закатные годы» тоталитаризма».4
В Заключении делаются выводы, подводятся итоги диссертационного исследования и определяются перспективы дальнейшей работы. Значимыми для дальнейшего исследования рецепции творчества А. Платонова в историко-литературном ракурсе являются произведения таких писателей, как Ф. Абрамов («Братья и сестры», «Дом»); В. Астафьев («Пролетный гусь»); А. Варламов («Рождение»); А. Битов («Внук 29-го апреля); А. Ким («Остров Ионы»); В. Личутин («Вдова Нюра»); Е. Носов («Яблочный Спас», «Усвятские шлемоносцы»); Б. Екимов («Продажа», «Пастушья звезда», «Пресвятая Дева-Богородица»); О. Павлов («Конец века») и др.