Воспоминания нашей матери Е. А
| Вид материала | Документы |
- Пречистой Матери Господней с Сыном Своим! Об Успении Божией Матери ничего не говорится, 121.82kb.
- Лобанов Владислав Константинович, Бондаренко Татьяна Романовна Данилова Елена Александровна, 251.96kb.
- «День матери», 189.82kb.
- Воспоминания Сайт «Военная литература», 4244.99kb.
- Районный заочный конкурс сочинений, посвященный Дню матери Мы будем вечно прославлять, 23.51kb.
- Герой нашей оповеди есть персонаж целостный, не собирательный, 193.21kb.
- Стихотворение Александра Яшина «Молитва матери». Пословицы о матерях. Образ матери, 88.73kb.
- Конференция пап, 44.27kb.
- Рассказ матери «Мой сын Далай-Лама. Рассказ матери», 1347.95kb.
- «Восславим женщину – мать…», 22.16kb.
Весной я согласилась стать женой Сережи. Однако свадьба была отложена до лета, и официально мы расписались 27 июня. Вера в то время уже соединила свою жизнь с Юрой
Cухаревским, хотя жили они в разных местах. Юра пока не информировал своих родителей об этом, т.к. был еще не самостоятелен и не хотел никаких неприятностей, тем более, что Вера была несколько старше его.
В июле 1929 года папа с мамой, забрав меня с собой, поехали в Коктебель. Там мы поселились сначала на даче Дейши, затем перешли к Яновским в хороший домик с садом, где и питались. К августу мы вернулись в Москву, и наша свадьба была назначена на одиннадцатое число.
Сережа обязательно хотел венчаться в церкви не потому, что он был религиозным, а потому, что ему казалось, что брак наш в этом случае будет более прочным. Я ничего не имела против, т.к. обряд венчания очень красив. Мне сшили белое шелковое платье, купили фату, белые туфли. Благословили иконой и отправили в церковь Покрова на Кудринской площади (на месте нынешнего высотного здания). Мы держали в секрете наше церковное венчание, поэтому и не венчались в нашем приходе в церкви Спиридония. Тогда это строго преследовалось, и Сережа не хотел портить свою дальнейшую карьеру.
Накануне меня хорошо причесали в парикмахерской, а платье и туфли я надела только у Лены Давыдовой, которая жила там поблизости в Конюшках. Сережа тоже был в новом черном костюме, и мы оба были весьма авантажны. Нашими шаферами были шаркомики: Юра, Арам и Шура Николаев, а также Коля Дементьев, сын маминой подруги. Вечером был грандиозный пир с крюшоном, на котором , кроме родных, присутствовали некоторые шаркомики. Утром мы вчетвером (с Верой и Юрой) укатили в "свадебное путешествие" - на этот раз в Немецкую колонию в Судаке, где были заранее, еще когда мы были в Коктебеле, сняты две комнаты с терраской. Итак, медовый месяц - и снова в Крыму!
В Немецкой колонии, находившейся рядом с Генуэзской крепостью, мы часто любовались со скамьи луной, много купались и лежали на маленьком пляже, ходили по высохшему руслу реки к горе Сокол. Каждый день нам приносили на терраску блюдо прекрасного винограда, и мы наслаждались жизнью.
Но вот мы снова вернулись в Москву, чтобы продолжать занятия в Консерватории. Сначала Сережа хотел, чтобы я переехала к нему, но я не желала расставаться с родителями, которых горячо любила и гордилась ими. Сережа переехал в мою отремонтированную комнату, а Вера перешла в маленькую комнату над лестницей. Родители купили нам простыни, одеяла и ряд других вещей. Перед свадьбой Сережа познакомил меня со своей матерью, пожилой, симпатичной женщиной, бывшей в разводе с мужем, и со своей сестрой Таточкой. Моя свекровь Лидия Михайловна прежде была учительницей, а затем хозяйкой большого богатого дома, который , конечно, в это время был уже реквизирован. Ее муж, Сергей Сергеевич Скребков - старший, удивительно талантливый и "оборотистый" человек, был связан с разными организациями, в частности, в Эстонии, по производству и продаже молочных продуктов, имел прежде собственный магазин в своем многоэтажном доме, доставшейся от матери - Екатерины Васильевны Орлик (в Орликовом переулке), и, что называется, "делал деньги". Он был вторично женат, но содержал свою семью и изредка виделся с ней. В начале революции, когда все было отнято, он с семьей пытался уехать за границу, но это почему-то не получилось. Тогда он отправил свою семью из Одессы в Пятигорск к знакомым, о чем мне рассказывал Сережа как-то на катке. Он был тогда еще мальчиком, а на семью зарабатывали шитьем и вязанием мать и сестра, бывшая на три года его старше. Через некоторое время они вернулись в Москву в свой дом в квартиру, где жила сестра Л.М. Мария Михайловна, муж которой Борис Николаевич, был хирургом. Почти все вещи Скребковых были разворованы во время их отсутствия, Сережа долго ходил в зеленоватой куртке, сшитой из бывших занавесок.
Сережу не интересовали дела отца - он хотел заниматься музыкой, философией, историей. Он много общался с братом хирурга, бывшим очень образованном человеком, а также с Н.С.Жиляевым - музыкантом, обладающим исключительной памятью. Сережа играл ему на рояле, показывал свои сочинения по композиции. Отец Сережи был через некоторое время репрессирован и выслан из Москвы. Помню, что Сережа навещал его в Кинешме и Александрове.
В Консерватории мы с Сережей всегда сидели рядом, т.к. у нас было много общих дисциплин. На Мунаисе Сережа сразу выделился среди студентов и был замечен рядом педагогов, в частности, профессором Н.А.Гарбузовым, что позволило ему окончить Консерваторию в два года! В это время на Мунаисе и Педфаке училось много талантливых и выдающихся студентов, будущих профессоров, таких, как Л.А.Мазель, И.Я.Рыжкин, Ю.В.Келдыш. Среди заметных "рапмовцев" можно назвать студентов-композиторов Давиденко, Белого, Шехтера и Чемберджи. К счастью, РАПМ в 1932 году был ликвидирован, и учеба в Консерватории постепенно стала налаживаться. Появились программы курсов, планы занятий, а после нашего окончания - и дипломные работы.
Историк музыки Константин Алексеевич Кузнецов очень ценил Веру и всячески рекомендовал ей потом поступить в аспирантуру. Но Вера начала работать сначала в Музгизе, а потом ее захватила работа на радио, сначала в отделе писем, затем в оперной редакции музыкального вещания. Мы с Верой окончили Консерваторию в 1931 году, а Сережа - в 1930-ом. С этого года для него началась исключительно интенсивная научно-педагогическая организаторская и общественная деятельность. Он стал научным сотрудником Государственного института музыкальной науки (ГИМН'а), в котором сотрудничал с профессором Н.А.Гарбузовым в области музыкально-теоретических проблем, и в первые годы после окончания вуза опубликовал ряд работ, связанных с акустикой. Впоследствии, после смерти Гарбузова, он принял шефство над акустической лабораторией Консерватории.
В 1932 году появилась его первая печатная работа "Сонатная форма в свете теории многоосновности".
Сережа очень любил и уважал моих родителей, преклонялся перед маминым талантом и одно время занимался с ней не рояле. Родители тоже хорошо к нему относились, считали перспективным человеком, умеющим работать и любящим свое дело. Таким образом Сережа постепенно вписался в нашу семью и жил ее интересами. Я после окончания стала преподавать музграмоту в гнесинской семилетке, но меня эта работа не удовлетворяла, т.к. я "вкусила" в Консерватории различные "сложности". Вскоре Елена Фабиановна предложила мне вести курс I гармонии в Училище, так я стала педагогом в учебном заведении, которое недавно окончила!
Лето 1930 года мы вшестером (три пары) провели в Махинджаури у Рашет и еще в одном доме. Ехали мы в Батуми через Баку и Тбилиси, т.к. прибрежной железной дороги еще не существовало. Где-то по дороге, кажется, в Махач-Кале (одна еврейка из Германии называла его "Махай-Калач") Сережа выскочил из поезда и успел выкупаться в Каспийском море. В Батуми мы встретили Валентина Эдуардовича Фермана, педагога Консерватории, с которым у нас были очень хорошие отношения. Его по пути обокрали и вытащили кошелек, но мама предложила ему взаймы, и он еще остался на Кавказе на некоторое время. Мы с Сережей должны были возвращаться раньше в Москву и решили ехать с Вал.Эд. до Тбилиси, а потом по Военно-Грузинской дороге, теперь уже в обратном направлении, чем в первый раз. Приятно было повидать уже знакомые прекрасные места.
Из Владикавказа мы поехали еще и в Минеральные Воды (у Сережи был от кино, где он продолжал работать, бесплатный железнодорожный билет). Мы отлично провели время в Пятигорске, побывали на Машуке, в Железноводске и Кисловодске, где по просьбе мамы навестили сестер Сафоновых. Правда мы не рассчитали денег и в последний день и в поезде здорово голодали. Приехав в Москву, мы бросились к Лидии Михайловне, которая нас тут же накормила. В августе мы еще успели впервые съездить в Ленинград, который произвел на нас чарующее впечатление; останавливались, конечно, на турбазе.
Примерно в начале тридцатых годов был вырублен примыкавший к нашему флигелю церковный сад богадельни с замечательными деревьями - могучими серебристыми тополями, березами, кленами. Ветви тополей простирались над одной из площадок нашего двора, где мы когда-то играли в крокет. На месте сада был выстроен дом, подходивший прямо к нашему флигелю. Многолетняя "дача", выручавшая нас целых пять лет, была уничтожена.
Еще при жизни Ленина, а затем в тридцатые годы происходило жесточайшее искоренение религии и гонение на церковников. Наряду с антирелигиозной пропагандой началось массовое разрушение церквей. Священников высылали в лагеря, многих пытали. В Москве, как и в других городах, было сломано множество церквей. Только в нашем районе были сломаны церкви Спиридония (наш приход), Георгия (во Вспольном переулке), Ермолая, Благовещения, Пимена, Василия Кесарийского (на Тверской) и Дмитрия Салунского (на Красной площади), Федора Студита (у Никитских ворот, сейчас она восстановлена), Бориса и Глеба (на углу Арбатской площади и Поварской), Покрова в Кудрине, где мы венчались, Рождества в Палашах и Воскресения славущего (на Малой Бронной). Закрыты и разрушены были также Страстной и Никитский монастыри. В Москве прекратился колокольный звон "сорока сороков". Еще удивительно, что уцелел храм Большого Вознесения, где венчался Пушкин, но его превратили в какой-то склад и сломали колокольню. В Кремле были уничтожены Чудов и Воскресенский монастыри, а на Красной площади - Казанский собор и находившаяся поблизости Иверская часовня (сейчас обе церкви выстроены заново). Разумеется, церковное имущество было конфисковано.
Апогеем этих разрушений было варварское уничтожение Храма Христа Спасителя, который был взорван в 1931 году (сейчас он почти достроен снаружи). Его огромный золотой купол был виден издалека, а внутри находились замечательные фрески знаменитых русских художников и изумительная мраморная отделка, часть которой пошла на украшение московского метро (скамейки на ст.Новокузнецкая). Да, это был поистине жуткий вандализм! Разрушение церквей обернулось не только уничтожением религиозных зданий, что во многом привело к упадку нравственности, но и оказалось уничтожением архитектурных шедевров и исторических ценностей.
Мои родители не были религиозны, хотя папа, изучая в гимназии Закон божий, прекрасно знал церковные тексты, молитвы, тропари и славянские изречения. Мы ходили к знакомым на Рождество и на Пасху "славить Христа", но это все было не особенно серьезно. Родители почти не ходили в церковь, однако никогда не запрещали делать этого нам с Верой. Они считали, что христианская мораль не в том, чтобы ставить свечки, а в том, чтобы хорошо относиться к людям и помогать им, что они и делали. Мы с Верой одно время увлеклись церковной службой в нашем приходе говели перед пасхой, исповедовались и причащались с страстную субботу, а в "великий" четверг приносили домой их церкви зажженные свечки и зажигали лампадку. Ходили мы с родителями в Пасхальную ночь на крестный ход к церкви Спиридония и слушали, как после колокола Ивана Великого начинают звонить все церкви в Москве.
Еще раньше, когда была жива бабушка, мы с ней в вербное воскресение ходили на Красную площадь, где тогда не было ни мавзолея, ни могил, а шла бойкая торговля разноцветными воздушными шариками, фигурками разных зверюшек, "американскими жителями" в склянках, вафлями и т.д. Мы покупали гиацинты - розовые, лиловые, белые - которые потом украшали наш пасхальный стол, заставленный пасхами, куличами и крашеными яйцами. Все это постепенно кончилось после революции, особенно когда мы поступили в училище Гнесиных и занялись учебой и шаркомовскими выступлениями.
Надо сказать, что в Москве ломались не только церкви. Необходимо было расширять улицы, не вмещавшие поток транспорта. По этой или по какой другой причине были уничтожены Сухарева башня, Красные ворота, памятник Скобелеву. Были вырублены прекрасные бульвары на Садовой - Новинский, где помещалась наша гимназия, Смоленский и Зубовский. В Москве началось бурное строительство многоэтажных, а позднее и высотных домов. Тверская из кривой и узкой улицы превратилась в прямую и широкую, и вообще город сильно изменился и потерял свой прежний облик.
После окончания Консерватории, называвшейся тогда "Высшей школой имени Феликса Кона" (!) мне пришлось бороться против посылки меня в качестве педагога в другие города (Свердловск или Сталинград - бывший Царицын). Но я сумела отбояриться от этого насилия, разыскав соответствующий приказ о том, что если муж работает в одном городе, то жену нельзя посылать на работу в другой. Я ходила с толстым фолиантом по Консерватории и тыкала носом в соответствующее место всех, кто пытался наседать на меня, например, на профессора Пекелиса, который утверждал, что я т а м нужна, как воздух. В конце концов меня оставили в покое.
Летом 1931 года мы опять вшестером отправились в Гагры - удивительно красивое место на Черноморском побережье Кавказа, где горы, покрытые лесом, подходят почти к самому морю. Помнится, мы много времени проводили на пляже, а вечерами смотрели "зеленый луч", когда солнце садится в море. Один раз я даже увидела "синий луч"! Из Гагр мы совершили две замечательные экскурсии - к озеру Рица и на Красную поляну. Особенно мне запомнились дороги в эти места, "вгрызающиеся" в скалы над пропастями, где бурлила вода и где образовались озера с совершенно голубой водой.
В начале 30-ых годов Сережа стал педагогом Московской Консерватории, куда его пригласили вести курс специальной полифонии, а несколько позже - руководить работой дипломников и аспирантов. Одновременно он обучался на заочном физическом отделении Московского университета, что много позже дало ему возможность работать во время войны в качестве сотрудника Физического института АН СССР, эвакуированного в Казань.
После Гагр я обнаружила, что я " в ожидании". Мы с Сережей не торопились заводить детей, понимая, какая на нас ляжет ответственность на всю жизнь. Хотелось получше устроиться в материальном отношении и добиться более прочного положения, в частности, лучших жилищных условий. Но когда моя беременность стала фактом, все были очень довольны. Папа, бывший в командировке, получивший известия о предстоящем событии, писал: "Кто бы он ни был, ему будут рады." Очень он любил детей! Вера заботливо относилась ко мне и помогала мне во всем. Весной 1932 года я пошла в декретный отпуск, и 6-ого июня Сережа и Вера отвели меня в роддом, где и родилась наша Мариночка.
В тридцатые годы снова стало плохо с продуктами, были введены карточки, и мы получали пайки.
Маму пригласили работать на радио, и она чуть ли не каждый день выступала, исполняя сочинения своего огромного репертуара и заказанные ей произведения, часто виртуозного характера. Многие артисты и музыканты боялись выступать перед черным ящиком микрофона, их страшила многомиллионная невидимая аудитория, но мама очень быстро к этому привыкла и много играла по радио, приобретя общесоюзную известность.
Летом 1932 года мы поехали с новорожденной девочкой на дачу в Удельное. Со мной почти все время находилась моя свекровь, которая относилась ко мне очень хорошо. Она была рада, что ее сын попал в такую семью, как наша, и готова была на все, лишь бы мы жили дружно. К тому же она обожала свою внучку. Сережа, объединившись с Юрой, поехал на Кавказ - в Сванетию через перевал - к морю. Лидия Михайловна (баба Ли) пыталась отговорить его от этой поездки, чтобы он остался со мной, но я настояла на этом интересном путешествии, тем более, что сама никуда не могла поехать - кормила малютку. Пока Сережа совершал свое замечательное, хотя и опасное путешествие, я нянчилась с дочкой. Укачивая ее, я пела ей разные арии из русских опер. Таким образом, она с самого раннего возраста получала музыкальные художественные впечатления. Мой голос не был сильным, но на редкость чистым, и баба Ли с удовольствием слушала меня и хвалила. Надо сказать, что консерваторский ларинголог Петров говорил, что у меня хорошие связки и я "могла бы петь в Большом театре!" Это, конечно, было преувеличением, но все же оправдывало мое прозвище "Оленька- певунья". Так же назывался сборник песенок, сочиненный моими родителями еще до революции, и посвященный мне (сборник, в котором была знаменитая "Елочка", был посвящен Вере).
Я кормила малютку ровно девять месяцев и постепенно прикармливала ее - сама варила ей вегетарианский суп, манную кашу, кисель, давала виноградный и мандариновый соки. Няня, передав готовку кухарке, стала ходить за ребенком. Все родные любили нового человечка и заботились о нем.
С осени 1932 года я стала вести в Училище I-ую гармонию. Я очень увлеклась подготовкой к этому курсу, и дела мои шли весьма успешно. Моя первая группа в техникуме занималась прекрасно и весной блестяще выдержала экзамен. Особенно хочу почтить память Жени Кулаковой. Присутствующие на экзамене теоретики даже спрашивали, первая это гармония или вторая. Елена Фабиановна была очень довольна и разрешила мне вести II-ую гармонию.
Когда Мариночке исполнился год, мы жили в Павшине по Виндавской дороге. Там Марик начала ходить. Дача находилась у самой Москва-реки, и мы много купались. В то время неделю заменили шестидневкой, и наши именины пришлись как раз на выходной день: 18 июля - Сережины, 24-ого - мои и 30-ого - Маришины. Все родные съезжались в эти праздники на дачу, где устраивались пиршества.
В 1934 году, когда дочке было уже два года, мы жили всей семьей поблизости от Павшина - на Красной Горке (ныне Красногорск) на даче Яковлевых. Обе бабушки, с увлечением игравшие в винт (карточная игра), отпустили нас с Сережей в горный лагерь Тегенекли в долине Баксана на Центральном Кавказе. Величие горного Кавказа, дивный воздух, обилие земляники, которую мы, не сходя с места, ели с гоголь-моголем - все это незабываемо! В лагере мы жили в палатке, ходили в лыжных костюмах и совершали замечательные экскурсии. Одна из них была на Кругозор под Эльбрусом, который находился в 25 км. от нашего лагеря. Шли туда и обратно пешком и ночевали на Кругозоре. Другая экскурсия была в ущелье Адыл-Су, где мы были свидетелями того, как внезапно рождались и вспыхивали в воздухе облака. Наконец, самая замечательная экскурсия была к перевалу Бечо. Мы, нагрузив рюкзаки, собирались перейти его на юг и спуститься к морю. Поднявшись на гору по лесной дороге мы дошли до Северного Приюта и там заночевали. Людей нигде не было, и мы были одни в первозданной тишине! Никогда не забуду той величавой красоты, которая предстала перед нами, когда на рассвете мы вышли из домика-палатки. Утренняя заря отражалась в снегах Кавказского хребта, и он был совершенно розового цвета! Мы, опираясь на альпенштоки, двинулись по морене, но до перевала все-таки не дошли, это оказалось мне не под силу, и мы вернулись в лагерь. В данном случае мой принцип "визжу, но лезу" не сработал. У меня не было такого опыта и тренировки, как у Сережи. Тем не менее этот поход в "сердце гор" запомнился мне на всю жизнь.
Я очень тосковала по своей крошке и даже физически как бы ощущала ее тельце.Когда мы вернулись в Москву, на следующий же день мы поехали на Красную Горку. Поднявшись на холм, мы увидели нашу дачу и родных, вышедших с девочкой из сада встречать нас. Вера несла девчушку на руках. Когда мы встретились, Марик была "в шоке", пошла ко мне, но тут же вернулась к Вере, и только в следующий момент потянулась опять ко мне, и больше не хотела ни к кому другому! Весь день мы были вместе, не отпуская друг друга. Как оказалось, она все время очень скучала обо мне и никого не признавала, т.к. по-настоящему любила только меня. Вера рассказывала мне, что как-то ночью она взяла на руки плачущую девочку и та сразу успокоилась и стала ласкаться, но когда Вера зажгла свет и оказалось, что это не я, она снова раскричалась.
В январе 1935 года, когда исполнилось 35 лет маминой исполнительской деятельности, она с огромным успехом выступала в Малом Зале Консерватории, исполнив целый ряд произведений- транскрипций, включая такие виртуозные произведения, как "Дон Жуан" Моцарта-Листа и ряд других.
После этого мама получила звание Заслуженной Артистки РСФСР.
Лето 1935 года мы снова провели на “Красной горке” на даче Ивановых. Теперь мы с Сережей уже не могли из-за ребенка уезжать каждый год далеко. Это было возможно только один раз в два года. Кроме того я готовилась поступать в аспирантуру, т.к. прошло уже четыре года после моего окончания Консерватории. Я уиленно занималась теоретическими и историческими предметами и работала над романсами Чайковского.
Пройдя коллоквиум, я была принята и зачислена в качестве аспирантки в класс историка Фермана, т.к. сознавала необходимость повысить свой исторический уровень. Одновременно я посещала лекции Валентина Эдуардовича , его жены Т.Ливановой и Ю.Келдыша и ходила на занятия по анализу музыкальных произведений к ставшему уже педагогом Льву Абрамовичу Мазелю, а также Станиславу Адольфовичу Маркусу, читавшему лекции по истории философии и эстетики. Тема моей будущей диссертации носила название “Программный симфонизм Листа”, о котором тогда почти не было работ на русском языке.
Таким образам я занималась теорией, историей и философией и с увлечением работала над диссертацией в читальном зале ленинской библиотеки и дома. Сергей Сергеевич, как всегда, оказывал мне ценнейшую помощь.
В 1935 году самому Сергею Сергеевичу присвоили без защиты степень кондидата искусствоведения и присудили звание доцента. В этот период он стал выдавать музыковедческие статьи и разрабатывать преимущественно проблема теории и истории полифонии, нашедшие отражение в опубликованных трудах “Полифонический анализ”, “Учебник полифонии” и др. Параллельно с консерваторией он работал также в центральном заочном музыкально - педагогическом институте повышения квалификации педагогов, где заведовал кафедрой теории музыки. Одновременно он вел большую педагогическую работу, которую очень любил. Я же продолжала заниматься в Гнесинском техникуме, обучая гармонии, элементарной теории и сольфеджио учеников различных специальностей ( пианистов, струнников, духовиков, дирижоров-хоровиков и др.)
Наш домашний быт становился все сложнее, благодаря (как уже сказано выше) увеличению количества людей, проживавших в квартире. Кроме того, однажды, совершенно неожиданно, к нам во двор приехала с вещами на подводе и с ордером в руках баба из Коптево и потребовала, чтобы мы немедленно освободили помещение, т.к. она должна была меняться с нами! Нужно было тотчас же вынести все наши вещи во двор и затем ехать в подвал в Коптево! Это мотивировалось тем, что папа был прежде домовладельцем (хотя он так и не был введен во владение домом до революции).