Geum.ru

Воспоминания нашей матери Е. А

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5
Г И М Н А З И Ч Е С К И Е Г О Д Ы


Прежде, чем перейти к нашему поступлению в гимназию, хочется сказать еще о двух персонажах, проживших долгое время в нашей семье. Один из них - наша няня, Татьяна Семеновна Холопова. Она прожила у нас 36 лет, за вычетом тех нескольких лет, когда мама, выведенная из терпения своенравным характером нашей няни, предложила ей искать другое место. Но прожив без няни 4 или 5 лет и навещая ее у новых хозяев, где она работала кухаркой, мы упросили маму пригласить ее обратно, после этого няня оставалась у нас почти до самой смерти и вынянчила наших дочерей. Вспоминается ее чуть сгорбленная спина, когда она купала наших девочек. Вытаскивая их из ванночки, она обирала воду губами со спинки и приговаривала: "С гуся вода, а с Мариночки (или Олечки) худоба!" Она умерла в эвакуации в далекой Башкирии, куда выехала вместе с семьей своего старшего внука, который жил вместе с ней у нас, вырос, стал электромонтером, женился и имел троих детей. Няня пришла к нам, когда родилась младшая из нас - Оля, всю жизнь обожала ее, называя Госиком - Господним Человечком. Она была очень талантлива, обладала недюжинной памятью, знала массу сказок и даже почти наизусть помнила некоторые повести Толстого, которые, очевидно, слышала от других своих питомцев, в чем мы могли убедиться, уже став взрослыми девочками. Няня знала множество народных припевок, прибауток, скороговорок. Она была незаконнорожденным ребенком и жила сначала в воспитательном доме, а потом в крестьянской семье, в молодости была красивая, с кудрявыми волосами и темными острыми глазами. Родителей наших она уважала, но их интеллигентный труд - не особенно. "Да нешто это работа?" - говорила она маме, когда та готовилась к концертам и играла по многу часов подряд. Впоследствие она привыкла к маминой специальности и даже, как было рассказано выше, имела определенное суждение о мамином репертуаре.

Когда мы ложились спать, в детской тушилась лампа, а в ноги кому-нибудь из нас сажался большой плюшевый Миша - он оберегал нас от страшного "бабайки", который жил на шкафу в передней и пугал ночью детей. Это была одна из страшных няниных историй. Няне мы всегда относили самые лакомые кусочки, к празднику готовили ей самую большую тарелку с пастилой, мармеладом, яблоками, орехами. Когда мы уже стали взрослыми, Вера обшивала ее, сама покупала материю и шила платья, кофточки. Няня бывала очень довольна и говорила: "Как хорошо ты шьешь, даже на старух можешь".

Другой колоритной фигурой был дворник Лукьян Григорьевич Гайдуков. В нем было что-то цыганское. Страстный любитель голубей, он участвовал в голубиных выставках и неоднократно получал премии - серебряные и золотые медали, кубки, вазочки. К дворовым ребятишкам строг был ужасно, но питал некоторую симпатию к мальчишкам-голубятникам. Порядок у него во дворе был образцовый. Чтобы сделать что-нибудь из снега, нужно было разрешения "самого" Лукьяна Григорьевича. В противном случае ребята выгонялись со двора, родители получали взбучку за "фулиганство", а заготовки какой-нибудь снежной бабы укладывались обратно в аккуратную кучу посреди "большой поляны".

Мы, сестры - Вера и Оля всегда были очень дружны. Рождение маленькой сестрички было для Веры большой радостью, хотя ей самой-то было всего два года. Старшая опекала младшую во время прогулок и позже, в гимназии. Этому способствовал Верни общительный характер. Когда приходили гости, она всегда спешила выйти к ним навстречу и занять "светскими" разговорами. Оля больше дичилась и предпочитала оставаться в детской со своей любимой няней. Возвращаясь с прогулок на Патриаршем пруду или из парка Сельскохозяйственной Академии, где мы много лет подряд жили летом, Вера всегда рассказывала о встречах со знакомыми. "Верик, ты кого-нибудь встретила в парке?" Двухлетняя Вера: "Тетю".-"Какую тетю?" - "Такую солидную, бледную". Долго выясняли, что за тетя - оказалось, что "тетей" была трехлетняя девочка Женя, очень румяная толстушка.

В 1907 году мы с родителями отправились на три недели в Финляндию в местечко Нодендаль. Была прекрасная, мягкая погода, начало осени. Мы катались на лодке среди шхер, собирали бруснику, качались на больших финских качелях, ходили в гости к знакомым, приехавшим, как и мы, на короткий срок. У одной из них - московской издательницы детской литературы Печковской - Вере так понравилось, что на следующее утро она оделась и, решив сама "нанести ответный визит", без спросу ушла из дома. Долго она сидела в гостях, пила чай, вела беседу и очень удивилась, когда прибежал перепуганный папа и немедленно забрал ее домой. Погода испортилась, пошел дождь. Папа надел накидку из толстой шерстяной материи густого синего цвета с длинным ворсом, которую все в семье называли "швейцаркой" (она была куплена в Швейцарии). Вера шла, прижавшись к его ноге, втайне довольная своей самостоятельностью и размышляла о том, какой у нее красивый и очень высокий папа.

С Олей, которой еще не было двух лет, в Финляндии тоже произошло событие - она уронила в воду игрушечное ведро, когда мы все вчетвером катались на лодке по морю. Оля долго рыдала. С трудом ее успокоили, рассказав, как в этом ведре будут жить рыбки.

Теперь хочется вспомнить о некоторых летних событиях нашей жизни. Все первые годы нас вывозили в Петровское- Разумовское - в Сельскохозяйственную Академию. Там мы жили на даче у Заглухинского, затем в доме у профессоров Семена Ивановича Ростовцева и Василия Робертовича Вильямса. До сих пор помню (в частности, благодаря огромному количеству папиных снимков) чудесный, хотя и небольшой сад, принадлежавший ботанику Ростовцеву. В саду было множество цветов, а железная калитка вела прямо в дендрологический сал Академии. Помню также замечательный парк с бассейном и прудом, где мы гуляли, И, наконец, красивая, сломанная после революции церковь, возможно, эпохи Елизаветы и Разумовского. За прудом парка лес еще не был вырублен, и дома города не были видны.

В "Разумовке" мы жили летом в последний раз в 1910 г., когда еще был жив дедушка. Но и потом мы много раз приезжали туда на паровичке, чтобы повидаться с друзьями. У Ростовцевых было две дочери - Таня и Оля, а у Решей - Андрюша, Наташа и Вадим.. Сестры - Маргарита Эдуардовна и Гедвига Эдуардовна Губер жили со своими родителями в квартире дома для служащих, примыкающего к парку. У них был высокий треугольный балкончик, выходивший на площадку около Академии. Там мы всегда сидели и пили чудесное молоко с фермы.

Иногда еще и при дедушке мы ездили всей семьей на трамвае и паровичке за город, не доезжая до Разумовского, в так называемую "Соломенную сторожку". Там в лесу, принадлежащем Академии, мы целой компанией, как видно на снимках, пили за столиком молоко, чай (заказав у тамошних жителей самовар) и угощались привезенными из дома вкусными вещами. С нами иногда бывали наши родственники, гувернантки и знакомые.

В 1911 году нас на лето повезли далеко - в Эстонию, в город Гунгербург. Эта поездка была полна впечатлений. Во-первых, поезд с ночевкой и питанием в вагоне домашней снедью - лепешки, курица, вино с водой и т.д. Во-вторых, Балтийское море с замечательным песчаным пляжем и вообще вся новая обстановка. В этой поездке мы объединились со Щербинами С нами поехала Лидия Андреевна, овдовевшая вторая жена Евгения Николаевича Щербины, маминого приемного отца, которого мама горячо любила и называла папой. Вместе с ней были ее дети Ника и Лени - наши сверсттники и друзья, а также мамин брат Александр Александрович, дядя Саша, который воспитывал детей Щербины.

Жили мы на даче Пихлак, а Щербины на даче Протопоповой, но виделись ежедневно. Купались, играли в саду, бегали бегом с песчаной горы к неудовольствию Лидии Андреевны. В Гунгербурге папа сделал кучу снимков: Нарвский водопад, реку Нарову и много других кадров.

После Гунгербурга зимой мы заболели корью. Нас остригли наголо и мы стали похожи на "китайских преступников", как нас называл папа. Корь дала осложнение на уши, и Оля почти оглохла, не слышала даже тиканья часов, поднесенных к уху. Лечил нас хороший знакомый мамы отоларинголог Станислав Федорович Фон-Штейн. Нам клали лед на уши и пускали капли. К счастью, слух восстановился, и мы потом всю жизнь прекрасно слышали. Однажды Станислав Федорович решил проверить и наши носы (у Веры часто бывал жуткий насморк). Оля закричала:"Мама, не надо! Он не носовой врач, а ушной!" Тогда С.Ф. строго сказал: "Что же, тебе для каждого пальца отдельный доктор нужен?"

В 1912 г. летом мы ездили уже без Щербин, т.к. Л.А. заболела туберкулезом. Поездка была тоже к Балтийскому морю, на этот раз на Рижское побережье. Рига произвела на нас огромное впечатление, но жили мы в Майори (тогда он назывался Майоренгофф) в двух комнатах на втором этаже дачи С.И.Ростовцева. Папа в том году не брал отпуска на работе и с нами не ездил, и Берта Андреевна у нас уже не служила. Мы ходили с мамой в лес, купались в море, играли в саду, много читали и рисовали. Правда Семен Иванович был человеком довольно суровым, с тяжелым характером и делал нам много замечаний, так что воспоминания об этом лете не особенно приятные.

В Карлсбаде мама много играла на рояле, по большей части произведения Скрябина, готовясь показать ему и получить ряд авторских указаний. Вера и Оля тоже как-то были приглашены в дом Скрябиных, тот дом, где сейчас находится его музей. Там мы познакомились с детьми Александра Николаевича - Ариадной, Юлианом и Мариной, с которыми несколько раз виделись у них и у нас. Кроме музыки Скрябина мама играла много сочинений Дебюсси и Равеля. В двадцать первом году она впервые исполнила трио Равеля вместе с Цейтлиным и Григорием Пятигорским.

Осенью 1912 года Вера держала экзамен в 4-ую женскую гимназию. Экзамены выдержала, но не прошла по конкурсу, получив тройку по арифметике. Тогда мама с папой решили отдать ее в частную гимназию С.П.Даль, что на Новинском бульваре в старинном доме, который сохранился до сих пор .Выбор этой гимназии еще был обусловлен тем, что во дворе ее, в новом флигеле жила Е.Ф.Витачек-Гнесина, у которой Вера два раза в неделю занималась на скрипке, продолжая учебу, начатую в семилетнем возрасте в школе Гнесиных. Первые годы Вере нравилось играть на скрипке и выступать в концертных вечерах в зале на Собачьей площадке, в Малом Зале консерватории, в Зале Синодального училища. С гордостью носила она футляр со скрипкой - сначала "четвертушкой", затем "половинкой" и, наконец, 3/4-ной. А на верхушке несгораемого шкафа лежала большая, настоящая скрипка, которая, увы, прослужила очень мало, т.к. с 13 лет Вера бросила скрипку и переключилась на фортепиано. Да и времени для занятий оставалось мало. Помимо ежедневных уроков мы продолжали совершенствоваться в изучении немецкого языка, а позже и французского.

В школу мы пошли вместе, так как Оля наотрез отказалась сидеть дома одна. Но оказалось, что учиться придется в разных классах. Вера поступила в старший приготовительный класс, а Оля - в специально организованный для нее и еще одной девочки Нюры Зайцевой 1-й приготовительный. Был еще и 2-ой приготовительный класс. В старшем классе было человек 15-16. Гимназия располагалась в старинном особняке, и расположение классов не всегда было удобным. Так, на втором этаже, где мы занимались первые годы, два класса были проходными, а позже, когда были организованы горячие завтраки, проходным сделали и третье помещение. Мы очень любили наш зал - большую удлиненную комнату - и двор, где мы гуляли во время большой перемены в младших классах. В старших классах мы уже гуляли с классной дамой по Новинскому бульвару, усаженному густыми старыми деревьями.

Учились мы довольно хорошо - по-немецки болтали свободно, французский тоже подхватили с первых дней и сумели обогнать многих одноклассниц. Многие учителя вспоминаются с чувством благодарности: Феоктиста Дмитриевна Моисеева - учительница русского языка, Жозефина Эдуардовна Щербакова - французского, Екатерина Павловна Курганович - немецкого, Ольга Адамовна Мохова - рукоделия. В первый год мы участвовали в традиционном новогоднем детском спектакле. Спектакль 1912-13г. был поставлен на французском языке, действующими лицами были ученицы старших классов. Это была сказка про брата и сестру, которые заблудились в лесу и повстречались с Новым и Старым годом. Мы участвовали в дивертисментах -Вера танцевала ромашку в сцене "Лето", а Оля сопровождала Гнома с подарками. Роль гномика была введена специально для нее - самой маленькой гимназистки. Она была одета в красную курточку, синие штанишки, с красным колпачком на голове и длинной седой бородой, и несла мешочек с золотым конфетти и бумажными золотыми монетками, которыми она одаривала заблудившихся героев пьесы. Спектакль смотрела вся наша семья - папа, мама, бабушка и няня. Его повторяли два раза, т.к. все желающие не смогли поместиться в зале. В пятом классе Вера исполняла роль свахи в гоголевской "Женитьбе", страшно была увлечена своей ролью, так что чуть не пропустила свой выход на сцену в последнем действии и даже сочинение на вольную тему посвятила свахам, за что получила пять баллов.

Летом 1913 года мы всей семьей отправились на юг -в Крым, в Профессорский уголок вблизи Алушты. Мы прожили там два или три месяца на даче у Якова Федоровича Ставровского. Именно в Крыму Оля заинтересовалась стихами русских поэтов и стала пробовать писать стихи сама, что и делала всю жизнь. В стихах же написано ее "Воспоминание о Крыме". Сначала мы приехали с мамой и бабушкой, а папа присоединился к нам позже, т.к. он некоторое время лечился от ревматизма на грязях в местечке Саки близ Евпатории. Ревматизм был следствием его многочисленных заболеваний рожистыми воспалениями. Грязи ему очень помогли.

Когда мы ехали из Симферополя в Алушту, мы были поражены увидев с перевала ярко-синюю полоску Черного моря. Балтийское море никогда не бывало такого цвета - оно или серое или бледно-голубое. Снятое нами в Профессорском уголке помещение состояло из трех комнат и большой террасы, увитой розовыми и золотистыми розами.

Мы быстро перезнакомились с детьми наших соседей. Веру опекал Коля Малов, а Олю - его старший брат Володя. Вместе играли в жмурки, ходили на холмы строить крепость из камней, катались с широких лестничных перил. Но теперь мы были гимназистками, и приходилось сидеть в беседке и делать летние задания. Кроме того мы занимались на рояле на даче Смирнова, где был инструмент, на котором также играла и мама. Невозможно подробно описать всех красот Крыма, которые мы увидали в тот год. Мы побывали в Космодемьяновском монастыре и в горах Бабугана, где нас чуть не смыл начавшийся ливень, В конце пребывания в Крыму мы съездили также в Гурзуф, Никитский ботанический сад и Ялту. Как-то, готовясь к поездке в монастырь, мы увидели, как резали кур нам в дорогу, и нас страшно поразило, что куры могут бегать и с отрезанной головой.

Болезнь бабушки, начавшаяся еще в Крыму, потребовала лечения за границей, и папа отвез ее в Германию в город Фрейбург в Шварцвальде. Там она лечилась в клинике, где облучали радием ее опухоль, в Москве такого лечения тогда не было. Летом 1914 года решено было ехать к бабушке в таком составе: мама, Вера, Оля и наша гувернантка Екатерина Петровна Гуровская, которую мы звали просто Китти.

Очень трудно описать потрясающие впечатления от Германии. Больше всего нас поразило то, что все, даже носильщики, говорили по-немецки! В Берлине, куда мы вначале приехали, мы зашли в большой универсальный магазин Вертхейма, где мама нам накупила белья, платьев, пальто и шляп. Верин темно-зеленый "лоден" - шерстяной плащ - до сих пор лежит где-то в сундуке. Городок Фрейбург до сих пор вспоминается, как нечто очаровательное. Вокруг него холмы, небольшая река, улицы чистые, прекрасные здания, фонтаны, замечательный готический собор. Мы с мамой старались обойти весь город, любуясь его башнями и поднимаясь на холм Шлоссберг, откуда был чудесный вид, совершали и более далекие прогулки, например, к озеру Тити-зэе. Собираясь в Москву, накупили подарков и нашим дворовым детям.

Все было бы прекрасно, но бабушке становилось все хуже и хуже, и она очень стремилась домой к обожаемому сыну. Врач сказал маме по-немецки, что у бабушки рак, к счастью, она не поняла, что он сказал. Мама, боясь, что бабушка может умереть, решила сразу ехать в Москву и даже не дождалась денег, которые ей собирался выслать папа. Быстро собравшись, мы поехали домой, не подозревая, что надвигается первая мировая война. Только переехав границу, мы узнали об этом. Итак, мы снова в Москве, где на вокзале нас встречает папа.

Что можно сказать о войне? Это жуткое историческое событие всем известно. С 1915 года лично нам становилось все хуже. Жизнь дорожала, и настроение было тревожное.

(далее воспоминания О.Л.Скребковой)

По приезде в Москву бабушка вскоре слегла и осенью 1914 года скончалась. Мы в это время болели дифтеритом в носу, и не могли даже проститься с ней. После дифтерита у нас сделали дезинфекцию формалином. Везде на нашей "половине" была развешана одежда, и всюду царил дикий беспорядок. Мы же перебрались на бабушкину "половину" и спали вдвоем в ее гостиной. Однако этим не ограничилось. У мамы тоже сделался дифтерит - в горле, хотя она и делала прививки. Папа переехал жить к своему товарищу Михаилу Степановичу Карпову, который занимал очень комфортабельную квартиру в доме Нирензее в Гнездниковском - в то время самом высоком доме Москвы. квартира была с видом на Страстную площадь. Здесь Оля впервые с большой опаской попробовала черную икру - дома мы ели только красную. Когда мама выздоровела, мы на время дезинфекции поехали с ней в гостиницу "Славянский базар", что было для нас очень интересно, т.к. мама там жила в детстве. Мы бегали по коридорам, заглядывали сквозь стеклянные окна в ресторан, словом, чувствовали себя отлично.

После бабушкиной смерти мы переехали в ее бывшую спальню, конечно, заново отремонтированную, а родители - в нашу бывшую детскую. Угловая же комната, где была раньше спальня родителей, превратилась в "игрушечную" комнату. Так мы жили в нашей большой девятикомнатной квартире с 1910 по 1919 год, когда нас начали "уплотнять". В бывшей дедушкиной комнате у нас постоянно кто-нибудь жил - или гувернантки, или родственники (например, дядя Костя - сын Анны Николаевны Курышевой, бабушкиной младшей сестры).

После Рождества и Нового 1915 года уже стала чувствоваться война. В гимназии на уроках рукоделия вместо плетения бумажных ковриков и закладок, а также вместо лепки (Вера вылепила очень хорошую фигуру лошади с прислоненным к ней человеком) пришлось подшивать солдатское белье. Одно время мы собирали пожертвования для пострадавших от войны - продавали искусственные цветы и ходили с кружками для монет по улицам.

Наши войска почти все время отступали, появилось много беженцев, их дети влились в нашу гимназию, и классы были переполнены. Мы с сестрой учились в разных классах, но на переменах обязательно встречались и целовались, что страшно забавляло старших учеников, и они говорили: "Бекман, поцелуйтесь!" Мы целовались, не понимая, что тут может быть особенно смешного. Иногда, если у меня занятия кончались раньше, я приходила в верин класс и сидела там на уроке, чтобы вместе идти домой. Я внимательно слушала Феоктисту Дмитриевну (многие ученицы не могли произнести ее имя и получалось что-то вроде ФКЛСТМитревна) и даже поднимала руку, когда кто-нибудь не мог ответить на вопрос. Ф.Д.стыдила старших девочек и ставила меня в пример .

В моем классе училась Таня Евгеньева, Нюра Зайцева, Шура Сурина и др. Сестер Зайцевых было очень много - четыре или пять плюс четыре сестры Суриных, и все они учились в разных классах, смотря по возрасту, поэтому наша гимназия была полна этими фамилиями. Я дружила с Шурой Суриной, Тамарой Левиной, Галей Бржезинской и дочками скрипача Сибор. Когда в Москве стало очень плохо, многие из них уехали. Потом мы узнали, что Лида Сибор умерла в Крыму от бешенства, т.к. там не было прививок.

Летом 1915 года мы не могли поехать из-за войны куда-нибудь далеко и сняли дачу на платформе Ильинская Казанской железной дороги. Мы снова объединились со Щербинами. Дача была очень хорошая, двухэтажная, с большим садом, огородом и цветником, последним занимался дядя Саша. Мы, дети очень хорошо проводили время, играли в крокет и в войну и даже вырыли окопы на одной из дорожек. Мама раз в неделю, обычно в среду, ездила с ночевкой в Москву. Уже накануне я впадала в жуткую тоску, боясь, что поезд сойдет с

рельсов, и мама погибнет. Папа приезжал к нам раз в неделю, а дядя Саша ездил каждый день.

Летом 1916 года мы жили опять вместе со Щербинами на даче близ Нового Иерусалима в селе Зенькино, снимая там целый двухэтажный дом в имении разорившегося помещика Рукина.. Там было не меньше тринадцати комнат, две террасы (одна совсем разломанная) и небольшой сад, в котором цвели чудные ярко-розовые пионы.

Щербины занимали верхние этажи, а мы обосновались внизу, где также находилась столовая, гостиная с пианино, кухня и помещение для прислуги. У нас с Верой было три комнаты, у родителей - две, но мы скоро перебрались к ним, т.к. одним было жутковато, особенно, когда мама(опять по средам!) уезжала в Москву, а я опять безумно тосковала и даже заболевала. Помню, что мы в Зенькине ставили шарады, прыгали на сеновале, играли в теннис и купались в запруженной речке возле развалившейся мельницы. Окрестности Зенькина, где мы часто гуляли, были изумительны по красоте.

В 1916 году, еще до дачи, мы часто гуляли в "Поповском саду", который потом превратился во второй зоопарк, иногда к нам присоединялась Анна Михайловна Крейн с сыном.

Наступил знаменитый 1917 год. В феврале свергли царя, и начались всякие политические события. Мои родители всегда были далеки от политики, но тут пришлось принять участие в голосовании. Папа тщательно следил за газетами, все ждали Учредительного Собрания. Я помню имена, которые звучали в разговорах родителей: Распутин, Керенский, Брусилов, Милюков, Гучков, Родзянко. Но я , одиннадцатилетняя девочка, мало что смыслила в этих событиях.

Зимой и весной 1917 года мы часто виделись с Ольгой Дмитриевной Кознаковой. Папа познакомился с ней в ее имении, где была маслодельная школа, наезжая туда в качестве инспектора. Это была пожилая, удивительно симпатичная женщина, воспитывавшая четверых, тогда уже взрослых детей своей сбежавшей из дома сестры, которая считала, что О.Д. воспитает их лучше, нежели она сама. Мы крепко подружились и О.Д. и даже называли ее просто "Митрич" Она прекрасно знала французский и была добрым и веселым собеседником. Много раз она приглашала нас к себе в Москве, мы пили чай и играли в карты.

Часто мы виделись также с семьей композитора Александра Абрамовича Крейна. Мама часто исполняла его произведения в концертах, как, впрочем, и произведения других молодых композиторов. Его жена Александра Михайловна, умная и очень интересная женщина всегда поила нас чаем с клюквенным вареньем.

Летом 1917 года Ольга Дмитриевна пригласила нас пожить в ее имении в Тверской губернии близ деревни Новое. Поехали мама, Вера, я и наша работница Таня. Дом был одноэтажный, но очень вместительный и комфортабельный, он состоял из передней, столовой, гостиной, кабинета и спальни О.Д., библиотеки с выходом на террасу и отдельного помещения из трех комнат, которое было предоставлено нам. Это помещение имело отдельную кухню и отдельный выход в сад. При доме был двор с цветником, огород и фруктовый сад, а также довольно большой парк с запутанными аллеями. Но самым интересным для нас с Верой был скотный двор за парком, где был коровник на 70 коров и располагалась маслодельческая школа. Кроме того там были лошади, свиньи, телята, разная птица. Мы пробовали доить коров и любили смотреть, как работает сепаратор. Ежедневно нам приносили бидончик сливок буквально розового цвета, никогда не забуду других замечательных молочных продуктов: варенца, сметаны, масла. Школа поставляла сливочное масло в магазин Елисеева в Москве и Петербурге, кажется, по рублю за фунт.Вообще жизнь была очень "вкусная". Помню изумительные лепешки на сметане, которые пекла работница О.Д. Марфуша, а также пирог с черникой, которым я объелась в день наших с Ольгой Дмитриевной именин.

Реки в Новом не было, но мы ходили с мамой в бор, который был довольно далеко, и приносили белые грибы. Мама любила сидеть в качалке на террасе и читать "Войну и мир" или "Тиля Уленшпигеля", взятые в библиотеке.Но все-таки настроение было тревожным. После февральской революции крестьяне и их дети стали довольно агрессивными. Однажды целая компания молодежи перебралась через забор и стала обрывать с деревьев фрукты. Я закричала на них, и они кинулись бежать, т.к. были еще очень трусливы. А я бежала за ними даже без палки, непонятно почему они не бросились на меня - ведь среди них были большие парни и девки! Был еще случай: один крестьянин стал косить траву на лугу О.Д., а на вопрос, почему он косит ее траву, нагло ответил: "Это не ваша трава, а божья." Когда он ушел за подводой, приказчик О.Д. собрал накошенное и унес в сарай!

Осенью снова начались занятия в гимназии, но в ноябре (по новому стилю) произошла так называемая "Октябрьская социалистическая революция" или "Октябрьский переворот". Большевики не стали дожидаться Учредительного собрания, а захватили власть силой. В Москве это длилось несколько дней. Мы собрались идти в гимназию, но услышав стрельбу, родители заставили нас сидеть дома. Наш флигель и двор были окружены большими домами, поэтому снаряды и пули до нас не долетали, а бомбежек тогда еще не было. Зато за окнами было видно зарево пожаров. Мы с Верой собрали все наши вещи в узел на случай, если в дом попадет снаряд, и готовы были уже бежать, хотя бежать было некуда! Когда стрельба окончилась, мы с мамой ходили к Никитским воротам осматривать близлежащие дома. Многие из них пострадали, некоторые даже сгорели, и везде было много разрушений.


Так начинался новый этап жизни... У нас и у других домовладельцев были отняты дом и земля; у Щербин, державших золото, серебро и драгоценности в банке, тоже все пропало. Мы чувствовали себя ограбленными на большой дороге. Вначале большинство интеллигенции объявило забастовку, тем более все были уверены в том, что большевики пробудут у власти не более, чем знаменитые "две недели" ( а оказалось - 75 лет!!!). Потом пришлось приспосабливаться. Папа стал работать, как химик в московском холодильнике, получать пробы продуктов для их исследования, что нас очень выручало, кроме того он был председателем домкома, т.к. жильцы его очень уважали, несмотря на то, что он был бывшим “хозяином” - в права наследства он так и не вступил. Мама, помимо расширения своего репертуара, занималась в основном педагогической работой в музыкальном учебном заведении Гнесиных и давала частные уроки. Денег хватало с трудом.

Многие спрашивают сейчас, почему мы не уехали тогда же за границу. Отвечаю: мы не могли бросить все имущество (купленное или подаренное) и мчаться без денег, без драгоценностей неизвестно куда, где у нас не было никаких знакомств и тем более родственников. Пришлось приспосабливаться к новым условиям жизни.

После революции стали звучать такие имена, как Ленин, Троцкий, Сталин и огромное количество других (Молотов, Каменев, Зиновьев и т.д.)

Вначале у нас в гимназии не было особых перемен, но потом начались всякие эксперименты, и практически школа (вместо гимназии!) стала разваливаться.

Одновременно началось "уплотнение" в нашей квартире. Сначала "бабушкину" столовую заняли жильцы нашего дома Филатовы, потом вместо них Воробьевы. В "дедушкину" комнату поселилась наша "Митрич". Она очень подружилась со священником нашего прихода И.В.Янушевым и стала продавать в церкви свечи. Наша горничная Паша, выйдя замуж за Сергея Долгова, родила в течение нескольких лет троих детей и заняла нашу бывшую детскую. К няне из деревни перебрались внуки. Потом старший женился и тоже постепенно народил трех детей, заняв бабушкину гостиную, а к Долговым переехал еще племянник Сергея и вместе со старшим сыном занял нашу гостиную. И все они жили в нашей квартире! Пожалуй, самое большое число жильцов было 25, когда я уже вышла замуж и появилась наша дочка, а к Воробьеву вселилась раскулаченная сестра с двумя детьми.

У нас в квартире не было коридорной системы, поэтому большинство комнат оказались проходными, и все ходили друг через друга! У нас оказалось только четыре комнаты, и те в разных местах: мамина большая (столовая, она же музыкальная), угловая (опять спальня родителей), наша с Верой комната на "бабушкиной " половине и маленькая над лестницей, в которую перебралась Вера, когда я вышла замуж. Пять лет подряд - с 1918 по 1922 год мы никуда летом не ездили, и нашей "дачей" был большой балкон, выходящий в церковный сад, он выручал нас. Помню как-то раз мы пригласили к себе чету Гольденвейзеров и пили там чай, украсив балкон зажженными фонариками. На балконе мы устроили "огород" в двух больших ящиках с землей, поднятой с помощью блока из сада, и растили в них лук и всякую зелень. Я много читала на балконе не только детские книги, но и литературную классику: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Чехова, Гончарова, Джека Лондона и др.

Пожалуй, самым тяжелым был 1919 год, когда в квартире стоял холод, т.к. не было дров, чтобы топить печи. Мы с Верой и родителями жили в одной комнате (тогда еще в нашей бывшей детской) и только к лету вернулись к себе.

Вере в пятнадцать лет пришлось идти работать машинисткой в железнодорожном ведомстве, где она получала дрова и муку.Приходилось ходить пешком на другой конец Москвы, т.к. транспорт не работал. Во время гражданской войны (1918-1920гг) в Москве было очень плохо с продуктами, особенно с хлебом. Выдавали мизерные пайки плохого черного хлеба и "колобашки" какого-то зеленоватого цвета. Мы пекли из муки лепешки и делили их поровну на четверых, но порой папа отдавал часть своих нам, детям.

Я в эти годы тоже стала вносить посильную лепту в домашнее хозяйство. Вместе с Еленой Павловной Цех мы обменивали продукты, которые получал папа, на молоко и ягоды на Тишинском рынке. Летом на рынок и по Москве я одно время ходила босиком, т.к. у меня не было обуви. Один раз я наступила на брошеную папиросу и обожгла ногу. Как-то получилось так, что на нашем дворе и на бульваре вдруг стали расти шампиньоны. Это оказалось очень кстати, и мы питались ими.

После Крыма я стала регулярно писать стихи, и сочиняла их даже на Тишинском рынке, торгуя мылом и селедками. В 1918 году мы с Верой стали выпускать домашний журнал "Красный бантик", который издавался нами в течение пяти лет и дарился родителям к Пасхе и Рождеству. Вера в нем писала рассказы, а я стихи и мы обе рисовали картинки и виньетки. Название журнала было связано с моим стихотворением, где я описывала эпизоды некоторых "революционных событий" в Москве (в последние годы я вновь коснулась политических событий в своей стихотворной "летописи")

Бедному папе приходилось добираться пешком очень далеко в свой холодильник, т.к. трамваи практически не ходили. Двери у трамваев тогда не закрывались автоматически, и люди буквально висели гроздьями на подножках, цепляясь друг за друга.

Одно время папа, Вера и я ходили в " рабочий дворец", размещавшийся в доме, отнятом большевиками у богача Тарасова. Этот дом и сейчас стоит на углу Большого Гагаринского переулка и Спиридоновки. Он построен архитектором Жолтовским и является копией одного из флорентийских дворцов. В двадцатые годы там были организованы разные мастерские и студии. Папа учился на переплетных курсах, Вера, у которой были способности к скульптуре, занималась лепкой, а я сначала рисованием, а потом тоже переплетным делом. Двухэтажный дом темно-серого цвета был необыкновенно богато отделан внутри. Были у него и балконы, которые потом испортили, застроив их; был внутренний двор, который потом превратили в помещение на первом этаже. Потолки, стены и двери комнат были богато расписаны, везде горели люстры. Не знаю, был ли сад за домом, но у Тарасова был "выезд", а потом появился один из первых в Москве автомобилей. Несколько лет спустя, когда "рабочий дворец " не оправдал себя, дом передали польскому посольству, и переулок был переименован в улицу Адама Мицкевича. Позже в доме разместился Институт Азии и Африки, но улицу больше не переименовывали.

Мама одно время работала на артиллерийских курсах, где обучала курсантов игре на рояле. В Москве тогда улицы не чистились зимой, и мама ездила на курсы в санях - за ней посылали лошадь, которую впрягали в наши сани. Работала мама также в музыкальном училище Селиванова, а иногда участвовала в концертах. Играть приходилось на старых, разбитых инструментах. Как-то раз, выйдя на эстраду, она обнаружила, что в рояле западает большинство клавиш. Пришлось играть этюд для левой руки, правой вытаскивая запавшие клавиши.

В двадцатые годы в Москве было не очень спокойно. Помню, как после веселой вечеринки мы уже собирались ложиться спать, как раздался звонок и к нам снова ввалились наши гости - Лиза Гутман и Вова Власов, сын Софьи Александровны Власовой, близкой знакомой наших родителей. Оказывается, на обратном пути у церкви Спиридония на них напали "попрыгунчики", ходившие на ходулях, и, грозя оружием, заставили отдать шубы. Разумеется, гостей устроили на ночь, а утром пошли в милицию, но жулики скрылись, и шубы пропали.