Geum.ru

Герой нашей оповеди есть персонаж целостный, не собирательный

Вид материалаДокументы

Содержание


«слава и достоинство воинства российского не терпят
Пугу, братцы, пугу
Подобный материал:
Герой нашей оповеди есть персонаж целостный, не собирательный. Он существовал на самом деле, и воспоминания о нем встречаются не только во всеобъемлющей сети, но и во всех без исключения документах, связанных с историей Украины и государства Российского.


Бессмертны вы во век, о росски исполины,

В боях воспитаны средь бранных непогод

О вас, сподвижники, друзья Екатерины,

Пройдет молва из рода в род.

О громкий век военных споров,

Свидетель славы россиян!


А.С.Пушкин


ЗАЛОМ


Теперь уже точно и неизвестно, когда произошла эта история. То ли это было начало 1770 года, то ли конец 1772. Но то, что никак не далее 1773 – это уж точно. Чтобы понять, чем жило тогдашнее общество (старуха Европа в общем, и молодая Россия в частности), давайте вспомним некоторые интересные и далеко не всем известные события тех великих времен.

Итак, вторая половина восемнадцатого века… Сильные мира сего живут переделом Королевства Польского. Король Станислав Понятовский, пришедший к власти не без помощи своей возлюбленной, императрицы российской, прямо скажем, правителем был никудышным. Соседи его, душки премилые, спали и видели, как богатые земли Речи Посполитой становятся собственностью держав более достойных, чем убогая Польша. Тяжело вздыхала и нервно всхлипывала в подземных склепах своих великих предков вечно плачущая и ноющая императрица Мария Терезия. «Она всегда плачет и ноет, обдумывая новое воровство», - любил поговаривать прусский король, и как всегда оказывался совершенно прав – солдаты императрицы венской каждую ночь незаметно передвигали пограничные столбы, постепенно присоединяя к владениям Священной Римской Империи, не принадлежащие ей пока земли. Вскоре она таки получит Галицию, а после и завладеет всей Буковиной. Но любовь к гробам благородных пращуров сыграет с ней роковую роль – в один из дней, троса, с помощью которых поднимали и опускали кресло с императрицей, не выдержат и, как выразится вскоре один из австрийских политиков «…Мария Терезия перестанет подписывать документы…».

Старый Фриц, прусский король Фридрих II, сидел в своем замке в Сан-Суси и тщательно выводил на своей любимой флейте сложные пассажи. Хитрый прусский лис, он незаметно для остальных выстраивал вдоль границ с Польшей армию, готовую обрушить эти самые границы по первому свистку из Постдама. А пока по ночам его солдаты врывались во владения Речи Посполитой, хватали с постелей сонных девушек и девиц и тащили их за волосы в Пруссию. Фриц же возмущался: «Безобразие! Жены есть, а где же их наследство?» И грабеж продолжался. Понятовский молчал. Но Фридрих был уже стар. «Я стал историей самого себя»,- любил поговаривать он. Собрав силы, во второй половине восьмидесятых годов он еще сумеет напомнить всему миру о былом величии – блистательными маневрами, без каких либо генеральных сражений, поставит сына Марии-Терезии Иосифа II на колени. А потом наступит роковое время, и часы в его спальне остановятся в тот миг, когда перестанет биться уставшее сердце. А часы окажуться во владении другого великого полководца.

Франция… Версаль… Только-только отгремела громкая свадьба дофина Людовика XVI, с младшей дочерью Марии-Терезии, четырнадцатилетней Марией Антуанеттой. Никто и помыслить тогда не мог, что пройдет какая-нибудь пара десятков лет и молодая гордячка, королева Франции скажет фразу, ставшую впоследствии исторической: «Если у них нет хлеба, пускай едят пирожные». Фраза эта и ввергнет гибнущее королевство в пучину революции, а саму королеву приведет на гильотину. Из бурлящей страны толпами хлынут в Россию люди, желающие приобрести новую родину. Не отказывающая никому в приюте до сих пор, она не закроет двери и в этот раз. И вновь примется безжалостно перемалывать чужие судьбы – певцы и поэты превратятся в пахарей и чернорабочих, бывшие лакеи – в господ, гулящие девки – в графинь, а французские маркизы - в убогих кастелянш. Офицеров, желающих служить в русской армии, станет такое множество, что чиновники будут вынуждены принять указ о приеме иностранцев на русскую службу с понижением в ранге на один чин. Через несколько дней после принятия данного указа свои услуги армии предложит никому не известный поручик французской артиллерии. Услышав о понижении в звании, он сильно возмутится, и заявит о том, что продаст свою шпагу султану Турции или королю Пруссии. «Фридрих даст мне чин капитана», - в запале выкрикнет он. На что генерал-поручик Заборовский, руководивший набором волонтеров в русскую армию, пожмет плечами и философски заметит: «Продавайте кому хотите, вы нам не нужны». Злая шутка судьбы, иначе и не назовешь. Безвестным капралом окажется будущий обладатель часов короля Фридриха - Наполеон Буонапарте.

За океаном начали поднимать голову колонии, доставляя Англии лишнюю головную боль. Все чаще и чаще звучало имя Джорджа Вашингтона. Пока к фермерам в Лондоне относились с большим презрением, не подозревая о том, во что это выльется впоследствии.

А Россия продолжала поражать Европу. В ответ на колкость Дидро, неосторожно назвавшего Россию «колоссом на глиняных ногах», Екатерина ехидно заметила: «Да, колосс, но покоится он на ногах из чугуна уральского». И была совершенно права. Как была права и в другом своем выражении: «Это не страна… Это – Вселенная!». Уже давно никто в цивилизованном мире не смотрел на Империю Русскую свысока. Никто не считал ее страной, где зимой на улицах пьяные медведи хлебают лаптем щи прямо из самовара, закусывая при этом баранками и играя на балалайке. Роскошью и широтой души, богатством убранства и разнообразием различных угощений покорял Петербург каждого заграничного гостя. Здесь не считали убытков и не тратились по пустякам – гулять, так гулять. Екатерина огромными партиями скупала картины и произведения великих европейских деятелей искусства, вызывая у своих соседей настоящий шок: «Если у нее есть столько денег на картины, то сколько она тратит на армию?» - поражались они. На армию императрица тратила не так много. Но зато какая это была армия. Вся Европа ощутила мощь победоносного русского войска. Не понимал этого, по-видимому, один лишь султан турецкий. За что и платил сполна. Сначала Хиоссом, потом Чесмой. Он не успокаивался, повторяя:

— Уничтожив мой флот в Хиоссе и при Чесме, русские лишь подстригли мне бороду, но подстриженная борода, как вы знаете, растет еще быстрее.

Но борода не росла. Вслед за Чесмой были Хотин, Яссы, Ларга, Кагул.

Мустафа был упертый:

— Разве Черное море не взбурлит кипятком, появись там корабли гяуров? С чего московы взяли, что мы пропустим их туда… Где высятся минареты наших мечетей – там моя власть!

Но времена уже были другие. Мало было России моря Балтийского, мало уже и Средиземного. Необходимо было море Черное. Мечта о флоте Черноморском – именно она стала причиной русско-турецкой войны 1768-1774 годов.


Часть 1


Украинская степь… Широкая, бескрайняя, безбрежная… Огромная и необъятная… Куда ни кинь взглядом – колышущиеся легким ветерком душистые травы да ковыль. Встречаются иногда конечно и кустарники, и деревья, да и перелески целые, как же без этого. А иногда ровная земля вдруг возьмет, да и вспучится буграми, или провалится глубоким буераком, и такое бывает.

Неспешно переставляла ноги лошадь. Хозяин не спешит, а ей торопиться и подавно не надобно. Пока есть возможность, лучше вдоволь пощипать сочной травки, а то опять взбредет ему что-то в буйную головушку, натянет он поводья, сожмет босыми ногами бока, и несись вперед залетная, покуда пена изо рта не повалит.

Наездник был виден – роста огромного, телосложения мощного, на лицо смазлив. И даже отсутствие правого глаза не портило чистой истинно славянской красоты, а наоборот делало лицо этого тридцатилетнего молодца более солидным и мужественным. Вот только вид у нашего героя был неопрятен. Голова лохматая, буйные растрепанные волосы торчат в разные стороны, рубаха мятая, жирными пятнами покрытая, а ноги босые – сапоги (высокие армейские ботфорты) заброшены лошади куда-то на круп. За внешность свою, а более за буйную и вечно растрепанную шевелюру, парень, названный отцом, ныне уже покойным отставным секунд-майором Ляксандром Андреевичем именем Григорий, и получил от казаков запорожских, служивших вместе с ним в одной бригаде прозвище Грицко Нечеса. Служил герой наш в российской армии, под командованием графа Румянцева, тогда еще на ставшего Задунайским, но уже сумевшего завоевать немалое уважение. Не успел забыться триумф при Ларге, где двадцати пяти тысячная армия разбила восьмидесятитысячный турецко-татарский корпус, как мир вздрогнул от новой битвы – при Кагуле. Румянцев одолел вдесятеро сильнейшего неприятеля, и вознесся в ряд первых полководцев восемнадцатого века, получив Георгия первой степени и звание генерал-фельдмаршала. И сейчас над Буджакской степью близ молдавского города Вулканешты высится величественный монумент высотой более двадцати метров, увенчанный капителью с чугунным крестом над опрокинутым полумесяцем - символом победы. Много лет спустя любой прохожий имеет возможность остановиться рядом и прочесть отлитые из чугуна вещие слова графа Румянцева-Задунайского:


«СЛАВА И ДОСТОИНСТВО ВОИНСТВА РОССИЙСКОГО НЕ ТЕРПЯТ,

ДАБЫ СНОСИТЬ ПРИСУТСТВИЕ НЕПРИЯТЕЛЯ, НЕ НАСТУПАЯ НА НЕГО…»


Грицко командовал корволантом (летучим корпусом кирасир) и доблестью и отвагой своей снискал у Румянцева уважение, о чем свидетельствуют неоднократные рапорты фельдмаршала самой императрице. Правда за неопрятный вид и разгульную жизнь регулярно получал парень от того же фельдмаршала по первое число, но меняться к лучшему нисколько не желал.

Наступило небольшое затишье в войне. Румянцев отпустил Грицка в продолжительный отпуск: « Исправностью кавалерии отдых ты заслужил…», - сказал он, и парень двинулся в Петербург, с тем, чтобы повстречаться там с женщиной, которую давно любил. По дороге завернул на родную Смоленщину, полюбовался, как в тихой Чижовке плещутся чистоплотные домовитые бобры, как лоси бережно несут свои рога к вечернему водопою, на суках могучих деревьев, что свисают над тропами, сидят кругломордые желтоглазые рыси, а рыбы в реке столько, что никакой уды не надо, достаточно только ведром загребнуть. Повстречался с маменькой, с родственниками многочисленными, погостевал немного, и отбыл в Петербург. Там его совсем не ждали, любовь, как оказалось в его положении, вещь безответная. Получив от ворот поворот, Грицко разозлился и произнес:

- Отныне и навеки в этом доме я не слуга… - и направил своего коня туда, где Нечесе всегда были рады – на Запорожскую Сечь, в Кущив Куринь.

Пугу, братцы, пугу,

Пугу, запорожцы,

— Едет козак с Лугу,

Кажуть ему хлопцы…

Спешить было некуда. Грицко ел репку, и думал. Вернее даже не думал, а мечтал. Виделось ему, как голая степь, словно по мановению волшебной палочки превращается в волшебный край: появляются деревни и города, фабрики и мануфактуры, университеты и консерватории. Вспахивается и дает щедрый урожай жирная плодородная земля. Зеленеют сады, колосятся поля и несется над простором чудный украинский напев.


Неожиданно размышления его были прерваны. Послышался топот, крики и конское ржание. Словно соткавшись из воздуха, впереди, совсем недалеко появилась странная процессия. Яростно погоняя лошадей, зло выкрикивая ругательства, мчалась четверка янычар. А впереди них не бежал, а скорее котился по земле, ловко перебирая короткими ножками невысокого роста кругленький, словно шар мужичонка. Яростно сверкали на солнце обнаженные ятаганы, со свистом они вспарывали воздух, и было ясно, что как только преследователи нагонят свою жертву, придется той очень и очень худо.

В пылу преследования постороннего не заметил никто, и появись желание, Грицко мог бы со спокойной душой, как говориться, дать деру. Но желания подобного у него даже и не возникало. К любой опасности он относился философски, выражая все это одним метким словом:

- Плевать…

Вот и сейчас произнес то же. Ударил босыми ногами лошади в бока, та, привыкшая, рванула с места. Когда расстояние между ним и противниками сократилось достаточно, он выхватил пистоли и дал залп. Двое всадников покатились по земле, а Грицко, взмахнув кривой саблей, ринулся на врага. Неожиданное нападение сыграло ему на руку. Оторопевшие янычары, в первые мгновения потерявшие половину отряда, боя не приняли, и резво дали деру.

- Ого, аж пятки засверкали, - довольно подытожил Грицко и спрыгнул с лошади. Вынул флягу с крепким напитком, приложился к ней изрядно, после чего протянул его толстячку:

- Здоров будь, незнакомец. Держи, хлебни малость. Может, дрожать перестанешь.

Вот так и познакомились эти двое. Простой с виду, русский парень Грицко Нечеса и старик-турок, по имени Махмуд.

- Такой судьба, кисмет, - философски заметил Махмуд, мелкими аккуратными глоточками потягивая «чай» из блюдечка. Как для турка, новый знакомый оказался более чем интересный. По-русски говорил довольно чисто (слова, заметил Грицко, коверкал словно нарочно, прекрасно мог бы обойтись и без этого, но почему-то не хотел), в изобилии пил «чай», которым оказался отличной выдержки крепкий спиртной напиток (при этом не хмелел), да и манеры поведения его больше походили на европейские. Говорил старик тоже складно, иногда даже слишком витиевато, что с головой выдавало его явно не простое происхождение. Грицко с удивлением всматривался в своего собеседника. И куда делась круглая одутловатая фигура – сейчас перед ним сидел сухонький поджарый старичок, всем своим видом напоминая восточного философа-аристократа.

- Взяли меня они давно, несколько месяцев в яме держали, - продолжал тем временем свой рассказ Махмуд. – Продать, скорее всего, на базаре думали. Да только никак не получалось у них время на меня несчастного выделить. Рыщут они по степям окрестным, ищут чего то. Чего? Не спрашивай, не отвечу, сам не знаю. Да видать что-то важное. Янычары они ж такой народ – чуть чего не по ним, сразу в бунт. А тут, ничего, смирненько сидят, хоть и в грязи по уши. Сухари едят, водой перебиваются – с роду подобного не видел. Ну, я сбежать в первый же день мог, но думаю, посижу немного, присмотрюсь. Ничего узнать не удалось, как ни старался. Краем уха про клад какой-то прослышал – мол, сокровища в этой земле запрятаны несметные, да только брехня все это скорее всего, сам подумай, ну какие тут сокровища могут быть? Голая степь, да и только.

Грицко возразил:

- Тысячи лет назад близ этих краев греки имели свои колонии, может от них чего и осталось?

Махмуд прищурил глаз и удивленно посмотрел на него:

- Умен, однако… Откуда про колонии знаешь?

- Не дурак, - согласился Грицко. – Читать люблю. Особенно историю изучать. В юнные времена даже в университете обучался. Правда исключен был оттуда «…за леность и нехождение в классы…», о чем даже в номере «Московских ведомостей» сообщение было. Но науки не забросил. Сам себя обучал.

Говорил Грицко, и все с большим удивлением всматривался в собеседника – тот преображался прямо на глазах. Сидел сейчас перед ним не оборванный старикашка, пусть и аристократ турецкий, а господин серьезный, статный, хоть и пожилой, но важный.

- Плевать, - как всегда отмел все непонятное Грицко, - скорее всего это проделки Махмудовой бормотухи. Морок, да и только.

«Господин» же, незаметно для парня пристально наблюдая за ним, отпив «чаю» удовлетворенно крякнул. Пора было переходить к следующему этапу.

Чары развеялись. Махмуд, потягивая «чай» из блюдечка сидел возле Грицка. Маленький, кругленький, розовощекий.

- Так вот, - как ни в чем не бывало продолжал он, - чувствую, время пришло. Пора мне. Тайну их не выведал, жалко конечно, но ждать больше нельзя. Бежать надо, сердце говорит. Вот и побежал. Они вдогонку кинулись, думал порубают. Но тут ты появился, спасибо тебе. Вот только Камертаб жалко, пропадет она без меня.

- Кого жалко? – не понял Грицко.

- Ка-мер-таб, - медленно проговорил Махмуд. – Лунное Сияние, значится. Вот сижу я и думаю – может вернуться за ней, забрать голубушку.

- Давай, - пожал плечами Грицко.

- Страшно… Их там, янычар, почти три дюжины. И все один к одному – звери.

- Плевать, - пожал плечами Грицко. – Три дюжины, четыре. Русский офицер врага не боится. Хочешь, я с тобой пойду.

- Хочу, - обрадовался Махмуд.

И решили они вечером выдвинуться. С тем, чтобы ночью в лагерь янычарский пробраться и Камертаб Махмудову выручить.

- Одного я только не пойму, - удивлялся Грицко. – Ты турок, они турки, чего вы не поделили, что тебя в плен взяли?

- Кисмет, - пожимал плечами Махмуд. – Такой судьба.


Стемнело. Наши путники спать улеглись прямо на душистой траве, возле потухшего костра. На землю медленно опустилась тихая украинская ночь. Яркие звезды низко нависали над землей, а вот луны не было – новолуние. Махмуд вдруг беспокойно заворочался и раскрыл веки. Опасливо оглянулся по сторонам. И … застыл. Прямо на него из колыхающейся на ветру высокой травы смотрели два алых глаза. Волк? На фоне темного неба вдруг явно проявился четкий силуэт – голова, оканчивающаяся двумя аккуратными рожками.

- Нечистый, - прошептал Махмуд, и проделал довольно непривычное для мусульманина движение, неумело перекрестившись всей пятерней. Рогатое создание поднялось. Роста оно был невысокого – низенькому Махмуду не достало бы и до плеча. Старик лежал, боясь снова пошевелиться. А черт прошествовал прямо к лежащему Грицку, и кончиком копыта принялся тормошить того за плечо.

Парень проснулся не сразу.

- А… че… - он с удивлением уставился в горящие красным пламенем глаза, некоторое время молчал, после чего… повернулся на бок и захрапел. Махмуд услышал, как Грицко еще успел пробормотать:

- Привидится же такое…

Черт оторопело стоял над Грицком, и растерянно поглядывал над Махмуда.

- Ну, что уставился? Сгинь, - пробормотал старик, поднимаясь. Рогатый не замедлил исполнить его команду и растаял в воздухе. А Махмуд принялся будить Грицка. Пора было отправляться в гости к янычарам.


Широкую полноводную реку они форсировали сходу.

- Плевать, - сказал Грицко, направляя лошадь в воду прямо с берега. На поиски более удобного места для переправы он благоразумно решил не тратить времени. Вскоре показался лагерь неприятеля. Только в последний момент Махмуд, поняв, что Грицко и в лагерь сдуру полезет без какой либо разведки, сумел того удержать.

- Да ты я смотрю парень, легкой смерти ищешь, - пробовал его усмирить.

- Может, и ищу, - отвечал Грицко. – А зачем жить, коли счастья нет?

- Любишь кого? – догадался старик.

- Люблю, - честно сознался.

- А она?

- А что она? Кто я для нее? Эх… - и достал шашку. – Пошли.

Пошли. Три десятка турок там оказалось. Всех положили. И Камертаб спасли. Лунное Сияние оказалось беленькой премилой кошечкой, которая тут же признала Грицка хорошем человеком, и, тихо мурлыча, устроилась на его могучем плече.

- Кисмет, - философски заметил Махмуд. – Такой судьба.


Они так и путешествовали втроем. Грицко с Махмудом спорили друг с другом, а Камертаб тихо урчала.

- А вот где же ты лес на дома возьмешь? – Грицко успел поделиться с Махмудом своей мечтой, и тот, словно рьяный преподаватель молодому студиозу задавал всякие каверзные вопросы.

- А буду с плетней да глины мазанки строить, строят же молдаване и валахи, и ничего – живут. Зимой тепло, летом прохладно. Избы – лучше, чем деревянные.

- Да кто же в краях этих селиться захочет? Сам посмотри – голая степь вокруг.

- Недовольных всюду много. Беглых велю не трогать, земли им дам. Увидишь сам – толпами хлынут. Я всех приму. А степь вспашем, засеем. Деревьями засадим, виноградом. Будет и сад для души, и лес для флота черноморского.

- А Море то Черное тебе на что?

- Потому как Море Черное – Российское. И мы там – будем!!!

Неожиданно впереди показалась деревня.

- Это еще откуда? – удивился Грицко.

- Э-эх, - проговорил Махмуд. – Мало вы еще в своей империи знаете, что у вас на границах происходит. Ты вот беглым решил приют давать – а они смотри уже и тут. Живут. И пашут.

- Что-то неладно там у них, смотрю я…

И действительно – народ собрался на околице. Издали доносился бабий плач, причитанья старух. Мужики же застыли в оцепенении. Путники подъехали поближе. Вскоре все стало ясно – залом. Бывает такое, налетит ветер и причудливо закрутит на поле стебли ржаные в тугой узел. Народ же думает, что хлебов коснулась сама нечистая сила. Распутать залом боятся, ибо издревле верят в примету: развязавший залом — не жилец на белом свете! Коснуться залома может только священник безгрешной жизни, да и тот если и брался развязывать узел, то не голыми руками, а через епитрахиль. Вот и сейчас подобная беда приключилась.

К проклятому месту никто подойти так и не отважился.

- А где же батюшка ваш, отец святой? – удивленно спросил Грицко.

- Святой? – ехидно прошипела какая-то старуха. – Как услышал про залом – деру дал, только его и видели. Заперся в погребе, и исповедуется через дверь, грешная душа его окаянная. О горе-горе, что же будет с нами?!!! – резво заголосила она. Ее тут же поддержало с десяток голосов.

- А что молодец? – голос Махмуда вдруг сделался вызывающий. – Возьмешься залом распутать?

Грицко отшатнулся:

- Как распутать? Ты же сам знаешь – смерть это верная.

Камертаб спрыгнула с его плеча, а старый турок усмехнулся:

- Один супротив четырех – плевать, пьяное марево – не беда, черт ночью – не страшен, в воду незнакомую лезть не убоялся, на верную гибель вдвоем против трех десятков головорезов – снова плевать. А стебель ржаной увидел, и задрожал словно заяц.

Щелкнул пальцами, вспыхнул залом ярким пламенем, вмиг сгорела спутанная копна, оставив после себя лишь небольшую горстку пепла. С воем разбежались крестьяне по домам, подпирая тяжелые двери дубовыми лавками.

- Кто ты, Махмуд? – спросил осипшим голосом Грицко.

- Кисмет, - проговорил тот. – Судьба... Знай… Напишет тебе твоя любимая, очень скоро. Возвысишься возле нее, великим человеком станешь. Но как бы высоко ты не взлетал, помни, всегда придется падать, и чем выше, тем больнее. И только поистине великий муж сможет даже после самого тяжелого падения встать, отряхнуться и подняться еще выше. А залом? Не тот залом, что в поле, страшен, а тот, что в душе. И не распутывать его надо, а выжигать, или вырывать с корнем. Чтобы и следа не осталось. И еще… Сокровище ищи – корону волшебную, с алмазами изумительными. Не тебе, так потомкам твоим достанется. Прощай…

Загадочный старик медленно растаял в воздухе. А вслед за ним исчезла и белая кошечка – Лунное Сияние.


Часть 2


Было жаркое лето 1776 года. По запыленной дороге по направлению к Новгородской губернии неслась карета, запряженная шестеркой гнедых лошадей. И редкой породы рысаки, и богатое убранство кареты буквально кричали о том, что пассажир ее являлся человеком очень даже не простым. Внутри, по расшитым золотом подушкам разметался хозяин. Вряд ли в этом величественном господине можно было узнать отважного казака Грицка Нечесу, с которым мы познакомились с пяток лет назад. Хотя… Золотой камзол и батистовая рубаха распахнуты, обнажая голую грудь, бриллиантовые перстни одеты на грязные пальцы с длинными нестриженными ногтями. Буйная шевелюра, давно не мытая, сбилась в неприятного вида грязный комок. Несчастный, всеми отверженный, он опустился, обрюзг, в свои молодые еще годы превратился в развалину, ходячий труп. Прав оказался старый турок – написала она… Полетел Грицко в Петербург на крыльях любви, и стал любимым – единственным. Весь мир был у его ног. И был он счастлив. Пять долгих лет. А потом… «как бы высоко ты не взлетал, помни, всегда придется падать, чем выше, тем больнее». Кисмет, сказал Махмуд. Такой судьба. Судьба была тяжелой. Не выдержав ее удара Грицко. Сбежал.

Мчался, куда глаза глядят, не разбирая дороги. Смотрел из окна кареты своим единым глазом, и не видел красоты - а только убогие деревни, выгоревшие поля, дымящие пожарами леса. Слушал недовольный ропот крестьян, беднотой озлобленных. На ухабах трясло. Лошади ступали тяжко, над храмами сельскими, в которых молился, прося от Бога тягостей, а не праздников, черными тучами вилось воронье. Худо было, тяжело.

Молился, и снова в путь. Снова дороги, поля, поля, и храмы…

- Господи, дай мне сил! – не сдерживая себя кричал он.- Не оставь Ты меня, грешного, в унынии сердца моего…

Не было ответа. Кисмет. Такая судьба.

Приближался вечер. Впереди показалось большое село. Издали слышались вопли и причитания. Люди столпились у края дороги, похоже, все здесь собрались. Защемило вдруг сердце. Остановил он карету. Дрожащими ногами ступил на землю.

- Люди добрые, что случилось у вас? – тихо спросил, уже сам угадывая ответ.

И словно удар обухом прозвучал тот:

- Залом у нас, батюшка, залом, - и еще пуще взвыли старухи.

- За священником посылали? – еле слышно пролепетал.

- Да вот и он, а что толку то? – со стороны села два дюжих парня вели под руки священника. Босыми ногами тот загребал бурую пыль, на его жилистой шее жалко болталась выцветшая от времени епитрахиль.

- Помилуйте, родненькие, - запричитал старик, падая перед толпой на колени. – Не губите, православные, грешен я, грешен!

Сел на меже, сбросил с шеи епитрахиль:

— Не могу! Страшно. Посылайте в город — за митрополитом с клиром своным. Пущай сам от нечисти нас избавит…

Еще пуще взвыли бабы, глядя на них заголосили и дети. Не выдержал Грицко, нагнулся, поднял с земли епитрахиль, нацепил ее на себя, истово перекрестился. Толпа разом смолкла и расступилась, когда он шагнул, наперекор горькой судьбе, навстречу смерти. Шагнул прямо в ржаное поле…

— Господи, помоги! — взмолился он.

Прав был Махмуд - не распутать залом, нечего и пытаться. Взялся он за тугой узел обеими руками. Рванул, что есть сил. И вырвал с корнем. Отбросил скрюченные стебли далеко за межу. И в тот же миг освободилась душа его – не в поле залом, говорил Махмуд, в душе. Торопливо шагнул Грицко к карете. Запрыгнул внутрь.

— Гони! — закричал он кучеру. — Назад гони – возвращаемся!

И подняв тучи пыли карета рванула в Петербург.


В Зимнем Дворце был «большой выход». Императрица, в светло-зеленом шелковом платье с коротким шлейфом и в корсаже из золотой парчи, с высоты своего царского трона смотрела на подданных. Сильно нарумяненная, волосы низко причесаны и слегка посыпаны пудрой, головной убор весь унизан бриллиантами – и сейчас, в свои почти пятьдесят лет она была величественна и прекрасна. Рядом раболепно склонился ее теперешний фаворит Завадовский, большой любитель игры на арфе. Он что-то приглушенно шептал ей на ухо, а она, рассеянно делала вид, что внимательно его слушает. Екатерина была чем-то взволнована. Сияющий бриллиантами скипетр и держава еле подрагивали в ее руках. Но вряд ли кто из присутствовавших догадывался о ее волнении, а тем более о его причинах. Екатерина скучала. Ей было грустно. Грусть и печаль иногда охватывали эту уже не молодую властную женщину, и с горечью и болью она понимала, как ей не хватает того одного, единственного…

Двери аванзалы с грохотом разлетелись настежь. В ужасе отпрянули арапы. Сначала удивленно, а потом раболепно зашелестела толпа.

В дверях в гордой позе стоял он – ликующий, яркий, непобедимый. В праздничном мундире, через могучую грудь голубым муаром стелилась андреевская лента. Ордена ярко сияли нестерпимым блеском алмазов. Слепой глаз прикрывала черная тесьма. Правая рука сжимала трость. Рукоять ее, выточенная из оникса, изображала Екатерину в виде морской сирены, в корне ее вспыхивали мелкие бриллианты.

- Ты звала, матушка? – величественно вопросил он. – Так вот он я.

Императрица поднялась навстречу. По щеке скатилась слеза, и голос ее тихо прошептал:

- Гришенька… Любимый мой… Единственный… Вернулся…

Перед ним, надменным и гордым, все шире размыкался коридор придворных.

- Вернулся… вернулся… - вначале несмело шептали они, а потом все тверже и тверже начали раздаваться голоса. - Дорогу, дорогу светлейшему.

Он шел к престолу - навстречу любви и славе, могуществу и величию, каждым своим шагом утверждая самого себя. Кавалер Орденов Святого Георгия и Андрея Первозванного, Александра Невского и Святой Анны, граф и светлейший князь Таврический Григорий Александрович Потемкин.


P.S. А что же клад, спросите вы, как же драгоценная корона, найденная для потомков? Оглянитесь. Она вокруг нас – возникшая на степных пустырях целая россыпь причерноморских городов, сияющими алмазами которой являются такие рожденные благодаря стараниям нашего героя города как Екатеринослав, сегодняшний Днепропетровск, Херсон, Николаев, Одесса. И только от нас зависит – будут они сиять так же и далее, не потускнеют ли, не выпадут ли из оправы?