Политический кризис в России 30-40-годов XVI века (борьба за власть и механизм управления страной)
| Вид материала | Автореферат |
СодержаниеТретий параграф Первый параграф Третий параграф Первый параграф Второй параграф |
- Внутрипартийная борьба за власть в 1950-е годы высшее политическое руководство СССР, 56.88kb.
- Управления в России в период сословно-представительной монархии, 144.37kb.
- Социально-экономический и политический кризис XVI – начала XVII, 877.96kb.
- Складывание сословно-представительной монархии в России, 248.13kb.
- Боливия в 20-е годы ХХ века, 21.69kb.
- Латвийское общество поразил острый политический, экономический и социальный кризис., 396.44kb.
- Методические указания, планы семинарских занятий, темы докладов Для студентов-историков, 552.46kb.
- П. 2 Темы курсовых работ, 56.77kb.
- Н. Г. Чернышевского Кафедра истории России Русская церковь и государство в первой половине, 326.05kb.
- Курс лекций по русской литературе конца XIX начала XX века для студентов факультета, 1755.86kb.
В первом параграфе идет речь о прерогативах монарха, т.е. его исключительных полномочиях, которые не могли быть переданы какому-либо другому лицу. К таковым в первую очередь относилось представительство страны во внешнеполитической сфере, ведь по понятиям той эпохи государь олицетворял собой свое государство.
С трехлетнего возраста Иван IV был вынужден участвовать в утомительных для ребенка посольских приемах; по мере взросления его общение с иностранными послами становилось более продолжительным, а формы этого общения – более разнообразными. В мае 1539 г. великий князь, которому не исполнилось еще и девяти лет, сам говорил речь ханскому послу и потчевал его на пиру. Но на выработку внешнеполитических решений до самого конца рассматриваемого периода Иван никакого влияния не оказывал.
Другой прерогативой монарха, которую особенно четко высветил политический кризис 30-40-х гг. XVI в., была его роль верховного арбитра по отношению к придворной элите. Именно от государя зависело сохранение или изменение сложившейся при дворе иерархии, а также урегулирование местнических конфликтов. Но, в отличие от внешнеполитического представительства, функция контроля за элитой требовала не ритуального присутствия монарха, а проявления его воли: следовательно, ее мог осуществлять только дееспособный государь. Именно потребность в верховном арбитре заставила бояр вручить бразды правления Елене Глинской, отстранив от власти назначенных Василием III душеприказчиков-опекунов.
После смерти Елены никакой общепризнанной высшей инстанции при дворе не осталось. Попытки митрополитов Даниила и Иоасафа заполнить вакуум верховной власти и взять под свой контроль не только духовные, но и светские дела, были решительно отвергнуты боярской верхушкой во главе с князьями В. В. и И. В. Шуйскими, которые прибегли к насилию для низложения обоих церковных иерархов.
Фактическая недееспособность юного государя и невозможность найти ему какую-либо легитимную замену на роль верховного арбитра привели к резкому росту с 1539 г. местнических дел. Теми же причинами, что и расцвет местничества, объясняется, по-видимому, еще одно примечательное явление эпохи «боярского правления» – отсутствие крестоцеловальных и поручных записей, с помощью которых великие князья и цари гарантировали верность своих подданных. За период с декабря 1533 до декабря 1547 г. известен только один документ такого рода – крестоцеловальная запись кн. Андрея Старицкого на верность Ивану IV и его матери великой княгине. Понятно, что при боярах-правителях этот механизм контроля над лояльностью знати оставался без употребления.
Остальные управленческие функции вполне могли осуществляться и без личного участия великого князя. Эти функции рассматриваются во втором параграфе.
Признаки делегирования судебной власти государя его советникам заметны уже в Судебнике 1497 г., первая статья которого начинается словами: «Судити суд бояром и околничим». В первой половине XVI в. состав великокняжеского суда расширился за счет дворецких и казначеев. Эти изменения нашли отражение в формуляре несудимых грамот, предоставлявших грамотчикам иммунитет от наместничьего суда и переносивших рассмотрение их дел сразу в суд высшей инстанции, в Москву.
Из известных на сегодняшний день 189 несудимых грамот 1534 – 1548 гг. в 83-х судьей высшей инстанции наряду с великим князем (с 1547 г. – царем) назван его боярин введенный, в 61 – дворецкий (Большого дворца или областных дворцов), в 14 – казначей; другие варианты единичны. О каких-либо статистических выводах при заведомой неполноте имеющихся данных говорить, конечно, не приходится, но одна тенденция прослеживается достаточно отчетливо: десятки упоминаний дворецких и казначеев в формуляре несудимых грамот свидетельствуют о проникновении ведомственного начала в суд высшей инстанции.
От 1534 – 1547 гг. до нас дошли тексты 31 приговора суда высшей инстанции, что дает некоторое представление о судебной практике изучаемого времени. Порой этот суд вершил боярин, но в большинстве известных случаев приговоры от имени великого князя были вынесены дворецкими или казначеями. Особый интерес представляют те случаи, когда в качестве судьи выступил сам великий князь, причем целый ряд подобных казусов пришелся на 1535 – 1536 гг. Понятно, что пяти- или шестилетний ребенок не мог лично вершить правосудие. По-видимому, дело ограничивалось присутствием юного государя на слушании судебных дел и произнесением нескольких стандартных фраз: в этом случае его роль была столь же протокольно-ритуальной, как и во время посольских приемов.
В марте 1546 г. документы вновь представляют великого князя в роли судьи, выносящего решение по земельной тяжбе. В данном случае реальность участия повзрослевшего Ивана IV в судебном заседании сомнений не вызывает. Тем не менее, более двух десятков сохранившихся дел, приговор по которым был вынесен от имени («по слову») великого князя боярами, дворецкими и казначеями, позволяют утверждать, что для нормального функционирования суда высшей инстанции личное присутствие великого князя отнюдь не было обязательным – в отличие от посольских приемов и иных подобных церемоний, где никто не мог заменить особу монарха.
Сказанное о суде с еще большим основанием может быть повторено в отношении другой управленческой функции – выдачи жалованных грамот. Хотя все официальные акты издавались от имени государя, но в рассматриваемую эпоху случаи выдачи грамот по прямому распоряжению Ивана IV были очень редки. До 1543 г. таковые совсем неизвестны, что и понятно: пока ребенок на троне был мал и над ним существовала опека, челобитчикам не было смысла (да и, видимо, возможности) обращаться со своими просьбами к государю напрямую. Как только подросший Иван освободился от опеки и стал совершать длительные поездки по стране, игумены некоторых влиятельных монастырей воспользовались этой возможностью, чтобы похлопотать перед юным государем о своих нуждах. Так появились упомянутые выше грамоты с путной печатью, известные с осени 1543 г. К 1545 г. относятся уникальные пометы на обороте жалованных грамот Антониеву Сийскому и Троице-Сергиеву монастырям, гласящие, что эти две грамоты были выданы по приказу самого великого князя.
В общей сложности от эпохи «боярского правления» (а, точнее, от 1543 – 1548 гг.) до нас дошло 14 грамот, о которых можно определенно сказать, что они были выданы по прямому указанию государя в ответ на адресованные ему челобитья. Конечно, эти данные не полны, и на самом деле, вероятно, таких грамот было больше. Но по тем же, заведомо неполным данным, в более чем 60 случаях грамоты от имени государя были выданы боярами, дворецкими и казначеями. Если к тому же учесть, что, по приведенным в предыдущей главе расчетам и оценкам, всего в 1534 – 1548 гг. было издано несколько тысяч грамот, то становится понятно, что каждая из них просто физически не могла быть актом личной воли монарха. Процесс бюрократизации управления уже начался, и, как и в других странах, он вел к формированию ведомственных интересов (отражением чего были упомянутые выше дорсальные пометы на грамотах) и постепенному обособлению государственного аппарата от верховной власти и ее носителей.
Третий параграф посвящен роли бояр и Думы в рассматриваемый период.
Деятельность бояр в качестве судей и администраторов в изучаемую эпоху не претерпела каких-то существенных изменений по сравнению с предшествующим временем. Далеко не все носители думского звания осуществляли судебно-административные функции, а лишь так называемые «бояре введенные», т. е. те, кому великий князь доверил исполнение какой-либо должности или поручения. В сохранившихся документах 30–40-х гг. XVI в. введенные бояре упоминаются гораздо реже, чем дворецкие и казначеи. Это и понятно: на смену временному поручению, которое по сути своей представляло собой звание «введенного боярина», известное с 1430-х гг., шли постоянные и более специализированные административные должности.
Зато в описываемый период возросла коллективная роль бояр как советников великого князя, членов его Думы. В хозяйственных и судебных документах начала 1540-х гг. входит в употребление ссылка на приговор «всех бояр». Статья Воскресенской летописи 1541 г. помогает понять, что под «всеми боярами» понимались лишь те думцы, которые находились тогда в столице и смогли принять участие в заседании. Но, очевидно, правомочность принятого решения отнюдь не зависела от количества собравшихся бояр: акцент в летописном рассказе был сделан на том, что в итоге бояре пришли к единому мнению, т.е. решение было единодушным.
Формула «со всех бояр приговору» родилась в определенном политическом контексте: в отсутствие верховного арбитра, каковым не мог быть малолетний государь, единственным способом принятия легитимного решения становилось одобрение его всеми членами Думы, находившимися в данный момент в Москве. Однажды возникнув, формула согласия членов боярского синклита перешла затем из сферы придворной политики в сферу повседневного управления, судебно-административной практики и позднее была закреплена в 98-й статье Судебника 1550 г.
В девятой главе («Нарождающаяся бюрократия: дворецкие, казначеи и дьяки») изучается деятельность приказного аппарата.
Первый параграф посвящен переменам в дворцовом ведомстве, произошедшим в 30- 40-х гг. XVI в. В этот период происходит дальнейшее развитие структуры дворцового управления, более четко выделяются центральный («большой») и областные дворцы. Количество последних возрастает с двух до пяти: к Тверскому и Новгородскому дворцам, существовавшим на момент смерти Василия III, с конца 30-х гг. добавились Рязанский, Дмитровский и Угличский. Важно отметить, что местом пребывания всех дворецких, за исключением новгородского, была Москва. Именно поэтому рязанский дворецкий мог, не покидая столицы, ведать не только Рязанью, но и Вологдой, а тверской дворецкий – помимо Твери, еще и Ростовом, Волоколамском, Клином и другими территориями. Самый обширный круг земель находился под управлением дворецкого Большого дворца: его юрисдикция распространялась более чем на 10 уездов.
Четкой системы соподчинения и распределения полномочий между дворцовыми учреждениями в описываемое время не существовало: известны примеры вмешательства «большого» дворецкого в юрисдикцию одного из областных дворецких (тверского) и наоборот.
В диссертации подробно рассмотрены функции дворецких, показано расширение их судебной деятельности в рассматриваемый период, в связи с чем в 1530-х гг. появился особый институт дворцовых недельщиков.
Должности дворецких Большого и Тверского дворцов считались более престижными, чем другие; соответственно эти назначения в большей мере зависели от придворной конъюнктуры. Однако в целом наблюдения над сменой руководства дворцовых учреждений в 30-40-х гг. XVI в. не подтверждают мнения А. А. Зимина о том, что дворцовые должности якобы были «разменной монетой» в руках боярских временщиков, расплачивавшихся таким образом со своими сторонниками. Дворцовые перевороты не сопровождались массовыми кадровыми перестановками в административном аппарате.
Во втором параграфе рассматривается деятельность Казны. Должность казначея традиционно занимали представители рода Ховриных – Головиных – Третьяковых; она не считалась престижной и к тому же требовала опыта и деловых навыков. Но именно невысокий местнический статус казначеев «защищал» эту должность от притязаний придворных аристократов и косвенно способствовал стабильной работе Казны в условиях политического кризиса.
В работе показаны разнообразные функции Казны (материальное обеспечение посольских приемов, сбор налогов, торговых пошлин, оброчных платежей, регулирование торговли, руководство ямской службой и т.д.). В судебном отношении, помимо особых категорий служилых людей (даньщики, пищальники, воротники и т.д.), казначеям были подведомственны жители северных уездов страны (Двинского, Каргопольского, Важского и др.). Во второй половине 40-х гг. XVI в. компетенция казначеев значительно расширилась: к ним перешли судебно-административные функции областных дворецких на некоторых территориях.
Третий параграф посвящен самой многочисленной группе служащих административного аппарата – дьякам и подьячим. По подсчетам диссертанта, в источниках 1534 – 1548 гг. упомянуто 157 лиц, имевших чин дьяка или подьячего (сведения об их карьере приведены в Прил. IV), что более чем на четверть превышает аналогичные данные за 28 лет правления Василия III, собранные А. А. Зиминым. Нужно учесть, однако, что названная величина – 157 чел. – не дает представления о количестве одновременно действовавших приказных дельцов, а только суммирует данные о дьяках и подьячих, которые хотя бы раз упоминаются в документах 1534 – 1548 гг. Более показательны в этом отношении списки государевых дьяков, составленные на определенную дату. К сожалению, подобные реестры дошли до нас только от конца изучаемого периода. В январе 1547 г. в связи с предстоящей свадьбой Ивана IV был составлен список дьяков, насчитывающий 33 человека.
Эти цифры выглядят весьма скромно на фоне французской бюрократии того же времени: только в королевской Большой канцелярии (не считая парламента и других парижских учреждений) в первой половине XVI в. по штату числилось 59 нотариев и секретарей, но фактически эти должности были разделены между 119 лицами. Всего же, по некоторым подсчетам, Франциск I при своем восшествии на престол (1515 г.) располагал целой армией чиновников (officiers), насчитывавшей 4 тыс. чел.
В иерархическом отношении приказные дельцы в России изучаемой эпохи составляли что-то вроде пирамиды, на вершине которой находились «великие», «ближние» или «большие» дьяки, облеченные доверием государя. «Большие» дьяки не имели какой-то определенной специализации: они участвовали в дипломатических переговорах, подписывали жалованные грамоты и судные списки, контролировали земельные сделки. Значительно ниже в приказной иерархии располагались дворцовые дьяки: они не обладали авторитетом и самостоятельностью государевых «ближних» дьяков; в своей деятельности они непосредственно подчинялись дворецким; круг их обязанностей ограничивался рамками дворцового ведомства. Наконец, во второй половине 40-х гг., в связи с расширением деятельности Казны, выделилась особая группа казенных дьяков.
Хотя некоторые «ближние» дьяки принимали активное участие в придворных интригах и кое-кому из них (как Ф. Мишурину) это стоило головы, в целом, как показало проведенное исследование, положение дьячества в 30-40-е годы было гораздо устойчивее, чем у бояр-аристократов, вовлеченных в непримиримую местническую борьбу. Сравнительная автономия делопроизводственной сферы, естественная смена поколений приказных дельцов, среди которых было немало семейных династий (Курицыны, Курцевы, Мишурины, Путятины, Цыплятевы и др.), – всё это способствовало стабильной работе правительственного аппарата даже в эпоху дворцовых переворотов.
В десятой главе («К вопросу о социальной политике центральных властей в 30-40-е гг. XVI в.») изучается политика правительства по отношению к различным слоям населения: духовенству, дворянам и детям боярским, посадским людям. В первую очередь автора интересовала логика и последовательность мер, предпринятых в те годы центральными властями, а также цели, которые они при этом преследовали.
Первый параграф посвящен политике властей в отношении монастырского землевладения в 30–40-е гг. XVI в. Одной из первых акций нового правительства после смерти Василия III стало подписание прежних жалованных грамот на имя юного Ивана IV. С. М. Каштанов полагал, что очередность подтверждения грамот зависела от размеров вотчины грамотчика, т.е. что крупные монастыри имели в этом плане преимущество перед небольшими обителями, но детальное изучение этого вопроса привело диссертанта к иному выводу: очередность подписания грамот не устанавливалась правительством и не зависела от размеров землевладения той или иной церковной корпорации.
Хотя в этой юридической операции принимали участие две стороны, но активность заметна только со стороны монастырских властей, стремившихся получить от имени нового великого князя подтверждение своих вотчинных прав и привилегий. Для великокняжеского же правительства это была лишь рутинная канцелярская работа, отличавшаяся от подобных акций Ивана III и Василия III лишь своим масштабом: с января по октябрь 1534 г., по имеющимся у нас (вероятно, неполным) данным, было подтверждено 163 грамоты (их перечень приведен в Прил. II). Эта работа продолжалась и в последующие годы, хотя и не столь активными темпами: к концу 1547 г. на имя Ивана IV было подписано еще не менее трех десятков грамот прежних государей.
Ревизия монастырских актов 1534 г. была вполне благоприятной для церковных корпораций. Вообще в первый год великого княжения Ивана IV правительство не демонстрировало намерения как-то ограничить рост монастырского землевладения, хотя новые земли жаловались очень скупо. Иная тенденция в этом вопросе проявилась в указной грамоте игумену Вологодского Глушицкого монастыря Феодосию от 23 июня 1535 г., согласно которой игумену с братией надлежало составить список всех вотчин, купленных у детей боярских или взятых у них в качестве поминального вклада за последние год или два, и прислать дьяку Ф. Мишурину; впредь же любое приобретение вотчин без ведома властей запрещалось под страхом конфискации.
В этой грамоте ученые обычно усматривали отражение общей законодательной меры, направленной на ограничение роста монастырского землевладения (А. С. Павлов, И. И. Смирнов, А.А. Зимин). Однако, как показало проведенное исследование, контроль за земельными приобретениями церковных корпораций затронул далеко не все монастыри (например, в вотчинах Иосифо-Волоколамского и Калязина монастырей нет следов его применения), а там, где он все-таки действовал (в частности, в Троице-Сергиевом и Симонове монастырях), носил выборочный характер. Создается впечатление, что в поле зрения великокняжеских дьяков попадали, главным образом, крупные земельные вклады знатных лиц, в то время как мелкие пожертвования рядовых детей боярских или их вдов, представляя собой будничное явление, не привлекали к себе внимание верховной власти и ни в какой санкции не нуждались.
По мнению диссертанта, грамота Глушицкому монастырю 1535 г. отразила озабоченность некоторых приказных дельцов сложившимся положением на рынке земли, где монастыри играли самую активную роль, а многие семьи служилых людей теряли родовую собственность. Действия властей в этой ситуации можно понять как попытку навести порядок в сфере поземельных отношений. Ужесточение правительственного контроля над сделками с землей в середине 1530-х гг., связанное, вероятно, с деятельностью дьяка Ф. Мишурина, коснулось не только монастырей, но и светских землевладельцев.
Новая перемена правительственного курса по отношению к монастырскому землевладению, его, так сказать, «либерализация» произошла весной 1538 г., сразу после смерти великой княгини. Дело здесь, по-видимому, не в личности Елены Глинской, которая едва ли вникала в тонкости поземельных отношений, а в падении возглавлявшегося ею режима. Пока она была жива, дьяк Федор Мишурин мог твердо придерживаться избранной линии на установление правительственного контроля над оборотом земли. Со смертью правительницы исчезло и единство политической воли; соответственно, стало невозможно далее продолжать курс земельной политики, вызывавший, надо полагать, сильное недовольство в церковной среде. С апреля по декабрь 1538 г. ряду монастырей были отданы их села и деревни, ранее отписанные на государя. На протяжении следующего десятилетия, с конца 30-х до конца 40-х гг. XVI в., монастыри спокойно покупали и принимали в качестве вкладов по душе вотчины светских землевладельцев, без какого-либо вмешательства великокняжеской власти.
Второй параграф посвящен поместной политике рассматриваемого периода.
Г. В. Абрамович, которому принадлежит наиболее обстоятельное исследование данной проблемы, полагал, что поместное верстание конца 1530-х гг., когда у власти находились князья Шуйские, было вполне благоприятным для провинциальных помещиков, чем и объясняется поддержка, оказанная ими кн. И. В. Шуйскому во время январского переворота 1542 г.
Поскольку применительно к изучаемому периоду писцовые книги сохранились только по Новгороду и Твери, то оценить итоги поместного верстания 1538/39 г. в масштабе всей страны нет возможности. Но даже лучше сохранившиеся новгородские материалы, на которые в значительной мере опирался Г. В. Абрамович, рисуют картину верстания не в столь радужном свете, как это представлялось ученому. По его подсчетам, в Тверской половине Бежецкой пятины прирезку земли получили 154 помещика из 360, т.е. 43%. Однако в других пятинах ситуация была иной: так, в книге И.А. Рябчикова и В. Г. Захарьина, описавших в 1538/39 г. половину Деревской пятины, придачи земли встречаются лишь в четверти случаев (25 упоминаний на 108 поместий). В Вотской пятине, по книге 1539 г., на 240 описанных поместий приходилось 54 придачи, т.е. и здесь прирезка земли наблюдалась лишь в 22,5% случаев.
В работе использованы также свидетельства о поместном верстании конца 30-х гг., сохранившиеся в составе царских грамот новгородским дьякам 1555 – 1556 гг. Всего удалось выявить 11 подобных упоминаний (три из них остаются неопубликованными), и, хотя статистического значения они не имеют, ценность этих источников состоит в том, что они позволяют понять механизм поместного верстания 1538/39 г. Выясняется, в частности, сколь многое зависело от представителей центральной власти на местах – писцов и дьяков: по их воле решение о придаче земли тому или иному помещику, принятое во время верстания, могло подвергнуться корректировке (в сторону уменьшения), а то и вовсе остаться невыполненным.
Поместные раздачи конца 30-х – начала 40-х гг. XVI в. носили массовый характер: только в одном Тверском уезде, согласно писцовой книге 1539/40 г., земли получили более сотни детей боярских. Можно предположить также, что испомещения происходили и в тех уездах, о которых известно, что там в те годы работали писцы, хотя их книги до нас не дошли. Большой размах землеустроительных работ 30-40-х гг. XVI в. делает крайне сомнительным тезис о том, будто поместная политика той поры зависела от изменений придворной конъюнктуры. Иными словами, процесс испомещения следовал ритму и логике приказного управления, а не перипетиям борьбы придворных группировок за власть.
В третьем параграфе ставится вопрос об отношении центральных властей к посадскому населению. Интенсивное строительство городских укреплений в годы правления Елены Глинской преследовало, главным образом, оборонительные цели и отнюдь не свидетельствовало (вопреки мнению И. И. Смирнова) о каком-то особом внимании властей к нуждам посадских людей. Не заметно в 30-40-е гг. XVI в. и намерений правящей верхушки как-то ограничить распространение привилегированного землевладения (белых слобод) в городах.
Из этих наблюдений следует вывод о том, что сколько-нибудь последовательная городская политика в 30-40-х гг. XVI в. не проводилась. Автор объясняет этот факт тем, что к описываемому времени посадские люди (в отличие от духовенства и детей боярских) не сумели стать значимой социальной силой в общегосударственном масштабе.
В