Политический кризис в России 30-40-годов XVI века (борьба за власть и механизм управления страной)
| Вид материала | Автореферат |
СодержаниеIi. структура и основное содержание исследования Первая часть Второй параграф |
- Внутрипартийная борьба за власть в 1950-е годы высшее политическое руководство СССР, 56.88kb.
- Управления в России в период сословно-представительной монархии, 144.37kb.
- Социально-экономический и политический кризис XVI – начала XVII, 877.96kb.
- Складывание сословно-представительной монархии в России, 248.13kb.
- Боливия в 20-е годы ХХ века, 21.69kb.
- Латвийское общество поразил острый политический, экономический и социальный кризис., 396.44kb.
- Методические указания, планы семинарских занятий, темы докладов Для студентов-историков, 552.46kb.
- П. 2 Темы курсовых работ, 56.77kb.
- Н. Г. Чернышевского Кафедра истории России Русская церковь и государство в первой половине, 326.05kb.
- Курс лекций по русской литературе конца XIX начала XX века для студентов факультета, 1755.86kb.
Апробация результатов исследования. Основные положения диссертации отражены в монографии и ряде других публикаций. Всего по теме диссертации опубликована 31 работа общим объемом 82,25 п. л.
Наблюдения и выводы исследования были изложены в докладах на Чтениях памяти акад. Л. В. Черепнина (1994), Вторых Зиминских чтениях (1995), на летней школе по истории Древней Руси в Париже (2003), XVII чтениях памяти В. Т. Пашуто и Четвертых чтениях памяти А. А. Зимина (2005). Текст диссертации был обсужден и одобрен на заседании Отдела древней истории России Санкт-Петербургского Института истории РАН.
II. СТРУКТУРА И ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
Диссертация состоит из введения, двух частей (одиннадцати глав), заключения и четырех приложений.
Во Введении содержится обзор историографии и источников по теме диссертации, определяются цели и задачи исследования. Здесь же вводится ключевое для данной работы понятие «политический кризис», которое, по мысли диссертанта, может служить концептуальной рамкой для объяснения событий 30-40-х гг. XVI в.
Первая часть исследования, «Кризис власти и борьба за власть в 1530-х – 1540-х гг.», состоит из шести глав.
В первой главе («Завещание Василия III и учреждение опеки над малолетним Иваном IV») предпринята попытка реконструкции предсмертных распоряжений Василия III. До сих пор многолетние попытки ученых выяснить имена опекунов, оставленных великим князем при своем малолетнем сыне-наследнике, не дали убедительного результата, что в значительной мере объясняется тем, что главный и до недавнего времени единственный источник сведений о событиях поздней осени 1533 г. – летописная Повесть о смерти Василия III – оставляет простор для разных интерпретаций.
В первом параграфе исследуется вопрос о первоначальной редакции этой летописной повести. Из 15 известных сейчас списков только три (в составе Софийской II летописи, Постниковского летописца и Новгородской летописи по списку П. П. Дубровского) отражают раннюю редакцию этого памятника. Вслед за А. А. Шахматовым С. А. Морозов полагал, что первоначальный текст «сказания» о кончине великого князя Василия лучше всего сохранился в Новгородской летописи Дубровского, однако впоследствии Х. Рюс и Р.Г. Скрынников независимо друг от друга указали на наличие тенденциозной вставки в этом списке Повести – вставки, призванной продемонстрировать особое расположение покойного государя к братьям-князьям Бельским.
Развивая эти наблюдения, диссертант выявил еще ряд следов редакторской правки в тексте Повести по списку Дубровского: эта правка имела тенденцию, во-первых, к устранению чересчур реалистичных деталей, не соответствовавших канону житийной литературы, на который ориентировался редактор, а во-вторых – к принижению роли одних (например, дьяка Ф. М. Мишурина) и преувеличению роли других лиц (в частности, князей Бельских). Эти предпочтения редактора указывают на начало 1540-х гг. как на вероятное время появления этой версии. Списки Повести в составе Постниковского летописца и Софийской II летописи сохранили, по-видимому, более ранний текст, возникший, возможно, в начале правления Елены Глинской. Эти списки также содержат правку, но ее направленность не поддается однозначному определению.
В целом диссертант приходит к выводу, что ни один из сохранившихся списков Повести о смерти Василия III не отражает целиком первоначальной редакции этого памятника. Поэтому любые наблюдения над текстом Повести должны основываться на сопоставлении всех трех ранних списков.
Второй параграф посвящен критическому разбору гипотез о персональном составе опекунского (нередко называемого также «регентским») совета при юном Иване IV, высказанных историками в результате того или иного прочтения летописной Повести о смерти Василия III. Некоторые из этих гипотез не выдерживают серьезной критики, будучи основаны на поздней тенденциозной вставке в текст этого памятника (как, например, версия А. А. Зимина об опекунстве кн. М. Л. Глинского и кн. Д. Ф. Бельского) или на чересчур вольном толковании летописного текста (подобно концепции Р. Г. Скрынникова об учрежденной якобы Василием III перед смертью «семибоярщине»), а то и на ошибке или опечатке в издании одного из списков Повести (таков «источник» целого построения А. Л. Корзинина).
Но за вычетом подобных явно уязвимых гипотез остается еще несколько интерпретаций, которые имеют одинаково прочную опору в тексте летописной Повести: одни историки вслед за В. И. Сергеевичем отдают предпочтение эпизоду, в котором Василий III призывает к себе на «думу» по случаю составления духовной грамоты 10 советников во главе с князьями В. В. и И. В. Шуйскими; другие, подобно С. А. Морозову, с не меньшим основанием видят опекунов великокняжеской семьи в тех трех доверенных лицах (боярине М. Ю. Захарьине, кн. М. Л. Глинском и дворецком И. Ю. Шигоне Поджогине), которые выслушали последний наказ умирающего государя, «как без него царству строиться». Существует и компромиссная точка зрения (А. Е. Пресняков, И.И. Смирнов), объединяющая оба эти свидетельства в версию о двух группах опекунов, назначенных Василием III.
По мнению диссертанта, для правильной интерпретации информации, содержащейся в Повести о смерти Василия III, нужен контекст, которым может служить завещательная традиция Московской Руси XV – первой трети XVI в. Традицию оформления великокняжеских духовных грамот для реконструкции несохранившегося завещания Василия III уже пытался использовать А.Л. Юрганов. Однако попытку исследователя «вычислить», исходя из этой традиции, конкретные имена лиц, назначенных опекунами наследника престола в декабре 1533 г., нельзя признать удачной: здесь ничто не может заменить прямых свидетельств источников. Зато завещательная традиция XV – первой трети XVI в. (и не только великих князей, но и других лиц) вполне может стать «ключом» для понимания ряда эпизодов летописной Повести, служащих предметом спора исследователей.
Именно такой подход применен в третьем параграфе. Изучение русской завещательной традиции указанного времени приводит автора к выводу о том, что свидетелями и душеприказчиками в духовных грамотах, как правило, выступали разные лица. Кроме того, на основании 18 проанализированных завещаний первой трети XVI в. диссертант установил, что количество душеприказчиков составляло обычно от двух до четырех человек. Единственное известное автору исключение представляет особый интерес для данной темы: в завещании духовника Василия III – благовещенского протопопа Василия Кузьмича душеприказчиками назначались пятеро доверенных лиц: кн. М. Л. Глинский, М. Ю. Захарьин, И. Ю. Шигона Поджогин, дьяк Г. Н. Меньшой Путятин и постельничий Р. И. Семенов. В. Б. Кобрин, первым обративший пристальное внимание на этот документ, справедливо отметил, что «…такой подбор душеприказчиков демонстрирует удивительную близость окружения духовных отца и сына – протопопа и великого князя всея Руси». Однако исследователи, пытавшиеся разгадать тайну предсмертных распоряжений Василия III, почему-то прошли мимо этой грамоты, которая до сих пор остается неопубликованной.
С учетом сделанных наблюдений можно предположить, что функции упомянутых в летописной Повести десяти советников, приглашенных Василием III к составлению его духовной, распределялись следующим образом: пятеро из них (бояре В.В. и И. В. Шуйские, М. С. Воронцов, М. В. Тучков и казначей П. И. Головин) выступали в качестве свидетелей великокняжеской воли; двое дьяков (Ф. Мишурин и Меньшой Путятин) писали текст грамоты, а на долю остальных трех доверенных лиц (боярина М.Ю. Захарьина, кн. М.Л.Глинского и дворецкого И.Ю.Шигоны Поджогина) выпала особо ответственная миссия: они были, по-видимому, назначены душеприказчиками великого князя.
В четвертом параграфе источниковая база исследования расширяется за счет иностранных свидетельств об опекунах, оставленных Василием III при своем малолетнем сыне-наследнике. До недавнего времени историкам было известно лишь одно сочинение такого рода – «Записки о московитских делах» Сигизмунда Герберштейна. Однако, как показал проведенный диссертантом источниковедческий анализ «Записок», ценность сообщаемых австрийским дипломатом сведений о событиях в Москве после смерти Василия III весьма невелика: рассказ Герберштейна грешит излишней морализацией, не свободен от анахронизмов, а содержащаяся в нем информация вторична, будучи полностью заимствованной из польских источников. Гораздо больший интерес представляют известия из России, которые записывали «по горячим следам» наблюдатели в Литве и Польше в конце 1533 – начале 1534 г.
Рассматривая эти известия в динамике, можно заметить, как первоначальные слухи о том, что опекуном стал брат покойного государя, удельный князь Юрий (слухи, отражавшие, по-видимому, соответствующие ожидания, опиравшиеся на давнюю традицию великокняжеских завещаний в доме Калиты), уже к январю 1534 г. сменились сообщениями о том, что опекунами назначены двое или трое других «господ». В окончательном виде эту версию зафиксировал осведомленный современник – польский историк и секретарь короля Сигизмунда I Бернард Ваповский, который записал в своей Хронике, над которой работал незадолго до смерти (1535 г.), что Василий, покойный «князь московитов», оставил при своем малолетнем сыне «трех правителей, которым больше всего доверял», и что одним из них был «литовец» Михаил Глинский.
Суммируя всю имеющуюся на сегодняшний день информацию о последней воле Василия III, диссертант приходит к выводу, что наиболее вероятной версией, имеющей серьезную опору в русских и зарубежных источниках, является гипотеза о своего рода «триумвирате» в составе кн. М. Л. Глинского, М. Ю. Захарьина и И. Ю. Шигоны Поджогина, которым как душеприказчикам великого князя была поручена опека над его семьей. Вопреки мнениям, высказанным в литературе, душеприказчики великого князя не являлись ни комиссией Боярской думы (как полагал Р. Г. Скрынников), ни регентским советом в строгом смысле слова, ни каким-то иным правительственным органом. Но особое доверие к названным трем лицам, которое продемонстрировал покойный государь, назначив их своими душеприказчиками, и властные полномочия, связанные с возложенными на них обязанностями, выделяли «триумвиров» из числа остальных придворных и позволяли современникам видеть в них правителей страны в первые месяцы после смерти Василия III.
Во второй главе («Династический кризис и борьба за власть при московском дворе в конце 1533 и в 1534 г.») изучаются перипетии придворной борьбы, вспыхнувшей сразу после смерти Василия III в декабре 1533 г. и к осени следующего года приведшей к установлению единоличного правления его вдовы Елены Глинской.
В первом параграфе анализируются обстоятельства, при которых 11 декабря 1533 г. был арестован брат покойного государя – удельный князь Юрий Дмитровский. Поскольку два основных источника, повествующих об этом событии (Воскресенская летопись и Летописец начала царства), прямо противоречат друг другу, то, как справедливо ранее отметил А. Л. Юрганов, однозначно судить о намерениях дмитровского князя в первые дни после кончины Василия III мы не можем. Зато причастность к декабрьским событиям 1533 г. некоторых других лиц вполне поддается определению. В частности, есть основания полагать, что кн. А. М. Шуйский действительно вел переговоры с дьяком Юрия Дмитровского Третьяком Тишковым о переходе на службу к удельному князю. Сам факт этих переговоров, кто бы ни был их инициатором (на этот счет свидетельства источников расходятся), напугал опекунов малолетнего Ивана IV и заставил их нанести упреждающий удар.
Как свидетельствует челобитная Ивана Яганова на имя юного государя, нити следствия по «делу» удельного князя Юрия находились в руках назначенных Василием III опекунов и в первую очередь – дворецкого И. Ю.Шигоны Поджогина. Решающая роль душеприказчиков в аресте дмитровского князя подтверждается также свидетельством псковской летописи и сообщениями иностранных наблюдателей.
Во втором параграфе исследуется дальнейший ход борьбы за власть до осени 1534 г. Уже к лету «триумвиры» утратили свое первенствующее положение, разделив власть с боярами кн. В. В. Шуйским и М. В. Тучковым, а кн. М. Л. Глинский, которого считали «чужаком» в придворной среде, вообще потерял влияние на государственные дела. Одновременно возрос авторитет великой княгини Елены.
Эта фаза придворной борьбы завершилась в августе 1534 г., когда после побега со службы из Серпухова в Литву кн. С. Ф. Бельского и окольничего И. В. Ляцкого в Москве прокатилась волна арестов. В числе арестованных оказались князья литовского происхождения: И. Ф. Бельский (брат беглеца), И. М. Воротынский с сыном Владимиром, Б. А. Трубецкой, а также один из душеприказчиков Василия III – кн. М. Л. Глинский. Нередко исследователи, комментируя падение этого еще недавно могущественного вельможи, вслед за Герберштейном сводят все дело к конфликту М. Л. Глинского с его властолюбивой племянницей Еленой (Х. Рюс, А. Л. Юрганов, Р. Г. Скрынников). Однако, по мнению диссертанта, смысл августовских событий 1534 г. лежит значительно глубже.
В своем стремлении избавиться от навязанной ей покойным мужем опеки и добиться единоличной власти великая княгиня сумела найти поддержку у старинной знати, мечтавшей свести счеты с недавними выходцами из Великого княжества Литовского, которым покровительствовал Василий III. Елена Васильевна заставила «забыть» о своем происхождении, выдав на расправу свою родню и других литовских княжат. С другой стороны, придворная среда остро нуждалась в правителе-арбитре, каковым не мог быть малолетний государь, и Елена заняла это вакантное место, на которое она как великая княгиня имела, бесспорно, больше прав, чем назначенные Василием III опекуны-душеприказчики. К осени 1534 г. сложилась новая расстановка сил при дворе, и в течение последующих нескольких лет сохранялась относительная внутриполитическая стабильность.
В третьем параграфе описываются симптомы политического кризиса, проявившиеся в событиях конца 1533 – 1534 гг. Превентивный арест удельного князя Юрия свидетельствовал о том, что с самых первых дней нового царствования опекунам юного Ивана IV пришлось считаться с династической угрозой – с реальными или ожидаемыми притязаниями на трон дядей маленького великого князя. Очевидно, наследование великокняжеского престола по прямой линии, от отца к сыну, еще не стало в династии потомков Калиты незыблемой традицией.
Династический кризис и острая местническая борьба, вспыхнувшая после смерти Василия III, дестабилизировали обстановку при дворе и привели к множеству жертв среди московской знати.
Однако кризис затронул не только верхушку знати, но и более широкие слои служилого люда: есть основания говорить о начавшемся после смерти Василия III кризисе служебных отношений. В первой половине XVI в. служба сохраняла еще присущий средневековью личный характер: служили не государству, а государю. В нормальной обстановке, т.е. при совершеннолетнем монархе, служба великому князю Московскому сулила больше выгод, чем служба удельным князьям или крупным вотчинникам. Но в ситуации, когда на троне оказывался ребенок, государева служба уже не открывала таких заманчивых перспектив. Согласно летописному рассказу, мысль о преимуществе в глазах служилых людей взрослого удельного князя перед юным племянником, занимавшим великокняжеский престол, стала для властей решающим аргументом в пользу необходимости ареста Юрия Дмитровского. Его арест устранил с политической сцены опасного соперника малолетнего государя, но не решил в принципе обозначенную выше проблему.
Одним из проявлений «шатости», обнаружившейся среди служилого люда в первый же год «правления» юного Ивана IV, стало массовое бегство детей боярских в Литву. В материалах Литовской метрики и бывшего Радзивилловского архива диссертантом выявлен целый ряд упоминаний об отъезде детей боярских и помещиков из разных уездов Русского государства в Великое княжество Литовское.
Наконец, кризис сказался также на внешнеполитическом положении страны. Малолетство Ивана IV умаляло престиж Русского государства в контактах с литовским великим князем и польским королем Сигизмундом Старым, представители которого пыталась извлечь выгоду из разницы в возрасте между двумя монархами. Но главные внешнеполитические угрозы в 1534 г. проистекали не из подобных символических соображений, а явились прямым следствием длительной внутренней нестабильности Русского государства. Слухи о междоусобной борьбе в Москве, достигая Вильны, пробуждали там реваншистские настроения, которые осенью 1534 г. привели к началу очередной русско-литовской войны.
В третьей главе («Правление Елены Глинской») анализируется политический статус Елены Глинской в годы ее самостоятельного правления, ставится вопрос о пределах ее полномочий, изучается ближайшее окружение великой княгини и изменения в составе великокняжеской Думы.
В первом параграфе показано, что новый статус великой княгини, превращение ее в соправительницу своего сына и присвоение ею титула государыни прослеживается по документам с сентября 1534 г. А. Л. Юрганов, первым обративший внимание на эту метаморфозу, назвал совместное упоминание матери и сына в записях о принятии решений «формулой регентства», но, по мнению диссертанта, точнее в данном случае говорить о «формуле соправительства».
Важно также учесть, что полного уравнения статуса великой княгини и ее державного сына все-таки не произошло, что проявилось, в частности, в титулатуре: юный монарх именовался «государем великим князем всея Руси», а Елена – «государыней великой княгиней»; объектная часть титула («всея Руси») во втором случае опускалась. Это различие в титулах подчеркивало тот важный факт, что носителем суверенитета – государем всея Руси на международной арене мог выступать только один человек – юный Иван IV. Его мать-соправительница не могла претендовать на эту роль. Лишь во внутриполитической сфере «дуумвират» был признан официально.
Во втором параграфе выясняются пределы легитимности власти великой княгини. Прежде всего, она не имела права принимать и отправлять посольства, заключать мирные договоры и вообще представлять Русское государство во внешнеполитических делах. Эта функция полностью оставалась прерогативой ее сына-государя, несмотря на его юный возраст.
Мысль о том, что статус великого князя не зависит от его возраста, была ясно сформулирована московскими дипломатами в середине 1530-х годов. В ответе литовскому гетману Ю. Радзивиллу, намекавшему на преимущества старого польского короля Сигизмунда перед юным московским государем, боярин кн. И. Ф. Овчина Оболенский заявил: «…государь наш ныне во младых летех, а милостью Божиею государствы своими в совершенных летех». Очевидно, идея регентства, подразумевавшая признание недееспособности юного монарха, не соответствовала представлениям о государственном суверенитете, как его понимали в Москве того времени.
Что касается матери великого князя, то сохранившиеся посольские книги 1530-х годов ни разу не упоминают о ее присутствии на официальных дипломатических приемах. Но и во внутриполитической сфере сохранялась четкая грань между правительницей и государем как единственным источником легитимной власти. Все официальные акты (жалованные, указные, правые и т.д.) выдавались только от имени Ивана IV.
Однако существовала еще одна важная сфера, в которой власть великой княгини казалась полной и ничем даже формально не ограниченной, а именно – контроль над придворной элитой. Вероятно, именно эта функция была основной в деятельности Елены в 1534 – 1538 гг.
В третьем параграфе изучаются изменения в придворной иерархии и думские назначения в годы правления Елены Глинской. Перемены в составе правящей верхушки летом и осенью 1534 г. отразили поражение одних кланов в местнической борьбе и победу других. Самые серьезные потери понесли литовские княжата (Бельские, Воротынские, Трубецкие); в темнице оказался даже родной дядя правительницы – кн. М. Л. Глинский. В какой-то форме опала коснулась и ее братьев – Михаила и Юрия Васильевичей: никто из них ни разу не появился ни на ратной службе, ни на официальных церемониях до конца правления их сестры. При этом в материальном плане братья отнюдь не бедствовали: в 1536/37 г. кн. М. В. Глинский купил несколько сел в Ростовском уезде на общую сумму 1060 руб.
Их мать Анна Глинская (бабка Ивана Грозного) сохраняла скромное положение при дворе даже после того, как ее дочь стала правительницей страны: на официальных приемах она занимала место «ниже» многих других ближних боярынь. Ограничение властных амбиций ближайших родственников великой княгини трудно расценить иначе, как уступку правительницы противникам Глинских в придворной среде, один из тех компромиссов, на которых держалось правление Елены.
Тем не менее, действуя в рамках, определенных неписаным соглашением с московской знатью, великая княгиня сумела облагодетельствовать близких ей людей. Так, в июле 1534 г. боярским чином были пожалованы родной брат ее ближней боярыни Аграфены Челядниной – кн. И. Ф. Овчина Телепнев Оболенский, ставший фаворитом правительницы, и кн. И. Д. Пенков, женатый на сестре Елены Глинской – Марии. Однако, хотя фаворит государыни князь Иван Овчина имел самый высокий чин в придворной иерархии – конюшего боярина, в армии он неизменно довольствовался вторыми и даже третьими ролями, уступая первые места более знатным или более заслуженным лицам. Скромные воеводские назначения кн. И.Ф. Овчины Оболенского не отражали его реального влияния при московском дворе. Скорее они свидетельствовали о том, что правительница и ее фаворит считались с местническими притязаниями знатнейших родов. В этом заключался еще один компромисс периода правления Елены, благодаря которому удавалось поддерживать шаткое равновесие в придворной среде.
Приведенные наблюдения позволяют сделать вывод о том, что широко распространенные в литературе представления о Елене Глинской как о «регентше» и полновластной правительнице страны нуждаются в существенных коррективах. Хотя она добилась признания за собой титула «государыни», т.е. фактически соправительницы сына, всей полнотой суверенной власти Елена не обладала. Реальные ограничения власти великой княгини, по-видимому, явились следствием того важнейшего факта, что институт регентства как таковой не был выработан московской политической традицией; не существовало и самих понятий «регент» и «регентство».
В четвертом параграфе проблема регентства рассматривается в сравнительно-исторической перспективе: институциональная слабость русской монархии второй четверти XVI в. становится особенно наглядной при сравнении со странами Западной и Центральной Европы, в которых уже в XIV в. были приняты установления, регулировавшие порядок управления в период несовершеннолетия государя. На фоне современных ей европейских государств Московия эпохи малолетства Ивана IV выглядела архаично, но нужно учесть, что и на Западе институт регентства появился только в позднем Средневековье и что, например, во Французском королевстве XIII в. его еще не было.
Диссертант проводит параллели между обстоятельствами прихода к власти Елены Глинской в 1534 г. и ситуацией во Франции 1226 г., когда вдовствующая королева Бланка Кастильская взяла в руки бразды правления при своем юном сыне Людовике (Святом). Проблемы, с которыми столкнулись эти женщины-правительницы (враждебность к ним части придворной среды, притязания на престол принцев крови и т.д.), свидетельствуют, по мнению автора, о типологическом сходстве политических кризисов в обеих средневековых монархиях.
В