Политический кризис в России 30-40-годов XVI века (борьба за власть и механизм управления страной)
| Вид материала | Автореферат |
СодержаниеПятый параграф Вторая часть Четвертый параграф |
- Внутрипартийная борьба за власть в 1950-е годы высшее политическое руководство СССР, 56.88kb.
- Управления в России в период сословно-представительной монархии, 144.37kb.
- Социально-экономический и политический кризис XVI – начала XVII, 877.96kb.
- Складывание сословно-представительной монархии в России, 248.13kb.
- Боливия в 20-е годы ХХ века, 21.69kb.
- Латвийское общество поразил острый политический, экономический и социальный кризис., 396.44kb.
- Методические указания, планы семинарских занятий, темы докладов Для студентов-историков, 552.46kb.
- П. 2 Темы курсовых работ, 56.77kb.
- Н. Г. Чернышевского Кафедра истории России Русская церковь и государство в первой половине, 326.05kb.
- Курс лекций по русской литературе конца XIX начала XX века для студентов факультета, 1755.86kb.
В первом параграфе реконструируется хронология конфликта старицкого князя с опекунами юного Ивана IV. Несмотря на усилия ряда исследователей (И. И. Смирнова, Х. Рюса, А. Л. Юрганова и др.), многое в этой истории остается неясным. В частности, как показано в диссертации, отношения Андрея Старицкого с великокняжеским двором вовсе не были враждебными на всем протяжении 1534 – 1537 гг., как считается в научной литературе. После размолвки в январе 1534 г., когда старицкий князь безуспешно «припрашивал» городов к своей вотчине, вскоре наступило примирение, и в мае он явился со своим войском на великокняжескую службу, о чем упоминает Постниковский летописец. Летом 1535 г. князь снова находился на государевой службе. Отношения обострились в 1536 г., а осенью того же года, после того, как великокняжеское правительство в ультимативной форме потребовало участия Андрея в казанской кампании, конфликт приобрел необратимый характер.
В работе прослеживаются действия сторон вплоть до роковой развязки, наступившей 2 мая 1537 г., когда старицкий князь покинул свой удел. Привлечение некоторых неопубликованных документов, относящихся к «делу» Андрея Старицкого, позволяет уточнить последовательность событий и прояснить роль митрополита Даниила, активно старавшегося привести удельного князя к покорности московским властям. Эти попытки, однако, не возымели успеха.
Во втором параграфе изучается открытая фаза конфликта: от выхода князя Андрея из Старицы до его встречи в окрестностях Новгорода с московским войском, возглавлявшимся кн. И. Ф. Овчиной Оболенским. Зная последующий ход событий, историки охотно рассуждают об «обреченности» старицкого князя и тем самым невольно преуменьшают остроту политического кризиса, в котором оказалось Русское государство в мае 1537 г. Между тем современники оценивали шансы Андрея Старицкого гораздо серьезнее: великокняжеское правительство направило в район предполагаемых боевых действий внушительные воинские силы, а власти Новгорода спешно готовили город к обороне. Несколько десятков новгородских помещиков откликнулись на призыв удельного князя и перешли на его сторону.
Молва приписывала Андрею намерения овладеть не только Новгородом, но и Псковом; говорилось также о его претензиях на великокняжеский престол: эти слухи отразились в письмах из Ливонии, полученных прусским герцогом Альбрехтом в разгар описываемых событий (ныне они хранятся в Тайном государственном архиве Прусского культурного наследия в Берлине).
Утверждения некоторых исследователей о быстром распаде лагеря удельного князя (А. А. Зимин) и массовой измене старицких детей боярских (И. И. Смирнов) представляются недостаточно обоснованными. Хотя побеги некоторых дворян и рядовых детей боярских из старицкого лагеря действительно имели место, но никто из бояр и воевод Андрея Ивановича не изменил своему князю, а войско в целом до самого конца сохраняло порядок и дисциплину.
Но до боя дело не дошло: мятежный князь сложил оружие в обмен на данные ему кн. И. Ф. Овчиной Оболенским гарантии безопасности, скрепленные крестоцелованием. Соблюдать эти обязательства правительница не собиралась, и по прибытии в Москву Андрей Старицкий вместе со своими приближенными был арестован.
В третьем параграфе анализируются последствия мятежа 1537 г. Хотя правительница и ее советники вышли победителями из спровоцированного ими же конфликта со старицким князем, но суровые репрессии, которым они подвергли членов семьи Андрея Ивановича, его бояр и дворян, сузили и без того ограниченную базу поддержки Елены в московской придворной среде. Росло число знатных семей, в той или иной степени затронутых опалами и казнями: в 1537 г. этот мартиролог пополнился именами князей Ярославских, Пронских, Пенинских-Оболенских, Хованских, Чернятинских, а из старинных нетитулованных родов – Колычевых. У пострадавших были родственники, чье отношение к правительнице и ее фавориту нетрудно себе представить. И, разумеется, расправа с обоими удельными князьями, братьями покойного Василия III, не добавила популярности его вдове. Таким образом, по мнению диссертанта, репрессии, к которым охотно прибегала Елена Глинская, пытаясь укрепить свою власть в условиях продолжающегося политического кризиса, объективно ослабляли ее режим, подготавливая его скорое падение.
В пятой главе («Дворцовые перевороты 1538 – 1543 гг.») изучается ход придворной борьбы на новом этапе политического кризиса, начавшемся после кончины Елены Глинской в апреле 1538 г.
В первом параграфе анализируются обстоятельства смерти правительницы. Внезапная кончина великой княгини (предположение Р. Г. Скрынникова о продолжительной болезни, предшествовавшей ее смерти, не имеет серьезной опоры в источниках) породила слухи об отравлении, которые как будто подтверждаются результатами недавней патологоанатомической экспертизы ее останков. Но независимо от того, была ли Елена отравлена, или стала жертвой какой-то скоротечной болезни, с уверенностью можно сказать, что ее смерть с облегчением была воспринята при дворе, где у правительницы было немало недоброжелателей. Со смертью Елены Глинской рухнул и созданный при ее активном участии политический режим.
Во втором параграфе описывается апрельский дворцовый переворот 1538 г. и последующая борьба за власть между придворными группировками летом и осенью того же года.
Термин «дворцовые перевороты» привычно ассоциируется с событиями второй четверти XVIII в., но, по мнению диссертанта, он вполне применим к изучаемому здесь периоду, поскольку, несмотря на существенные различия эпох, разделенных двумя столетиями, их объединяет немало общих черт: неограниченная власть государя, формирование придворного общества, фаворитизм. Речь, таким образом, идет не об отдельных сходных явлениях, а о единстве внутренней природы самодержавной монархии на разных этапах ее эволюции. Соответственно, в придворных «бурях» конца 30-х – 40-х гг. XVI в. легко угадываются признаки будущих «классических» переворотов XVIII в.: насильственный захват власти, физическая расправа с противниками, раскол придворной элиты на враждующие группировки и длительная политическая нестабильность.
Дворцовый переворот апреля 1538 г., сопровождавшийся освобождением опальных (князей И. Ф. Бельского и А. М. Шуйского, дмитровских и старицких бояр и дворян) и расправой с любимцами покойной правительницы (кн. И. Ф. Овчиной Оболенским и Аграфеной Челядниной), отвечал интересам если не всех, то многих знатных семейств. Но согласие в боярской среде просуществовало недолго. К лету 1538 г. ясно обозначились притязания кн. В. В. Шуйского на роль опекуна Ивана IV, на двоюродной сестре которого, Анастасии, старый боярин женился. Однако полного господства Шуйским и их сторонникам добиться не удалось: они столкнулись с соперничеством со стороны кн. И. Ф. Бельского, который при поддержке митрополита Даниила и дьяка Ф. Мишурина пытался выхлопотать думские чины для своих протеже – кн. Ю. М. Голицына и И. И. Хабарова.
Развязка назревавшего конфликта произошла в октябре, когда кн. И. Ф. Бельский был схвачен и заточен, а дьяк Ф. Мишурин казнен. Эскалация насилия была неизбежна в ситуации, когда ни одна из придворных группировок не могла легитимным путем обеспечить свое господство.
В третьем параграфе изучается политическая ситуация конца 1538 – начала 1540 г., когда доминирующее положение при дворе занимал кн. И. В. Шуйский, присвоивший себе титул «наместника московского». После низложения неугодного Шуйским митрополита Даниила (февраль 1539 г.) глава этого клана, князь Иван Васильевич, находился на вершине могущества: он пытался держать под личным контролем и внутреннее управление, и дипломатию, а в Думе большинство мест принадлежало его родственникам или сторонникам. Но хотя преобладание при дворе кн. И. В. Шуйского в конце 1538 – начале 1540 гг. сомнений не вызывает, утвердившаяся в историографии оценка этого периода как времени «правления Шуйских» (некоторые авторы говорят даже о «правительстве Шуйских») представляется диссертанту не вполне корректной.
Прежде всего, могущество братьев Василия и Ивана Васильевичей не было никак институционализировано; их власть держалась на большом личном влиянии при дворе и наличии множества сторонников. Они не были членами великокняжеской семьи и по статусу не могли сравниться с великой княгиней Еленой, за которой бояре признали титул «государыни». Господство Шуйских не было легитимным. Как показали события октября 1538 г., далеко не все при дворе были готовы смириться с диктатом Шуйских, и им, чтобы настоять на своем, пришлось прибегнуть к насилию. Уже по этой причине нельзя говорить о «правлении» Шуйских в том же смысле, в каком выше шла речь о правлении великой княгини Елены.
Выражение «правление Шуйских» неудачно еще и потому, что оно создает иллюзию, будто у власти в 1538 – 1540 гг. находился клан Шуйских. Однако это далеко не так. Ни двоюродные братья кн. И. В. Шуйского Андрей и Иван Михайловичи, ни его племянник Ф. И. Скопин-Шуйский не были допущены к кормилу власти
Нет никаких признаков того, что Шуйские раздачей думских чинов или иными пожалованиями как-то отблагодарили своих союзников, которые в 1538 г. помогли им расправиться с кн. И. Ф. Бельским и его сторонниками. Придворные «бури» 30-40-х гг. XVI в. (в отличие от аналогичных событий XVIII в.) не сопровождались перераспределением административных должностей. Поэтому даты дворцовых переворотов применительно к изучаемой эпохе обозначают только годы взлетов и падений очередных временщиков, но они никак не могут служить надежной хронологической основой для периодизации того, что историки не вполне корректно называют сменой боярских «правительств».
В четвертом параграфе выясняется расстановка сил в правящих кругах во второй половине 1540 – 1541 гг., которые в историографии принято считать периодом господства еще одного временщика – князя И. Ф. Бельского. Наблюдения, приведенные в диссертации, позволяют пересмотреть традиционную точку зрения.
Как показано в работе, с лета 1540 г. до весны 1541 г. при дворе наблюдалось своего рода равновесие сил: лидерство перешло к князю И. Ф. Бельскому (в июле освобожденному из заточения), но его соперник кн. И. В. Шуйский еще не утратил полностью своего влияния, оставаясь в числе советников Ивана IV. Это равновесие было нарушено в мае 1541 г., когда глава клана Шуйских под предлогом казанского похода (так и не состоявшегося) был удален из столицы во Владимир.
С устранением главного соперника кн. И. Ф. Бельский на короткое время стал самым могущественным человеком при дворе. Однако этого недостаточно для того, чтобы говорить о «правлении» (или тем более «правительстве») кн. И. Ф. Бельского и приписывать ему какой-то внутриполитический курс. Во-первых, митрополит Иоасаф по своему авторитету и влиянию при дворе в 1540 – 1541 гг. нисколько не уступал князю Ивану Федоровичу. Во-вторых, в нашем распоряжении нет никаких данных, свидетельствующих об участии кн. И. Ф. Бельского в государственном управлении: он не выдавал жалованных грамот, не принимал посольств; нет и следов его судебной деятельности. Наконец, в-третьих, и это главное, для 1540 – 1541 гг. характерно не столько преобладание какого-то одного клана или группировки, сколько усиление роли Думы в целом и принятие важных коллективных решений. В официальном летописании начала 40-х гг. неоднократно встречаются описания заседаний Думы под председательством митрополита, а в грамотах входит в употребление формула приговора «всех бояр».
Пятый параграф посвящен январскому дворцовому перевороту 1542 г.
Январские события 1542 г. свидетельствовали о продолжении острого политического кризиса, династическая фаза которого была к тому времени уже позади, но ввиду отсутствия у княжеско-боярской аристократии признанного главы придворная иерархия по-прежнему находилась в крайне неустойчивом положении. Попытка кн. И.Ф. Бельского закрепить за собой роль «первосоветника» при юном монархе, оттеснив на второй план кн. И. В. Шуйского, натолкнулась на сопротивление значительной части боярской элиты. Не располагая легитимными средствами для отстранения неугодного временщика и поддерживавшего его митрополита, бояре прибегли к открытому насилию. Тем самым была прервана наметившаяся в 1540 – 1541 гг. тенденция к консолидации придворной верхушки.
Ударной силой переворота стали члены новгородской служилой корпорации: «ноугородцы Великого Новагорода все городом». Поддержку городовыми детьми боярскими группировки во главе с кн. И. В. Шуйским можно поставить в один ряд с рассмотренными ранее проявлениями кризиса великокняжеской службы: массовым бегством детей боярских в Литву в годы Стародубской войны и переходом части новгородских помещиков на сторону кн. Андрея Старицкого в 1537 г. По-видимому, после смерти последнего из братьев Василия III служилые люди, не рассчитывая на милость юного государя, стали ориентироваться на лидеров боярских группировок.
Зато с точки зрения изменений в придворной иерархии, январский переворот 1542 г., вопреки утвердившимся в науке представлениям, имел лишь кратковременный эффект: кн. И. Ф. Бельский был окончательно удален с политической сцены, а кн. И. В. Шуйский вернулся ко двору, но в мае того же года он умер. После его смерти у Шуйских не нашлось другого столь же авторитетного и влиятельного лидера, и тезис об их «втором правлении» в 1542 – 1543 гг. на поверку оказывается всего лишь историографическим мифом.
В шестом параграфе рассматриваются вспышки насилия при московском дворе в сентябре и декабре 1543 г. В первом случае нападению подвергся боярин Ф. С. Воронцов: на глазах у великого князя и митрополита он был схвачен и избит своими противниками во главе с кн. А. М. Шуйским, а затем отправлен в ссылку. Во втором случае позорной казни по приказу великого князя был подвергнут уже сам кн. А. М. Шуйский. Сравнивая эти эпизоды между собой, помимо дальнейшей эскалации насилия можно заметить и существенное изменение характера придворной борьбы: если раньше соперничавшие между собой лидеры боярских группировок сводили друг с другом счеты напрямую, игнорируя малолетнего великого князя, то теперь они стремились завоевать расположение юного государя и с его помощью расправиться со своими противниками.
В шестой главе («Последние годы “боярского правления”») ставится вопрос о времени выхода из политического кризиса и путях преодоления его негативных последствий.
В первом параграфе показано, что в 1544 – 1546 гг., отмеченных только опалами и казнями, не заметно никаких признаков политической стабилизации, а сам великий князь по-прежнему выступал лишь орудием соперничавших между собой группировок. Освободившись от опеки, он проводил многие месяцы за пределами столицы, предпочитая государственным делам долгие поездки по монастырям и охотничьим угодьям.
Расстановку сил при великокняжеском дворе в 1544 – первой половине 1546 г. можно охарактеризовать как неустойчивое равновесие: ни одна из соперничавших друг с другом группировок не имела решающего перевеса, чем и объясняется чередование опал и пожалований в те годы. Распространенная в научной литературе версия о господстве в тот период кн. И. И. Кубенского и Воронцовых, как показано в работе, не имеет опоры в источниках.
Во втором параграфе подробно рассматриваются события 1547 г.: венчание Ивана IV на царство и июньское восстание в Москве, с которыми в историографии принято связывать окончание так называемого «боярского правления». Однако если исходить из сущностных черт изучаемой эпохи – фактического неучастия Ивана IV в государственных делах и длительной политической нестабильности, сопровождавшейся вспышками насилия, – то в этом отношении никаких принципиальных изменений до конца 1547 г. обнаружить не удается.
Венчание Ивана Васильевича на царство 16 января 1547 г., безусловно, имело серьезные последствия в идеологии и внешней политике. Но каких-либо резких перемен в течение придворной жизни эта церемония не внесла: юный царь по-прежнему находился под влиянием временщиков (на этот раз – Глинских), которые использовали его в качестве орудия для расправы со своими противниками.
Июньское восстание в Москве, в ходе которого был убит дядя царя кн. Ю. В. Глинский и пострадали многие слуги Глинских, поход возбужденной толпы в село Воробьево, где тогда находился государь, а также проявленная во время этих событий беспомощность властей, – все это приметы острого политического кризиса, в очередной раз заявившего о себе летом 1547 г. В том же ряду можно назвать и неудавшуюся попытку побега в Литву, предпринятую осенью того же года князьями М. В. Глинским и И. И. Турунтаем Пронским. Таким образом, 1547 г. никак нельзя считать временем выхода из кризиса. Период «успокоения» растянулся на более длительный срок.
В третьем параграфе изучается консолидация придворной элиты в конце 1540-х гг. Страшные пожары, опустошившие столицу в апреле и июне 1547 г., рассматривались современниками как проявление Божьего гнева за грехи правителей. Церковное покаяние, щедрые пожертвования в монастыри были средством умилостивить небесные силы. Другим способом примирения с Богом и людьми, к которому прибегнул Иван IV по совету митрополита, стало прощение опальных, а также отказ от новых опал и казней.
Консолидации придворной элиты способствовала также широкая раздача думских чинов по случаю женитьбы царя на Анастасии Захарьиной в феврале 1547 г. В итоге осенью того же года Дума насчитывала уже 20 бояр и 5 окольничих – наивысший показатель за всю первую половину XVI в.
Но, наряду с динамикой численности царского синклита, серьезного внимания заслуживает также изменение представительства тех или иных фамилий в Думе. К концу 1548 г. в Думе установился своего рода баланс между старинной ростово-суздальской знатью (трое князей Ростовских, двое Шуйских и кн. А. Б. Горбатый), потомками литовских княжат (кн. Д. Ф. Бельский, Ю. М. и Ф. А. Булгаковы) и старомосковским боярством (двое Захарьиных-Юрьевых, двое Морозовых, И. П. Федоров, И. И. Хабаров и др.). Так создавалась основа для преодоления раскола в боярской среде.
Важной вехой на пути к примирению стало совместное заседание Думы и Освященного собора, состоявшееся 27 февраля 1549 г. в кремлевских палатах. На этом собрании, получившем в литературе название «собор примирения», бояре били челом государю за все «обиды великие», которые они причинили в минувшие годы детям боярским и крестьянам, и царь торжественно даровал им прощение, потребовав впредь так не делать. Этот ритуал публичного покаяния и примирения идеологически оформил произошедшую к концу 1540-х гг. консолидацию правящей элиты.
Но помимо морально-психологического эффекта, «собор примирения» имел и вполне практические последствия. Во-первых, произошла амнистия всех опальных. Во-вторых, прощение получили и мертвые: власти сочли необходимым позаботиться о душах убиенных бояр и князей. В 1549 –1550 гг. в разные монастыри были сделаны вклады по кн. М.Б. Трубецком, кн. И. И. Кубенском и др.
Итак, к началу 1549 г. политический кризис был преодолен, но остались его последствия. Самым тяжелым из них была гибель многих людей: за 1533 – 1547 гг. погибло примерно полтора десятка самых знатных лиц, включая обоих удельных князей – дядей Ивана IV, а также несколько десятков детей боярских. Дворцовые перевороты и расправы не могли не произвести шокирующего впечатления на современников. Неудивительно, что в памяти потомков годы так называемого «боярского правления» запечатлелись как одна из самых мрачных эпох российской истории.
Однако утверждения некоторых исследователей о том, что в рассматриваемую эпоху правительственная деятельность была якобы дезорганизована борьбой за власть, нуждаются в серьезной критической проверке. Для этого необходимо обстоятельно изучить, как функционировало центральное управление «при боярах», в 30–40-х гг. XVI в. Данная проблема является предметом рассмотрения во второй части диссертации.
Вторая часть исследования, «Механизм принятия решений и управление страной “при боярах”», состоит из пяти глав.
В седьмой главе («Будни власти: «боярское правление» в зеркале канцелярских документов») показаны возможности использования актового материала как источника по истории центрального управления изучаемой эпохи и предложена методика анализа этих документов.
В первом параграфе содержится краткий обзор исследований по актовому источниковедению XVI в. Особо отмечается вклад С. М. Каштанова в разработку этого направления. Выявленные и опубликованные им грамоты 1530-х – 1540-х гг. послужили документальной основой для ряда наблюдений, сделанных в настоящем исследовании. Большое значение для изучаемой темы имеет также проведенное ученым сравнение работы канцелярий в средневековой России и Европе.
Вместе с тем, некоторые методические приемы, применяемые С. М. Каштановым к анализу актового материала, и полученные с их помощью выводы еще в 1960-х гг. вызвали серьезные возражения со стороны ряда исследователей (Н. Е. Носова, Б. Н. Флори). В частности, было оспорено стремление С. М. Каштановым объяснять выдачу чуть ли не каждой жалованной грамоты политическими мотивами.
По наблюдениям диссертанта, тезис о политической обусловленности любой жалованной грамоты не подтверждается материалом 30-40-х гг. XVI в. Более реалистичным представляется иной взгляд на природу жалованных грамот, которого в свое время придерживался С. Б. Веселовский и который в полемике с С. М. Каштановым отстаивал Н. Е. Носов: согласно этой точке зрения, выдача подобных грамот не являлась каким-то политическим событием, а была вполне обычной, заурядной процедурой и диктовалась потребностями феодального землевладения и хозяйства.
Сказанное, разумеется, не означает, что жалованные и указные грамоты, будучи по преимуществу хозяйственно-распорядительными документами, не представляют никакой ценности для политической истории. Они действительно мало что могут прибавить к имеющимся сведениям о придворной борьбе, но для изучения функционирования центрального управления и выяснения персонального состава дворцовых ведомств и дьячества эти документы имеют первостепенное значение.
Во втором параграфе ставится вопрос о соотношении всей совокупности официальных актов, изданных в 30-40-х гг. XVI в., и той их части, которая сохранилась до нашего времени. Этот вопрос важен, прежде всего, в источниковедческом плане: от его решения зависит оценка репрезентативности имеющегося в нашем распоряжении актового материала. Но у данной проблемы есть и другой аспект: производительность государственной канцелярии характеризует состояние управления в той или иной стране в определенную эпоху, ведь между количеством разного рода бумаг, производимых канцелярией, и штатом чиновников существует прямая взаимосвязь.
Всего на сегодняшний день известна 571 жалованная и указная грамота, выданная с 1534 по 1548 г., включая подлинники, списки или только упоминания в более поздних документах. Более 2/3 от этого числа (399 актов) составляют грамоты, выданные церковным корпорациям (монастырям, церквам и соборам, владычным кафедрам). В. Б. Кобрин, посвятивший специальное исследование проблеме репрезентативности сохранившегося актового материала XV – XVI вв., пришел к выводу, что в общей сложности до нас дошло не менее половины актов из всех монастырских архивов XVI в. Исходя из этих расчетов, общее количество грамот, полученных монастырями, церквами и владычными кафедрами в 30-40-е гг. XVI в., можно оценить примерно в 800 единиц. Гораздо труднее подсчитать остальную массу грамот, выданных от имени Ивана IV помещикам, посадским людям, сельским общинам.
От 1534 – 1548 гг. сохранилось 9 губных, 6 жалованных уставных грамот селам и волостям, одна таможенная грамота. Шесть грамот адресованы посадским людям. Можно предположить, что еще несколько десятков подобных документов не дошло до нашего времени. Однако эта поправка существенно не влияет на общую оценку объема канцелярской продукции 30-40-х гг. XVI в. Другое дело – тысячи служилых людей, которые должны были иметь документы на право владения землей. Существуют, однако, серьезные сомнения в том, что именно рядовые помещики в изучаемое время были главными получателями великокняжеских грамот.
По данным Дозорной книги Тверского уезда 1551 – 1554 гг., из 1173 землевладельцев, упомянутых в этом описании, лишь 165 (т. е. 14 %) ссылались на великокняжеские грамоты разного времени. Гораздо чаще (314 случаев) документами на право владения служили частные акты: купчие, меновные, духовные и т.п. Лишь 29 помещиков определенно сослались на грамоты Ивана IV; и даже с учетом еще 17 актов, обозначенных в источнике как «грамоты великого князя Ивана Васильевича всея Русии» (ведь в принципе мог иметься в виду и Иван III), получается, что за первые двадцать лет правления Ивана IV тверские помещики получили менее 50 жалованных грамот.
Аналогичными данными по другим уездам мы не располагаем. Но в самом факте использования частных актов в качестве владельческих документов на землю едва ли можно усмотреть какую-то тверскую специфику. Вполне вероятно, что в целом лишь небольшая часть городовых детей боярских успела получить в 30-40-е гг. XVI в. поместные, ввозные или несудимые грамоты от имени Ивана IV. Если условно считать эту долю равной 3-4 %, как было в Тверском уезде, то, исходя из численности служилого сословия примерно в 20 тыс. чел. (за ориентир взяты данные Полоцкого разряда 1562/63 г.), можно предположить, что всего в 1534 – 1548 гг. помещикам было выдано порядка 800 грамот, т.е. столько же, сколько монастырям.
Не менее многочисленную категорию официальных актов составляли кормленные грамоты, хотя до нашего времени от 1534 – 1548 гг. их дошло лишь 20 (еще три известны по более поздним упоминаниям). Членов Государева двора, имевших право на получение кормлений, насчитывалось (судя по поименному списку 1588/89 г.) около 1100 – 1200 чел. Поскольку кормления давались по очереди, а срок ожидания, если верить С. Герберштейну, составлял 6 лет, то выходит, что рядовые кормленщики за изучаемый 15-летний период (1534 – 1548 гг.) вряд ли могли получить кормление больше двух раз. В таком случае число кормленных грамот, выданных за эти годы, предположительно составляло около 2 тыс. Если к этой расчетной величине прибавить предполагаемую сумму грамот, выданных монастырям и помещикам (около 1600), и учесть другие виды грамот (указные и т.п.), то общее количество актов, выданных от имени Ивана IV в 1534–1548 гг., можно ориентировочно оценить в 3600 – 4000 единиц.
По западноевропейским меркам такой объем канцелярской продукции соответствует примерно XIII в. Французское королевство превзошло этот уровень уже при преемниках Людовика IX Святого (1226 – 1270). В первой половине XIV в., по оценке Р.-А. Ботье, из французской королевской канцелярии ежедневно исходило до 150 актов, а в год – до 60 тыс. Такая производительность оставалась за гранью возможного для дьяков Ивана IV.
Следует подчеркнуть, что указанные различия носили не только количественный характер: если в одном случае речь идет (в среднем) о 250 исходящих документах в год, а в другом – о тысячах или десятках тысяч, то за этими цифрами скрываются различия в структуре управления и в степени управляемости территорий, подвластных центральному правительству. «Мощностей» приказного аппарата в Москве второй четверти XVI в. явно не хватало для того, чтобы выдать государеву грамоту каждому помещику. Да такая цель, похоже, и не стояла. Более того, применялись различные способы для облегчения нагрузки, лежавшей на центральном аппарате власти. В частности, для этого использовались великокняжеские писцы, занимавшиеся не только описанием земель в тех или иных уездах, но и судом, а также выдачей «по слову» великого князя данных, оброчных, льготных и иных грамот.
В третьем параграфе анализируются пометы на лицевой и оборотной сторонах грамот, выданных в 30-40-х гг. XVI в. Эти надписи, сделанные в момент составления документа, способны пролить свет на механизм принятия решений и приемы работы приказного аппарата.
Среди лицевых помет встречаются отметки о взятии печатных пошлин и пометы, сделанные для памяти («подпись диака Офонасья Курицына подписати»), но наибольший интерес вызывают надписи, представляющие собой своего рода «резолюции» (например, на жалованной грамоте Троицкому монастырю на дворовое место во Владимире от 24 декабря 1547 г. есть помета: «дати один двор, а жити одному человеку»).
Пометы на обороте грамот не так разнообразны по содержанию, как лицевые, зато они встречаются гораздо чаще. Вверху на обороте листа помещалась обязательная надпись с обозначением титула и имени государя, а ниже нередко указывалось, кто приказал выдать эту грамоту. Всего на сегодняшний день удалось выявить 65 грамот 1535 – 1548 гг., содержащих дорсальные надписи с обозначением имени и должности лица, приказавшего выдать данный документ. Ко времени правления Елены Глинской относятся только две подобных пометы, все остальные были сделаны «при боярах».
Показательно, что, хотя все официальные документы выдавались от имени великого князя (в ту пору несовершеннолетнего), для нормального функционирования бюрократической системы вовсе не требовалось его фактического участия в ведении дел. Из 65 случаев, когда нам известно, кто именно распорядился выдать грамоту, лишь в двух зафиксировано приказание самого государя. Несколько грамот было выдано по приказу одного из бояр, но, судя по имеющимся данным, обычный порядок был иным: в абсолютном большинстве известных нам случаев (56 из 65) грамоты были выданы по распоряжению дворецких или казначеев. Именно дворцовое ведомство и Казна были тем местом, куда сходились нити судебного и административно-хозяйственного управления страной. Пометы на жалованных и указных грамотах 30–40-х годов XVI в. служат незаменимым источником для изучения персонального состава дворецких и казначеев.
Информативная ценность подобных помет существенно повышается при сопоставлении со статьями формуляра грамот, на обороте которых они были сделаны. Особенно интересные результаты дает изучение несудимых грамот с дорсальными надписями указанного типа. Как удалось установить, между пунктом о подсудности грамотчика и должностью лица, приказавшего выдать несудимую грамоту, существовала взаимосвязь. В грамотах, выданных по распоряжению боярина кн. И. В. Шуйского, судьей высшей инстанции именуется, наряду с самим великим князем, боярин введенный. Если же грамота выдана по приказу дворецкого кн. И. И. Кубенского, то в той же формуле вместо боярина введенного фигурирует дворецкий. Аналогичные изменения претерпевает эта клаузула в случае, если грамоту выдал казначей. С учетом этого наблюдения ведомственную принадлежность лица, выдавшего несудимую грамоту, можно в ряде случаев определить и по формуляру, даже если на обороте документа нет соответствующей пометы.
Четвертый параграф посвящен малоизвестному эпизоду из истории русской сфрагистики – так называемым путным печатям 40-х годов XVI в. «Путной» называлась перстневая, обычно черновосковая печать, сопровождавшая государя в походах, в том числе – в поездках на богомолье. Всего за 1543 – 1548 гг. известно 10 упоминаний таких печатей.
Возникновение этого феномена можно связать с участившимися с 1543 г. поездками юного государя по стране, что давало челобитчикам шанс добиться быстрого решения своего дела путем личного обращения к монарху, без печально известной московской волокиты.
Одно из наблюдений, которое можно сделать в связи с недолгим бытованием путной печати, состоит в том, что хранившаяся в казне гербовая, на красном воске, печать, которой скреплялись жалованные грамоты, по-видимому, из Москвы не вывозилась. Именно поэтому дьяки, сопровождавшие государя в поездках, попытались найти ей замену в виде «путной», т.е. походной печати.
По наблюдениям западных медиевистов, пребывание монарха в том самом месте и в тот самый день, которые обозначены в дате изданной от его имени грамоты, – это архаическая черта средневековой администрации, связанная с личным характером королевской власти. Аналогичное исследование на русском материале, которое позволило бы выяснить, когда фактическое местонахождение государя перестало соответствовать месту выдачи его грамот, пока не проведено. Во всяком случае можно утверждать, что в 40-е годы XVI в. выдача Иваном IV грамот во время его поездок по стране являлась исключением из правила – исключением, которое делалось для тех или иных челобитчиков. Нормальный же порядок заключался в том, что жалованные грамоты, скрепленные, как полагалось, красновосковой печатью, выдавались в Москве – даже в тех случаях, когда великого князя в столице не было.
В