Gutter=125> демин в. П. Проза

Вид материала

Документы

Содержание Приглашаетесь оператором постановщиком двухсерий­ного фильма шаляпин и горький тчк ждем завтра киностудии имени горького донской

Подобный материал:

• Cols=2 gutter=85> И. Янушевская, В. Демин жан марэ, 2471.58kb.
• Тема №1 «Психологічна та лірична проза, проза у віршах. Модерністська проза на початку, 386.26kb.
• Демин В. П. Кино в системе искусств//Вайсфельд И. В., Демин В. П., Соболев Р. П. Встречи, 929.83kb.
• В. П. Демин Тиран и детишки, 72.97kb.
• Демин, В. Загадки русских летописей [Электронный ресурс] / В. Демин // Сайт «Древнереусская, 5700kb.
• 1 апреля 2011 года в Москве стартовал «Пилотный проект 125 школ», 45.1kb.
• В. Н. Дёмин Гиперборея. Исторические корни русского народа, 1249.63kb.
• Яр Том Проза Часть первая Том Проза, 1309.47kb.
• Программа курса литературное чтение н. А. Чуракова 1 класс (40 ч) Стихи и проза, 71.96kb.
• Проект военная проза В. П. Астафьева: «Веселый солдат», «Пастух и пастушка», 145.66kb.

он! - пристал - ко мне! - с беспорядочными наводящими вопросами.

Больше о книге мы не разговаривали. Я видел, что он ждет, когда я уйду, чтобы тут же схватиться за вертушку.

Последняя наша встреча была через две недели и продолжалась пять минут — я предъявил в корректуре не­сколько стилистических огрехов и заполучил подпись "В пе­чать". Больше мы не виделись наедине. В Канаду я не попал и не был там по сию пору.

Убранный с поста министра, этот человек руководил •Советской культурой". В статье без подписи под названием "Странная критика" газета окрысилась на меня и на журнал •Советский экран" — тот самый случай: мы недохвалили Штир­лица, высоко чтимого народом. Сначала я был разозлен, но, вчитавшись, уловил знакомые стилистические интонации. Боль­шая политика решала и тут.


А еще через несколько дней в киоске у троллейбус­ной остановки я увидел брошюру с его портретом в библио­течке "Огонька", того, прежнего, доперестроечного. Мемуа­ры именитого пенсионера рассказывали о двадцатых изуми­тельных годах и назывались "Воспоминания скребутся в дверь

А ведь кому-то, подумал я безо всякой зависти, выпало это редактировать.

Уроки софистики

Игорь Раздорский шел в институте курсом старше меня. В военных лагерях мы оказались вместе. Под прдушкой у него лежала книга Платона. На утреннем построении он пересказывал нам, что вычитал вчера.

• Случайного убийцу мы склонны пожалеть, не то
  что записного душегуба. Но если суждено умереть под ножом,
  кто же захочет, чтобы его терзал дилетант? Профессионал
  предпочтительнее, разве не так? Логично?
  
• Софистика какая-то, — сказал я.
  
• Да, это как из раздела софизмов.
  

Был он женат и часто изображал, как его дочка на детском велосипеде перебирает ножками. Длинный, очкастый, худой, он светился в эти минуты, будто исходил нежностью. Вообще же, он был беззлобен, но, случалось, подтрунивал над нами, и довольно едко. Особенно доставалось украин­скому парубку с режиссерского, романтику и поэту. Как-то нас отправили очищать новенькие карабины от масла. Мы испачкались с головой. Парубка с нами не оказалось. Игорь убеждал всех, что работа как раз для нас, а Мыкола отпра­вился любоваться на восход, ему оно нужнее, у него в сердце сейчас поют скрипки, и рифмы навертываются сами собой... Монолог был нескончаемым. Что бы ни отвлекало, через минуту он начинал о том же. Мы хохотали все громче и громче. В каждой роте свой Теркин — у нас он был платони­ком с широким кругозором.

Служить его направили в Госкино, на Малый Гнезд­никовский. Еще несколько лет он писал статьи и рецензии, не столько оригинальные, сколько солидные, толковые. При­ходя за гранками к. нам, в издательство "Искусство", он снова, тряхнув стариной, веселил анекдотами из чиновни­чьей жизни. Некоторые были дивно хороши. 117

— Представьте себе, приходит со студии картина.
Хорошая картина. Даже талантливая. Одна закавыка - про
войну. Начальники таких картин терпеть не могут. Посмотре­
ли. Надо обсуждать. Вызывают для затравки кого-нибудь из
нашего брата, редакторов. Что делать? Врать не хочется -
картина-то хорошая. Хвалишь артистов, отмечаешь операто­
ра, превозносишь монтаж... А потом вдруг маленькая пауза
и - в интонации надрывного вопроса: "Но так ли, товарищи,
надо на таком-то году мирной жизни привлекать внимание
зрителя - к этим - к негативным сторонам войны?!"

И сам же хохотал громче всех: - Как будто у войны есть позитивные стороны!

Сегодня кажется нелепостью, но в те годы каждый фильм, хоть из Средней Азии, хоть с Сахалина, утверждался на Гнездниковском. И вот привезла какая-то провинциальная студия документальную бодягу про местную певицу. Шесть частей! Как она поет, как репетирует', как дочку водит в детский сад, с мужем, с родителями, чуть не с любовником. Игорь посмотрел и распорядился: "Сократите до двадцати минут". Сценарист косится волком, режиссер пьет валерьян­ку, только директор работает на контакт: "Посмотрим, по­смотрим, все, что можно будет, сделаем". Посидели в мон­тажной на "Мосфильме", двадцать - не двадцать, а до трид­цати минут довели. Приносят для нового просмотра. Директор и тут берет на душевность:

— Честно говоря, поначалу ничего у нас не получа­
лось, а потом постепенно втянулись и даже стали удовольст­
вие получать.

Игорь, если не врет, сказал им строгим голосом:

— А вот это лишнее. Испытывать удовольствие — та­кого никто от вас не требовал.

Из-за моих статей вышло два скандала - сначала по поводу Храбровицкого, а потом — из-за "Семнадцати мгнове­ний весны". Тогда, мне передавали, Раздорский сказал с какой-то казенной трибуны, что Демин, мол, - Алла Пугачева от критики.

Сравнение было загадочным, и обидеться я не успел.

А шутки его вспоминаю часто.

"А так ли уж надо..."

Сколько демагогов мусолило эту*фразу, но не каж­дый способен был усмехнуться на самого себя.

И про "удовольствие", которого "никто не требо­вал", это тоже неожиданно, но точно. 118

Восточная мудрость

Неудачное самоубийство Куросавы прошумело по все­му миру. Кто-то из Госкино очень точно рассчитал, что момент благоприятен для завязывания творческого контакта. Японскому режиссеру предложили поставить фильм в нашей стране, на любую тему и на любых условиях. К полному изумлению остального мира, он согласился. Долго взвешивал замыслы и, наконец, решил экранизировать очерковую книгу о Дерсу Узала, ненецком охотнике.

Дело было сделано. У нас фильм провалился с трес­ком, но прилично продавался за рубеж и даже получил "Оска­ра" в США.

Несмотря на преклонные годы, классик вернулся к творчеству. О жизни в России он высказывался редко и корот­ко, но с неизменной вежливостью — этого у него не отнимешь.

Можно догадаться, что многое у нас показалось ему дикостью. Но он старался, как мог, чтобы посильно соответ­ствовать.

Фотограф Гнисюк, побывавший на месте съемок в тайге, попал туда как раз на ленинский субботник. Этот субботник давно уже выродился в пошлое недоразумение, о нем рассказывали анекдоты — что, дескать, в Кремль завез­ли бревна, для членов политбюро... Вспоминали, что коли­чество тех, кто вместе с Лениным нес когда-то бревно, перевалило за двадцать тысяч... Куросава-сан отнесся к дате очень серьезно. С утра была выстроена съемочная груп­па, и режиссер обратился к ней с короткой речью, - разуме­ется, через переводчика. Он сказал, что в этот день, много лет назад, основатель советского государства показал лич­ный пример безвозмездной работы на общее благо. Он, Куро-сава, не хочет никого заставлять, но он призывает своих сотрудников сегодня, в общий день отдыха, основательно потрудиться на своих рабочих местах, а сумма заработной платы будет переведена на официальный государственный счет. Естественно, никто не отказался. Половину группы состав­ляли японцы - работали и они.

Когда Куросава сдавал свой фильм московскому на­чальству, как раз произошло ЧП с "Зеркалом". Фильм воспри­няли как вызов и бунт, как протест против общепринятого и призыв к заумному самовыражению. Ничего там такого нет, хотя, чтобы выломиться из официозных рамок, надо было конечно, иметь немалую смелость.

119


Впрочем, я считаю и до сих пор, что в ленте были кокетливые пасы самому себе, что исповедоваться на птичьем языке для избранных - довольно неожиданная затея и что в драматургии вещи, что всегда удавалось Тарковскому хуже всего, было много пижонского почесывания левой рукой за правым ухом. Что, впрочем, не мешало экранной речи звучать виртуозно и местами пронзительно.

Говорю это не без опаски: сегодня, когда художник причислен к лику, вокруг него широко идет безудержное, оголтелое кликушество.

Любопытно, кстати говоря, что профессионалы вос­хищались "Зеркалом* с оговорками. Зато околокинематогра­фические люди, всезнайки из маменькиных сынков, плечистые амбалы из киноклубов, длинноносые темпераментные журна­листки подняли волну, выше некуда. Даешь бессвязность!

Чем непонятней, тем гениальней! Тупая растерян­ность начальников только добавила керосину в огонь. Те­перь уже, нравится - не нравится, все были готовы на баррикады.

Новый министр, Филипп Ермаш, придумал заманчивый ход. Он пригласил цвет режиссуры на просмотр и устроил обсуждение под стенограмму. Если б было восторженное лико­вание по поводу праздника в нашем кино, уже аргумент на стол кураторам. А если б, на что он надеялся, прозвучали бы сомнения и упреки, вовсе было бы хорошо козырнуть, что не все художники заражены ячеством и эстетизмом.

Но вышло ни то, ни другое. Каждый стал петь в свою дуду. В общем, хвалили, но, глядя из своей грядки, сыпали разными замечаниями, по делу и невпопад. Не разобравшись в этом ералаше, начальство только пожало плечами. Остава­лось ждать у моря погоды.

Кто-то посреди суматохи вспомнил о Куросаве. Ему показали фильм и спросили о впечатлениях.

Невозмутимый японец мало подходил на роль запис­ного энтузиаста. Но что-то, должно быть, до него дошло из общей атмосферы Гнездниковского, что-то такое он почувст­вовал. И ответил загадкой.

Сначала восторженно:

— Оцен-но хоросо!
Потом еще восторженнее:

- Оцен-но непоня-ятно!..

Из этого разве сваришь политический бульон? От него отступились — в полном замешательстве. 120

Машинка

Поступив на работу в издательство, я горько оби­дел одного человека, потому что занял место, о котором он мечтал. Это был невысокий мешковатый человек, мой ровес­ник. Он тоже закончил ВГИК, но заочно, и пока не печатал­ся. Занимал должность младшего редактора и, естественно, мечтал выдвинуться, а тут приглашают меня, со стороны, за какие-то непонятные таланты. Вообще-то, Петя был добрей­шим существом, открытым, простодушным, разговорчивым. Но чувство нереализованности заставляло его играть ритуаль­ные игры с самим собой. Он, например, то и дело расправлял плечи, как будто они были могучими, и по телефону говорил не своим, а низким, басовитым голосом. Ходил он с огром­ным, всегда тяжелым портфелем, и очень берег его, не ставя на пол, а водружая на стол или подоконник. Однажды наши шутники сунули ему туда какой-то толстенный справочник. Он обнаружил его только в конце недели. А у меня для всего была тощая потрепанная папка, которую я швырял куда попа­ло. Случалось, мы спорили, чаще всего о вещах, которые он знал понаслышке. Так вот, если ему приходилось уступить, представьте себе, он в виде утешения и возмещения сначала оглядывал свой портфель, а потом иронично присматривался к моей папочке. Тайком, исключительно для самого себя. Впрочем, мы могли и не спорить. Просто так, от нечего делать, как сладкоежка лезет за конфетами, он вдруг гово­рил самому себе: а дай-ка я погляжу на его папочку!.. И настроение его улучшалось.

Случилось так, что нас поселили в соседних квар­тирах, через стенку, но с общим балконом. Я в те годы был жаден до работы и ничего не успевал. Опаздывал на встречи и особенно — с подачей документов, с визами и печатями. Дом еще не был готов, еще никого не вселяли, а Петя, тихая умница, сообразил подать заявление на телефонную станцию. Я пришел через полтора месяца, но это было уже в следующем году, а границу очередников провели по первому января. Поэтому ему поставили телефон, а мне нет. Результат был неожиданный — все общие наши знакомые, разыскивая меня, звонили по его телефону. Звонили, чтобы заказать статью, звонили, чтобы пригласить на просмотр... Ему не звонили. Когда он звал меня через балкон, голос его был тускл. Уж не знаю, использовался ли большой портфель для утешения в прежнем духе.

Шли годы, я ушел из издательства, но все еще ценил рассеянную, скорую жизнь. Во время международного кино­фестиваля мне заказали рецензии на два фильма, которые показывались в одно и то же время в разных местах. Я исхитрился: посмотрел полчаса одной картины, договорился с Петей, что он мне завтра все расскажет, чем кончилось, а сам поймал такси и умчался на другую. Рецензии требовались короткие, на две страницы, без оценочных выводов. В это время я уже сразу уверенно писал на машинку. Я прикинул, что десять строк должен оставить на завершение сюжета, и пошел вызывать соседа на балкон.

- Значит так, - начал Петя.- Ты в каком месте ушел? Ага. После этого она приходит к нему и говорит... А он ей отвечает, знаешь, что?

Его рассказ тянулся медленнее, чем картина. Я давно уже все понял из наводящих вопросов, а он тупо путался между "он пришел" и "она сказала". Надвигалась опасность, что я опоздаю сдать материалы в положенный срок.

Помог вышеозначенный телефон. Петя ушел и задержался минут на двадцать пять. Я, сложив странички в модный черный атташе-кейс, завязывал галстук, когда услышал с балкона:

• Сосед, можем продолжать.
  
• Спасибо, Петя, я уже кончил. Бегу, бегу!
  
• Как — бегу? — изумился он. Но тут же сообразил:
  
• Вот что значит машинка, да?
  

Я для смеха предложил ему половину гонорара, но никакого смеха не последовало. Сумма, однако, была так мала, что я ее перевел ему полностью.

Грешный человек, я рассказал жене, приятелям про эту замечательную фразу: "Что значит, когда машинка есть!" И мы долго забавлялись, повторяя ее кстати и некстати, а больше — к случаям такой же обманчивой слепоты на собственный счет.

Розовая чайка

Это было давно. Ко мне подошел киноператор Анти­пенко и спросил:

- Скажите, вот вы - киновед, как в ваших кругах относятся к Марку Семеновичу Донскому?

— С большим почтением, — отвечал я. — Прижизнен­ный классик. 122

— А скажите, верно, что он предтеча мирового нео­
реализма?

Я объяснил, как на лекции, что неореализм возник в послевоенной Италии, сначала в кино, потом в литературе, отголоски этого направления давали себя знать в искусстве Франции, Америки, даже Японии... Предтечей чего, какого именно явления мог бы стать наш советский режиссер?

— Предтечей мирового неорелизма. Марк Семенович
повторяет это несколько раз на дню. Он говорит, что так
его назвал Роберто Росселлини.

Тогда я понял, что имелось в виду.

Принято считать, что неореализм начался с картины Росселлини "Рим - открытый город". Но приметы нового взгляда на мир отыскивали и в более ранних работах, в документаль­ных лентах военного времени. Кто-то вспомнил, каким шоком и откровением была в свое время картина Донского "Детство Горького", - ее показали на предвоенном фестивале в Вене­ции. Предельной своей натуральностью, интересом к нищен­скому быту людей со дна жизни, без малейшего флера, без украшающих загогулин. Картина, что и говорить, достойная, по тем временам и вовсе неожиданная. Но - предтеча...

Не слишком ли?

Еще Александр Антипенко спросил:

— А верно говорят, что он городской сумасшедший?
Я бросился на защиту классика. Я уверял, что Марк

Семенович редкий умница, с завидным культурным кругозо­ром, богатым жизненным опытом. Он был боксером, играл в оркестре, работал в цирке акробатом, ходил по проволоке и жонглировал факелами. Он до сих пор очень сильный шахма­тист, с особой страстью играющий вслепую. А про "городско­го сумасшедшего" сказал Сергей Юткевич, но сказал в другой форме: "Марк так долго притворялся городским сумасшедшим, что, в конце концов, сам себе поверил".

Я не стал рассказывать Антипенко, как познакомил­ся с Марком Семеновичем. Было это в Болшево, в Доме твор­чества кинематографистов, куда я, вчерашний студент, при­ехал в первый раз. Донской торжественно прогуливался по аллеям с высокой представительной женщиной, холодноватой и строгой на вид, а она чаще всего вела на поводке собаку, бело-черную, в крупных кудряшках. Собаки здесь не поощря­лись, но супруга Донского спокойно вышагивала со своей прямо по газонам. И когда, на моих глазах, директор Дома творчества, сутулый, белобрысый и русопятый, сделал по


этому поводу замечание, случилось следующее: строгая жен­щина даже бровью не повела, а Марк Семенович склонил голо­ву на бочок и надрывно, с сердцем, посоветовал:

- Если кому-то не нравятся наши порядки, он может
спокойно убираться в Палестину.

Тогда избегали слова Израиль.

И они пошли своим путем, а директор с отвисшей челюстью стоял и смотрел им вслед.

Было у меня еще одно приятное воспоминание, но я и тут решил поберечь молодые уши. Шла какая-то пустая конфе­ренция по очередному важнейшему вопросу тех лет, кажется, о наставничестве и его отражении в искусстве. Я, разумеет­ся, опоздал и, пока протискивался к свободному месту, мне шепнули:

- Здесь Шаура.

- Где она? - спросил я, плохо знающий вождей. Оказалось, что это не она, а он — Шауро — высокий, худой мужчина в президиуме, между графином и Алексеем Баталовым,ведущим совещание.

Дали слово Марку Семеновичу. Еще не добежав до трибуны, он заорал на весь зал:

- И пусть они все убираются! Пусть! Все-все-все Переживем! Даже будет чище!

И победно застыл, вскинув палец вверх.

Зал загудел в сладком предчувствии скандала.

• Поясните, Марк Семенович, кого вы имеете в виду,— попросил Баталов в микрофон.
  
• Все знают, кого я имею в виду! - выкрикнул МаркСеменович.
  

Всезнающий сосед шепнул мне, что Галич, соавтор Донского по сценарию 'Шаляпин и Горький", уехал за рубеж, в связи с чем тут же прикрыли постановку.

• Марк Семенович, — еще терпеливее начал Бата­лов, - мы сегодня говорим о наставничестве... Какое отно­шение имеет?..
  
• Это ко всему имеет отношение! - истошным голо­ сом завопил оратор. - Что они думают в глубинах своих мелких душ? Что нам без них не прожить? Я, например, чувствую себя человеком русской культуры. А ты, Сережа? Ты чувствуешь себя человеком русской культуры?
  

Это относилось к Сергею Юткевичу, тоже сидевшему в президиуме, в заморском галстуке, глубоко вальяжному, по-парижски. 124

Сергей Иосифович легко кивнул: он чувствует, чув­ствует себя человеком русской культуры, можете не беспо­коиться на этот счет.

Мой сосед и тут имел что сказать. Он завистливо шепнул, что по паспорту Сергей Иосифович литовец.

Дальше в президиуме сидел Юлий Райзман. Он не стал дожидаться вопроса:

— Чувствую, Маркуша, что я русской культуры. А то
какой же? Только ты не волнуйся так, побереги себя.

• Есть вопросы, где быть спокойным подло. — И, отойдя от трибуны, вкрадчиво приблизился к Герасимову, уставя в его грудь пытливый перст. И мы, весь зал, увиде­ли, как Герасимов мгновенно покраснел. То ли ему было стыдно за всю эту сцену, да еще на глазах сиятельного культурфюрера, то ли жаль стараний по сокрытию какой-то шестьдесят четвертой части непоощряемой крови... Не знаю,отчего он покраснел. Только, весь пунцовый, он буркнул:
  
• Ну, конечно, знашь-кать! Кончай, Маркуша, весь
  этот балаган.
  

Но Марк Семенович, должно быть, рассчитывал лиш­ний раз упрочить благонамеренность. Минут двадцать еще он куражился перед нами, браня каких-то "каздалевских", ко­торые о себе думают Бог знает что.

В этом я мог разобраться без помощи соседа.

Я уже знал, что "Каздалевский" в устах Донского был неким алгебраическим иксом, которому придавалось то восторженное, то ненавистное, то уничижительное значение, в зависимости от ситуации и контекста. Так, "Каздалев-ским' мог оказаться автор критической статьи, в аранжи­ровке гневной ярости, или - в знак поощрения - ребенок, мирно сидящий на горшке. "Каздалевским" был помреж, если он к сроку не выполнил задание, но и себе самому Марк Семенович говорил в минуту удачи: *А что? Молодец Казда­левский! Вполне приличный эпизод!"

С чего это началось, решительно никто не знал.

Только драматург Иосиф Леонидович Прут, сам хох­мач, каких поискать, клятвенно уверял меня, что все случи­лось на его собственных глазах. С открытием Дома кино, еще в прежнем здании, на Воровского, поначалу ввели жуткие строгости — у всех спрашивали членские билеты, решительно без различия степени известности. Кто-то из наивных контролеров осмелился придержать Донского, спросив нашего "предтечу", кто он такой, где его документ с фамилией. 125

"Моей фамилией?' - изумился Марк Семенович. По словам Пру­та, его явно тянуло ответить матерно, и лишь в последний момент он нашел эвфемизм. — Каздалевский — вот моя фами­лия!" На что, конечно, последовало: "Ну как же, как же, проходите, товарищ Каздалевский!"

Ничего этого я не стал рассказывать Антипенко. Как-никак, он считал меня серьезным киноведом, а я вдруг вывалю на него какие-то слухи, домыслы, этакую малую ку­хонную историю кино...

- А вы знаете, — спросил он меня, — что Марк Семе­нович был в гостях у Ингмара Бергмана? И на гардине летал? И кричал: "Каздалевский!.."

Я замер. Челюсть у меня отвисла.

За спиной Александра Антипенко был триумф на все континенты — фильм "Мольба". И не впервые он приближался к личности, овеянной легендами. Проживая в Киеве, он много лет дружил с Сергеем Параджановым. Он слушал лекции Сергея Урусевского в институте. Чем же, спросим себя, его потряс "предтеча" и "предшественник"?

Все было странно с самого начала, с телеграммы такого содержания:

ПРИГЛАШАЕТЕСЬ ОПЕРАТОРОМ ПОСТАНОВЩИКОМ ДВУХСЕРИЙ­НОГО ФИЛЬМА ШАЛЯПИН И ГОРЬКИЙ ТЧК ЖДЕМ ЗАВТРА КИНОСТУДИИ ИМЕНИ ГОРЬКОГО ДОНСКОЙ.

С работой тогда было очень трудно. И Параджанов, и его окружение были в суровом черном списке. Антипенко, с его десятком зарубежных призов и дипломов, чтобы не терять формы, ходил по утрам к Днепру, снимал чаек у воды, а по вечерам - в балетное училище, снимал, как танцуют самые юные.

Телеграмма пришла Божьим промыслом. Александр сло­жил в авоську свои четыре ролика про чаек и про балерин и помчался на вечерний московский поезд. В Москве, на сту­дии, ему сказали, что режиссера сегодня не будет, завтра суббота, а лучше всего приходить во вторник. Хорошо еще, заказали гостиницу.

Антипенко застенчиво уточнил:

• Марк Семенович пригласил меня в операторы-по­становщики. А какие мои картины он смотрел?
  
• Никаких. Марку Семеновичу вас посоветовал кто-
  то из его друзей. 126
  

Потом Марк Семенович себя плохо чувствовал, отле­живался дома. Наконец они встретились.

- Здравствуйте, Марк Семенович. Я Антипенко, оператор, из Киева. Вы меня пригласили.

- Проходи, оператор.

Садись. Антипенко потряс роликами авоське.

• Тут у меня мои свежие съемки. Может быть, пойдем
  в зал, посмотрим?..
  
• Да что смотреть! Глаза вот у тебя, я вижу, чистые.Это самое главное. Дай-ка я тебя проверю на находчивость. — Он полистал сценарий. - Ну, скажем, это место. "Яркий солнечныйдень. Широко и бескрайне раскинулась река Волга. Горький умело гребет, Шаляпин на корме правит". Как будем снимать?
  

• А что тут особенного? - удивился Антипенко.-Это можно снять двадцатью разными способами. Можно — панорамой по берегу с переходом на лицо. Можно наехать на гребущего, а потом трансфокатором — оглянуться на берег.Вот она и будет — широкой и бескрайней, наша Волга.
  
• Нет, не будет, - сказал режиссер. - Какой была, она уже никогда не будет. Погубили реку проклятые Казда-левские! А снимать мы будем так: подгоним лодку к правому берегу, снимем оттуда панораму на левый, потом перегоним ее на левый и снимем оттуда панораму на правый, будто бы плывем по середине реки. Тогда хоть немножко будет в кадре пахнуть полноводностью... — И подмигнул. — Улавливаешь?
  

Антипенко ничего не понимал.

• Я не думал, что вы о таких простых вещах спрашиваете.
  
• Лучшие решения в искусстве всегда просты. Так ясчитаю. За что меня назвали отцом мирового неореализма.
  
• Отцом?
  

- Отцом. А кто — предтечей. Антониони про меня высказывался. А ты даже и не слышал? Вот оно, вгиковское воспитание! Смотри сюда, тут случай труднее.

Это был самый конец первой серии: Шаляпин и Горь­кий перед расставанием. Они сидят всю ночь на обрывистом берегу у Нижнего, и Шаляпин поет своему другу до утра... Восход. Над величавой Волгой летят белые чайки. Солнце красит их в розовый цвет...

• Как будем снимать?
  
• Режим.
  
• Не поможет! И чаек там давно уже нет, тем более — ослепительно-белых...
  

127

• Комбинированный кадр?
  
• Ты еще скажи: мультипликация! Это мне-то, пред­
  тече — сам знаешь, чего. Придумай еще что-нибудь. Иссяк?
  Объясняю. Опять - самое простое. У меня запланирована мас­
  совка - пятьсот человек. Покупаем пять тысяч белых чаек.
  Каждый массовщик красит по десять штук в розовый цвет.
  Хватит на пять дублей! А эффект, эффект! Розовые чайки над
  восходящим красным солнцем! Сам Каздалевский вздрогнет!
  Что, прохватило?
  

Антипенко действительно был ошеломлен.

- Ты, случайно, не пессимист? - обеспокоился Марк Семенович. - Не надо. Это последнее дело. Я у Бергмана спросил, почему он пессимист? Ты знаешь, что я был в гостях у Бергмана? Лукавый человечек.

К Бергману Марк Семенович попал проездом. В Нью-Йорке устроили ретроспективу его творчества. Она вызвала доброжелательный резонанс, особенно "Радуга*. На обратном пути американский самолет довез Марка Семеновича до Сток­гольма. Дальше — из экономии — надо было лететь "Аэрофло­том". Но ближайший рейс был через два дня.

Наш пресс-атташе встретил режиссера у трапа с бу­кетом цветов. В машине он сказал:

• Что бы вы хотели увидеть в Стокгольме, Марк
  Семенович? Музеи? Исторические окрестности?
  
• Музеи - это хорошо. А вот устройте мне встречу с режиссером Бергманом. Я хочу его спросить, почему он пессимист.
  

Пресс-атташе замялся. Дело в том, что одна из преды­дущих многочисленных жен Бергмана была эстонкой, дочерью по­сла - еще довоенной, буржуазной Эстонии. Из солидарности с тестем Бергман отвергал любые контакты с Советским Союзом.

Донской не желал ничего слышать.

- Вы скажите ему, что его хочет видеть Марк Донской,предтеча мирового неореализма. Посмотрю я, как он откажется.

Пресс-атташе размечтался: было бы замечательно — поближе сойтись с Ингмаром Бергманом и, кто знает, сделать его завсегдатаем нашего посольства. Ведь Марк Семенович -известный человек, он слов на ветер бросать не будет.

Бергман сначала переспросил - кто-кто? Но услышав разъяснение про предтечу, стушевался, помедлил и буркнул:

- Хорошо. Завтра в десять у меня на вилле.
Взволнованный атташе, наверное, ночь не спал.
Назавтра они приехали минут на пять раньше. Их

провели в вестибюль _ огромные окна, высоченный потолок,

полукруглая лестница на второй этаж. И лакей в перчатках везет тележку с напитками. Просит извинить хозяина - пере­одевается, сейчас будет.

Все это, по словам Донского, крайне ему не понра­вилось. Ну погоди же, - решил он, - я тебя еще озадачу.

И озадачил.

Бергман, приготовив вежливую мину, спускается по ступенькам и с удивлением видит одного пресс-атташе. Как вдруг — с криком: "Каздалевский!" — наш герой вылетает с подоконника на плотной гардине, падает перед Бергманом на колени и разводит руками:

• By а ля!
  

• Но ты знаешь, оператор, — рассказывал он Антипен­
  ко, - что значит - человек с выдержкой. Бровью не повел. "Здрав­
  ствуйте , - говорит. - Прошу садиться. Вы хотели о чем-то спро­
  сить?" Я говорю: "Прежде, чем перейти к серьезному разговору,
  скажите мне, какую кухню вы любите европейскую, восточную?
  Чтобы я знал, как вас принимать, когда вы будете у нас в Союзе.
  Дело в том, что я прирожденный кулинар".
  

Бергман, я думаю, покосился на приоткрытую дверь и твердо ответил:

- К вам, в вашу страну я не поеду до тех пор, пока
вы не отпустите на свободу бедную маленькую Эстонию.

В те дни, когда шел этот разговор, сама мысль о подобном казалась дикостью. Она казалась опасной бредяти-ной еще и тогда, когда я слушал Антипенко. Однако время, как известно, бежит...

• Да нет, я не о том, - возразил Марк Семенович. -
  Скажем, нравятся ли вам кавказские блюда?
  

• И Литву! И Латвию! - продолжал гвоздить Бергман.
  

- Или, может быть, вам больше по душе сибирская
кухня? Вы знаете, что есть такая?

Сизый от ужаса пресс-атташе переводил чисто маши­нально .

- А также земли вдоль вашей западной границы, -
твердо заключил Бергман.

Донской захлопнул свой блокнот.

- Я все понял, - сказал он. - Угощу вас по своему
выбору. А теперь самый главный вопрос, с которым я ехал.
Скажите, почему вы пессимист? Вы еще молодой человек.
Вполне здоровый. И вы одаренный человек. Вас знают по
всему миру. Женщины вас любят. Ведь, правда, любят? Бергман
смущенно кивнул и снова оглянулся на щель в дверях.


129

— Так почему же вы пессимист?

Бергман подошел к книжным полкам, достал словарь и посмотрел, что там означает это слово.

• Да не может быть! — сказал я Антипенко. — Чтобы
  интеллигент, начитавшийся с юности Кьеркегора, не знал,
  что такое "пессимист"!
  
• Клянусь, не выдумал! Может быть, Бергман решил
  подурачиться. Короче, - возвращается он с книгой и гово­
  рит: нет, я совсем не пессимист. Но живешь, живешь, а
  умирать-то надо. И потом на земле столько боли, страданий,
  несправедливости. .. Как не огорчаться, что люди не ангелы,
  что они так досаждают друг другу...
  
• Как же вы говорите, что вы не пессимист? Песси­
  мист, и самый настоящий! — обрадовался Донской. — Ну, на­
  пример: что за фильм вы сейчас снимаете?
  
• И поверь, оператор, — пересказывал он Антипен­
  ко, - жуткую он понес ахинею. Есть, говорит, две женщины,
  одна из них больна, и вот они перекачиваются друг в друга,
  душа одной входит в другую душу...
  

Речь шла, должно быть, о замечательном фильме Берг­мана "Персона".

В свою очередь он спросил:

• А могу я поинтересоваться, что сейчас ставит
  предтеча мирового неореализма?
  
• Тогда, оператор, я понял, что уж теперь-то я
  точно его озадачу!
  

И в самом деле озадачил. Да как!

• Это фильм о матери, — сказал он кротко.
  
• О вашей матери?
  

— Нет. О вашей матери! — врезал Марк Семенович.
Бергман, разумеется, был ошарашен, но, придя в себя,

он бесстрастно, как говорят -с сумасшедшими, спросил:

• Можно поинтересоваться, каким иконографическим ма­
  териалом вы пользовались? Моя мама живет в шестидесяти кило­
  метрах отсюда. Мы можем посетить ее. Но скажите ради всего
  святого, почему она вас заинтересовала как героиня фильма?
  
• Я смотрю на эти жалкие потуги, — рассказывал Донс­
  кой, — и только головой качаю: ну зачем же так примитивно?
  
• Это фильм о вашей матери, - снисходительно объ­
  яснил он Бергману. - О моей матери. О его матери. - Жест в
  сторону зеленого пресс-атташе. - Это фильм о матери Хрис­
  та. Одним словом, это фильм о матери Ленина!
  

Тут Бергман вскочил и зашагал от стены к стене,

чтобы успокоиться. Его протестантскую душу сопоставление Христа с Лениным невольно сокрушало.

• Расставались мы довольно тепло, - продолжал Марк
  Семенович. Всю дорогу до Стокгольма пресс-атташе молчал,
  как в рот воды набрал. Я потом понял, что он опасался
  шофера - донесет. А в Стокгольме, только мы вышли, чтобы
  прогуляться по магазинам, как он у меня спрашивает:
  
• Марк Семенович, у вас нет чувства какой-то нелов­
  кости? Ведь что получилось - Бергман вам выдвигал политические
  претензии... Тут бы и сказать о свободном волеизъявлении наро­
  дов в 1940-м году. А вы все про блюда да про кухню...
  

Тогда предтеча мирового неореализма останавлива­ется, хватает пресс-атташе за нос и с криком: "Каздалев-ский' тащит его через центральную улицу Стокгольма, пере­полненную машинами, на противоположный тротуар...

- И ты знаешь, оператор, дальше - как в сказке! То
говорили, что билетов нет, — тут же отправили на шведском
самолете. И посол лично пришел провожать и не ушел, пока
самолет не взлетел. А перед трапом, пожимая руку на проща­
ние, осторожно спрашивает: "Марк Семенович, во время этой
беседы с Бергманом вас лично не покоробило?' Я говорю: "Как
же не покоробило! Представьте себе, два художника говорят о
своем, один - предтеча неореализма, другой - пессимист, но
тоже очень талантливый, а этот ваш пресс-атташе все меня
подначивает: врежь им про Эстонию, врежь про Латвию..."
Посол говорит: "Ах, та-ак! Будем делать выводы". И сделали.
Очень скоро я этого пресс-атташе случайно встретил - он
работал уже в Москве. Что ж, пусть знает, кто он, а кто...

-...предтеча мирового неореализма! - воскликнули мы дуэтом.

На этом закончился рассказ Саши Антипенко. Вместе с ним умолкаю и я.

131

Просмотр

Чиаурели рассказывал, что иногда Сталин приглашал его на свеженький фильм. Так они смотрели "Смелые люди". Сталин, по словам Михаила Эдишеровича, увлекался происхо­дящим на экране, как самый простодушный зритель. При этом, то и дело вынимая трубку изо рта, он еще успевал востор­женно комментировать увиденное.

— Аи, молодец, - говорил он про молодого героя, которого играл Гурзо. — Находчивый малый! Головорез!

А про Грибова выкрикивал с восхищением:

— Смотри, смотри! Как он на лошади сидит! А ведь
пятьдесят лет! Народный артист! Позавидуешь, слушай!

Чиаурели не удержался:

• Это все монтаж, товарищ Сталин.
  
• Как — монтаж?
  
• Снимают на дальнем плане каскадера на лошади, в
  одежде Грибова, а на близком плане Грибов сидит на табу­
  ретке и дергает поводья.
  

Тяжелая пауза, и громкий голос: * - Прекратите просмотр.

Режиссеров на такие просмотры не пускали, справедливо полагая, что они знают свою картину наизусть. Им позволяли гулять из приемной в аппаратную и обратно, дожидаясь, не будет ли каких замечаний. Обнаружив, что фильм прервали, режиссер Юдин, близкий к обмороку, заглянул в зал.

— Кому вы думали втереть очки? — спросил его Ста­лин. - На табуретке будете Америку догонять? Не знаю, как в кино, а у нормальных людей это называется авантюрой. И вышел, резко хлопнув дверью.

Юдин не знал, на каком он свете, но по-прежнему не понимал, из-за чего весь сыр-бор.

Михаил Эдишерович печально улыбнулся.

— Так я невольно навредил коллеге. Но кто мог
предугадать такую реакцию?


146

Честная игра

Михаил Эдишерович Чиаурели был вхож к Сталину и часто бывал на ближней даче. Сам он рассказывал об этом без большого ликования. Случалось, по его словам, что звонок раздавался и в час ночи, и в три. Знакомый голос спрашивал по-грузински:

- Гамарджобат, Мишико. Ты что делаешь? Может быть,
сыграем в шахматы? Я уже выслал машину. Она будет через
десять минут.

Шахматы были самые обыкновенные, только крупные, на большой доске. А рядом на соседнем столике стояли на­питки и фрукты со сладостями - чурчхела, инжир. Иосиф Виссарионович сам наливал, сам произносил тосты, большей частью шутливые. В это время можно было поделиться новым замыслом, посоветоваться, сослаться на нищенскую смету. .. Сталин слушал внимательно, ничего не забывал, даже если что-то оставлял без ответа. Все просто замечательно, если б не хотелось спать и если б не шахматы, которые Чиаурели никогда всерьез не любил. Поддаваться было неловко, а уж выигрывать совсем не хотелось. С какой-то встречи он сочи­нил себе манеру шахматиста-сорвиголовы — или грудь в крес­тах, или голова в кустах! Он нападал, нападал, теснил противника, жертвовал направо и налево, а когда нападать было нечем, выяснилось, что ничьей ему не достичь.

- Ты — рискованный человек, — говорил ему Сталин как бы с удивлением.

Сам он, по словам Чиаурели, играл очень осторож­но, чтобы не сказать трусливо, и не мог скрыть, что очень не любит проигрывать.

Однажды Михаил Эдишерович с обычной безмятежнос­тью оставил под боем коня, как вдруг в ужасе доглядел, что конь не берется, — существует эффектное и несложное про­должение с матом. Сталин считал не так уверенно, однако тоже что-то заподозрил. Он думал и думал, дважды призывно поднял бокал, закусил яблочком, задал вопросы о жене, детях, о кинематографических нравах... И, слушая, все ду­мал, думал. Он так и не взял коня, буркнув:

- Не люблю подхалимов.

Чиаурели облегченно перевел дыхание и скоро по­жертвовал того же коня уже без малейшего шанса на успех.

Он рассказывал это в 1958 или 1959 году. Мне он показался глубоко интеллигентным и тонким человеком. Хру- 147



щева, понятно, он ненавидел, Сталина, как и раньше, считал гением человечества. Его фильмы во славу диктатора были плодом увлеченности, до полной экзальтации, может быть, даже мании, патологической односторонности мышления, но никак не художественным подхалимажем.

149