Geum.ru

Абдурахман Авторханов ро­дился на Кавказе. По национальности чеченец. Был номенклатурным ра­ботником ЦК вкп(б). В 1937 г

Вид материалаДокументы

Содержание


Xx. подольское совещание
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   45

XX. ПОДОЛЬСКОЕ СОВЕЩАНИЕ


Удивительным человеком был этот Сорокин. Ни­когда я его не видел таким торжествующим, как в те дни, в дни победного шествия аппаратчиков, быстрой переориентировки приспособленцев, жадной хватки пар­тийных карьеристов. Я ожидал, что победа сталинцев в ЦК, позорная капитуляция Коммунистической академии перед Кагановичем, "разброд" и "шатания" в бухаринской школе в ИКП, полный триумф Мехлисов и Юдиных на "теоретическом фронте" окончательно доконают и Сорокина.

Мы с ним провели вместе первомайские праздники. Потом в конце мая собрались к какому-то его другу, который жил где-то вне Москвы, но Сорокин нарочно не говорил куда и к кому мы поедем, намеренно возбуж­дая во мне любопытство, а я так же намеренно не спра­шивал.

– Как теперь дела, Иван Иванович?

Сорокин сразу ответил:

– Лучше бывает, но редко!

– Но ведь кругом катастрофа, Иван Иванович, – недоумеваю я.

Сорокин делает удивленное лицо, впивается в меня своими проницательными глазами, словно ожидая от меня страшной вести об этой неизвестной ему катастрофе.

– Да ведь наших бьют повсюду, – поясняю я.

В ответ Сорокин залился знакомым мне смехом, так что я даже на мгновение подумал, что это, вероятно, "не наших бьют", и что, может быть, "наши" вообще "не наши". Когда же Сорокин, успокоившись, спросил:

– Кого же ты считаешь "нашими"? – я, не заду­мываясь, ответил в его же тоне:

– Разумеется, Кагановича и Юдина!

Сорокин сделался мрачным, как будто я произнес не имена известных ему людей, а какой-нибудь нечисти. Потом медленно встал, подошел к умывальнику, плю­нул в него, и, заложив руки назад и слегка нагнувшись, начал шагать по комнате, рассуждая вслух:

– Да, политика, как и пространство, не терпит пустоты. В верхах партии зияющая пустота. Сталин вынужден ее заполнять мнимыми величинами вроде Ка­гановичей и Юдиных, беря все, что есть в партии идеали­стического, под аппаратный контроль. Я слышал о вы­ступлениях Кагановича и прочих в Комакадемии. Слы­шал, как Сталин стал и "великим вождем" и "мудрым
теоретиком". Но трагедия заключается в том, что ни Каганович, ни Мехлис не верят, абсолютно не верят в то, что сами говорят о Сталине, начиная возносить его. Юди­ны – это просто дурачье с претензиями на "ученость". Как политики они попугаи, а как "ученые" – мастера сводить цитаты из Маркса с цитатами из Ленина. Ни одной оригинальной мысли, ни одного живого слова не ждите от них даже о Сталине. Эти люди созданы, чтобы мыслить цитатами и говорить штампами.

– Как ты оцениваешь итоги пленума? – нетерпе­ливо прерываю я Сорокина.

– Подожди. К этому я и веду речь. Угрозы Кагановича расправиться со старыми революционерами и объяв­ ленная чистка во всей партии приближают нас к развязке.

– Развязка состоялась!

– Неправда.

– Как это неправда, если Бухарина и Томского вышибли с постов, а Рыков оставлен за "разоружение".

– Рыков тоже будет вышиблен. Но не забудь, что ЦК находится под грозным контролем человека, который сильнее всех Кагановичей, вместе взятых, – это русский мужик. Его вышибить не удастся ни "храбростью" Ка­гановича, ни цитатами Юдина, ни "мудростью" Сталина.

Апрельский пленум постановил закрепостить его второй раз. В этом – исторический смысл пленума. Но удастся ли это? Сомнительно, если мы доберемся до XVI съезда.

– Если не доберемся... – спрашиваю я.

– Тогда второе закрепощение крестьянства явится причиной гибели советской власти, а идеи социализма будут дискредитированы на русской земле во веки веков...

Сорокин не считал, что правые потерпели оконча­тельное поражение. Он восхищался мужественной и последовательной линией Бухарина и Томского на пленуме. Был доволен на этот раз также Углановым и Котовым, а о Стэне выразился очень коротко – "умница", слово, которое означало в его устах высшую похвалу. Усло­вием оставления правых на их постах было признание ими "генеральной линии". Только один Рыков ее отчасти признал. Сталинцы за это его и оставили "условно". Зато, несмотря на всю предварительную подготовку и многочисленные "требования с мест", сталинцы и Сталин не осмелились вывести правых из Политбюро и ЦК.

– Более того, – говорил Сорокин, – сейчас же после пленума Сталин поехал к Рыкову и всю ночь пил с ним "рыковку", говоря о своей дружбе к нему и любви к Бухарину. Победители так не поступают. Но если Ста­лин возомнил себя "рыцарем без страха и упрека", то имеется основание бояться новой подлости с его сторо­ны. В умении маскировать эту подлость преданностью друга и добропорядочностью человека он доходит до ге­ниальности. Не разгадают наши этой двойственной на­туры Сталина и сталинцев, тогда наступит развязка...

– Два десятилетия находиться со Сталиным в неле­гальной партии, в решающие дни проводить вместе с ним революцию, десять лет заседать после революции за одним столом в Политбюро и после всего этого не знать Сталина, – это уже действительно развязка, – говорю я.

Сорокин заметно оживляется. Я вижу, что он дово­лен тем, как я нарочно заострил и утрировал вопрос о "развязке". Он хочет только, чтобы я был последова­телен. Он меня толкает к этой последовательности. Во­просы сыплются за вопросами. Когда я начинаю фаль­шивить, он ловит меня на полуслове, язвит, издевается или бросает короткие фразы:

– Ты попугайничаешь!

– Ты повторяешь чужие слова!

– Ты так говоришь, но не думаешь!

Именно потому, что Сорокин ловит меня на неправ­де, я выхожу из себя. Это как раз и радует его. Он на­ступает еще больше, а я еще больше злюсь. Сорокин преспокойно продолжает свою прогулку по комнате, но потом вдруг останавливается, поворачивается ко мне и резко спрашивает:

– Ты веришь в подлость Сталина?

– После информации "Генерала" я в ней и не ду­мал сомневаться.

– Тогда запомни – при прочих равных условиях в политике преуспевают только подлецы.

– Но тогда тем более развязка уже состоялась, – делаю я новый вывод.

– Вот тут ты и ошибаешься. Развязки нет. Сталин исподтишка подкрадывается к ней. Но его можно пре­дупредить и по-сталински, то есть ответить на подлость подлостью, и профилактически, то есть хирургическим ножом.

После последних слов Сорокин вопросительно по­смотрел на меня. Я продолжал молчать. Но слова "хи­рургический нож" острием врезались в мое сознание. Сорокин сделал паузу, как бы давая мне время перева­рить сказанное.

– Государственный переворот не есть контрреволю­ция, – поясняюще продолжал Сорокин, – это только чистка партии одним ударом от собственной подлости. Для этого не нужен и столичный гарнизон Бонапарта. Вполне достаточно одного кинжала советского Брута и двух слов о покойнике перед возмущенной толпой фа­натиков: "Не потому я Цезаря убил, что любил его меньше,
но потому, что я любил Рим больше!".

Сорокин еще раз сделал паузу, на этот раз более длинную. Я продолжал хранить молчание, но то красно­речивое молчание, которое выдавало меня с головой.

– Ты чего побледнел, будто только что убил Ста­лина? – дергает он меня за плечо.

Я молчу. Сорокин продолжает:

– Каждый друг – потенциальный Брут, но чтобы стать Брутом римского класса, надо уметь забыть свое прошлое, ненавидеть свое настоящее и отказаться от своего будущего, во имя вечного и бессмертного – во имя своего Рима. Ни одна страна не богата такими Бру­тами, как наша. Только надо их разбудить. Но тот Брут загубил Рим, а наш спасет его. И в этом бессмертное величие советского потенциального Брута.

Сорокин развил эту тему еще дальше и глубже, бес­пощадно откидывая воображаемые контраргументы. Я чувствовал, что он, по обыкновению, убеждает не меня, а самого себя в своей правоте. Однако мысль о насиль­ственном дворцовом перевороте против Сталина сама по себе не была новой, особенно среди молодежи, но лидеры правых были решительно против этого. Помню, как накануне XVI съезда на квартире Сорокина собралась группа "неразоружившихся оппортунистов". Был пригла­шен и Бухарин. Бухарин был в веселом настроении, шу­тил со всеми, как будто это не его, а Сталина собирают­ся хоронить на XVI съезде. Вся идиллия была нарушена неприятным вопросом:

– Николай Иванович, когда жизнь подтвердила ва­ши самые мрачные прогнозы во всех отраслях внутрен­ней политики, а крестьяне, доведенные до отчаяния, про­голосовали за вас своей кровью, неужели после всего это­го вы собираетесь на XVI съезде голосовать за Сталина?

С лица Бухарина исчезла притворная веселость, на­игранное хладнокровие и маска политического индиффе­рентизма. Вероятно, такие вопросы в последние месяцы задавали ему не раз. Столь же вероятным казалось и то, что у Бухарина на такие и им подобные вопросы никакого удовлетворительного ответа не было. Он нахо­дился в положении полководца, который, блестяще вы­играв генеральное сражение, предлагал противнику соб­ственную капитуляцию, так как не знал о своей победе.

– Атаки против сталинцев сверху не увенчались ус­пехом. Линия партии может быть выправлена только снизу, – вот все, что мог сказать Бухарин.

– Но в том-то и дело, что партии нет, а есть аппа­рат, против которого бессильны и членские билеты ни­зов, и крестьянские вилы в деревне, – вмешался Сорокин.

– Мораль? – спросил Бухарин.

– Хирургия! – ответил Сорокин.

Наступила та напряженная тишина, которую прилич­но нарушать только при веском аргументе. Такого аргу­мента не нашлось сразу даже у Бухарина. Мы продол­жали молчать. Бухарин почувствовал, что он должен ответить.

– Нож в руках неосторожного хирурга может вме­сте с язвой поразить и жизнь молодого организма, – сказал он, наконец.

Сорокин сразу отвел аргумент:

– При смертельной язве такая операция явится только актом высокой милости к самому организму.

Вновь наступила тишина. Но нарушить ее пришлось опять-таки самому Бухарину. Теперь он начал издалека.

– В нашей революции, – говорил Бухарин, – надо различать две стороны – преходящую форму прави­тельственной верхушки и постоянное содержание соци­ального строя. Идеалы социализма и социальной спра­ведливости, во имя которых мы совершили революцию, не могут быть принесены в жертву межгрупповой борь­бе в верхах партии. Неумелое управление великолепной машиной вовсе не говорит о пороках самой машины. Нелепо разбивать эту машину лишь бы убрать водителя.

Бухарин прочел Сорокину и нам почти часовую лек­цию в этом духе. Стало ясно, что хотя Бухарин и не со­бирался предложить Сталину "торжественную капитуля­цию" на XVI съезде, но не думает вернуться к своим прежним атакам против "водителя".

Острота внутрипартийной борьбы дошла до такой грани, за которой у оппозиции была только одна пер­спектива – обращение к народу, а народ был против всей существующей социальной системы ("машины"). У меня создалось впечатление, что Бухарин боится этого народа не меньше, чем Сталин. Идеолог советского кре­стьянства с его вернейшим лозунгом – "обогащайтесь!" – словно испугался, как бы это крестьянство не объяви­ло его своим "Пугачевым". Ни Бухарин, ни его друзья на это органически не были способны.

Вернусь к теме. Мы выехали из Москвы довольно поздно, но уже через час прибыли к месту назначения – в Подольск. Направились на квартиру, которая была приготовлена для нас. Принял нас пожилой интеллигент­ный человек высокого роста, худощавый, черный, с укра­инским выговором, но с немецкой фамилией. Потом я узнал, что это был старый "железнодорожник", член коллегии Народного комиссариата путей сообщения. Здесь мы застали и "Генерала". Ночью Сорокин и "Ге­нерал" ушли с "железнодорожником" куда-то, а я лег спать. Утром, когда меня вызвали к завтраку, я нашел уже довольно большое общество, в том числе некоторых наших друзей из Москвы. Общество собралось в день рождения члена ЦКК Виктора. Юбиляр Виктор был до­вольно известным человеком в партии. Его пригласили сюда из Москвы для "чествования", так как свою рево­люционную работу он начал здесь. Но "чествование" было официальной "легендой". На самом деле это было совещание представителей разных московских групп, поддерживающих правых лидеров или связанных с ними. Совещание было посвящено итогам пленума ЦК и XVI конференции партии и задачам оппозиции в связи с под­готовкой XVI партийного съезда. Главным докладчиком был сам Виктор, который участвовал на пленуме и на XVI конференции. Я его видел впервые, но много раз слышал его имя и знал, что он занимает крупное положение в пра­вительственном аппарате. Он очень мало говорил о том, что происходило на пленуме, зато подробно осветил всю закулисную борьбу аппаратчиков против правых, глав­ным образом по линии советского аппарата и ЦКК.

– После всего того, что произошло, – говорил Виктор, – мы поставлены перед дилеммой: либо мы сдаемся на милость Сталина и его группы, тогда мы не­сем одинаковую ответственность вместе с ними за ги­бель революции, либо мы переходим от пустых декла­раций к более действенным формам борьбы, тогда есть серьезные шансы на спасение революции и страны. Если нам удастся через голову аппаратчиков доложить нашу программу партии и народу, то наши старания увенча­ются полным успехом. На возможные возражения, – продолжал Виктор, – что при выборе второго пути мы рискуем быть политически и, вероятно, физически изолированными, как это случилось с троцкистами, я отвечаю: изолированы мы будем и в том случае, если бы мы встали на первый путь, на путь капитуляции. Это только вопрос времени. Кто утверждает обратное, тот не знает ни опыта истории, ни логики политической борьбы, ни, конечно, натуры Сталина. Но лучше созна­тельно погибнуть в борьбе за правое дело, чем кончить жизнь самоубийством в качестве жалких капитулянтов. Каждый из присутствующих должен разрешить эту ди­лемму, полностью сознавая риск, на который он идет. Да, шансы наши серьезные, но и риск велик. Кто спо­собен во имя шансов победы рисковать своей головой, тот уже по крайней мере не рискует одним – потерей чести революционера.

Виктор говорил убедительно и с пафосом, как, может быть, говорил в те годы, когда он рисковал головой перед другой полицией, перед царской. Именно его ре­путация бесстрашного революционера в прошлом прида­вала вес и значение каждому его слову. Прения тоже были на этот раз серьезные и деловые. Предстояло решить два вопроса – продолжать ли борьбу против сталин­ского крыла в партии, если да, то в каких формах и при помощи каких методов. На первый вопрос у всех был один ответ – продолжать. По второму вопросу взгляды значительно расходились. Эти взгляды, по существу, воспроизводили противоречия, существовавшие среди ли­деров оппозиции по этому вопросу. Там были "активи­сты" – сторонники решительных действий (Бухарин, Томский, Угланов, Розит, Михайлов и др.), "пассивисты" – сторонники выжидательного бездействия", как выра­зился бы Троцкий (Рыков, Котов, Куликов, Уханов, Енукидзе и др.). Виктор принадлежал к "активистам". Из моих друзей таковыми несомненно были Сорокин, "Генерал" и отчасти Резников. Зинаида колебалась, а "Нарком" был и "пассивистом" и оппортунистом одно­временно.

Первым выступил "Генерал". Поддержав тезис до­кладчика о переходе к активным формам, он попросил Виктора "раскрыть скобки" вокруг этой формулы. Почти в том же духе выступило два-три человека. "Пассивисты" выжидали, пока не будут "раскрыты скобки". Сорокин и раскрыл их, предложив план активного действия. "План Сорокина" предусматривал:
  1. Составление детально разработанной программы требований оппозиции к съезду партии.
  2. Требование создать Оргкомитет по созыву экстрен­ного съезда, на который избираются путем прямых и тайных выборов.
  3. Задачи съезда – не принятие каких-либо решений, а избрание межпартийного центра для проведения рефе­рендума во всей партии по программе оппозиции и по политике сталинской группы.

Сорокин указал, что его план вовсе не противоречит уставу партии, а наоборот, вытекает из него, предусмат­ривающего создание Организационного комитета рядом с ЦК для созыва экстренного съезда, в случае, если ЦК отказывается от созыва его или если в самом ЦК нет твердого большинства или же ЦК считает нужным опро­сить партию о правильности своей политики.

– Если Сталин отклонит ваш план, а он его, ко­нечно, отклонит, – тогда что же делать? – спросил
кто-то.

– Тогда созвать его через голову Сталина, – отве­тил Сорокин.

Виктор одобрительно наклонил голову, "Генерал" бросил реплику – "правильно!", а незнакомец, который задал вопрос, сделал кислое лицо. Он тоже несомненно был "пассивистом".

Резников по существу поддерживал Виктора и "план Сорокина" при условии, если он будет принят всеми ли­дерами оппозиции.

Последним выступил тот, который задал вопрос Со­рокину. Он считал, что время для активных действий неподходящее. Он полагал, что Сталин сам сломает себе шею без всякого усилия с нашей стороны и именно тогда, когда он вновь приступит к проведению своего плана принудительной коллективизации. Поэтому, критикуя политику Сталина в рамках "легальности", надо вы­жидать развития событий. Как и надо было ожидать, "Нарком" его поддержал.

Виктор подвел итоги совещания в духе активного действия и безоговорочно поддержал "план Сорокина" (по всей вероятности, он был и соавтором его). Было решено большинством, без формального голосования, принять "план Сорокина", довести его до сведения лиде­ров оппозиции. Тут же был намечен и состав програм­мной подкомиссии совещания (комиссия должна была быть назначена в руководящем центре).

Если план Сорокина в отношении требований к ЦК был принят более или менее безболезненно, с той оговор­кой, которую сделал Резников, то предложение Виктора о создании организационной подкомиссии вызвало явный раскол. Виктор, поддержанный "Генералом" и Сороки­ным, полагал, что для координации усилий самостоя­тельно действующих оппозиционных групп в Москве и вне столицы надо учредить постоянную организационную подкомиссию, по аналогии с программной подкомиссией. Резников, поддержанный рядом участников, в том числе и "железнодорожником", в резкой форме отверг это пред­ложение. Его аргументы сводились к тому, что создавая постоянную организационную комиссию, мы даем самый опасный козырь в руки сталинцев. Нас будут обвинять в создании фракции внутри партии и этого будет достаточ­но для нашего немедленного разгрома, даже без обсуж­дения и дискуссии по нашей политической платформе.

– Вы знаете, – убеждал Резников, – что судьба всех фракций в нашей партии, безотносительно к их пра­воте или неправоте, была одна – политическая изоляция. Мы не должны сознательно идти навстречу этой изо­ляции.

– Боишься волков – не ходи в лес, – заметил "Ге­нерал".

– Но отсюда только одна мораль, – ответил Рез­ников, – прежде чем двигаться в лес со стаями волков, нужно сначала вооружиться.

– Писаниной? – презрительно спросил "Генерал".

Резников с раздражением продолжал речь:

– Если вы считаете наши сформулированные поли­тические требования, которые мы думаем довести до сведения всей партии, простой писаниной, тогда я отка­зываюсь понять, почему мы вообще собрались сюда! Эти требования могут быть поданы и без создания отдельной фракции внутри партии. Никто так не заинтересован в оформлении нас в отдельную фракцию, как сам Сталин. На расправу с фракциями у него есть законный мандат предыдущих съездов партии, который подписывали и мы с вами. Но политические требования определенной части партии и ее ЦК в рамках легальности и устава лишают сталинцев возможности поступать с нами как с антипар­тийной фракцией. Я полагаю, что так будет не только целесообразнее, но и гораздо спокойнее.

Сорокин, который с великим нетерпением ожидал окончания речи Резникова, попросил слова. В комнате воцарилась тревога. Тревожен был и председатель Вик­тор, который, предупреждая возможные резкости со стороны Сорокина, дипломатически попросил его гово­рить коротко и только по существу обсуждаемого во­проса.

Сорокин принял совет председателя. Речь его не была резкой. Он не соглашался с Резниковым насчет фракции. "Как бы мы себя ангельски ни вели в "рамках легальности", – говорил он, – Сталин и аппарат объ­явят, да и уже объявляют нас "антипартийной фракцией". Надо быть очень низкого мнения о Сталине, если Резни­ков думает, что он имеет дело с "генеральным секрета­рем" партии, который влюблен в "устав" своей партии. Сталин – это аппарат над партией. С этим аппаратом можно бороться и побороть его лишь на том же пути: созданием антисталинского аппарата внутри партии. Обосновав этот свой тезис ссылками на то, как создава­лась сама сталинская фракция в партии, Сорокин сказал несколько слов и лично Резникову.

– Как человеку, мне вполне понятны доводы Резни­кова о спокойствии, но как революционеру, они для меня неприемлемы. Резников, конечно, неправ. Прав был только один Прутков: "Спокойствие многих было бы надежнее, если бы дозволено было относить все неприят­ности на казенный счет".

Председатель невольно улыбнулся, но присутствую­щие сдержанно отнеслись к афоризму Пруткова–Сороки­на. Резников вообще никак не реагировал. Наоборот, мне казалось, что он был очень доволен, что так легко отде­лался от Сорокина. Но Сорокин был уже наказан: сове­щание отвергло предложение Виктора о создании органи­зационной комиссии. Виктор оставил за собою право вернуться к нему "в более подходящих условиях".

Поздно вечером мы вернулись в Москву.