Geum.ru

Андрей Уланов «Додж»

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   15   16   17   18   19   20   21   22   23

парнями поближе повидаться. Только без вас.

— Командир!

— Так, — голос повышаю, — сержант Карален. Слушать боевой приказ.

Приказываю: принять командование группой и обеспечить отход в расположение, в

смысле к нашим. Особое внимание уделить доставке Короны. Ясно?

Снял мешок, протягиваю Каре — а она стоит, словно громом пораженная.

— А ты?

Тут уж я немного закипать начал. Времени-то не вагон.

— Сержант Карален, вам что, приказ не ясен?

В самом деле, сколько можно? Что я перед ней, отчитываться должен? Повезет

— положу их, нет... хоть десяток минут отыграю. Как Валерка Терпляев тогда,

летом... десять минут пообещал твердо — и слово свое сдержал.

— Но... как ты вернешься?

Как-как. Попутным кое-какером... если живой останусь.

— Сержант Карален! — форсирую. — Ты...

И тут она ко мне бросилась, обняла что было сил, лицо на груди спрятала и

ка-ак заревет в три ручья — я едва пулемет не уронил.

— Сергей, — бормочет сквозь всхлипы, — милый мой, Сергей. Я же люблю

тебя! Слышишь, люблю!

Оп-па! Приехали, называется. Хватай мешки — вокзал ушел!

Взял ее тихонько за плечо, отодвинул, в глаза заглянул. Заплаканные

глаза... зеленые... такие огромные... утонуть и не выплыть.

— Карален... Кара... надо ребят... детей этих... увести. Надо... время

уходит...

— Сергей!

— Потом... все потом... я обещаю.

— Ты вернешься? Ты обещаешь вернуться?

— Слово графа. И... честное комсомольское. Я обязательно

вернусь... к тебе.

Рыжая всхлипнула напоследок, слезу кулачком вытерла.

— Меня зовут Лаура. Это мое настоящее, тайное имя. Запомни!

— Я запомню, — шепчу. — Только... — И во весь голос: — Иди!

- Я...

— Бегом!

И чувствую — если она сейчас не уйдет... Даже не знаю, что сделаю... Черт!

Заплачу.

Как же я прозевал-то его? Тот миг, когда ненависть в нежность перешла.

И пулемет проклятый, как назло, руки оттягивает.

Ну да, думаю, женюсь на рыжей, стану баронским зятем, а там, глядишь, и

сам...

А потом думаю — ну и бред. Какой из меня, спрашивается, барон? Я ведь и на

лейтенанта не тяну. С другой стороны... граф повыше барона или как? Не помню.

Спросить надо будет.

Думал я все это на бегу, пока пролесок этот треклятый по дуге огибал. И

бежал так, что на середине пути уже никаких лишних мыслей не осталось, только

две — «не успею» и «сдохну».

Успел.

Шлепнулся за кустиком облюбованным, ленту расправил. Рядом «ППШ» положил,

гранаты. А потом перевернулся на спину и секунд тридцать ни о чем не думал —

только воздух ломтями откусывал.

Перекатился обратно, глянул — нет черных. Застряли они, что ли? То

нагоняют бешеными темпами, то плетутся черт знает где. Непонятно. Ну да мне

теперь торопиться некуда. Только ждать.

Я и ждал. Заодно и размышлял. Лениво так, неторопливо. Обстановка, благо,

располагающая. Тишина, в небе солнце, да птица какая-то круги нарезает.

Настроение странное... эта... как ее... апатия накатила. Абсолютно ничего не

хочется — умирать в особенности.

А хорошо устроился, удобно. И позиция, что ни говори, приятная.

Сколько я уже тут вот так, за пулеметом лежал? Не помню.

И время тянется медленно-медленно... А то и вовсе замирает. И делать — ну

совсем нечего. Разве что ленту чуть поправить — и дальше лежать.

Солнце жарит — спасу нет. К автомату притронуться нельзя — ствол

раскалился, будто полный диск отстрелял.

Нет, ну рыжая... Кара... Лаура.

Жалко, фотокарточки ее нет! Такой, чтобы она на ней была в форме нашей, из

того «студера». И смеялась, как тогда.

Ну да это тоже не главное. Главное — это то, что она там, позади, а я

здесь — и пока я жив, никакая сволочь мимо не проскользнет. Даже через мой

труп.

Лаура. Красивое имя.

А потом в лесу захрустело, и сразу все мысли из башки повылетали, и

остался только прицел и черные фигуры, которые становились все больше...

Больше... Остановились... Начали разворачиваться...

Метров двести до них было. Для пулемета — считай, в упор.

Эх, думаю, если бы вы, гады, только знали, как приятно вас через прицел

разглядывать. Вы мне даже нравиться начали. Немного. В таком вот ракурсе.

План у меня был хорош... только было в нем на два «если» больше, чем

нужно. Первое — то, что барьер от пуль тип на лошади ставит, а второе — что

барьер этот только перед ними.

А потом все мысли ушли, переместились в кончик пальца на спуске, и «МГ»

затрясся, лихорадочно выплевывая гильзы, и пули швырнули черного вперед, лошадь

встала на дыбы и рухнула, а я продолжал всаживать пули в эту черную груду еще

секунды четыре — пока она не перестала дергаться.

Немая сцена. Сотня темных — я прямо физически ощущал, как у них медленно

мысли в башке ворочаются. Посмотреть на командира убитого — перевести взгляд

туда, откуда стреляли, — решение принять.

Честно говоря, думал, что разбегутся. Было бы у них нормальное оружие, еще

можно было бы попытаться меня огнем прижать, с флангов обойти... а с железом...

но ломанулись они здорово. Резво.

Шанс у них был, если бы они пошире цепь растянули, а я попытался их лежа

отстреливать. Да только они как раз наоборот поступили — толпой сгрудились. Ну

а я во весь рост встал и по толпе этой — все, что в ленте оставалось. Как из

шланга. Там не то что каждая пуля цель нашла — небось двух-трех прошивала.

Последних семерых, на кого ленты не хватило, пришлось из «ППШ»

успокаивать. Самого везучего метрах в трех скосило.

И — тишина. Даже не стонет никто.

Сел я рядом с кустиком, автомат положил... интересно, думаю, какого лешего

у меня сейчас руки трястись начинают? Кончилось ведь все.

Странная эта шутка — послебоевой отходняк. Может, с медицинской точки

зрения оно и правильно, но я лично никак в толк взять не мог — чего потом-то

бояться?

Эх, ну почему я не курю! Сейчас бы самокруткой затянуться — хорошо, чтоб

проняло, дым из ушей и потом кашлять минуту!

Ладно.

Посидел я, подождал, пока первая, самая противная, дрожь схлынет. Встал,

подобрал гранаты, «ППШ» за спину закинул, «МГ» на руки подхватил, глянул

напоследок на поле битвы — и зашагал прочь. Метров через полста на бег перешел.

Очень уж не хотелось мне самому с Темной стороны выбираться. А вот моих

орлов догнать — шансы были.

* * *

Догнал я их даже быстрее, чем думал. Они пока шли, похоже, больше назад

оглядывались, чем вперед.

Даже злость поначалу разобрала — а если б накрылась моя задумка? И не я, а

черные их вот так весело нагнали? И что вышло бы — все зря?

Только посмотрел я лица их... на рыжую, как бумага побелевшую, — и ведь не

знает она, бедная, что ей делать, — рыдать или смеяться, на шею мне кидаться,

или вид сделать, будто и не было ничего.

Нет уж, думаю, только любовных сцен мне для полного счастья не хватало.

— Сержант Карален, — негромко ей говорю, — доложите обстановку.

И тут Илени первым очнулся и как завопит на весь лес:

— Командир! — и ко мне. Ну и остальные за ним. Хорошо, что дерево рядом

подходящее оказалось.

Влезть я на него, к сожалению, не успел, зато хоть к стволу прислонился.

По нему меня с большим чувством и размазали.

Дети, одно слово. Никакого понятия о субординации!

Минуты через три, когда поток любви народной поиссяк, я свою команду сумел

наконец построить. Лица, правда, все равно сияют — хоть в большую залу дворца

под потолок вешай вместо люстры.

— Ладно, — говорю. — Я вас всех тоже очень люблю и все такое. Только если

кто не заметил — мы все еще на боевом выходе, а не в родной землянке, вокруг

стола собрались. А посему все сопли-радости и прочее — скатать в трубочку и

убрать подальше. Ферштейн? — И на рыжую гляжу. Потому как речь эта на три

четверти персонально для нее предназначена.

Похоже, дошло. Взгляд, по крайней мере, более осмысленным стал. А у

остальных все тот же восторг щенячий. И хоть ты их тупым ножиком режь...

Я даже в след их, по которому догонял, не стал носом тыкать, хоть и

собирался.

— Продолжать движение! — командую.

Ничего, думаю, когда вернемся, дам вам пару дней перед замковыми

красотками гоголями походить, а потом вытащу подальше — и уж там мы с Шаркуном

за, вас обстоятельно возьмемся.. Вы у меня еще взвоете не хуже, чем оборотень

давешний.

Когда вернемся... ну так осталось-то всего ничего. Полчаса ходу до тролля

дохлого, за ним холмы... до темноты успеем.

Эх, думаю, а хорошо все-таки, когда солнце. Вроде бы мелочь, а все ж душа

радуется. Вон как на каплях радуга играет и на паутинке поблескивает.

Паутинке?!

И тут время словно замерло на миг. Дрогнуло все, размазалось, а потом

медленно-медленно начало ползти, как улитка вверх по стволу.

Правая рука вверх пошла... рот начал открывать... а Ленок уже перед самой

проволокой... тоненькой стальной проволокой... Кару за шиворот схватил...

вдохнул... а Ленок уже руку поднял, паутинку от лица смахнуть... начал рыжую

назад отшвыривать...

— Не-е-е-е...

И тут четко щелкнуло, и я еще успел заметить, как Ленок оборачиваться

начал, с удивленным таким лицом, а потом на дереве рядом с тропой полыхнула

неяркая оранжевая вспышка, и крик мой взрывной волной обратно в глотку

вколотило. И осколки взвизгнули.

Повезло. То ли мину эту олух какой-то местный ставил, а скорее — не с той

стороны тропы гостей ждали. Поэтому большую часть осколков ствол на себя

принял. Была бы мина с нашей стороны — все бы легли. А так — четверо. Из семи.

Но когда я сел... И увидел тропу... И ребят на ней... то почувствовал, что

в груди у меня такой вой нарастает и наружу рвется... такой вой... что если я

его наружу выпущу, то все оборотни в округе от страха передохнут.

Е... мать! В господа бога, в душу! Будьте вы все прокляты на веки веков!

И мне вдруг страшно захотелось взять горсть снега и с размаху размазать

его по лицу, наглотаться белой, холодной мякоти, набить им глотку так, чтобы

заныли зубы, чтобы...

Чтобы не видеть сверкающие на солнце капельки крови, щедро рассыпавшиеся

по траве.

— С-сергей.

Я голову медленно-медленно поднял, повернул, на рыжую посмотрел — она от

меня в сторону шарахнулась.

-Что?

— А...

И замолчала. А глаза ее, зеленые, поблескивают влажно, и вижу я по этим

глазам, что вот-вот разрыдается она в три ручья.

Нет уж, думаю, если она сейчас тут расклеится к чертям... а Илени, похоже,

в ступор впал... а ведь нам еще вернуться надо, ведь Задание-то еще не

выполнено... Да будь оно проклято, это Задание, трижды, тыщу раз проклято —

четверо ребят за кусок гнутого металла!

Ладно. Только пока я ребят по-человечески не похороню, никуда я отсюда

шагу не сделаю.

— Кара. Собери оружие. Стоит. Словно и не слышала.

— Сержант Карален, — цежу, — выполнять приказ!

Подействовало. Вскинулась, вроде даже в глазах что-то мелькнуло.

— Слушаюсь, командир.

Очень не понравился мне голос ее. Безразличный, бесцветный. Неправильный

голос. Но послушалась. И то хорошо.

Поднялся, отошел чуть в сторону, достал нож, примерился и вырезал кусок

дерна. Под ним земля обнаружилась, мягкая. Такую копать будет легко. Да и

лежать в ней, наверно, тоже неплохо, хотя мертвым, в общем-то, все равно, где

лежать. Это живым не должно быть все равно, как их мертвые лежат, если они себя

все еще за людей считают.

А место здесь хорошее. Тихое.

Эх, жаль, лопатку не взял. Ножом да руками... Хотя... Взял я вещмешок,

достал из него сверток, распеленал его, и вытащил на свет белый бесценную и

священную реликвию — Корону эту долбаную. Покрутил, прикинул — да, думаю,

подходяще будет. Не лопата, конечно, но уж не хуже каски.

Илени из столбняка вышел, когда я уже сантиметров на двадцать успел

углубиться. Осмотрелся он по сторонам, увидел, чем я яму копаю, — и чуть

обратно в столб не превратился.

— Но... — бормочет, — как же... ведь это...

— Да брось ты, — говорю, — чушь нести.

— Но как же... Короной... могилу...

— А что? — я еще одну кучку высыпал. Загребает она хорошо, края

подходящие. — Пусть хоть раз хорошее... тьфу, настоящее дело сделает.

— Но... — Илени на меня так смотрит, будто я на его глазах... ну,

знаменем, что ли, подтерся. — Ведь это Великая Корона...

— И правильно, — рыжая вмешалась. Слезы у нее на щеках уже слегка

подсохли, и голосок запальчивый прорезался. — Пусть. Великая Корона. Ну и что?

- Но...

У Илени, похоже, все в голове перемешалось. Посмотрел он на меня, на Кару,

на ребят на траве, махнул рукой и отвернулся.

— Командир правильно решил, — шепотом закончила рыжая. — Это — благородное

дело. Даже для Великой Короны. Они... заплатили за эту честь самую высокую

цену. Заплатили своими жизнями.

И вот тут она не выдержала и заплакала.

Что дальше было, я плохо помню. Как сквозь голубой туман.

Помню, как стоял над холмиком — одним на всех! — «ППШ» в небо направлен, а

я на спуск давлю и никак не могу понять, почему тихо-то так. Потом только

увидел гильзы в траве и понял, что давно уже весь диск высадил. Дошло...

Странно даже — не первый же год воюю, и друзей терять не раз приходилось.

Но вот так, чтобы не просто за сердце брало, а еще и сжимало со всей силы, — не

было. Не все, значит, зачерствело и коркой запекшейся покрылось.

И то — другое. Тоже, понятно, стоял и клял, что не успел, не прикрыл — но

только не был я за них в ответе, как за этих ребят... перед собой в ответе.

Эй, товарищ капитан, товарищ капитан. Многому вы меня научили, много раз

из-под смерти вытаскивали, а вот про это слова не сказали. Боялись, что мы вас

жалеть начнем? Или просто берегли?

Еще помню, как идем мы трое по замковому двору, увешанные оружием, как

новогодние елки, и толпа молча перед нами расступается, а на крыльце, как в

считалке — царь-царевич, король-королевич, в смысле, принцесса, товарищ

комбриг, еще кто-то в пух и прах разнаряженный. Мы подходим к ним, и Кара

достает из вещмешка Корону и протягивает ее принцессе, а я становлюсь перед

Клименко и четко, руку к виску, докладываю о выполнении боевого задания, в ходе

которого... уничтожено противника... захвачено трофеев... собственные потери...

собственные потери .. ну да, это я два раза повторял — с первого не получилось.

А потом я так же четко поворачиваюсь и иду прочь оттуда, и толпа снова

расступается передо мной, и краем уха я слышу, как что-то вполголоса говорит

принцесса и также тихо ей отвечает комбриг. Следующее — я лежу на кровати, как

есть — в сапогах, грязной гимнастерке, раскинув руки и уставясь невидящими

глазами в полог из белого аксамита — ткань, чрезвычайно ценимая особами

королевской крови за ее способность сочетаться с бриллиантами, — и со стороны,

должно быть, выгляжу точь-в-точь как убитый наповал. В каком-то смысле так оно

и есть. Часть меня там убили. Вместе с ними.

Я лежал так, пока не услышал стук в дверь. Медленно — очень медленно — сел

на кровати, отер виски, сполз на пол, подошел к двери, отодвинул засов, открыл

— и замер на пороге. Потому что за дверью была она. Карален Лико, Кара,

рыжая... Лаура.

— Можно, я войду?

Я молча шагнул влево.

На ней было что-то очень белое и прозрачное, почти ничего не скрывавшее,

даже в тусклом свете коридорной лампады. А когда я закрыл дверь, она и вовсе

стала похожа на привидение. Стройное такое привидение.

— Я пришла... пришла к тебе... — голос у нее дрожал и срывался. —

Поговорить.

— Давай... поговорим.

— Там... когда ты сказал мне, чтобы я уходила, а сам остался... я

сказала, что люблю тебя... так вот, это правда, слышишь! И сказала я это вовсе

не потому, что ты мог погибнуть... но и поэтому тоже, я хотела, чтобы ты знал!

А ты мне ничего не сказал, ни тогда, ни сейчас! Я люблю тебя, слышишь, лю...

Тут она осеклась, потому что я обнял ее и что было сил к себе прижал.

— Я люблю тебя, — шепчу. — Я тоже люблю тебя... тебя... Лаура Любимая.

Прости, что так долго не мог понять... ведь все так просто.

Смотрю — а она дрожит вся. Не может быть, думаю, чтобы Кара — и дрожала.

— Любимый, — шепчет, — милый, самый дорогой. Как же я тебя сначала

ненавидела — и как потом... хотела.

— А уж как я тебя ненавидел — просто слов не было.

Коснулся я ее губами — осторожно, едва-едва, а она все равно словно от

удара вздрогнула. И меня тоже словно ударило. Целую ее, губы, щеку, плечи — всю

— и никак остановиться не могу. А она только стонет тихонько.

— Сергей, — шепчет, — ты мне только больно не делай. Прошу тебя.

— Рыжая ты моя глупышка, — шепчу, — тебе уже никто на свете больно не

сделает, даже ты сама. Уж я-то об этом позабочусь.

И казалось бы — сидим на тонкой, грязной циновке, на холодном каменном

полу, а в двух шагах — руку протянуть — кровать роскошная. Да только эти два

шага, как тысячи, а счастье — вот оно, рядом, такое любимое, нежное — и не

дрожит больше.

И уснули мы в ту ночь под самое утро.

А проснулся я уже на кровати и проснулся оттого, что за запертыми ставнями

сверкнуло, грохнуло — вскочил, автомат на стене нашариваю, и вдруг сообразил —

да это же гроза!

Подошел, приоткрыл створку, и сразу же холодными брызгами в окно сыпануло.

Ну точно — гроза.

Закрыл я ставню обратно, осторожно, на цыпочках, по полу до кровати

проскакал, закопался обратно под одеяло — Кара шевельнулась, пробормотала

что-то. Я ее приобнял, прижал — спит.

А за окном дождь вовсю стучит. И молния — ша-арах! — совсем рядом с замком

ударила, даже сквозь щели в ставнях всю комнату высветила, светом залила,

словно ракета осветительная.

Забавно. Я даже и забыл, что молния вот так высвечивать умеет.

Больше так близко не било. Основной — чуть было не сказал «бой» — где-то в

километре к востоку развернулся.

А я почему-то вспомнил, как вот так же год назад лежал в землянке мокрый,

голодный, уставший после поиска хуже любой собаки. И тоже лил дождь, и

ворочались вдали ленивые раскаты — только это был не такой гром, а просто наш

артполк пытался нащупать фрицевскую батарею стапяти-, за которой мы и ходили,

да так и вернулись с дыркой от бублика.

Только я не спал, и Витя Шершень рядом тоже сопел слишком уж ровно — а во

сне он всегда начинает что-то бормотать и даже иногда чего-то слабо

вскрикивать. И вот мы оба лежали и слушали, как Андрей Веретенников пытается

что-то сказать молоденькой связисточке, хотя она уже две недели смотрит на него

такими глазами.

Ну да, а на парте, которую мы возили вместо стола, стояла гильза от

сорокапятки, и стены у землянки были сосновые, и дождь понемногу просачивался

сквозь все три наката и кап-кап-кап...

Потом пришел старшина Раткевич, тоже мокрый, даже усы обвисли, злой как

черт, и погнал всех к капитану, а на Андрея со связисткой еще и наорал.

А через неделю связистку ранило при бомбежке, и Веретено ходил сам не

свой, хотя все его утешали — жива ведь, ранена, не убита же, — пока не получил

из госпиталя мятый синий треугольник.

И я снова лежал, уставившись в белый полог над головой, только на этот раз

все было по-другому. И хоть та боль никуда не пропала, но она ушла вглубь,

уступила место другому чувству, такому... всеобъемлющему, вот. Та, что лежала

сейчас рядом, уткнувшись носиком в плечо и разбросав рыжие волосы, — была для

меня всем миром, и ничего другого мне не было нужно — лишь вот так лежать и

знать, что с нами не может случиться ничего-ничего плохого.

Когда закончится война... мы будем так же просыпаться ночью от раскатов

грозы.

Вскакивать с кровати, хватаясь за стенку, — а под рукой будет ворс ковра.

И сонный мозт будет мучительно долго осознавать, что ходящая ходуном от близких

разрывов землянка с коптилкой из сплющенной снарядной гильзы — в прошлом.

Так будет, я знаю. Обязательно. Может, не со мной, но с другими — будет.

Потом я снова заснул, а потом было утро, а утром мы с Карой снова... в

общем, к комбригу я пошел где-то в полдесятого.

Думаю, если кто в замке и не знал, что произошло этой ночью в моей

комнате, то при одном взгляде на мою радостно-обалденно-счастливую рожу все

становилось просто и понятно, как прямой угол. И все мои попытки перестать

краснеть и навесить на себя непроницаемую маску оканчивались полным пшиком.

Даже обидно. В смысле, я бы обиделся, не будь настолько счастливым.

— Разрешите, товарищ комбриг?

В кабинете у Клименко куревом пахло, но непривычным. Не доводилось мне до

сих пор такого запаха нюхать. Аромат-с.

— Заходи, разведка.

Сам товарищ комбриг на стуле развалился, а в правой руке у него был

короткий, толстый окурок... сигары! Ну да, а вот и ящичек на столе — видели мы

такие ящички пару раз, знаем.

Интересно, думаю, это его принцесса премировала за успешное завершение

операции или просто совпадение?

— Ну ты, Малахов, и учудил вчера! Всю, понимаешь, торжественную церемонию

скомкал! — грозно так рычит комбриг, а у самого рот до ушей. — Они ж тебя чуть

ли не в святые производить собрались!

— Рановато меня в святые, — говорю. — Пока по земле с автоматом хожу, а

не по облакам с арфой.

— Ты мне еще шутки пошути! Я, между прочим, тебя вчера еле-еле прикрыл. Но

сегодня...

Клименко старый окурок о чернильницу черепас-тую затушил и сразу за новой

потянулся. Взял, ножом — а я-то гадал, чего у него нож на столе валяется! —

кончик аккуратно смахнул, прикурил от длинной спички, выдохнул облако кубометра

на полтора — ну вылитый кот после сметаны, только не мурлычет.

— ...сегодня ты у меня будешь, как болванчик китайский, стоять и кивать.

Что б они на тебя повесить ни вздумали!

— А может, — предлагаю, — лучше сразу всех собак на шею — и в пруд

головой!

— Не дождешься! — рычит Клименко. Даже привстать было собрался...

посмотрел на меня, вздохнул, сигару — недокуренную! — в сторону отложил. — В

общем так, — говорит. — За то, что ты сделал, что принес, тебе, Малахов, мое

бескрайнее спасибо... тебе и ребятам твоим. Живым и тем... тем еще и вечная

память. Это первое. А второе — есть для тебя, разведчик, новое Задание. Важное.

Важнее всего, что ты за всю свою жизнь делал.

Так, значит. И что отвечать прикажете? Что у меня сегодня, можно сказать,

первая брачная ночь была? Что все мои мысли — о Ней! Или... что стоит лишь на

миг от этих мыслей отвлечься, как перед глазами те, четверо?

По-хорошему... я бы такого командира в соседнюю траншею не пустил!

Только...

Только вот нет у разведчика другой судьбы!

— Слушаю, товарищ комбриг!