Geum.ru

53. Реформа печати и цензуры в контексте реформ 1860-х годов

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   11
В. Гиляровский - «король репортажа» (анализ одного произведения журналиста).


На картине И. Е. Репина "Запорожцы" среди живописной группы выделяется колоритная фигура седоусого казаха в белой смушковой папахе. Запрокинув голову и схватившись за живот, он "умирает от смеха". Очевидно, кто-то из окружающих "ввернул" крепкое словцо по адресу турецкого султана. При создании этого образа Репину позировал В. А. Гиляровский

"Дядя Гиляй" - талантливый русский журналист и литератор, " король репортажа", хорошо известный читателям яркими книгами воспоминаний и очерков: "Москва и москвичи", "Трущобные люди", "Москва газетная". Мало кто из знавших его литераторов, актеров, журналистов не был дружен с ним, одним из оригинальнейших людей своего времени. Он дружил с Горьким, Кораленко, Ермоловой, Блоком, Шаляпиным. Всех привлекали необычная разносторонность его натуры, хлебосольность, широта души. Кем только не был Гиляровский в юности: бурлаком на Волге, крючником, пожарным, спортсменом, циркачом, разведчиком на турецкой войне, получившим солдатского Георгия за храбрость. Пожалуй, не было ни одного крупного события, к которому он, как журналист, не был бы причастен. Его жизнь и творческая судьба во многом связана с Волгой и Ярославским краем.


Он родился в декабре 1853 г. С 1880 г. до конца жизни работал в московских газетах и ряде других изданий. В.А. Гиляровский очень рано сделался лучшим репортером своего времени, но особенно его популярность возросла после издания им ряда книг о старой Москве и о своей работе в газетах.

В семнадцать Владимир Алексеевич Гиляровский убежал из родительского дома на Волгу. Десять лет длились скитания — он искал себя, свое место в жизни. За это время был и бурлаком, и крючником на волжских пристанях, и табунщиком, и артистом, и рабочим на заводе свинцовых белил, и добровольцем на русско-турецкой войне... Это стремление везде побывать, узнать обо всем из первых рук — черта прирожденного репортера.

Неординарная жизнь — благодатная почва для разнообразных домыслов и легенд. Они стали рождаться еще при жизни Гиляровского и продолжают возникать после его смерти. Чем их больше, тем труднее представить, каким же в действительности он был, по его собственному признанию, полвека с гордостью носивший звание репортера, труднее понять, что вело его долгие годы по нелегкой журналистской стезе.

Лучше всего об этом могут рассказать сами газеты и журналы, где работал В. А. Гиляровский. Вот они перед нами, подшивки столетней давности — частица уникального собрания русской периодики, хранящегося в Библиотеке Академии наук: «Будильник», «Осколки», «Москва», «Развлечение», «Московский листок», «Русская газета», «Русский курьер». Во всех этих изданиях печатался Гиляровский. Часто по несколько материалов в одном номере или одновременно в двух-трех изданиях, порой не всегда дружелюбно настроенных друг к другу. Журналистская этика той поры допускала это: соперничали редакторы-издатели, журналисты же большинства изданий были добрыми знакомыми, и, встречаясь по вечерам в портерных, играли в карты, поднимали здравицы, подшучивали друг над другом и издевались над своими шефами. В одной газете среди настоящих объявлений и реклам напечатано: «В редакции „Русских Ведомостей" от 12 часов утра до 3 часов дня показывается огромного роста закройщик с необыкновенными ножницами, выкраивающий из разных газет куцые заметки забористого содержания...».

Когда в «Будильнике» появилось первое стихотворение Гиляровского, он и хотел, и стеснялся тотчас выйти на улицу. Казалось, теперь его знает вся Москва, каждый встречный будет с ним раскланиваться. Сидя дома, рассматривал журнал и не замечал, что номера страниц перепутаны, что напечатано еще что-то, кроме его стихотворения о Волге. Нюхал типографскую краску и не мог припомнить запаха слаще...

Репортерствовать Гиляровского учил Николай Иванович Пастухов — редактор-издатель «Московского листка» — газеты, которая «читалась и в гостиных, и в кабинетах, и в трактирах, и на рынках, и в многочисленных торговых рядах и линиях». Не только читалась, но и... курилась. Привлекая подписчиков, Пастухов заказывал специальную бумагу для газеты, «чтобы она годилась на курево». Но Гиляровский мечтал стать поэтом, а для Пастухова стихи были всего лишь графическим украшением газетной полосы. «Стихи всякий написать может». Пастухов и сам их писал, когда еще служил в трактире. В 1862 году в Москве выпустил книгу: «Стихотворения из питейного быта и комедия „Питейная контора", сочинение Николая Пастухова». Ценил он репортаж потому, что «весь интерес газеты строил на быстроте сообщений... образности и яркости изложения». Его листок «заинтересовал Москву обилием и подробным описанием множества городских происшествий, как бы чудом на другой день попадавших на страницы газеты».

Ни одно издание не могло обойтись без оперативной информации, но относились к ней по-разному и чаще всего пренебрежительно. Это была газетная литература низшего сорта. Один из тогдашних журналистов вспоминал, что в помещении «Биржевых ведомостей» хроникеры занимали второй этаж, а редакция — третий. Однажды на дверях появилась вывеска: «Хроникерам вход в редакцию воспрещается!». Так хотели отделить «чистых от нечистых».

В редакциях шла унизительная торговля за строки-:

— Труп замерзшего?!

— Строки четыре.

— Покушение на убийство?!

— Десять строк.

— Убийство?!

— Двадцать пять...

Репортажи оценивались по такой примерно таксе: драка с убийством — 2 рубля 25 копеек, рана простая — 75 копеек, обваренный кипятком — 45 копеек...

Пастухов любил репортеров, «не жалел им на расходы, причем всегда давал деньги сам лично», подчеркивая этим благорасположение.

Посылая куда-нибудь корреспондента, он наставлял:

— Разнюхай там, о чем молчат!

Гиляровского Пастухов выделял из числа остальных и занимался с ним особо. Целыми днями он посвящал своего ученика в тайны ремесла, раскрывал перед ним «интимную жизнь города, которую знал в подробностях, вызывавших искреннее удивление». Рассказывал и о своей работе. Науку быть репортером в нем самом «закрепляли» его будущие читатели: «Меня, брат, бивали, когда пронюхивали, что я репортер. Гляди в оба!».

Добрый по натуре, хотя и хитрый, как кабатчик, Пастухов был строг и жесток в газетной работе. Здесь для него не существовало никаких границ и никаких оправданий. Гиляровский испытал это на себе, однажды не выполнив задания: не в том дело, что он не смог оперативно сообщить о полете воздушного шара, потому что полетел на нем сам; его посылали не летать, а писать... В других газетах сообщение появилось своевременно, а в «Московском листке» — ничего. Этого-то Пастухов и не мог простить.

За ошибки и недомолвки разносил он сотрудников в пух и прах:

— Какое же это самоубийство, когда он жив остался?! Врешь все!

— Так ведь замертво в больницу увезли,— лепетал репортер.

— А ты поди и пощупай. Если остыл, тогда и пиши — самоубийство. В гроб положат — не верь... Мало ли что бывает!

Могло показаться, что «отец российской бульварной периодики» учил правде:

— Ты только пиши правду, соврешь — беда будет!

Наряду с легким стилем, входившим в моду, декларировавшимся и внедрявшимся подобными изданиями («сжатость и краткость по-прежнему останутся нашим девизом. Юмор, легкость изложения и обычная веселость ко покинут нас и на будущее время»), эта «правда» — выхолощенная, социально бесплодная — обеспечивала подписку, «держала» ее, делала газету читаемой и популярной. Такие газеты насчитывали своих читателей уже не сотнями и не тысячами, а десятками тысяч, хотя все еще назывались «малой прессой»...

Учеником Гиляровский оказался чутким, способным и упорным. Он не сразу ушел, да и не мог уйти от «классических» образцов: ученичество предполагает повторение, только с уже достигнутых вершин можно увидеть дальнейший путь. Поэтому в первом репортаже о «страшном злодействе» присутствуют «роковая ночь», «зияющие раны» и прочие всенепременные атрибуты подобных сообщений.

Начинающий журналист быстро постиг в общем-то немудреную технологию тогдашнего газетного производства, без видимого труда дошел до его высот. Уже осенью 1884 года Антон Павлович Чехов называет его «царьком московских репортеров, московским оберзнайкой».

Гиляровский довел до совершенства техническую сторону дела. О больших пожарах ему сообщали особой срочной повесткой из пожарной части. В сыскной полиции у него был знакомый сторож Захар. В канцелярии

обер-полицмейстера — помощник, тайком показывавший протоколы происшествий. На вокзалах — служащие и сторожа, первыми узнававшие о крушениях и обо всех происшествиях на железных дорогах. Самые отчаянные бродяги Хитрова рынка, Грачевки и Аржановки числились среди его знакомых, особый извозчик каждый день в известные часы подъезжал к крыльцу его квартиры.

В этом он не был оригинален. Были и до него подобные виртуозы и в Москве, и в Петербурге. Сидя где-нибудь в трактире, они принимали своих постоянных информаторов. Сами получая по пятаку со строки, оплачивали доставляемые сведения по две копейки и кроили заметки для нескольких редакций сразу — порой под копирку. Такие связи давали нечто большее, чем только срочную информацию: радость и боль общения с другими людьми. Знакомства расширяли не только кругозор, но и душу.

К каждому у Гиляровского был свой подход. Если сторожу Захару он платил за услуги, то других «отмыкал» раскрытой табакеркой, разговором, ненавязчивым одолжением и помощью, отодвигал в сторону все дела и садился писать приветственный адрес ко дню рождения рядовому наборщику газеты...

Один из основных мотивов дореволюционной хроники — пожары. На них журналисты делали имена, газеты увеличивали тиражи. Существовали свои правила писания отчетов, были излюбленные неизменные фразы: «огненные языки лизали», «густой дым затмил небо». Один пожарный репортер ухитрился написать, что атмосфера была накалена «докрасна»...

Репортер, пришедший после Гиляровского в «Московский листок» и писавший только о пожарах, специально поселился рядом с пожарным депо и прямо с каланчи провел к себе на квартиру звонок, звонивший одновременно с тревожным, установленным у пожарных. О происшествиях он узнавал раньше всех, но это, пожалуй, и все, что мы знаем о нем самом сегодня...

Гиляровский и о пожарах научился рассказывать по-своему.

В Орехово-Зуеве сгорела рабочая казарма. Самого пожара он не застал, описал его со слов очевидцев. Хотя и нет в его рассказе тех самых «огненных языков» («лизавших»), «густого дыма» («затмившего небо») и бравых пожарных, — такой репортаж все же могли написать многие. Стандарт. Но когда при свете дня обозначилась полная картина разрушений, яснее стал ущерб и сочли жертвы, Гиляровский написал еще несколько десятков строк — им его не мог научить ни Пастухов, ни его газета.

Среди классических вопросов, на которые должен ответить репортаж — «Что? Где? Когда?», — Гиляровский ставит непредвиденный никакой классикой, но обусловленный российской действительностью вопрос: «Почему?». Он спрашивает об этом у местного надзирателя, но получает «полнейший отказ» сообщить необходимые сведения. Обращается к фабричному врачу, но и, этот «последователь Эскулапа настолько пропитался тем же фабричным духом таинственности, что решительно отказался отвечать на вопросы». В больнице, куда были отправлены раненые, запрещено говорить, что умирают погорельцы. «Вообще происшедшую катастрофу и все ее последствия хотят прикрыть непроницаемой завесой».

Не добившись ни у кого ответа, Гиляровский отвечает сам. Отвечает на вопрос, почему пожар повлек такие ужасные последствия. Потому что фабричный люд ютится в нечеловеческих условиях, потому что «почти все корпуса, и даже самый громадный — прядильный, — снабжены лишь старыми деревянными лестницами, да и то по одной или по две». Потому что никому из хозяев дела нет до жизни рабочих.

Собираясь написать только о пожаре, но поднятый волной всколыхнувшегося чувства сопричастности к рабочему люду, Гиляровский увидел глубину человеческого страдания и понял, что оно существовало до пожара и будет существовать после. Пожар лишь высветил в беспросветной ночи неизбывное горе...

«Московский листок» покупался нарасхват. Пастухов уже ездил по Москве на собственных рысаках. Однако его авторское тщеславие требовало большей славы. Николай Иванович задумал роман. По этому поводу купил в полиции документы о похождениях разбойника Чуркина. Полицейским протоколам не хватало художественности. Пригласил в помощники Гиляровского. Показав ему кипу бумаги в синей обложке с надписью «Дело о разбойнике Чуркине», сказал:

— О нем писать буду. А ты съезди в Гуслицы и сделай описание местностей, где он орудовал.

Гиляровский исходил все деревни, где бывал когда-то Чуркин, перезнакомился с разбойниками, его бывшими товарищами, узнал, что тот был два раза сослан в Сибирь, два раза прибегал обратно, был сослан в третий раз и умер в Сибири. Даже карту составил с названиями сел, деревень, дорог, отметил на ней разбойничьи притоны.

Вскоре роман «Разбойник Чуркин» начал печататься в газете. Из мелкого воришки, вымогателя, шантажиста и пьяницы Пастухов лепил легендарного, чуть ли не народного героя. И немало преуспел в этом. Даже песню о Чуркине сложили. В редакцию приходили подписываться не на «Московский листок», а на «Разбойника Чуркина».

От Пастухова Гиляровский ушел в «Русские ведомости», где «смог все силы отдать излюбленному... живому репортерскому делу». В 80-е годы в этой архирадикальной «профессорской» газете сотрудничали Н. Н. Златовратский, Н. Е. Каронин, Д. Н. Мамин-Сибиряк, Н. К. Михайловский, А. Н. Плещеев, М. Е. Салтыков-Щедрин, К. М. Станюкович, Г. И. Успенский, публиковался Л. Н. Толстой. Время работы в «Русских ведомостях» Гиляровский вспоминал с удовольствием, считая его счастливейшим. Тогда он надеялся многое сделать.

Ему всегда везло на события и людей. В 1887 году довелось писать об уникальном полете Д. И. Менделеева на воздушном шаре во время солнечного затмения.

На дотоле неизвестной поляне у Ямской слободы — столпотворение. Местные помещики прибыли с женами, столами, самоварами и расположились с таким комфортом, словно солнечное затмение должно было состояться по их заказу. Остальные зрители «расположились по пригоркам и на поляне, разместись на скамьях и стульях, которые то и дело возами подвозили из города и слобод». Вовсю развернулась коммерция. Торговали едой и питьем, местами на скамейках, специальными трубками для наблюдения затмения и просто закопченными стеклами, пригодными для этой же цели. Часть их была покрыта сажей с двух сторон — чтобы увлекшийся обыватель измазал себе нос.

Недалеко от пруда «в виде огромной круглой массы, слегка движущейся, покачивался чуть заметно во тьме воздушный шар... Он напоминал собою по цвету и форме огромный, желтый бычачий пузырь, оплетенный веревочной сетью... С одной стороны шара крупными буквами написано: „Русский"».

В половине седьмого прибыл Менделеев и начал подготовку к подъему. Управлять шаром должен был поручик Кованько. Но шар не поднял двоих, он слишком намок в это туманное утро. Тогда Менделеев решил подняться один, «без управителя шаром».

Лет за пять до этого события Гиляровский сам (тоже без провожатого) поднимался на воздушном шаре. Помнил, что это просто и страшно: как в детстве на вершине качающегося дерева. В корреспонденции о полете Менделеева скупыми штрихами без лишних восторгов воспроизведено это историческое событие.

На коронационных торжествах в Москве в 1896 году Гиляровский оказался единственным из двухсот русских и иностранных корреспондентов, кто провел «всю ночь в самом пекле катастрофы, среди многотысячной толпы, задыхавшейся и умиравшей на Ходынском поле», только он один успел принести репортаж с подробностями катастрофы в типографию до получения редакциями цензурного запрещения. Лишь благодаря сказочной физической силе самому Гиляровскому удалось выбраться из толпы «против ее течения»...

Его репортажи иногда увеличивали тиражи газет. Благодаря одному из них «Русское слово» побило своеобразный рекорд — впервые в России разовый тираж газеты превысил сто тысяч.

Летом 1904 года над Москвой пронесся ураган. Сообщали, что шестилетний мальчик, подхваченный смерчем, был унесен воздушным потоком. Найти ребенка смогли лишь через день целым и невредимым в нескольких верстах от того места, где его застал ураган.

Гиляровскому незачем было писать о мальчике, которого, может быть, и не было. Он сам, как всегда, оказался в центре событий, и все видел своими глазами. «Как-то сразу потемнело, — пишет он, — что-то черное повисло над Москвой... Потом это черное сменилось зловеще-желтым... Пахнуло теплом... Затем грянула буря, и стало холодно». Смерч пошел по городу. Анненгофская роща — вековые сосны — была словно срезана. «Разбиты каменные столбы, согнуты и сброшены железные решетки... Мост через Яузу сорван... Высокий железный столб семафора свернуло и перегнуло пополам, уткнув верхний конец в землю».

Вечером измученный, в ссадинах и ушибах, оборванный и грязный, Гиляровский появился в редакции. Сразу сел писать. Через два часа текст ушел в набор, а журналист заснул. Но спал недолго — еще ночью вместе с редактором поехали осматривать город. Проездили до утра. У заставы уже носились продавцы газет:

— Ураган! Подробности об урагане! Только в «Русском слове»! Подробности об урагане!

Ничего другого не оставалось московским журналистам, как признать очередное свое поражение и дать на следующий день торжественный обед в честь Гиляровского...

Пастухова в свое время читатели лупили. Гиляровский избежал такой формы «признания таланта», но и его репортерский хлеб часто бывал горек. Об этом свидетельствуют не только репортажи; не один шрам, ушиб, полученные в поисках материала на земле, под землей и в воздухе, были отпечатаны на его теле крепче, чем типографская краска на бумаге. «Еду лечить Гиляя, — сообщал А. П. Чехов в одном из писем. — На пожаре человечина ожегся, кругом ранился и сломал ногу...».

Но были раны, которые не мог залечить и Чехов.

Заработанные на всю жизнь, незаживающие...

Виденное за годы не могло не складываться в единую картину. Не могло не подталкивать к осмыслению всего в целом и к выражению своего отношения к пережитому. Гиляровский пытался найти ответы на «вечные» российские вопросы. Обращался с ними к Чехову. «Он влетает ко мне почти каждый вечер, — шутливо жаловался писатель, — и одолевает меня своими сомнениями, борьбой, вулканами, рваными ноздрями, атаманами, вольной волюшкой».

Рассказать обо всем, что его мучило, в газетном репортаже было невозможно. Обратился к беллетристике, собрал написанное в книгу «Трущобные люди. Этюды с натуры». Первая книга — как первая любовь... Часы возникающих из ничего надежд, минуты глубокого отчаяния и сомнений, робость до самоуничижения и гордыня, возносящая до небес. Постоянное томительное ожидание.

Отпечатанные экземпляры по распоряжению цензуры были арестованы. Суд постановил книгу сжечь. «Первую любовь» сожгли в специально приспособленной для этого железной клетке. В записках Гиляровского (дневники ему вести было некогда) появилось тогда грустное признание: «Ужасно положение репортера, честно относящегося к своему делу. За каждую строчку заметки приходится перестрадать» .

Гиляровский перестает бывать в редакциях. «Пишу и посылаю. Пишу, как думаю. Так все изолгалось, измельчало. На лбу роковые слова: продается в розницу, оптом, на время, кому угодно».

Наверное, и сотой доли виденного, понятого, прочувствованного, пережитого не смог он высказать.

Читая о Гиляровском, часто думаешь: какого репортера дала дореволюционная печать! Листая старые газеты и журналы, читая самого Гиляровского, понимаешь: какому журналисту она не позволила развернуться во всю силу!

Подчиняться обстоятельствам, даже исторически предопределенным, было не в его характере. Рассердившись, что писателю не дают заниматься его прямым делом, он открывает контору объявлений. Говорят, что объявления о ней видели и на Байдарских воротах, и на Эйфелевой башне... Потом основал «Русское гимнастическое общество», где сам был председателем, и сам же прыгал через «кобылку».

Внегазетная «бурная деятельность» не сжигала всех его сил. Большой, добродушный, он злился, озорничал, шутил. Об одном из таких «шутливых» моментов его жизни поведал А. П. Чехов: «Был у меня Гиляровский. Что он выделывал, боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил на деревья, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна. Говорил он не переставая». Еще он мог маленькими своими руками скрутить в штопор серебряную ложку, завязать узлом кочергу... В некоторых воспоминаниях он и остался только таким — беззаботным гулякой, лихачом, актером бродячего цирка...

В действительности он был другим.

«Это был человек, сам прошедший тяжелую школу жизни, много переживший, перестрадавший. Это был человек с литературным талантом. В душе его жил поэт... Он родился от пережитой нужды, лишений, страданий, от наблюдательности, от доброго, чуткого, отзывчивого сердца».

Так писал о своем товарище — «короле репортажа» «король фельетона» — Влас Дорошевич.

Журналистика никогда не была для Гиляровского только работой, только средством добычи хлеба насущного. Даже в старости он рвался к людям, к событиям — туда, где ему уже не суждено было побывать: на Северный полюс, на фронты первой мировой войны. Еще более страстно, чем прежде, влюбился в живопись — она помогала «повторять» старые и заменяла новые путешествия, Говорят, что по пейзажу, этюду он узнавал, в каком месте писал их художник.

Сегодня по репортажам Гиляровского мы узнаем тогдашнюю Россию и ее людей. Его страстной любовью и преданностью вырваны они из пыльного небытия старых газет и журналов, и среди них мы видим самого автора, подлинного Гиляровского, не из легенд и былин, а из жизни.

Гиляровский был непревзойденным репортером своего времени. Его отличали такие качества, как оперативность, достоверность, искреннее горячее сочувствие обездоленным людям.

Он прошел суровую школу репортера в "Московском листке" Пастухова, который требовал от сотрудников точности сообщений, учил находить верные источники и больше всего боялся опровержений, не допускал их в своей практике. Кроме того, Гиляровский осваивал профессию журналиста в конце XIX в., в то время, когда многие одаренные авторитетные писатели, журналисты еще активно сотрудничали в газетах и вносили в работу прессы высокие принципы добропорядочности, честности, не допускающие недостойного поведения журналиста, работы по заказу, "за бутерброды", на потребу невзыскательным издателям и читателям. Это относится к Салтыкову-Щедрину, А.П. Чехову, В.М.Дорошевичу, Г.И. Успенскому, ВТ. Короленко и многим другим. Многие в это время еще помнили суровые оценки Салтыкова-Щедрина журналистов-поденщиков, не заботящихся о своей репутации. Ареной борьбы за правду и добро называл молодой М. Горький журналистику. Тем не менее в практике работы в редакциях массовых городских газет, юмористических журналов Гиляровскому приходилось сталкиваться с непорядочностью журналистов, искажением правды ради красного словца, ради сенсации. Он осуждал подобные случаи, считая их недопустимыми в работе журналиста, особенно репортера-хроникера.

Его выступления в начале XX в. по поводу невысоких нравов, недобросовестности журналистов массовых газет не так многочисленны, но тем не менее весьма поучительны. Вопросы профессиональной работы репортеров он затронул не только в книгах воспоминаний, но и в статьях-репортажах: "По собственной неосторожности", "Три тысячи бритых старух", "А вы говорите..." В них автор высмеивает штампы в репортерской практике, издевается над хлестаковщиной, враньем, характерным для части журналистов того времени, вскрывает серьезные недостатки в работе репортеров по уголовным делам. Так, в статье "По собственной неосторожности", рассказывающей о гибели железнодорожного служащего на Казанской железной дороге, Гиляровский предупреждает коллег от штампованных заключений, мешающих верно представить факт или трагическое происшествие. Причем свою статью начинает с анекдотического случая. Он вспоминает московского квартального надзирателя (чина полиции), который о всяком пьяном дебошире, попавшем в участок, писал в донесении стандартной фразой: "Взят под стражу за пьянство, буйство и разбитие стекол". Когда какой-то смельчак, — рассказывает Гиляровский, — заявил, что это неверно: "он буянил, но стекол не бил", полицейский посмотрел на него с изумлением и закричал, что такова форма и что он из-за него форму менять не намерен. Вот против такой "формы", штампа в работе журналиста и протестует Гиляровский.

В журналистской практике, отмечает он, теперь всюду при всех заводских калечениях, железнодорожных, фабричных и прочих в протоколах пишут "по собственной неосторожности". И эта формула повторяется затем на газетных страницах без проверки. А ведь такая формула часто оставляла потерпевшего или его семью без помощи, без пенсии, а виновника увечья, гибели человека — без наказания. Гиляровский, расследуя конкретный случай увечья кондуктора на Московско-Казанской железной дороге, нашел и специально опросил ряд свидетелей происшествия, и все они в беседе опровергали предположения, что человек погиб "по собственной неосторожности". Его столкнул под колеса безбилетный пассажир, который сумел скрыться с места происшествия. В конце заметки он приводит слова жены кондуктора, которую встретил в больнице: "без ног теперь... столкнули под поезд... дети дома... один кормилец", и заканчивает от себя: «Господа репортеры, будьте осторожнее "по собственной неосторожности"».

Еще ярче его статья-репортаж "Три тысячи бритых старух". Это была настоящая газетная "утка". Случайно за завтраком в ресторане Гиляровский услышал, что новая газета "Русь" А.А. Суворина-сына опубликовала сенсационное сообщение о том, что в петербургской богадельне у Смольного было произведено поголовное бритье старух в целях дезинфекции. Коллеги-журналисты посмеялись, а Гиляровский взял извозчика и поехал к Смольному, нашел богадельню и стал расспрашивать встречных, как живут старики и старухи в богадельне и бреют ли там старух. "У нас, батюшка, не каторга, а богадельня", — ответила одна почтенная дама. Сторож отверг такой факт, и, наконец, смотритель богадельни провел его по комнатам и ничего подобного тому, что было напечатано в газете, он не обнаружил. Вранье! «Ивану Александровичу Хлестакову надо было поучиться такому вранью у репортера газеты "Русь"!» — заканчивает статью-репортаж Гиляровский.

В статье "А вы говорите..." Гиляровский осуждает легкомысленных журналистов-репортеров, которые не утруждают себя изучением, исследованием фактов, о которых пишут в разделе уголовных происшествий. Конкретно речь идет о сообщениях репортеров газет о драматическом случае на скачках. На окраине недалеко от ипподрома был найден труп человека с вывернутыми карманами пиджака, без копейки денег, но с афишей конных соревнований. Репортеры сразу же построили банальную схему происшествия: "выиграл, убили, ограбили". Налицо якобы все признаки корыстного убийства, тем более что подобные случаи не раз описаны во французской прессе, мы не отстаем от Запада. Убийство на тотализаторе — нередкое явление, но это поверхностное суждение. И Гиляровский рассказывает подлинную историю погибшего человека — мелкого предпринимателя, "хозяйчика", который страстно увлекся тотализатором, но в конце концов в погоне за большим выигрышем разорился дотла и сам покончил с собой от безвыходности положения. Это не рядовое убийство, а тяжелая драма жизни. Желание без труда разбогатеть привело к разорению всей семьи и отчаянию, чего не смог пережить человек. «А вы, господа репортеры, "выиграл" да "убийство"! Неверно это!»

Эти замечания Гиляровского об этике репортерской работы, сути профессии не потеряли значения и в наши дни.
  1. «Новое время» А.С. Суворина как новый тип газеты: творческие, технические, маркетинговые новации редактора.


Газета не менее преуспевающего журналиста-издателя Суворина «Новое время» также в период войны 1877—1878 гг. заметно увеличила круг своих читателей. Петербургская бюрократия, офицерство, значительная часть интеллигенции стали подписчиками этой газеты. Постоянная критика военного руководства, администрации, широкая внутренняя и иностранная информация, острая постановка некоторых нравственных проблем в статьях Розанова, интересная беллетристика благодаря участию А.П. Чехова создавали несомненный успех изданию. Розничная продажа, реклама способствовали росту тиража. Суворин полностью отрицал необходимость каких бы то ни было радикальных выступлений интеллигенции, студентов или рабочих и постепенно, сохраняя внешний радикализм, становился идеологом самодержавно-бюрократического, буржуазного государства, шел параллельным курсом к правительству и помогал ему.

Алексей Сергеевич Суворин, родился в 1834 году в семье бывшего участника Бородинского сражения, государственного крестьянина, дослужившегося до капитана, что дало возможность поступить Алексею в Михайловский воронежский кадетский корпус, а затем в Константиновское военное училище.


Военного из Суворина не получилось, было желание продолжать учение в университете, но средств не оказалось, и он вернулся в Воронеж, учительствовать. Суворин преподает историю и географию в Воронежском уездном училище, в двух женских пансионах и имеет частные уроки. Судьба ли, литературные ли увлечения, но в Воронеже составился постепенно кружок, душой которого стал преподаватель русского языка М.Ф. Де-Пуле и поэт И.С. Никитин, с которым Суворин видится ежедневно в его магазине, просматривая книжные новинки столиц.


Особая атмосфера царила в редакции «Нового времени», когда еще Суворин был в силах. Алексей Сергеевич говорил: «Настоящий редактор не должен покидать газету ни на минуту», «дверь редакторского кабинета должна быть всегда открыта для кого угодно». И действительно: все, что приходило в редакцию, — все неизменно и внимательно прочитывалось, более того, был принят хороший литературный стиль (это шло от Суворина), и все тщательно исправлялось перед набором. Случались и курьезы: однажды, придя вечером в редакцию, Алексей Сергеевич видит, что нахмуренный субредактор Россаловский исправляет какую-то заметку, Суворин наклоняется, смотрит, и вдруг на всю редакцию раздается: «Послушайте, голубчик Россаловский, вы лучше бросьте. Ведь Лев Толстой, ей-Богу, лучше нас пишет».


Журналистский азарт и пристрастие питал Суворин к литературным новостям, слухам и скандалам. Как-то это уживалось в нем одновременно: хороший литературный вкус (это отмечали все, даже недоброжелатели из демократов) и страсть к скандальному факту из области литературных кулуаров. У нас все больше любят, если выбрал героя — нарисовать его либо черным, либо белым, трудно, видимо, описать человека со стороны, либо любишь — и тогда он хорош, либо не любишь — и тогда он плох. Так получилось и с Сувориным. Была, была в Алексее Сергеевиче этакая любовь к столоначальникам, да он от нее и не отказывался. Но мог он и бросить все, плюнуть и со слезами идти за гробом Чехова, нежно и трогательно им любимого. И Лесков, его давний друг еще по Москве, начинавший в «Русской речи», писал, упрекая: «Зачем все известия о приезде «действительных статских советников» печатаются, а непристойным считается известить о приезде Чехова? Это уже Ваше, редакторское пренебрежение. Пусть бы люди знали, что литераторы достойны внимания не менее столоначальников департамента. Прикажите быть к ним внимательнее, — это даст тон и другим, не умеющим ничего придумать. Вам это часто удавалось». «Вам это часто удавалось» ведь тоже было в Суворине.


Особенно трогательные отношения сложились у Суворина с Чеховым. В течение жизни они много переписывались, и Чехов искренне высказывался в письмах обо всем, что делал и писал Суворин, о его пьесах, из которых более всего ценил «Татьяну Репину» и «Вопрос», считая, что жизненного материала и чувства слова у Алексея Сергеевича хватит и на роман, и всячески советовал ему писать крупную вещь.


Как и многие литераторы, он был обязан Суворину тем, что тот поддерживал его в финансовых неурядицах. Одним из первых Суворин угадал в Чехове крупную величину в литературном мире и начал печатать его рассказы на страницах «Нового времени» без ограничений и жестких рамок времени. И даже в то время, когда Чехов был не согласен с позицией газеты (конец 90-х годов), он писал Суворину: «У деловых людей есть поговорка: живи — дерись, расходись — мирись. Мы расходимся мирно, но жили тоже очень мирно, и, кажется, за все время, пока печатались у Вас мои книжки, у нас не было ни одного недоразумения. А ведь большие дела делали. И по-настоящему то, что Вы меня издавали, и то, что я издавался у Вас, нам следовало бы ознаменовать чем-нибудь с обеих сторон».


Для Чехова Суворин был исключительно интересным собеседником: его необыкновенная начитанность, интерес к литературной и театральной деятельности, философический склад ума не могли не привлекать к себе. Но при этом он всегда отделял Суворина-газетчика от Суворина-литератора и Суворина-издателя, делающего великое для России дело. Обсуждая в переписке издательские дела или «Маленькие письма» (под таким названием печатались в «Новом времени» передовые статьи Суворина на злобу дня), Чехов как бы не замечал других сотрудников «Нового времени», а уж если поминал кого, то недобрым словом.


Прогресивное направление и умение возбуждать общественное мнение, слушать его пульс — вот то, за что ценил Чехов Суворина-журналиста, но умение угодить властям предержащим редко находило в нем отклик, о чем он и отзывался в письмах честно и нелицеприятно: «Либеральное вам всегда чрезвычайно удается, а когда пытаетесь проводить какие-нибудь консервативные выражения (вроде «к подножию трона»), то напоминаете тысячепудовый колокол, в котором есть трещина, производящая фальшивый звук». И после смерти Чехова старик Суворин по мере сил не оставлял семьи его; некоторое время должность управляющего контрагентства железных дорог занимал брат Антона Павловича — Михаил, успешно справлявшийся со столь запутанными финансовыми делами конторы.


Вообще финансовая и организаторская сторона издательского конгломерата была крайне сложной. Она немало мешала Суворину как литератору: необходимость все время следить за подпиской, держать нос по ветру, уметь определить читательский интерес раньше его рождения — вот что такое популярность «Нового времени». И как бы его ни бранили на всех углах и перекрестках, строгий принцип «газеты для всех» (так незаслуженно перевернутый Салтыковым-Щедриным в «чего изволите?») осуществлялся всегда, даже тогда, когда Суворин фактически отошел от дела. Набравшая 15 тысяч подписчиков в годы русско-турецкой войны, газета неизменно держалась в лучшие свои годы 35 тысяч.


Трагедия семьи Суворина, его сложные отношения с сыновьями и их паразитирование на теле газеты фактически погубило «Новое время», что бывало не раз в России, где многие хозяйские сынки, вступавшие в дело лишь благодаря своему рождению и наследованным правам, благополучно уничтожали все сделанное отцами. Самый талантливый сын Суворина, Алексей, вконец поссорившийся с отцом и основавший другую газету, «Русь», писал об этом поистине трагическом положении дел: «Для того чтобы получать десятки тысяч дохода, надо иметь в себе нечто другое, кроме убеждения, что газета — это лабаз, а редактор — наследственный лабазу хозяйский сын». Газета при Суворине держалась на умении привлечь таланты и заставить их работать на себя, на непризнании узких партийных рамок, недаром он называл свою газету «парламентом» и не стеснял сотрудников «направлением», отчего на ее страницах нередко возгорались ожесточенные споры даже между постоянными сотрудниками. Газета держалась и на хлесткой литературной, театральной критике, и на отклике на любой мало-мальски скандальный повод, и на самом Суворине-журналисте с его «Маленькими письмами»-передовицами, и на организованной внелитературной среде. В эту среду входили и заключенный контракт с железными дорогами на продажу газет и книг, и объявления, приносящие стабильный доход (к ним особенно имела претензии демократическая пресса), и особые магазины по стране, и организация Товарищества с кредитами крупнейших банков и вкладами солидных пайщиков, и хорошо поставленное типографское дело с новейшими печатными машинами, выписанными из-за границы, и даже то, что Суворин редко когда экономил на гонорарах.


Так, только благодаря умело организованному типографскому производству удалось Суворину не только печатать свою газету с приложениями, но и приступить к выпуску книг, что позволило в дальнейшем профессору Кирпичникову назвать его «Наполеоном книжного и издательского дела России». При типографии была открыта первая в России частная школа типографского дела, в курс которой входили и иностранные языки. За весь период существования, с 1884 по 1911 год, школа выпустила 320 учеников, многие из которых влились в ряды служащих типографии. Особо отметим социальные гарантии, принятые для тех, кто работал над газетой: служащие типографии, магазина и конторы «Нового времени» образовали в 1898 году Ссудно-сберегательное и Взаимно-вспомогательное товарищество, похоронную кассу, основной капитал для которых был дан Сувориным. Кроме того, для них была устроена бесплатная амбулатория с выдачей лекарств.

К газете были присовокуплены и еженедельные литературные приложения, сначала «Еженедельное Новое время», «Литературный журнал», а впоследствии их заменил журнал «Исторический вестник», издаваемый с 1880 года С.Н. Шубинским.


Журнал этот был знаменит, а Алексей Сергеевич, несмотря на то, что во многом расходился с Шубинским, всегда ценил его и полностью доверял его знаниям и вкусу.


Кроме этой серии, Суворин основал еще «Научную дешевую библиотеку» и «Новую библиотеку». Пристрастие к истории и забота о распространении исторических знаний, особенно об истории своего Отечества, сказались и на обилии исторических исследований и романов, издаваемых А.С. Сувориным. Среди них почти все ценные сочинения иностранцев о Древней Руси, иллюстрированные истории Петра Великого и Екатерины II Брикнера, «Император Александр I», «Император Павел I», «Император Николай I» Шильдера. Кроме дешевых изданий массового тиража, печатались и уникальные художественные издания, роскошные по тем временам «Дрезденская галерея», «Лондонская галерея», «Императорский Эрмитаж», Рембрандт, «Историческая портретная галерея», «Палестина» сына Суворина, Алексея.


Гордость Суворина составляли и справочные издания, выходившие ежегодно и являвшие собой серьезное подспорье деловому Петербургу и Москве — «Весь Петербург», «Вся Москва», «Вся Россия» и уже упоминавшийся «Русский календарь».


И, конечно, многое было сделано Алексеем Сергеевичем для русской литературы, для знакомства с ней именно широких слоев русской публики. Он издавал произведения Апухтина, Баратынского, Белинского, Валишевского, Веневитинова, Гнедича, Гоголя, Грибоедова, Григоровича, Данилевского, Дельвига, Достоевского, Жуковского, Загоскина, Капниста, Карамзина, Кольцова, Костомарова, Крылова, Кукольника, Лермонтова, Ломоносова, Лескова, Максимова, Одоевского, Плещеева, Радищева, Рылеева, Сологуба, Сумарокова, Л.Н. Толстого, Фонвизина, Чехова, Языкова. И это лишь выборочный список, но каков охват!


Отечестволюбием как отличительной чертой характеризовалась вся трудовая жизнь Суворина.


Пробуждение русского самосознания, гордость за то, что ты русский человек, — вот что долгие годы составляло заботу Суворина. Мало кто мог бы его упрекнуть в нежелании пользы России, как он ее понимал. И даже его идейные, политические враги ценили в нем эту упрямую стойкость и прямоту стояния за Россию. В одном из поздравлений к его юбилею были и такие слова: «Милостивый государь Алексей Сергеевич! В этот «судный» для вас день, когда суд читающей России постановил: удостоить вас торжественного чествования за то, что вы посвятили весь уделенный вам крупный талант на 50-летнее дельное и стойкое служение своим убеждениям, мне — еврею-националисту, т.е. сионисту — приятно повторить то, что я сказал вам в день нашей первой встречи:


Как еврей, я ваш непримиримый враг, но такому врагу, как вы, приходится только завидовать и подражать, если умеешь! Жму вашу руку. Н. Рубинштейн».


Дело русского пробуждения в России часто являлось одновременно делом и неблагодарным, и невыгодным. Мало кто мог сочетать и то и другое в свою пользу. Пожалуй, А.С. Суворин был одним из тех немногих энергичных людей, кому эта задача оказалась по плечу. Его судьба — это путь многих русских, путь от молодого задора демократической юности к умеренной и осторожной, спокойной и уверенной зрелости. Такая трансформация не имела причин трусости или изменений в возрастном воспитании. Это был вполне закономерный исход русской интеллигенции из революционного угара ради службы Отечеству. Так же, как и закономерен был и ее уход в революцию. Каждый выбирал такую Россию, в которую он верил, каждый служил ей по-своему, если служил, и вряд ли стоит сейчас судить, чей путь оказался правильнее. Судия у всех у нас один, а потому этот несомненно талантливый человек, отдавший России и ее пользе, как он понимал таковую, многие годы, заслуживает уважения своих потомков.


«Я разбираю себя строго в последнее время, — писал Суворин художнику Крамскому, — я хочу в своем уме подвести итоги того, что я такое. Конечно, никто самому себе не судья. Однако никто себя так не знает, как сам же человек. Есть черты дурные, есть черты и хорошие. Дурные все от бесхарактерности, от отсутствия выдержки, от какой-то задней мысли, которая мешает быть вполне искренним… В литературной деятельности я никому не изменял, но моя смелость зависела от атмосферы… Кто поставлен был в такие тиски, как современный журналист, тот едва ли выйдет сух из воды. Провинность я за собой чувствую, как журналист, но если я удостоюсь того, что моя деятельность будет когда-нибудь оценена беспристрастно, то я уверен, что в результате будет плюс. Как издатель, я оставлю прекрасное имя. Да, прямо так и говорю. Ни одного пятна. Я издал много, я никого не эксплуатировал, никого не жал, напротив, делал все, что может делать хороший хозяин относительно своих сотрудников и рабочих. Тут судите человека, у которого есть сердце, есть доброта и простота даже. Рабочие типографские, которых больше 200 человек, поставлены в хорошие условия, такие, какие едва ли в какой типографии существуют. Я завел типографскую школу бесплатно, которая отлично идет и которая стоит мне до 3000 вгод. Газета дает до 600 тысяч в год, а у меня кроме долгов ничего нет, то есть нет денег. Есть огромное дело, которое выросло до миллионного оборота, но я до сих пор не знал никакого развлечения, никаких наслаждений, кроме труда самого каторжного. Расчетлив я никогда не был, на деньги никогда не смотрел, как на вещь, стоящую внимания…


Никому другому, кроме Вас, я бы этого не написал. Если в моем сердце есть частица добра, она должна быть и в физиономии».


Каторжный труд А.С. Суворина так до основания еще не понят и не разобран потомками. Это еще предстоит сделать, сделать с любовью к личности крупной, объемной, а не так, как это сегодня сделано во многих изданиях, посвященных ему. Сделано — с желанием закрыть тему служения, поставив вместо нее тему карьеры, (Е. А. Динерштейн. А.С. Суворин. Человек, сделавший карьеру. — М.:РОССПЭН, 1998), преследуя целью очернить его и его труды. Удивительная нелюбовь через сто семьдесят лет! Пожалуй, следует еще назвать тех, кому такая ненависть тоже показалась кощунственной — земляков А.С. Суворина. Они в ответ на книгу Динерштейна и иже с ним выпустили в Воронеже замечательный сборник-свидетельство «Телохранитель России. А.С. Суворин в воспоминаниях современников»


"нигилистическом" направлении журнала, стремлении поносить все и вся, поскольку невеждам всегда нравится ругать то, в чем они не разбираются, спорить о том, чего не понимают, и охаивать все то, что создается другими. По словам Суворина, в "Современнике" нет "ничего, вызывающего на размышления, заманчивые заголовки статей и только... Рубрики существуют бог знает для чего. Это вывески над "лавочками", в которых именно нет того, что обозначено на вывеске" [18]. И в то же время в статье ощутимо сочувствие журналу, поддержка его направления, которое редакция вынуждена проводить "побочными путями". Он высоко оценивает роль и талант Чернышевского и Добролюбова, но явно с чужих слов определяет место Некрасова в руководстве журнала. Однако, боясь даже подозрений в симпатиях к "Современнику", заявляет, что не принадлежит к его "почитателям", а смотрит на журнал "беспристрастно", как на "необходимое явление".

Видимо, под влиянием книги маркиза де Кюстина вырабаты вается идеал Суворина - ограниченная монархия при равноправии граждан. Он не разделяет взглядов славянофилов, которые "желают сохранения целиком старых государственных начал и отвергают европейскую цивилизацию". В то же время он "не поклонник "Современника", не поклонник "Рус[ского] вестника", а поклонник старых государственных начал, просветленных европейской цивилизацией и наукой, с некоторой долей социализма" [19].

Несмотря на противоречивость приведенных высказываний и их нарочитую аффектацию, по ним можно судить, что выше всего Суворин ценит в журналисте убежденность и независимость.

Был ли до конца искренен Суворин в своей исповеди Де-Пуле, судить трудно, тем более, что он не мог исключать возможность прочтения писем "почтовыми цензорами" [20]. И как в воду глядел!

Его письмо от 7 мая 1861, в котором он сообщал своему адресату о совещании журналистов у Каткова с участием Чернышевского и событиях в Польше, оказалось не в архиве Де-Пуле, а в руках полиции. Высказанные в нем мысли кардинально отличаются от взглядов, пропагандируемых впоследствии его газетой "Новое время". "В Польше, - писал Суворин, - делались такие ужасы, которых вы себе представить не можете. Все лучшие люди здесь сочувствуют полякам и желают совершенно отторжения Польши. Ведь она нам-то собственно никакой выгоды не приносит, потому что для Польши Россия собственно держит 200 т[ысяч] войска. Вы не этого мнения. Не знаю, почему Вы держитесь за Польшу, словно это невесть какой лакомый кусочек для России" [21]. К сказанному остается добавить, что и более ранние публикации Суворина, помещенные в петербургской газете "Русский дневник" (январь - июль 1859), носили резкий, обличительный характер, говорили о дикости провинциальных нравов, казнокрадстве и злоупотреблениях властей, из-за чего, собственно, ему и пришлось просить редактора газеты П.И.Мельникова-Печерского печатать их анонимно [22].

После закрытия "Русской речи" в начале 1862 (из-за недостатка подписчиков), Суворин не сошел с журналистской стези. Оставшись без постоянных заработков, он по предложению председательницы Общества по распространению полезных книг графини А.П.Строгановой взялся написать цикл популярных брошюр "Рассказы по русской истории" и подготовил три книжки: "История смутного времени", "Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири", "Боярин Матвеев". Первая была запрещена министром внутренних дел весной 1862 года".

Гнев свыше навлекла и третья брошюра, вышедшая в 1864. В следующем году Министерство народного просвещения безвозмездно разослало ее по народным училищам. На беду Суворина ею заинтересовался черниговский архиепископ Филарет. По его мнению (которое он весьма резко высказал в письме к товарищу министра народного просвещения И.Д.Делянову) книгу Суворина следовало немедленно изъять, так как она "гасит в народе любовь к православию, верноподданнические чувства и проповедует женскую эмансипацию". В результате в июне 1866 Министерство просвещения направило в учебные округа специальное письмо, в котором рекомендовало изъять из обращения книгу [24].

Либералы восторженно приняли брошюру "Ермак Тимофеевич, покоритель Сибири" (М., 1863). "Книга г. Суворина найдет без сомнения многочисленных читателей", - писал рецензент "Вестника Европы". В особую заслугу автору ставилось то обстоятельство, что он, не ограничиваясь биографией героя, "пользуется каждым удобным случаем, чтобы изобразить внутреннюю картину того общественного строя, среди которого совершалась его деятельность". В противовес подобным высказываниям близкий к демократическим кругам журнал "Учитель" уверял читателя, что "ничего, кроме торжества грубой физической силы и хитрости" он не найдет в книге, на страницах которой "насилие, обман и несправедливость выставляются как похвальные качества, как героизм" [25].

Еще будучи сотрудником "Русской речи", Суворин печатался в демократической газете "Современное слово", "Современнике", "Отечественных записках" А.А.Краевского, журнале братьев Достоевских "Время". Даже в журнале "Ясная Поляна" Л.Н.Толстого промелькнула его фамилия. Имя его получило некоторую известность в литературных кругах, но найти постоянную работу в Москве он не мог. Однако были весьма выгодные предложения из Петербурга: вначале от Краевского - стать секретарем затеваемой им газеты "Голос", а затем еще более привлекательное - от редактора "Санкт-Петербургских ведомостей" В.Ф.Корша - занять там аналогичный пост.

Впоследствии Суворин объяснял свой выбор принципиальными причинами. На самом деле все обстояло значительно проще. Приехав летом 1862 в Петербург, он обо всем договорился с Краевским. Но, как потом, оправдываясь, писал последнему, его "сбили с толку наши переговоры, вяло тянувшиеся". Поэтому, получив от Корша "деньги вперед", за день до того как пришли "подъемные" от Краевского, он изменил своему первоначальному намерению и принял предложение редактора "С. -Петербургских ведомостей". Так, по крайней мере, он сам объяснял свое решение в октябре 1862 года [26]. На самом деле Суворин, вероятно, вел переговоры одновременно с двумя "хозяевами".

Выпавшие на долю издательства, а вернее, Суворина, испытания заставили его быть более осторожным. Книги, выходившие в дальнейшем под маркой этой фирмы, носили чисто популяризаторский характер и не вызывали опасений властей. Однако из-за последовавшей вскоре трагической гибели А.И.Сувориной деятельность издательства прекратилась.

Невольно напрашивается вопрос: что заставило Суворина, человека весьма честолюбивого, держаться в эти годы в тени? Скорее всего, свойственная ему осторожность. Боязнь гнева власть предержащих, надежда на их снисходительность к дамам-издательницам, на что он, как весьма популярный публицист, рассчитывать никак не мог.

Была, впрочем, еще одна причина, из-за которой Суворин предпочитал до времени оставаться в тени. В 1868 он задумал издавать совместно с В.И.Лихачевым ежегодник. В своих планах они шли еще дальше, мечтая о журнале или даже газете. Ежегодник должен был стать как бы пробой сил, но только в октябре следующего года Суворин решился приступить к его подготовке. Обращаясь за помощью к редактору "Правительственного вестника" Г.П.Данилевскому, он писал, что предполагает выпускать календарь универсального характера, состоящий из ряда разделов, посвященных литературе, искусству, политике, деятельности администрации, "фельетонного обозрения года", анекдотов и т.д. От адресата же он надеялся получить конфиденциальные сведения, касающиеся как отдельных лиц, так и редакции [46]. На сбор и обработку материалов ушло практически два года. Впервые "Русский календарь" вышел в конце 1871 (на 1872).

В предисловии к нему составитель писал, что рассматривает свое издание как справочную книгу, содержащую полный круг "сведений о России и данных для ознакомления с ее фактическими, экономическими и нравственно-политическими средствами в наличном их состоянии и причем сравнительно с такими же силами остальной Европы" [47]. Успех календаря превзошел все ожидания. Его появление было благосклонно встречено различными кругами русского общества. "Отечественные записки" аттестовали суворинское издание как

"первый опыт хорошего, осмысленного календаря <...> В календаре Суворина прежде всего выступает систематизация разработки сведений и выбор их. Читатель получает не просто голый факт, но и удовлетворительную его монографию, из которой узнает, каким путем добыта приведенная в календаре цифра, и, так сказать, осязательным образом убеждается, что цифре этой следует верить не потому, что она напечатана в календаре, но потому, что она взята из достоверных источников и потом проверена практически" [48].

Подобного же мнения держался и И.С.Аксаков, писавший Суворину в августе 1872: "Календарь Ваш пользуется вполне заслуженным успехом и лежит у меня на столе постоянно" [49].

Аттестуя себя сторонником плебейского демократизма и противником утопического социализма, Суворин достаточно точно указывал границу, разделяющую его с журналом. Со временем она обозначилась еще резче, хотя сам Суворин этого явно не замечал. Во всяком случае, благодаря Некрасова за хлопоты, он писал ему 18 декабря 1874: "Относительно "Отечественных записок" <...> по моему крайнему убеждению, я мог бы там работать лишь в том случае, если бы Вы были там единственным распорядителем: с Вами я бы сошелся вполне <...>" [69]. С такой же легкостью он готов был сойтись и с Краевским, о котором шла речь в этом же письме. Видимо, за прошедшие 14 лет взгляды Суворина на журналистику настолько эволюционировали, что он внутренне уже был готов стать под любое знамя, лишь бы оно вело к жизненному успеху.

Предшествующая история "Нового времени" ничем не знаменательна. Основал газету в 1868 бывший издатель "Виленского вестника" А.К.Киркор, в компанию с которым вошел Н.Н.Юматов, в прошлом редактор-издатель газеты "Весть". При них "Новое время" представляло, как писал А.С.Суворин, "интересы крупных землевладельцев Западного и Юго-Западного края". В 1870 Киркор был объявлен несостоятельным должником, и газета поступила на конкурс. В декабре 1871 за тысячу рублей ее приобрел бывший мировой судья Ф.Устрялов, пригласивший в качестве редактора И.Сухомлина, который "вскоре отказался от звания редактора, убоявшись, кажется, либерализма газеты. Назначен был новый редактор. Газета некоторое время издавалась тщательно, но г. Устрялов не вынес всей тяжести расходов и в 1872 заложил свою собственность. В 1873 г. Нотович взял газету в аренду, потом, в следующем году, купил ее и заложил одному петербургскому купцу. В ноябре 1874 г. Нотович продал газету г. Трубникову за 10000 рублей" [103]. Дальнейшее читателю уже известно.


Находясь на государственной службе, Лихачев не мог без специального на то разрешения стать официальным владельцем газеты. В то же время Суворин, чья литературная деятельность послужила основной причиной досрочного прекращения аренды "С. -Петербургских ведомостей" В.Ф.Коршем, не мог рассчитывать на благожелательное отношение Министерства внутренних дел к утверждению своей кандидатуры в качестве редактора. Да и формальная ответственность за направление газеты могла его сдерживать, как ведущего публициста. Поэтому компаньоны полюбовно разделили обязанности: Суворин до конца своих дней числился владельцем газеты, оставаясь все эти годы ее фактическим редактором, а Лихачев, ведя хозяйство газеты, был оформлен как официальный соредактор "Нового времени". Поскольку об истинном положении вещей знал довольно широкий круг лиц, так же, впрочем, как и о наметившихся к лету 1876 идейных расхождениях между компаньонами, Лихачев вынужден был объясниться с подписчиками. Обращаясь к ним, он писал, что "Новое время" приобретено не им, а Сувориным, почему последний и является единственным собственником газеты. По его словам, их близкая связь "с г. Сувориным и его семейством, и происходящие вследствие этого взаимные услуги - чисто личного свойства и доверия, а потому никакого отношения к содержанию и направлению газеты "Новое время" не имеют" [104].

Однако расторгнуть в тот момент соглашение компаньоны не рискнули, так как вложили все свободные средства в типографию и книжный магазин. При срочной ликвидации дела они понесли бы неминуемые убытки. Впрочем, какими-то незначительными средствами, чтобы расплатиться с Лихачевым хоть частично, Суворин, возможно, располагал, если они сохранились после реализации выпущенных им календарей и двухтомника избранных статей, а главное - выданного в свое время Коршем, сверх расчета, одного годового заработка, т.е. немногим более 3 тыс. руб. Но так или иначе, причитающиеся Лихачеву деньги были выплачены только во второй половине 1878 года.

Впоследствии "нововременские" историографы откровенно признавались, что "Лихачев приходился, пожалуй, не ко двору редакционному составу газеты и своим уходом только облегчил "Новому времени" возможность приобрести вполне определенную националистическую физиономию" [105].

Будучи человеком обеспеченным, Лихачев рисковал гораздо меньше, чем Суворин, который колебался, не зная, оформить сделку или нет. Только после настойчивых уговоров жены своего компаньона он наконец решился подписать условие (так, по крайней мере, объяснял он свои действия впоследствии). Суворина можно понять: оставшись вдовцом, он должен был думать о том, как прокормить пятерых детей, но устоять перед соблазном стать владельцем газеты все же не смог, и никакие издержки его не испугали. Н.М.Лисовский писал со слов Суворина, что расходы по газете за первые три года (1876-1878) составили 953116 рублей [106]. По мнению современников, в те годы таких капиталов никто из издателей, кроме Краевского, не имел "и не мечтал добыть" [107].

Основной капитал фирмы возрастал столь быстро, что в 1878 доля Лихачева в нем возросла с 10 тыс. руб. до 36 тыс. руб., которые и были возвращены ему по выходе из газеты. "Четыре года состояния головою города Петербурга не дали ему [т.е. Лихачеву. - Е.Д.] столько жалованья, сколько дало ему менее чем трехлетнее участие в "Новом времени"" , - утверждал Суворин, от вергая упреки в несправедливом дележе прибыли. Он считал, что ни один из компаньонов ничем не обязан другому. Хотя, по собственному признанию, он и не касался хозяйства газеты, которым ведал Лихачев, но "зато практически целиком вел ее литературную часть" [108].

Программа новой газеты была несколько туманно сформулирована в передовой статье первого ее номера: "Мы с направлением откровенным <...>, - писал Суворин. - Такое мы сочинили в отличие от радикального, либерального и консервативного" [109].

Издатели рассчитывали, что "Новое время" будет отличаться от всех других газет не только необычностью своего направления, но и составом сотрудников [110]. Кроме известных либеральных литераторов, юристов, ученых, печатавшихся еще в "С. -Петербургских ведомостях" (К.К.Арсеньев, В.П.Буренин, В.Д.Градовский, В.О.Ковалевский, Д. де Роберти, В.Д.Спасович, В.В. и Д.В.Стасовы и др.), они предполагали привлечь к участию в ней крупнейших писателей: Л.Н.Толстого, Тургенева, Некрасова, Салтыкова-Щедрина и др. Сам по себе такой состав сотрудников служил прекрасной рекламой. В первый же месяц тираж газеты увеличился более чем в два раза и составил 3500 экз. (1500 экз. - подписка, 2 тыс. - розница), в то время как конкурирующий с ней "Голос" продавался в количестве всего 1500 экз. [111]. Уже летом 1876 один из сотрудников "Нового времени" отмечал, что газета "начинает иметь огромный успех. Оно веселее подлого "Голоса" и "Петербургских ведомостей"" [112].

Ожидания Суворина полностью оправдались. По словам современника, появление новой газеты "представлялось как бы праздником, торжеством обиженных над обидчиками. Первые нумера газеты покупались нарасхват, а люди, разделявшие взгляды коршевских "Ведомостей", в уверенности, что "Новое время" будет по характеру их продолжать, - спешили подписываться на них" [113]. Этому не следует удивляться, ведь даже Елисеев в цитированной статье соглашался с тем, что в "С. -Петербургских ведомостях" в годы коршевской аренды "появилось много и бесспорно хорошего, и полезного". А уж о либералах и говорить нечего. Тургенев так прямо и писал одному из своих русских корреспондентов, используя щедринскую фразеологию: "очень жаль старой "Пенкоснимательницы" - и особенно жаль фельетонов Незнакомца" [114].

Никто, конечно, не мог предположить, что "Новое время" явится не продолжателем "С. -Петербургских ведомостей", а наоборот - их антиподом. Никто не знал и какие мысли по этому поводу таились в голове Суворина. Во всяком случае, он ни с кем из близких ими не делился. В одном только он признавался откровенно: "Я давно стремился к тому, чтобы иметь литературный орган. И вот после пятнадцатилетнего скитальчества я наконец в своем доме" [115]. Примерно в тех же словах обосновывалась необходимость собственной газеты семейством Лихачевых. Уже после разрыва Е.О.Лихачева писала Суворину: "Когда основывалось "Новое время", мы трое, каждый кроме общего дома, видели в нем удовлетворение и какой-то личной мечты. Что до меня касается, то желая прежде всего помочь Вам осуществить мечту всей Вашей жизни, я в то время надеялась, - эти надежды разделял и муж, что оно даст нам постоянное, какое бы ни было занятие" [116].

Став единоличным владельцем газеты, Суворин быстро расстался не только со многими из бывших сотрудников, но и с либеральными идеями, сторонником которых долгое время считался. Редактор "Петербургского листка" А.А.Соколов, явно симпатизируя Суворину, объяснял случившееся просто и деловито: "Если бы Суворин продолжал проводить либеральные идеи, которые он проводил в качестве сотрудника "С. -Петербургских ведомостей", ему пришлось бы подвергнуть свою газету административным карам, даже может быть, подвести и под запрещение. Приходилось выбирать: или значительно поступиться своими прогрессивными идеями, или сохранить издание. "Новое время" выбрало путь более практический: оно понизило свое отношение к прогрессу.