C Перевод, Н. Бутырина, В

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 33 34 35 36 37 38 39 40 41

чем его собственный. После первого вечера любви Аурелиано и

Амаранта Урсула стали пользоваться редкими отлучками мужа, но

во время этих встреч, пронизанных дыханием опасности и почти

всегда прерываемых внезапными возвращениями Гастона, им

приходилось обуздывать свои порывы. Оставшись одни, любовники

отдались безумию долго смиряемого чувства. То была

безрассудная, губительная страсть, державшая их в состоянии

вечного возбуждения и заставлявшая кости Фернанды в могиле

содрогаться от ужаса. Вопли Амаранты Урсулы, ее агонизирующие

песни слышались и в два часа дня за обеденным столом, и в два

часа ночи в кладовой. "Больше всего мне обидно, -- смеялась

она, -- что мы столько времени потеряли даром". Она видела, как

муравьи опустошают сад, утоляют свой первозданный голод

деревянными частями дома, видела, как их живая лава снова

разливается по галерее, но, одурманенная страстью, взялась за

их уничтожение лишь после того, как они появились в ее спальне.

Аурелиано забросил пергаменты, совсем не выходил из дому и

только изредка отвечал на письма ученого каталонца. Любовники

утратили чувство реальности, понятие о времени, выбились из

ритма повседневных привычек. Затворили двери и окна и, чтобы не

терять лишних минут на раздевание, стали бродить по дому в том

виде, в котором всегда мечтала ходить Ремедиос Прекрасная,

валялись нагишом в лужах на дворе и однажды чуть не

захлебнулись, занимаясь любовью в бассейне. За короткий срок

они внесли в доме больше разрушений, чем муравьи: поломали

мебель в гостиной, порвали гамак, стойко выдерживавший

невеселые походные амуры полковника Аурелиано Буэндиа,

распороли матрасы и вывалили их содержимое на пол, чтобы

задыхаться в ватных метелях. Хотя Аурелиано как любовник не

уступал в свирепости уехавшему сопернику, тем не менее

командовала в этом раю катастроф Амаранта Урсула с присущими ей

талантом к безрассудным выходкам и ненасытностью чувств. Она

как будто сосредоточила на любви всю ту неукротимую энергию,

которую ее прапрабабка отдавала изготовлению леденцовых

фигурок. В то время как Амаранта Урсула пела от удовольствия и

умирала со смеху, глядя на свои собственные выдумки, Аурелиано

становился все более задумчивым и молчаливым, потому что его

любовь была погруженной в себя, испепеляющей. Однако оба

достигли таких высот любовного мастерства, что, когда истощался

их страстный пыл, они извлекали из усталости все, что могли.

Предавшись языческому обожанию своих тел, они открыли, что у

любви в минуты пресыщения гораздо больше неиспользованных

возможностей, чем у желания. Пока Аурелиано втирал яичный белок

в тугие соски Амаранты Урсулы или кокосовым маслом умащал ее

упругие бедра и покрытый пушком живот, она развлекалась с его

могучим дитятей, играла с ним, как с куклой, пририсовывала ему

губной помадой круглые клоунские глазки, а карандашом для

бровей -- усы, как у турка, подвязывала галстучки из атласных

лент, примеряла шляпы из серебряной бумаги. Однажды ночью они

вымазались с ног до головы персиковым сиропом, и облизывали

друг друга, как собаки, и любились, как безумные, на полу

коридора, и были разбужены потоком плотоядных муравьев, которые

намеревались сожрать их живьем.

В минуты просветления Амаранта Урсула отвечала на письма

Гастона. Он казался ей чужим и далеким, и она совершенно не

представляла себе возможности его возвращения. В одном из

первых писем он сообщил, что компаньоны действительно выслали

ему аэроплан, но морское агентство в Брюсселе по ошибке

отправило его в Танганьику, где его передали племени макондов.

Эта путаница создала массу затруднений, и лишь на то, чтобы

вызволить аэроплан, может уйти года два. Поэтому Амаранта

Урсула исключила вероятность несвоевременного приезда мужа.

Аурелиано тоже связывали с внешним миром только письма ученого

каталонца и сообщения, которые он получал от Габриэля через

молчаливую хозяйку аптеки -- Мерседес. Сначала это была

реальная связь. Габриэль, чтобы остаться в Париже, взял вместо

обратного билета деньги и теперь продавал старые газеты и

пустые бутылки, которые выбрасывали горничные одного мрачного

отеля на улице Дофина. В то время Аурелиано без всякого труда

мог представить себе друга: он ходит в свитере с высоким

воротом, снимая его только весной, когда террасы Монпарнаса

заполняются влюбленными парочками, и, чтобы обмануть голод,

спит днем, а ночью пишет в пропахшей вареной цветной капустой

комнатушке, где кончил жизнь Рокамадур (*27). Однако известия о

Габриэле постепенно становились такими туманными, а письма

ученого каталонца такими нерегулярными и печальными, что

Аурелиано привык думать о Габриэле и старике так же, как

Амаранта Урсула думала о своем муже, и любовники очутились в

безлюдном мире, единственной и вечной реальностью в нем была

любовь.

Внезапно в это царство счастливой бессознательности, как

звук выстрела, ворвалось известие о возвращении Гастона.

Аурелиано и Амаранта Урсула открыли глаза, исследовали свои

души, поглядели друг другу в лицо, положив руку на сердце, и

поняли: они стали таким единым целым, что предпочтут смерть

разлуке. Тогда Амаранта Урсула написала мужу письмо, полное

противоречивой правды: она заверила Гастона в своей любви и

желании снова увидеть его и в то же время признавала как

роковое предначертание судьбы невозможность жить без Аурелиано.

Вопреки их опасениям Гастон ответил спокойным, почти отеческим

письмом, в котором целых два листа были посвящены

предостережениям против изменчивости страсти, письмо

заканчивалось недвусмысленными пожеланиями быть такими же

счастливыми, каким был он сам во время своего краткого

супружества. Поведение Гастона явилось полной неожиданностью

для Амаранты Урсулы, она решила, что сама дала мужу желанный

повод бросить ее на произвол судьбы, и почувствовала себя

униженной. Через полгода она обозлилась еще больше, когда

Гастон написал ей из Леопольдвиля, где ему удалось наконец

получить обратно свой аэроплан, письмо, не содержавшее ничего,

кроме просьбы прислать его велосипед, поскольку это

единственное, что ему дорого из всего оставленного им в

Макондо. Аурелиано терпеливо утешал раздосадованную Амаранту,

стараясь показать ей, что он может быть хорошим мужем не только

в счастье, но и в беде; будничные заботы, обрушившиеся на них

после того, как пришли к концу деньги Гастона, связали их

чувством товарищества -- в нем не было ослепляющей и

всепоглощающей силы страсти, но оно давало им возможность

любить друг друга и наслаждаться счастьем так же, как в разгар

бурных вожделений. К тому времени, когда умерла Пилар Тернера,

они уже ждали ребенка.

Пока тянулась беременность. Амаранта Урсула пыталась

наладить производство ожерелий из рыбьих позвонков, но не нашла

для них покупателей, кроме Мерседес, которая приобрела себе

около дюжины. В первый раз за свою жизнь Аурелиано увидел, что

его способность к языкам, энциклопедические познания, редкий

дар вспоминать разные мелочи о, казалось бы, неизвестных ему

отдаленных событиях и местах столь же бесполезны, как шкатулка

с фамильными драгоценностями его жены, стоимость которых в ту

пору равнялась, наверное, всем запасам денег, находившихся в

распоряжении последних обитателей Макондо. Существовали они

каким-то чудом. Амаранта Урсула не утратила ни своего хорошего

настроения, ни своего таланта к любовным проказам, но завела

привычку сидеть в галерее после еды, словно соблюдая некое

подобие сиесты, бессонной и насыщенной мечтаниями. Аурелиано

составлял ей компанию. Иной раз они сидели так в полном

безмолвии один против другого до самой темноты, глядя друг

другу в глаза, предавались отдыху, и в этом блаженном

бездействии любовь их была такой же горячей, как прежде -- в

шумных сражениях. Неуверенность в будущем обратила их сердца к

прошлому. Они вспоминали себя в утраченном раю нескончаемого

дождя: как они шлепали по лужам во дворе, убивали ящериц и

вешали их на Амаранту Урсулу, как играли, будто хоронят ее

заживо, и эти воспоминания открывали им истину, что всегда, с

тех пор как помнили себя, они были счастливы вдвоем. Амаранта

Урсула вспомнила тот вечер, когда она вошла в ювелирную

мастерскую и Фернанда сказала ей, что маленький Аурелиано

ничейный ребенок, которого нашли в корзинке, плывшей по реке.

Хотя это объяснение казалось им не заслуживающим доверия, они

не располагали сведениями, чтобы заменить его другим, более

правдивым. В одном они были убеждены, после того как обсудили

все возможности, -- Фернанда не могла быть матерью Аурелиано.

Амаранта Урсула склонялась к мысли, что он сын Петры Котес, но

о наложнице отца она помнила только разве гнусные сплетни, и

поэтому такое предположение вызвало гримасу отвращения в их

душах.

Мучимый уверенностью, что он является братом своей жены,

Аурелиано предпринял вылазку в дом священника, чтобы поискать в

отсыревших, изъеденных молью архивах какой-нибудь достоверный

след своего происхождения. В самой старой из обнаруженных им

метрических записей речь шла об Амаранте Буэндиа, крещенной в

отроческом возрасте падре Никанором Рейной в те времена, когда

он пытался доказать существование Бога при помощи фокуса с

шоколадом. В какой-то момент у Аурелиано появилась надежда,

что, возможно, он один из семнадцати Аурелиано, записи о

крещении которых прослеживались в четырех томах, но даты

оказались слишком давними для его возраста. Увидев, как

Аурелиано, плутая в лабиринтах крови, дрожит от волнения,

терзаемый подагрой священник, наблюдавший за ним из своего

гамака, сочувственно спросил о его имени.

-- Я Аурелиано Буэндиа.

-- Тогда не мучь себя понапрасну! -- убежденно воскликнул

священнослужитель. -- Много лет тому назад здесь была улица с

таким названием, а в то время люди имели обыкновение давать

своим детям имена по названиям улиц. Аурелиано так и затрясся

от злости.

-- А! -- сказал он. -- Значит, вы тоже не верите.

-- Во что?

-- В то, что полковник Аурелиано Буэндиа затеял тридцать

две гражданские войны и все их проиграл, -- ответил Аурелиано.

-- В то, что войска окружили и расстреляли три тысячи рабочих,

а потом увезли трупы в поезде из двухсот вагонов и выбросили в

море.

Священник измерил его взглядом, исполненным сострадания.

-- Ах, сын мой, -- вздохнул он. -- С меня было бы

достаточно и веры в то, что мы с тобой сейчас существуем.

Итак, Аурелиано и Амаранта Урсула приняли версию о корзине

не потому, что убедились в ее справедливости, а потому, что она

спасала их от мучительных страхов. По мере того как развивалась

беременность, они все больше превращались в единое существо,

все больше сживались с одиночеством в этом доме, которому

недоставало лишь последнего дуновения ветра, чтобы развалиться.

Теперь они ограничили себя лишь необходимым пространством,

начинавшимся в спальне Фернанды, где перед ними уже маячили

радости оседлой любви, и захватывавшим часть галереи, где

Амаранта Урсула вязала туфельки и чепчики для младенца, в то

время как Аурелиано писал свои редкие письма ученому каталонцу.

Остальная часть дома сдалась под упорным натиском сил

разрушения. Ювелирная мастерская, комната Мелькиалеса,

безмолвное, первобытное царство Санта Софии де ла Пьедад

оказались погребенными в глубинах здания, как в дремучей

сельве, проникнуть в которую ни у кого не хватало смелости.

Осаждаемые со всех сторон ненасытной природой, Аурелиано и

Амаранта Урсула продолжали ухаживать за душицей и бегониями и

защищали свой мир демаркационными линиями из негашеной извести,

возводя последние редуты в войне человека с муравьями,

ведущейся с незапамятных времен. Из-за отросших, неухоженных

волос, темных пятен, выступивших на лице, отеков на ногах,

из-за того, что беременность изуродовала античные формы ее

нежного тела, Амаранта Урсула не выглядела теперь такой юной,

как в тот день, когда она вернулась домой с пленным мужем и

клеткой, полной канареек, которые не оправдали ее надежд, но

она все еще сохраняла прежнюю бодрость духа. "Черт возьми! --

смеялась она. -- Кто бы мог подумать, что мы действительно

будем в конце концов жить наподобие людоедов!" Последняя нить,

связывавшая их с миром, оборвалась на шестой месяц

беременности, когда, получив письмо, они поняли, что оно не от

ученого каталонца. Письмо отправили из Барселоны, но адрес на

конверте был написан теми синими чернилами и четким почерком,

какие можно увидеть только на официальных извещениях. У

послания был невинный и безразличный вид, как у подарка,

преподнесенного врагам. Аурелиано вырвал его из рук Амаранты

Урсулы, собиравшейся вскрыть конверт.

-- Не буду читать, -- сказал он. -- Не хочу знать того,

что там написано.

Как он и предчувствовал, ученый каталонец перестал писать.

Письмо от чужих людей, которое никто так и не прочел, лежало на

той самой полке, где Фернанда забыла однажды свое обручальное

кольцо, лежало, оставленное на съедение моли, и его медленно

пожирало заключенное в нем пламя дурной вести, а между тем

любовники-отшельники плыли против течения времени, несущего с

собой конец жизни, гибельного, непоправимого времени, которое

расходовало себя на тщетные попытки увлечь их в пустыню

разочарования и забвения. Сознавая эту опасность, Аурелиано и

Амаранта Урсула все последние месяцы жили, держа друг друга за

руку, донашивая в преданной любви сына, зачатого в безумствах

страсти. Ночью, когда они лежали обнявшись в кровати, им были

не страшны ни шум, поднимаемый муравьями при свете луны, ни

трепыхание моли, ни отчетливый и непрерывный шелест

разрастающегося в соседних комнатах бурьяна. Часто их будила

возня, затеянная умершими. Они слышали, как Урсула ведет битву

с законами творения, чтобы сохранить свой род, как Хосе Аркадио

Буэндиа ищет бесплодную истину великих открытий, как Фернанда

читает молитвы, как разочарования, войны и золотые рыбки

доводят полковника Аурелиано Буэндиа до скотского состояния,

как Аурелиано Второй погибает от одиночества в разгар веселых

пирушек, и поняли, что главная, неодолимая страсть человека

одерживает верх над смертью, и снова почувствовали себя

счастливыми, уверившись, что они будут продолжать любить друг

друга и тогда, когда станут призраками, еще долго после того,

как иные виды будущих живых существ отвоюют у насекомых тот

жалкий рай, который насекомые скоро отвоюют у людей.

В одно из воскресений, в шесть часов вечера. Амаранта

Урсула почувствовала родовые схватки. Улыбчивая акушерка,

пользовавшая девчушек, торговавших собой с голодухи, уложила ее

на обеденный стол, села ей верхом на живот и, подпрыгивая в

диком галопе, мучила роженицу до тех пор, пока ее крики не

сменились плачем великолепного младенца мужского пола. Сквозь

слезы, застилавшие ей взгляд. Амаранта Урсула увидела, что это

настоящий Буэндиа, из тех, кто носил имя Хосе Аркадио, но с

открытыми и ясновидящими глазами тех, кого нарекали именем

Аурелиано, что ему предопределено заново положить начало роду,

очистить его от гибельных пороков и призвания к одиночеству,

ибо, единственный из всех Буэндиа, рожденных на протяжении

столетия, этот младенец был зачат в любви.

-- Настоящий людоед, -- сказала Амаранта Урсула. -- Мы

назовем его Родриго.

-- Нет, -- возразил ей муж. -- Мы назовем его Аурелиано,

и он выиграет тридцать две войны.

Обрезав ребенку пуповину, акушерка принялась стирать

тряпкой синий налет, покрывавший все его тельце, Аурелиано

светил ей лампой. Только когда младенца перевернули на живот,

они заметили у него нечто такое, чего нет у остальных людей, и

наклонились посмотреть. Это был свиной хвостик.

Аурелиано и Амаранта Урсула не встревожились. Они не знали

о подобном же случае в роду Буэндиа и не помнили страшных

предостережений Урсулы, акушерка же окончательно их успокоила,

заявив, что бесполезный хвост, наверное, можно будет отрезать

после того, как у мальчика выпадут молочные зубы. А потом уже

не было времени думать об этом, потому что у Амаранты Урсулы

началось кровотечение, кровь лилась ручьем, и они никак не

могли остановить ее. Роженице прикладывали паутину и золу, но

это было все равно что пальцем зажимать фонтан. На первых порах

Амаранта Урсула силилась сохранить бодрость. Брала испуганного

Аурелиано за руку и умоляла не расстраиваться -- ведь такие,

как она, не созданы для того, чтобы умереть против своей воли,

-- и заливалась смехом, глядя на старания акушерки. Но по мере

того как надежды оставляли Аурелиано, она словно темнела, будто

из нее уходил свет, и наконец погрузилась в тяжелый сон. На

заре понедельника в дом привели женщину, которая принялась

читать у постели молитвы, останавливающие кровь, они безотказно

действовали и на людей и на животных, но пламенная кровь

Амаранты Урсулы была нечувствительна к любым ухищрениям, не

имеющим отношения к любви. Вечером, когда прошло двадцать

четыре часа, наполненных отчаянием, они увидели, что Амаранта

Урсула мертва; кровавый ручей иссяк сам собой, профиль

заострился, выражение муки исчезло в разлившемся по лицу

алебастровом сиянии, на губах снова появилась улыбка.

И только тогда Аурелиано ощутил, как сильно он любит своих

друзей, как нуждается в них и как много отдал бы за то, чтобы

очутиться в это мгновение с ними рядом. Он положил ребенка в

корзину, которую приготовила мать, закрыл лицо усопшей одеялом

и отправился блуждать по пустынному городу в поисках тропинки,

ведущей к прошлому. Он постучался в аптеку, где давно уже не

бывал, и обнаружил на ее месте столярную мастерскую. Открывшая

ему дверь старуха с лампой в руке посочувствовала его ошибке и

настойчиво твердила, что нет, здесь никогда не было аптеки и

она отродясь не видела женщины с красивой шеей и сонными

глазами по имени Мерседес. Он поплакал, уткнувшись лбом в дверь

бывшей книжной лавки ученого каталонца, сознавая, что отдает

запоздалую дань той смерти, которую не оплакал вовремя, не

желая нарушить чары любви. Он расшиб себе кулаки о стены

"Золотого мальчика", призывая Пилар Тернеру и не обращая

никакого внимания на свечение летающих по небу оранжевых

дисков, за которыми он столько раз с детской увлеченностью

наблюдал из двора с выпями. В последнем уцелевшем салоне

заброшенного квартала домов терпимости ансамбль аккордеонистов

играл песни Рафаэля Эскалоны, племянника епископа и наследника

секретов Франсиско Человека. Хозяин салона, у которого одна

рука была высохшая, словно горелая, из-за того, что он

осмелился поднять ее на свою мать, предложил Аурелиано распить

с ним бутылочку, Аурелиано пригласил его на вторую бутылку.

Хозяин салона рассказал о несчастье, случившемся с его рукой,

Аурелиано -- о несчастье, случившемся с его сердцем, высохшим,

словно обгоревшим, из-за того, что он осмелился полюбить им

свою сестру. В конце концов они оба залились слезами, и

Аурелиано почувствовал, что боль на мгновение отпустила его.

Но, снова оказавшись в одиночестве при свете последней в

истории Макондо утренней зари, он встал посреди площади,

раскинул руки, готовый разбудить весь мир, и выкрикнул из самой

глубины своей души:

-- Все друзья -- сукины дети?

Blog

C Перевод, Н. Бутырина, В