C Перевод, Н. Бутырина, В

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 29 30 31 32 33 34 35 36 ... 41

кончат раскладывать и перекладывать монеты, стараясь, чтобы

хватило хотя бы на жизнь. Денег вечно недоставало, и, мучаясь

бессонницей, они спрашивали себя, что такое произошло в мире,

почему скот не плодится так же обильно, как прежде, почему

деньги обесцениваются прямо в руках, почему те люди, которые

совсем недавно беззаботно жгли пачки кредиток, танцуя кумбиамбу

(*21), теперь кричат, что их грабят среди бела дня, когда у них

просят каких-нибудь жалких двенадцать сентаво за право

участвовать в лотерее, где разыгрывается шесть кур. Аурелиано

Второй думал, хотя и не говорил этого вслух, что зло коренится

не в окружающем мире, а где-то в потаенном уголке непостижимого

сердца Петры Котес; во время потопа там что-то сдвинулось, и

потому животных одолело бесплодие, а деньги стали текучими, как

вода. Заинтригованный этой тайной, он глубоко заглянул в

чувства своей возлюбленной, но, ища выгоду, неожиданно обрел

любовь и, пытаясь из корыстных расчетов пробудить страсть в

Петре Котес, кончил тем, что сам влюбился в нее. Со своей

стороны, Петра Котес любила Аурелиано Второго все с большей

силой по мере того, как чувствовала его возрастающую нежность,

-- в разгаре своей осени она вернулась к детски наивной вере в

поговорку "где бедность, там и любовь". Теперь они оба со

стыдом и досадой вспоминали сумасшедшие пирушки, переливающееся

через край богатство, неистовое распутство былых лет и сетовали

на то, что слишком дорогой ценой обрели наконец рай одиночества

вдвоем. Страстно влюбленные после стольких лет бесплодного

сожительства, они, как чудом, наслаждались открытием, что можно

любить друг друга за обеденным столом ничуть не меньше, чем в

постели, и достигли такого счастья, что, несмотря на полное

изнурение и старость, продолжали резвиться, как крольчата, и

грызться между собой, как собаки.

Выручка от лотерей не увеличивалась. Первое время

Аурелиано Второй три дня в неделю запирался в своей старой

конторе торговца скотом и разрисовывал билет за билетом,

довольно похоже изображая красную корову, зеленого поросенка

или компанию синих кур, в зависимости от того, какие призы

разыгрывались в лотерее, и старательно выводил печатными

буквами название, которым Петре Котес вздумалось окрестить

предприятие: "Лотерея Божественного Провидения". Но потом ему

пришлось разрисовывать более двух тысяч билетов в неделю, и в

конце концов он почувствовал такую усталость, что заказал

каучуковые штампы с названием лотереи, рисунками животных и

номерами. С тех пор его работа свелась к смачиванию штампа,

который он прикладывал к подушечкам, пропитанным чернилами

различных цветов. В последние годы жизни Аурелиано Второму

пришло в голову заменить номера на билетах загадками и делить

выигрыш между теми, кто разгадает загадку, однако эта система

оказалась слишком сложной, к тому же она предоставляла широкое

поле для всевозможных подозрений, и после второй попытки от

загадок он был вынужден отказаться. С самого раннего утра до

позднего вечера Аурелиано Второй занимался укреплением престижа

своей лотереи, у него едва оставалось время для того, чтобы

повидать детей. Фернанда поместила Амаранту Урсулу в частное

учебное заведение, куда принимали каждый год только шесть

учениц, но отказалась дать маленькому Аурелиано разрешение

посещать городскую школу. Она и так уже пошла на слишком

большие уступки, позволив ему свободно разгуливать по дому. К

тому же в школы тогда принимали только законнорожденных детей,

от родителей, состоявших в церковном браке, а в свидетельстве о

рождении, привязанном вместе с соской к корзине, в которой

Аурелиано отправили домой, ребенок был записан как подкидыш.

Таким образом, Аурелиано продолжал жить взаперти, всецело

предоставленный ласковому надзору Санта Софии де ла Пьедад и

Урсулы, в часы ее умственных просветлений, и, слушая объяснения

обеих старух, постигал тесный мир, ограниченный стенами дома.

Он рос вежливым, самолюбивым мальчиком, наделенным неутомимой

любознательностью, которая выводила из себя взрослых, но в

отличие от полковника в том же возрасте не обладал

проницательным и ясновидящим взором, а глядел даже несколько

рассеянно и то и дело моргал. Пока Амаранта Урсула училась в

школе, он выкапывал червей и мучил насекомых в саду. Однажды,

когда он запихивал в коробку скорпионов, собираясь подбросить

их в постель Урсулы, Фернанда поймала его за этим делом и

заперла в бывшей спальне Меме, где он стал искать спасения от

одиночества, разглядывая картинки в энциклопедии. Там и

наткнулась на него Урсула, которая бродила по комнатам с пучком

крапивы в руках, кропя стены свежей водой, и, несмотря на то,

что уже много раз с ним встречалась, спросила, кто он такой.

-- Я Аурелиано Буэндиа, -- сказал он.

-- Верно, -- ответила она. -- Уже пора тебе приступить к

изучению ювелирного дела.

Она снова приняла его за своего сына, ибо только что

перестал дуть знойный ветер, пришедший на смену ливню и на

некоторое время прояснивший ее разум. Рассудок старухи снова

помутился. Заходя в спальню, она всякий раз заставала там целое

общество: Петронила Игуаран красовалась в пышном кринолине и

шали, вышитой бисером, которую она надевала при светских

визитах, парализованная бабушка Транкилина Мария Миниата

Алакоке Буэндиа восседала в качалке, обмахиваясь павлиньим

пером; был там и прадед Урсулы -- Аурелиано Аркадио Буэндиа --

в ментике гвардейца вице-короля, и ее отец Аурелиано Игуаран,

сочинивший молитву, от которой личинки оводов подыхали и падали

с коров, и ее богобоязненная мать, и двоюродный брат,

родившийся с поросячьим хвостиком, и Хосе Аркадио Буэндиа, и

его покойные сыновья -- все они сидели на стульях,

расставленных вдоль стен, словно пришли не в гости, а на

заупокойное бдение. Она заводила с ними оживленную беседу,

обсуждая события, не связанные между собой ни местом, ни

временем, и, когда Амаранта Урсула, вернувшаяся из школы, и

Аурелиано, которому наскучила энциклопедия, входили в спальню,

она сидела на постели и громко разговаривала сама с собой,

плутая по лабиринту воспоминаний об умерших. Как-то раз она

вдруг страшным голосом завопила: "Пожар!" -- и переполошила

весь дом, на самом же деле она вспомнила пожар конюшни,

виденный ею в возрасте четырех лет. Она так путала прошлое с

настоящим, что даже во время умственных прояснений, которые еще

дважды или трижды случались у нее перед смертью, никто не знал

наверняка, говорит ли она о том, что вспоминает. Урсула

постепенно высыхала, превращаясь в мумию еще при жизни, и

усохла до такой степени, что в последние месяцы своего

существования стала напоминать сморщенную черносливину,

затерянную в ночной сорочке, а ее неизменно вытянутая рука

сделалась похожей на лапку мартышки. Она способна была по

нескольку дней пребывать в полной неподвижности, и Санта София

де ла Пьедад встряхивала ее, дабы удостовериться, что она жива,

сажала себе на колени и поила с ложечки сахарной водой. Урсула

казалась новорожденной старухой. Амаранта Урсула и Аурелиано

брали ее на руки, носили по спальне и клали на алтарь, желая

убедиться, что она лишь чуточку побольше младенца Христа, а

однажды вечером спрятали в шкафу кладовой, где ее могли сожрать

крысы. В вербное воскресенье, когда Фернанда слушала мессу, они

вошли в спальню и схватили Урсулу за голову и за щиколотки.

-- Бедненькая прапрабабушка, -- сказала Амаранта Урсула,

-- она умерла от старости.

Урсула встрепенулась.

-- Я жива, -- возразила она.

-- Видишь, -- сказала Амаранта Урсула, подавляя смех, --

даже не дышит.

-- Я говорю! -- крикнула Урсула.

-- Даже не говорит, -- сказал Аурелиано. -- Умерла, как

сверчок.

Тогда Урсула сдалась перед очевидностью. "Боже мой! --

тихо воскликнула она. -- Так это и есть смерть". И она затянула

молитву, бессвязную, длинную молитву, которая продолжалась

более двух дней, пока наконец во вторник не вылилась в

беспорядочную смесь обращений к Богу и практических

наставлений: истребляйте рыжих муравьев, иначе дом может

рухнуть, пусть не угасает лампада перед дагерротипом Ремедиос,

пусть ни один Буэндиа не берет себе в жены родственницу, иначе

на свет появятся дети со свиным хвостом. Аурелиано Второй хотел

было, воспользовавшись ее бредовым состоянием, выпытать, где

спрятано золото, но все его приставания ни к чему не привели.

"Когда вернется хозяин, -- сказала Урсула, -- Господь его

просветит, и он найдет клад". Санта София де ла Пьедад была

убеждена, что Урсула может скончаться с минуты на минуту, так

как в эти дни в природе наблюдались какие-то непонятные

явления: розы пахли полынью, зерна фасоли, высыпавшиеся из

тыквенной плошки, которую уронила Санта София де ла Пьедад,

сложились на полу в геометрически правильный рисунок морской

звезды, а как-то раз ночью по небу пролетела вереница

светящихся оранжевых дисков.

Она умерла рано утром в четверг на страстной неделе.

Последний раз -- еще при банановой компании, -- когда Урсула с

помощью родственников пыталась установить, сколько ей лет, она

насчитала не менее ста пятнадцати и не более ста двадцати двух

годов. Ее похоронили в маленьком гробике, размерами чуть

побольше корзинки, в который принесли Аурелиано; народу на

похоронах было мало. Это объяснялось отчасти тем, что многие

уже позабыли Урсулу, отчасти сумасшедшей жарой -- в тот полдень

пекло так сильно, что птицы теряли ориентировку и на всем лету,

как дробинки, влеплялись в стены или, пробив металлические

сетки на окнах, умирали в спальнях.

Вначале решили, что они мрут от чумы. Хозяйки надрывались,

выметая из комнат мертвых птиц -- особенно много их погибло в

часы сиесты, -- а мужчины целыми повозками сбрасывали в реку

птичьи трупики. В светлое Христово воскресенье столетний падре

Антонио Исабель провозгласил с амвона, что мор на птиц наслал

Вечный Жид, которого святому отцу прошлой ночью удалось узреть

своими собственными очами. Он описал его как отродье козла и

еретички, исчадие ада, чье дыхание делает воздух раскаленным, а

появление заставляет молодых женщин зачинать ублюдков. Мало кто

принял всерьез эти апокалипсические откровения, так как весь

город давно был убежден, что приходский священник по старости

лет рехнулся. Но в среду рано утром одна женщина подняла

соседей истошным криком -- она обнаружила следы раздвоенных

копыт, принадлежащих какому-то неведомому двуногому животному.

Следы эти были четки и определенны, и все, кто их видел, уже не

сомневались в том, что оставило их страшное существо, похожее

на чудовище, описанное священником. В каждом дворе устроили

западню. И через некоторое время загадочный пришелец был

пойман. Две недели спустя после смерти Урсулы Петру Котес и

Аурелиано Второго разбудил среди ночи доносившийся из соседнего

двора жуткий плач, похожий на мычание молодого бычка. Когда они

вышли посмотреть, что случилось, толпа мужчин уже снимала

чудовище с острых кольев, вбитых в дно ямы, прикрытой сухими

листьями, и оно больше не мычало. Весило оно как добрый бык,

хотя по величине не превосходило мальчика-подростка; из ран

сочилась зеленая вязкая кровь. Тело его было покрыто грубой,

усеянной клещами шерстью и струпьями, но в отличие от исчадия

ада, виденного священником, части этого тела походили на

человеческие; мертвый напоминал скорее даже не человека, а

захиревшего ангела; у него были чистые и тонкие руки, огромные,

сумрачные глаза, а на лопатках -- две мозолистые культи,

иссеченные рубцами, -- остатки мощных крыльев, которые,

по-видимому, были обрублены топором дровосека. Труп подвесили

за щиколотки к одному из миндальных деревьев на площади, чтобы

все могли на него посмотреть, а когда он начал разлагаться,

сожгли на костре, ибо невозможно было определить, кто этот

выродок -- животное, которое следует бросить в реку, или

христианин, заслуживающий погребения. Так и не узнали,

действительно ли из-за него погибали птицы, но ни одна

новобрачная не зачала предсказанного священником ублюдка и зной

не ослабел. В конце года скончалась Ребека. Ее неизменная

служанка Архенида обратилась к властям с просьбой взломать

дверь спальни, в которой три дня назад заперлась ее хозяйка.

Дверь взломали, Ребека, с облысевшей от лишаев головой, лежала

на своей одинокой постели, скрючившись, словно креветка, и

зажав во рту большой палец. Аурелиано Второй взял на себя

похороны и попытался отремонтировать дом, надеясь продать его,

но дух разрушения слишком глубоко внедрился в это здание:

стоило покрыть стены краской, как они снова облупливались, и

самый толстый слой известкового раствора не мог помешать сорным

травам прорастать сквозь полы, а подпоркам гнить в душных

объятиях плюща.

Так и шла жизнь в Макондо после того, как перестал дождь.

Вялые, медлительные люди не могли противостоять ненасытной

прожорливости забвения, мало-помалу безжалостно поглощавшего

все воспоминания, и когда в годовщину Неерландской капитуляции

в Макондо прибыли посланцы президента республики с предписанием

во что бы то ни стало вручить орден, от которого столько раз

отказывался полковник Аурелиано Буэндиа, они проплутали весь

вечер, разыскивая кого-нибудь, кто мог бы сказать, где найти

потомков героя. Аурелиано Второй чуть не соблазнился и не

принял орден, думая, что тот сделан из чистого золота, но Петра

Кортес заявила, что это будет недостойным поступком, и он

отказался от своего намерения, хотя представители президента

уже наняли оркестр и подготовили речи для торжественной

церемонии. Как раз в ту пору в Макондо вернулись цыгане,

последние хранители учености Мелькиадеса, и нашли городок в

запустении, а его жителей совершенно отчужденными от всего

остального мира; тогда цыгане снова принялись ходить по домам с

намагниченными кусками железа, выдавая их за последнее

изобретение вавилонских мудрецов, и снова собирали солнечные

лучи огромной лупой, и не было недостатка ни в умниках,

глазевших разинув рот, как тазы соскакивают с полок и котелки

катятся к магнитам, ни в любопытных, готовых уплатить пятьдесят

сентаво за то, чтобы вдоволь подивиться на цыганку, которая

вынимает изо рта искусственную челюсть и опять водружает ее на

место. У пустынной станции теперь только на минуту

останавливался дряхлый паровоз с несколькими желтыми вагонами,

которые никого и ничего не везли, -- вот и все, что осталось от

прежнего движения, от переполненного пассажирами поезда, к

которому сеньор Браун прицеплял свой вагон со стеклянной крышей

и епископскими креслами, и от составов с фруктами по сто

двадцать вагонов каждый, которые один за другим подходили к

станции в течение всего вечера. Судебные чины, приехавшие

проверить на месте сообщение падре Антонио Исабеля о странном

мope на птиц и принесении в жертву Вечного Жида, застали

почтенного падре за игрой в жмурки с ребятишками, сочли его

сообщение плодом старческих галлюцинаций и отправили священника

в приют для слабоумных. Через несколько дней в город прибыл

падре Аугусто Анхель, подвижник новейшей выпечки; непримиримый,

смелый до дерзости, он собственноручно трезвонил в разные

колокола по нескольку раз на день, дабы души верующих

бодрствовали, и переходил из одного дома в другой, побуждая

сонливцев проснуться и идти к мессе. Однако не прошло и года,

как падре Аугусто Анхель вынужден был признать себя

побежденным: он оказался не в силах противостоять духу лености,

витавшему в воздухе, раскаленной пыли -- она набивалась повсюду

и все старила -- и тяжелому сну, в который повергали его

преподобие невыносимо знойные часы сиесты и мясные фрикадельки,

неизменно подаваемые на обед. После смерти Урсулы дом снова

пришел в запустение, из этого запустения его не сможет извлечь

даже столь решительное и волевое создание, как Амаранта Урсула,

когда через много лет она, будучи уже взрослой женщиной без

предрассудков, веселой, современной, обеими ногами прочно

стоящей на земле, распахнет настежь двери и окна, чтобы

отпугнуть дух разрушения, восстановит сад, истребит рыжих

муравьев, нахально, среди бела дня, ползающих по коридору, и

безуспешно попытается вернуть обиталищу Буэндиа угасший дух

гостеприимства. Страсть к затворничеству, которой была одержима

Фернанда, встала непреодолимой плотиной на пути бурного

столетия Урсулы.

Фернанда не только отказалась открыть двери, когда

прекратился знойный ветер, но и распорядилась забить окна

деревянными крестами, дабы похоронить себя заживо, повинуясь

родительским наставлениям. Дорогостоящая переписка с невидимыми

целителями окончилась полным крахом. После многочисленных

отсрочек Фернанда заперлась в своей спальне в назначенный день

и час легла на постель, обратившись головой к северу, покрытая

только белой простыней; в час ночи она почувствовала, что ей на

лицо положили салфетку, смоченную какой-то ледяной жидкостью.

Когда она проснулась, в окна светило солнце, а у нее на животе

краснел грубый дугообразный шрам -- начинаясь в паху, он шел до

грудины. Но еще прежде, чем миновал срок предписанного

послеоперационного отдыха, Фернанда получила неприятное письмо

от невидимых целителей. В письме сообщалось, что ее подвергли

тщательному обследованию, продолжавшемуся шесть часов, но при

этом в организме не было обнаружено никаких внутренних

нарушений, которые могли бы вызвать симптомы, неоднократно и

столь подробно описанные ею. Пагубная привычка Фернанды не

называть вещи своими именами опять ее подвела, ибо

единственное, что обнаружили хирурги-телепаты, было опущение

матки, а его можно было исправить и без операции, с помощью

бандажа. Разочарованная Фернанда попыталась добиться более

точных объяснений, но невидимые корреспонденты перестали

отвечать на ее письма. Раздавленная тяжестью непонятного слова

"бандаж", Фернанда решилась отбросить стыдливость и спросить у

врача-француза, что это такое, и только тут она узнала, что три

месяца тому назад француз повесился на стропилах сарая и

вопреки воле народа похоронен на кладбище одним ветераном

войны, старым товарищем по оружию полковника Аурелиано Буэндиа.

Тогда Фернанда доверилась своему сыну Хосе Аркадио, и тот

прислал ей бандажи из Рима вместе с инструкцией, как ими

пользоваться. Фернанда сначала выучила инструкцию наизусть, а

затем бросила ее в уборную, чтобы скрыть от всех характер своих

недомоганий. Это было ненужной предосторожностью, так как

последние обитатели дома не обращали на Фернанду никакого

внимания. Санта София де ла Пьедад погрузилась в одинокую

старость, она варила скудный обед для всего семейства, а

остальное время посвящала уходу за Хосе Аркадио Вторым.

Амаранта Урсула, до некоторой степени унаследовавшая красоту

Ремедиос Прекрасной, теперь тратила на приготовление уроков те

часы, что раньше расходовала на мучение Урсулы. Дочь Аурелиано

Второго начала проявлять признаки незаурядного ума и отличалась

прилежанием, эти качества оживили в душе ее родителя надежды,

которые прежде вызывала у него Меме. Он обещал Амаранте Урсуле

послать ее для завершения образования в Брюссель в соответствии

с обычаем, заведенным еще при банановой компании, и эта мечта

заставила его снова попытаться поднять земли, опустошенные

Blog

C Перевод, Н. Бутырина, В