C Перевод, Н. Бутырина, В

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 31 32 33 34 35 36 37 38 ... 41

Второго сначала из гордости, а потом из сострадания продолжала

посылать пищу его вдове. Позже, когда у Петры Котес уже

недоставало сил продавать билеты, а люди потеряли интерес к

лотерее, были случаи, что она сама сидела голодная, но кормила

Фернанду и не переставала выполнять принятое на себя

обязательство до тех пор, пока своими глазами не увидела

похороны соперницы.

Сокращение числа обитателей дома, казалось, должно было бы

облегчить Санта Софии де ла Пьедад тяжелое бремя повседневных

забот, более полустолетия лежавшее на ее плечах. Никто никогда

не слышал ни слова жалобы от этой молчаливой, необщительной

женщины, которая подарила семье ангельскую доброту Ремедиос

Прекрасной и загадочную надменность Хосе Аркадио Второго и

посвятила всю свою одинокую и молчаливую жизнь выращиванию

малышей, едва ли даже помнивших, что они ее дети и внуки;

словно за плотью от плоти своей, ухаживала она и за Аурелиано,

и в самом деле приходившимся ей правнуком, чего она не

подозревала. В любом другом доме ей не пришлось бы расстилать

свою циновку на полу в кладовой и спать там под

непрекращавшуюся ночную возню крыс. Она никому не рассказывала,

как однажды среди ночи проснулась в испуге от ощущения, что

кто-то смотрит на нее из темноты: это была гадюка, которая

уползла, скользнув по ее животу. Санта София де ла Пьедад

знала, что, расскажи она об этом происшествии Урсуле, Урсула

положила бы ее спать в свою постель, но в те времена никто

ничего не замечал, и, чтобы привлечь чье-то внимание, нужно

было громко вопить в галерее, ибо изнуряющая выпечка хлеба,

превратности войны, уход за детьми не оставляли времени для

того, чтобы подумать о благополучии своего ближнего.

Единственным человеком, помнящим о Санта Софии де ла Пьедад,

была Петра Котес, которую она так ни разу и в глаза не видела.

Петра Котес всегда -- даже в тяжелые дни, когда ей с Аурелиано

Вторым приходилось ночами колдовать над скудной выручкой от

лотерей, -- заботилась, чтобы Санта София де ла Пьедад имела

приличное платье и пару добротных башмаков, в которых не стыдно

было бы выйти на улицу. Когда Фернанда появилась в доме, у нее

были основания принять Санта Софию де ла Пьедад за бессменную

служанку, и, хотя ей много раз твердили, кто такая Санта София

де ла Пьедад, все равно Фернанде это представлялось какой-то

нелепостью, и она с трудом усваивала и тут же забывала, что

перед ней мать ее мужа, ее свекровь. По-видимому, Санта София

де ла Пьедад вовсе не тяготилась своим подчиненным положением.

Наоборот, ей как будто даже и нравилось молча, безостановочно

бродить по комнатам, заглядывать во все углы и поддерживать в

чистоте и порядке огромный дом, в котором она жила с юных лет,

хотя дом этот, особенно при банановой компании, походил больше

на казарму, чем на семейный очаг. Но после смерти Урсулы Санта

София де ла Пьедад, несмотря на всю свою нечеловеческую

расторопность и потрясающую работоспособность, начала сдавать.

И не только потому, что сама она состарилась и выбилась из сил,

но и потому, что дом с каждым часом все больше дряхлел. Стены

его покрылись нежным мхом, весь двор зарос травой, под напором

сорняков цементный пол галереи растрескался, как стекло, и

сквозь трещины пробились те самые желтые цветочки, которые без

малого сто лет тому назад Урсула нашла в стакане, где лежала

вставная челюсть Мелькиадеса. Не имея ни времени, ни сил

противостоять неистовому натиску природы, Санта София де ла

Пьедад проводила целые дни в спальнях, распугивая ящериц,

которые ночью снова возвращались. Как-то утром она обнаружила,

что рыжие муравьи покинули источенный ими фундамент, прошли

через сад, взобрались на галерею, где иссохшие бегонии

приобрели землистый оттенок, и проникли в глубь дома. Санта

София де ла Пьедад попыталась уничтожить их сначала с помощью

просто метлы, затем в ход пошли инсектициды и, наконец,

негашеная известь, но все было напрасно -- на другой день рыжие

муравьи наползли снова, упорные и неистребимые. Фернанда,

всецело занятая сочинением писем своим детям, не сознавала

ужасающей быстроты разрушения, его необратимости, и Санта Софии

де ла Пьедад приходилось биться в одиночку; она сражалась с

сорняками, не пропуская их на кухню, смахивала со стен заросли

паутины, через несколько часов появлявшиеся снова, выскребала

муравьев-древоточцев из их нор. Но когда она заметила, что пыль

и паутина проникли даже в комнату Мелькиадеса, хотя она

подметала и убирала ее по три раза на дню, и что, несмотря на

ее яростные усилия сохранить чистоту, комната все более и более

принимает тот грязный и жалкий облик, которые пророчески

увидели только два человека -- полковник Аурелиано Буэндиа и

молодой офицер, -- она признала себя побежденной. Тогда она

надела поношенное выходное платье, старые ботинки Урсулы,

простые чулки -- подарок Амаранты Урсулы -- и завязала в узелок

оставшиеся у нее две или три смены белья.

-- Я больше не могу, -- сказала она Аурелиано, -- Этот

дом слишком велик для моих бедных костей.

Аурелиано спросил, куда она думает пойти, и она

неопределенно махнула рукой, словно не имела ни малейшего

представления о своей будущей судьбе. Все же она сказала, что

собирается провести последние годы у своей двоюродной сестры,

живущей в Риоаче. Но эти слова звучали неубедительно. Со

времени смерти своих родителей Санта София де ла Пьедад ни с

кем в Макондо не поддерживала связи, ниоткуда не получала ни

писем, ни посылок и ни разу не говорила, что у нее есть

родственники. Аурелиано отдал ей четырнадцать золотых рыбок,

так как она собиралась уйти только со своими сбережениями:

одним песо и двадцатью пятью сентаво. Из окна Аурелиано видел,

как она, горбясь под тяжестью лет, волоча ноги, медленно прошла

через двор с узелком в руках, видел, как она всунула руку в

отверстие калитки и опустила за собой щеколду. Больше он

никогда ее не видел и ничего о ней не слышал. Узнав об уходе

Санта Софии де ла Пьедад, Фернанда целый день болтала без

умолку; она перерыла все сундуки, комоды и шкафы, перебрала все

вещи одну за другой и убедилась, что свекровь ничего с собой не

унесла. Потом обожгла себе пальцы, впервые в жизни попытавшись

растопить печь, и должна была просить Аурелиано сделать ей

милость и показать, как варят кофе. Со временем юноше пришлось

взять на себя все кухонные дела. Встав с постели, Фернанда

находила завтрак уже на столе, позавтракав, она удалялась в

спальню и снова показывалась только в час обеда, чтобы взять

еду, оставленную ей Аурелиано в печке на еще теплых углях,

отнести нехитрые кушанья в столовую и съесть их, восседая между

двумя канделябрами во главе накрытого полотняной скатертью

стола, у которого стояло пятнадцать пустых стульев. Даже

оставшись одни в доме, Аурелиано и Фернанда продолжали жить,

замкнувшись каждый в своем неразделенном одиночестве. Они

убирали только свои спальни, все остальные помещения постепенно

обволакивала паутина, она оплетала розовые кусты, облепляла

стены, толстым слоем покрывала стропила. Именно в эту пору у

Фернанды сложилось впечатление, что у них в комнатах завелись

домовые. Вещи, особенно такие, без которых нельзя обойтись ни

одного дня, словно обрели ноги. Фернанда часами могла искать

ножницы, будучи в полной уверенности, что положила их на

кровать, и, только перерыв всю постель, обнаруживала пропажу на

полке в кухне, хотя ей казалось, что в кухню она не заходила

вот уже целых четыре дня. А то вдруг из ящика пропадали вилки,

а назавтра шесть вилок валялись на алтаре и три торчали в

умывальнике. Вещи словно играли в прятки, и эти забавы особенно

выводили Фернанду из себя, когда она садилась писать письма.

Чернильница, только что поставленная справа, перемещалась на

левую сторону, пресс-папье вообще исчезало со стола, а через

три дня Фернанда находила его у себя под подушкой, страницы

письма к Хосе Аркадио попадали в конверт для Амаранты Урсулы, и

Фернанда жила в смертельном страхе, что она перепутает

конверты, как это неоднократно и случалось. Однажды у нее

пропала ручка с пером. Прошло пятнадцать дней, и эту ручку

принес почтальон -- он обнаружил ее у себя в кармане и долго

таскал из дома в дом, разыскивая хозяев. Вначале Фернанда

думала, что эти исчезновения, как и пропажа бандажей, -- дело

рук невидимых целителей, и даже начала было писать им письмо с

просьбой оставить ее в покое, но неотложные надобности

заставили ее прервать письмо на полуслове, а когда она

вернулась в комнату, оно исчезло, да и сама Фернанда уже забыла

о своем намерении его написать. Одно время у нее под

подозрением был Аурелиано. Она принялась следить за ним,

подбрасывала различные предметы на его пути, надеясь поймать

юношу с поличным в тот момент, когда он будет их прятать, но

вскоре убедилась, что Аурелиано выходит из комнаты Мелькиадеса

только на кухню и в уборную и что он человек, неспособный на

шутки. Таким образом Фернанда и пришла к мысли, что все это

проделки домовых, и решила закрепить каждую вещь на том месте,

где она должна находиться. Длинными веревками она привязала

ножницы к изголовью кровати, коробочку для перьев и пресс-папье

-- к ножке стола, а чернильницу приклеила к столешнице справа

от того места, куда имела обыкновение класть бумагу. Однако ей

не удалось добиться желаемых результатов, так как стоило ей

заняться шитьем, и через два-три часа она уже не могла

дотянуться до ножниц, словно домовые укоротили веревку, на

которой ножницы были привязаны. То же происходило и с веревкой,

на которой было пресс-папье, и даже с рукой Фернанды, ибо,

взявшись за письмо, через некоторое время она уже не могла

дотянуться до чернильницы. Ни Амаранта Урсула в Брюсселе, ни

Хосе Аркадио в Риме ничего не знали об этих ее неприятностях.

Она писала им, что вполне счастлива, да и в самом деле была

счастлива именно потому, что чувствовала себя свободной от всех

обязанностей, как будто снова вернулась в родительский дом, где

ей не приходилось сталкиваться с повседневными мелочами, так

как все эти мелкие проблемы были разрешены заранее -- в

воображении. Бесконечное писание писем привело к тому, что

Фернанда утратила чувство времени, особенно это стало заметно

после ухода Санта Софии де ла Пьедад. Фернанда привыкла вести

счет дням, месяцам, годам, принимая за точки отсчета

предполагаемые даты возвращения детей. Но когда сын и дочь

начали раз за разом откладывать свой приезд, даты смешались,

сроки перепутались и дни перестали отличаться один от другого,

пропало даже ощущение, что они проходят. Эти отсрочки не

выводили Фернанду из себя, наоборот, они вызывали у нее чувство

глубокого удовлетворения. Даже когда Хосе Аркадио сообщил, что

надеется завершить курс высшей теологии и приступить к изучению

дипломатии, она не огорчилась, хотя несколько лет тому назад он

уже писал, что находится накануне принятия обета: она знала,

как высока и крута витая лестница, ведущая к престолу святого

Петра. Ее приводили в восторг известия, которые другим

показались бы самыми заурядными, например, сообщение сына, что

он лицезрел папу. Когда дочь написала ей, что сможет продолжить

учение в Брюсселе дольше установленного срока, так как

благодаря своим отличным успехам она получила льготы, которых

отец не мог предвидеть, Фернанда даже обрадовалась.

Более трех лет минуло с того дня, когда Санта София де ла

Пьедад принесла Аурелиано санскритскую грамматику, и только

теперь ему удалось перевести первый лист пергаментов. Он

выполнил гигантскую работу и все же сделал лишь первый шаг на

пути, длину которого невозможно было измерить, ибо испанский

перевод пока еще не имел смысла -- это были зашифрованные

стихи. Аурелиано не располагал исходными данными, чтобы найти

ключ к шифру, но, вспомнив слова Мелькиадеса про лавочку

ученого каталонца, где есть книги, позволяющие проникнуть в

глубокий смысл пергаментов, он решил поговорить с Фернандой и

попросить позволения отправиться на поиски. В комнате,

загроможденной грудами мусора, растущими с головокружительной

быстротой и уже заполнившими почти все пространство, Аурелиано

подбирал слова для этого разговора, сочинял наиболее

убедительную форму обращения, предусматривал

наиблагоприятнейшие обстоятельства, но при встречах с Фернандой

на кухне, когда она вынимала еду из печки -- а другой

возможности встретиться с ней у него не было, -- заранее

обдуманная просьба застревала в горле, и у него пропадал голос.

Впервые он стал выслеживать Фернанду. Он подкарауливал ее шаги

в спальне. Слушал, как она идет к двери, чтобы взять у

почтальона письма от детей и вручить ему свои, до глубокой ночи

ловил твердое и неистовое скрипение пера по бумаге, пока

наконец не раздавалось щелканье выключателя и Фернанда не

начинала бормотать молитвы. Только тогда Аурелиано засыпал,

веря, что следующий день принесет ему желанный случай. Он так

надеялся получить разрешение, что однажды утром остриг себе

волосы, отросшие уже до плеч, сбрил клочковатую бороду, натянул

узкие брюки и неизвестно от кого унаследованную рубашку с

пристегивающимся воротничком, отправился на кухню и стал ждать,

когда Фернанда придет за едой. Но перед ним предстала не та

женщина, которую он раньше встречал каждый день, -- женщина с

гордо вскинутой головой и твердой поступью, -- а старуха

сверхъестественной красоты, в пожелтевшей горностаевой мантии и

с позолоченной картонной короной на голове, вид у нее был такой

томный, словно она перед этим долго плакала взаперти. С тех пор

как Фернанда нашла в чемоданах Аурелиано Второго изъеденное

молью одеянье королевы, она часто в него облачалась. Всякий,

кто увидел бы, как она вертится перед зеркалом, восхищаясь

своей королевской осанкой, несомненно, принял бы ее за

сумасшедшую, но она не сошла с ума. Просто королевские одежды

стали для нее средством пробуждения памяти. Надев их впервые,

она почувствовала, что сердце у нее сжалось, глаза наполнились

слезами, и она снова услышала запах ваксы, исходивший от сапог

военного, явившегося за ней, чтобы сделать ее королевой, и душа

ее наполнилась тоской по утраченным иллюзиям. Она почувствовала

себя такой старой, такой изношенной, такой далекой от лучших

часов своей жизни, что затосковала даже по тем дням, которые

всегда казались ей самыми черными, и только тут поняла, как не

хватает ей запахов душицы, которые ветер разносил по галерее,

дымки, поднимавшейся в сумерках от розовых кустов, и даже

животно-грубых чужеземцев. Ее сердце -- комок слежавшегося

пепла -- успешно сопротивлялось самым тяжелым ударам

повседневных забот, но рассыпалось под первым натиском тоски по

прошлому. Потребность находить себе радость в печали по мере

того, как шли годы, оказывая на Фернанду свое опустошающее

воздействие, превратилась в порок. Одиночество сделало ее более

похожей на остальных людей. Однако в то утро, когда она вошла в

кухню и встретила бледного костлявого юношу со странным блеском

в глазах, протягивавшего ей чашку кофе, она устыдилась своего

нелепого вида. Фернанда не только отказала Аурелиано в его

просьбе, но и начала прятать ключи от дома в потайной карман, в

котором носила бандажи. Это была излишняя предосторожность, так

как Аурелиано при желании мог ускользнуть из дому и вернуться,

не будучи замеченным. Но неуверенность в окружающем мире,

выработанная годами затворничества, и привычка повиноваться

засушили в сердце юноши семена мятежа. Он вернулся в свою келью

и продолжал изучать пергаменты, прислушиваясь к глубоким

вздохам, до поздней ночи доносившимся из спальни Фернанды.

Однажды утром он, как обычно, пошел на кухню растопить плиту и

обнаружил в остывшей золе нетронутый обед, который накануне

оставил для Фернанды. Тогда он заглянул в спальню и увидел, что

Фернанда лежит, вытянувшись на постели, покрытая горностаевой

мантией, прекрасная, как никогда, и кожа у нее стала белой и

гладкой, как мрамор. Точно такой нашел ее и Хосе Аркадио,

вернувшись в Макондо четыре месяца спустя.

Было невозможно представить себе сына, более похожего на

свою мать. Хосе Аркадио носил костюм из черной тафты, рубашку с

твердым и круглым воротничком, а вместо галстука -- узкую

шелковую ленту, завязанную бантом. Это был бледный, томный

человек с удивленным взглядом и безвольным ртом. Черные,

блестящие, гладкие волосы, разделенные посредине головы прямым

и тонким пробором, имели искусственный вид, свойственный

парикам святых, синеватые тени, оставшиеся на чисто выбритом

подбородке белого, как парафин, лица, казалось, говорили об

угрызениях совести. У него были бледные пухлые руки с зелеными

венами, руки бездельника, а на указательном пальце левой руки

красовалось массивное золотое кольцо с круглым опалом. Открыв

ему дверь, Аурелиано с первого взгляда понял, что перед ним

человек, приехавший издалека. Там, где он проходил, оставался

запах цветочной воды, которой Урсула смачивала ему голову,

когда он был ребенком, чтобы отыскивать его во мраке своей

слепоты. Непонятно почему, но после стольких лет отсутствия

Хосе Аркадио по-прежнему оставался состарившимся ребенком,

печальным и одиноким. Он направился прямо в спальню своей

матери, где Аурелиано по рецепту Мелькиадеса, чтобы сохранить

тело от тления, уже четыре месяца кипятил ртуть в тигле,

некогда принадлежавшей прадеду его деда. Хосе Аркадио ни о чем

не спросил. Он поцеловал в лоб мертвую Фернанду, вытащил из

внутреннего кармана ее юбки три оставшихся неиспользованными

бандажа и ключ от платяного шкафа. Уверенные резкие движения не

соответствовали его томному виду. Вынув из шкафа обитую шелком

и пахнувшую сандалом шкатулку с фамильным гербом, он открыл ее

-- на дне лежало длинное письмо, в котором Фернанда излила свое

сердце и рассказала все, что при жизни таила от сына. Хосе

Аркадио прочитал письмо матери стоя, с видимым интересом, но не

выказал никакого волнения; он задержался на третьей странице и

внимательно посмотрел на Аурелиано, как бы знакомясь с ним

заново.

-- Итак, -- сказал он голосом, в котором было что-то от

бритвы, -- ты и есть бастард?

-- Я Аурелиано Буэндиа.

-- Убирайся в свою комнату, -- сказал Хосе Аркадио.

Аурелиано отправился к себе и даже не вышел посмотреть на

сиротливые похороны Фернанды. Иногда через раскрытую дверь

кухни он видел, как Хосе Аркадио, тяжело дыша, бродит по дому,

а глубокой ночью из обветшалых спален до Аурелиано доносились

его шаги. Голоса Хосе Аркадио он не слышал многие месяцы, и не

только потому, что тот не удостаивал его беседой, но и потому,

что у него самого не было ни желания поговорить, ни времени

подумать о чем-нибудь другом, кроме пергаментов. После смерти

Фернанды он вытащил из тайника предпоследнюю золотую рыбку и

направился в лавку ученого каталонца за нужными книгами. Все,

что он увидел по пути, не вызывало у него никакого интереса,

может быть, потому, что у него не было воспоминаний и ему не с

чем было сравнивать увиденное; пустынные улицы и заброшенные

дома выглядели точно такими, какими он рисовал их в своем

воображении в те дни, когда с радостью отдал бы душу, лишь бы

взглянуть на них. Он сам предоставил себе разрешение, в котором

ему отказала Фернанда, и решился выйти из дому, но только один

Blog

C Перевод, Н. Бутырина, В