C Перевод, Н. Бутырина, В

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 26 27 28 29 30 31 32 33 ... 41

штаны до колен, бродили по улицам, превратившимся в бурные

потоки, и пускали с ребятишками кораблики. Ночью, после

наступления комендантского часа, они вышибали ударами прикладов

двери, вытаскивали подозреваемых из постелей и уводили туда,

откуда не было возврата. Все еще велись поиски и уничтожение

преступников, убийц, поджигателей и нарушителей декрета номер

четыре, но военные отрицали это даже перед родными своих жертв,

переполнявшими приемную начальника гарнизона в надежде узнать о

судьбе арестованных. "Я уверен, что вам это просто приснилось,

-- твердил начальник гарнизона. -- В Макондо ничего не

произошло, ничего не происходит и никогда ничего не произойдет.

Это счастливый город". Так были уничтожены все профсоюзные

вожаки.

Уцелел лишь один Хосе Аркадио Второй. Однажды ночью, в

феврале, двери дома затряслись от ударов. Стучали прикладами --

этот стук ни с чем нельзя было спутать. Аурелиано Второй,

который все еще ждал, когда прояснится, чтобы выйти из дому,

открыл дверь и увидел шестерых солдат во главе с офицером в

мокрых от дождя плащах. Не сказав ни слова, они обыскали дом,

комнату за комнатой, шкаф за шкафом, и гостиные, и кладовые.

Урсула проснулась, когда зажгли свет в ее комнате, и, пока шел

обыск, лежала затаив дыхание, но сделала из пальцев крест и все

время направляла его туда, куда переходили солдаты. Санта София

де ла Пьедад успела разбудить Хосе Аркадио Второго, спавшего в

комнате Мелькиадеса, однако ему сразу стало ясно, что пытаться

бежать слишком поздно. Санта София де ла Пьедад снова заперла

дверь, а он надел рубаху и ботинки, сел на постель и стал

ждать, когда они появятся. В этот момент они обыскивали

ювелирную мастерскую. Офицер приказал отпереть висячий замок,

быстрым взмахом фонаря обвел помещение, увидел рабочий стол,

стеклянный шкаф для флаконов с кислотами, инструменты, лежавшие

на тех же местах, где их оставил хозяин, и, казалось, понял,

что в этой комнате никто не живет. Но тем не менее коварно

спросил Аурелиано Второго, не ювелир ли он, тот объяснил, что

здесь была мастерская полковника Аурелиано Буэндиа. "Так!" --

сказал офицер, зажег свет и отдал приказ произвести тщательный

обыск, от которого не укрылись восемнадцать золотых рыбок, --

оставшись нерасплавленными, они лежали в жестяной банке, за

флаконами. Офицер высыпал их на стол и внимательно рассмотрел

каждую, после чего заметно смягчился. "Я бы хотел взять себе

одну, если вы позволите, -- сказал он. -- В свое время они были

опознавательным знаком мятежников, но сейчас это реликвия". Он

был совсем молодой, почти юноша, но держался очень уверенно, и

только теперь стало заметно, что в нем есть нечто

привлекательное, располагающее. Аурелиано Второй подарил ему

золотую рыбку. У офицера радостно, как у ребенка, заблестели

глаза, он спрятал рыбку в карман, а остальные бросил в банку и

поставил ее на место.

-- Такому подарку цены нет, -- заметил он. -- Полковник

Аурелиано Буэндиа был одним из наших самых великих людей.

Однако этот приступ человечности не повлиял на его

профессиональное поведение. Перед дверью в комнату Мелькиадеса

Санта София де ла Пьедад прибегла к последней оставшейся у нее

в запасе уловке. "Здесь уже почти сто лет никто не живет", --

сказала она. Офицер заставил открыть комнату, пробежал по ней

лучом фонаря, и Аурелиано Второй и Санта София де ла Пьедад

увидели арабские глаза Хосе Аркадио Второго в тот момент, когда

блик света скользнул по его лицу, и поняли, что это конец одной

тревоги и начало другой, спасение от которой только в смирении.

Однако офицер продолжал водить лучом фонаря по комнате и не

проявил никаких признаков заинтересованности, пока не обнаружил

семьдесят два горшка, сложенных штабелями в шкафу. Тогда он

зажег свет. Хосе Аркадио Второй, более чем когда-либо

торжественный и задумчивый, сидел на краю койки, готовый встать

и пойти. За ним виднелись полки с растрепанными книгами и

свитками пергаментов, все еще чистый и прибранный рабочий стол

с чернильницами, все еще полными чернил. В комнате был тот же

свежий и прозрачный воздух, та же неподвластность пыли и

разрушению, которые помнил с детства Аурелиано Второй и которые

не умел замечать один лишь полковник Аурелиано Буэндиа. Но

внимание офицера было приковано только к горшкам.

-- Сколько человек живет в доме? -- спросил он.

-- Пять.

Офицер, очевидно, был в недоумении. Взгляд его остановился

на том пространстве, где Аурелиано Второй и Санта София де ла

Пьедад продолжали видеть Хосе Аркадио Второго; теперь и сам

Хосе Аркадио Второй заметил, что военный смотрит на него, не

видя его. Потом офицер выключил свет и прикрыл дверь. Когда он

заговорил с солдатами, Аурелиано Второй понял, что молодой

военный видел комнату Мелькиадеса теми же глазами, какими видел

ее полковник Аурелиано Буэндиа.

-- Сюда действительно уже лет сто по крайней мере никто

не заглядывал, -- сказал офицер своим солдатам. -- Тут,

наверное, даже змеи водятся.

Когда дверь закрылась, Хосе Аркадио Второй почувствовал

уверенность, что его война пришла к концу. За много лет до

этого полковник Аурелиано Буэндиа рассказывал ему о

притягательной силе войны и пытался доказать свое утверждение

бесчисленными примерами из собственной жизни. Хосе Аркадио

Второй поверил ему. Но в ту ночь, пока офицер глядел на него,

не видя его, он вспомнил о напряжении последних месяцев, о

мерзостях тюрьмы, о панике на станции, о поезде, груженном

трупами, и пришел к заключению, что полковник Аурелиано Буэндиа

просто шарлатан или дурак. Он не понимал, зачем нужно было

тратить столько слов, чтоб объяснить, что ты испытываешь на

войне, когда достаточно всего лишь одного слова: страх. В

комнате Мелькиадеса он, защищенный разлитым в ней колдовским

светом, шумом дождя, чувством своей невидимости, обрел тот

покой, которого не имел ни одной минуты за всю свою прошлую

жизнь; единственное, что еще вызывало в нем страх, была мысль,

как бы его не похоронили заживо. Он рассказал об этом Санта

Софии де ла Пьедад, носившей ему пищу, и та обещала сделать все

возможное, прожить как можно дольше и удостовериться

собственными глазами, что его хоронят мертвым. Тогда,

освободившись наконец от всяких страхов, Хосе Аркадио Второй

занялся изучением пергаментов Мелькиадеса, и чем меньше он

понимал их, тем с большим удовольствием продолжал изучать. Он

привык к шуму дождя, который через два месяца уже превратился в

новую форму тишины, и его одиночество нарушалось лишь

появлением Санта Софии де ла Пьедад. Он упросил ее оставлять

еду на подоконнике, а на дверь повесить замок. Другие члены

семьи забыли о Хосе Аркадио Втором, даже Фернанда, не

возражавшая против пребывания деверя в доме с тех пор, как ей

стало известно, что офицер застал его в комнате, но не увидел.

Через полгода заточения Хосе Аркадио Второго, когда войска

покинули Макондо, Аурелиано Второй, жаждавший поболтать с

кем-нибудь, пока перестанет дождь, снял замок с дверей комнаты.

Как только он вошел, в нос ему сразу ударило зловоние от

горшков -- они стояли на полу и были неоднократно использованы

по назначению. Хосе Аркадио Второй, облысевший, безразличный к

тошнотворным, отравляющим воздух испарениям, продолжал читать и

перечитывать непонятные пергаменты. Он весь светился каким-то

ангельским сиянием. При звуке открывшейся двери он лишь поднял

глаза от стола и снова опустил их, но брату было достаточно и

этого короткого мгновения, чтобы увидеть в его взгляде

повторение непоправимой судьбы прадеда.

-- Их было больше трех тысяч, -- только и сказал Хосе

Аркадио Второй. -- Я уверен, что там были все, кто собрался на

станции.

x x x

Дождь лил четыре года одиннадцать месяцев и два дня. Порой

он словно бы затихал, и тогда все жители Макондо в ожидании

скорого конца ненастья надевали праздничные одежды, и на лицах

у них теплились робкие улыбки выздоравливающих; однако вскоре

население города привыкло к тому, что после каждого такого

просвета дождь возобновляется с новой силой. Гулкие раскаты

грома раскалывали небо, с севера на Макондо налетали ураганные

ветры, они сносили крыши, валили стены, с корнем вырывали

последние банановые деревья, оставшиеся на плантациях. Но, как

и во времена бессонницы, которую Урсула часто вспоминала в те

дни, само бедствие подсказывало лекарства против порожденной им

скуки. Аурелиано Второй был одним из самых упорных борцов с

бездельем. Накликанная сеньором Брауном буря захватила его в

доме у Фернанды, куда он заглянул в тот вечер по какому-то

пустячному поводу. Фернанда предложила своему супругу

поломанный зонтик, отыскавшийся в стенном шкафу. "Не нужно, --

сказал Аурелиано Второй. -- Я побуду здесь, пока не пройдет

дождь". Конечно, эта фраза не могла считаться нерушимой

клятвой, но Аурелиано Второй твердо намеревался сдержать свое

слово. Его одежда осталась в доме Петры Котес, и каждые три дня

он стаскивал с себя все, что на нем было, и в одних кальсонах

ждал, пока ему постирают. Чтобы не скучать, он взялся устранить

все изъяны, накопившиеся в доме. Он прилаживал дверные петли,

смазывал замки, привинчивал засовы и выпрямлял шпингалеты. В

течение нескольких месяцев можно было видеть, как он бродит по

дому, таская под мышкой ящик с инструментами, который, должно

быть, забыли цыгане еще при Хосе Аркадио Буэндиа, и никто не

знал почему -- то ли от физической работы, то ли от дьявольской

скуки, то ли от вынужденного воздержания, -- но его брюхо

постепенно опадало, как пустеющий бурдюк с вином, его лицо,

напоминающее блаженную морду гигантской черепахи, теряло свой

багрово-красный оттенок, двойной подбородок сглаживался, и

наконец Аурелиано Второй похудел настолько, что начал сам

завязывать шнурки своих ботинок. Глядя, как он старательно

прилаживает дверные щеколды и разбирает на части стенные часы,

Фернанда подумала, не впал ли ее супруг в грех переливания из

пустого в порожнее, подобно полковнику Аурелиано Буэндиа с его

золотыми рыбками, Амаранте с ее пуговицами и саваном, Хосе

Аркадио Второму с пергаментами и Урсуле, вечно пережевывающей

свои воспоминания. Но это было не так. Просто дождь все

перевернул вверх ногами, и даже у бесплодных механизмов, если

их не смазывали каждые три дня, между шестеренками прорастали

цветы, нити парчовых вышивок покрывались ржавчиной, а в

отсыревшем белье заводились водоросли шафранного цвета. Воздух

был настолько пропитан влагой, что рыбы могли бы проникнуть в

дом через открытую дверь, проплыть по комнатам и выплыть из

окон. Однажды утром Урсула проснулась, чувствуя страшную

слабость -- предвестие близкого конца, -- и уже попросила было

положить ее на носилки и отнести к падре Антонио Исабелю, но

тут Санта София де ла Пьедад обнаружила, что вся спина старухи

усеяна пиявками. Раздувшихся тварей прижигали головешками и

отрывали одну за другой, чтобы они не высосали из Урсулы

последние остатки ее крови. Пришлось вырыть сточные канавы,

отвести воду из дома, очистить его от жаб и улиток -- только

после этого можно было вытереть полы, убрать кирпичи из-под

ножек кроватей и ходить в ботинках. Занятый сотнями мелочей,

которые требовали его внимания, Аурелиано Второй не замечал

приближения старости, но однажды вечером, когда он неподвижно

сидел в качалке, созерцая ранние сумерки, и думал о Петре

Котес, не испытывая при этом никакого волнения, он вдруг

почувствовал, что стареет. Казалось, ничто не мешало ему

вернуться в пресные объятия Фернанды, чья красота с приходом

зрелости расцвела его больше, но дождь смыл все желания и

наполнил его безразличным спокойствием пресытившегося человека.

Аурелиано Второй улыбнулся при мысли, чего бы он только не

вытворял раньше в такой дождь, затянувшийся на целый год. Одним

из самых первых он привез в Макондо цинковые листы, и это было

задолго до того, как банановая компания ввела в моду цинковые

крыши. Он раздобыл их, чтобы покрыть крышу над спальней Петры

Котес и наслаждаться ощущением глубокой близости, которое в те

времена вызывал у него шум дождя. Но даже эти воспоминания о

былых безумствах и причудах молодости не взволновали Аурелиано

Второго, как будто в последней гулянке он истощил все запасы

своей чувственности и в награду получил дивное свойство --

способность думать о прошлых радостях без горечи и раскаяния.

На первый взгляд казалось, что дождь наконец дал ему

возможность спокойно сесть и поразмышлять на досуге, а ящик с

масленками и плоскогубцами разбудил в его душе запоздалую тоску

по тем полезным делам, которыми он мог бы заняться и не

занялся, но это было не так: любовь к оседлости и домашнему

уюту, одолевшая Аурелиано Второго, не зависела ни от

воспоминаний, ни от горького жизненного опыта. Ее породил

дождь, вызвал из прошлого, из того далекого детства, когда он

читал в комнате Мелькиадеса волшебные сказки о коврах-самолетах

и китах, проглатывающих целые корабли со всем экипажем. В один

из таких дней по недосмотру Фернанды и пробрался в галерею

маленький Аурелиано. Аурелиано Второй сразу признал в мальчике

своего внука. Он подстриг ему волосы, одел его, научил не

пугаться людей, и вскоре уже никто не сомневался в том, что это

законный Аурелиано Буэндиа, наделенный всеми характерными

родовыми признаками: торчащими скулами, удивленным взглядом и

одиноким видом. С тех пор Фернанда успокоилась. Она давно уже

пыталась обуздать свою гордыню, но не знала, как это сделать,

ибо чем больше она думала о возможных выходах из создавшегося

положения, тем менее разумными они ей казались. Знай она, что

Аурелиано Второй примет неожиданного внука так, как он это

сделал -- с добродушной снисходительностью дедушки, она не

прибегала бы ко всяким уверткам и отсрочкам и еще с прошлого

года отказалась бы от умерщвления своей плоти. Для Амаранты

Урсулы, уже сменившей к тому времени молочные зубы на

постоянные, племянник был живой игрушкой, которой она

развлекалась в томительные часы дождя. Как-то раз Аурелиано

Второй вспомнил, что в бывшей спальне Меме валяется всеми

забытая английская энциклопедия. Он взялся показывать детям

картинки: сначала изображения животных, потом географические

карты, пейзажи далеких стран, портреты знаменитых людей.

Аурелиано Второй не умел читать по-английски и с трудом мог

распознать лишь наиболее известные города и самых прославленных

знаменитостей, поэтому ему пришлось изобретать имена и самому

выдумывать пояснения к рисункам, дабы удовлетворить ненасытное

детское любопытство.

Фернанда и в самом деле поверила, что ее супруг не

преминет вернуться к своей сожительнице, как только

распогодится. Вначале она опасалась, как бы он не попытался

проскользнуть в ее собственную спальню, тогда ей пришлось бы

пройти через постыдное объяснение и рассказать ему, что после

рождения Амаранты Урсулы она утратила способность к супружеской

жизни. Эти страхи и послужили причиной усиленной переписки

Фернанды с невидимыми целителями, которую то и дело нарушали

перебои в почтовой связи. В первые месяцы дождя буря вызвала

несколько железнодорожных катастроф, и Фернанда из одного

письма невидимых целителей поняла, что ее послания не дошли по

назначению. Позже, когда связь с неизвестными корреспондентами

окончательно прекратилась, она всерьез подумывала, не надеть ли

ей маску тигра, которую носил ее муж на кровавом карнавале, и

не пойти ли под вымышленным именем на прием к врачам банановой

компании. Но от одной из женщин, часто заносивших в дом новые

известия о бедствиях, причиненных потопом, она узнала, что

компания вывезла свои амбулатории в те края, где нет дождей.

Тогда Фернанда перестала надеяться. Она покорилась судьбе и

принялась ждать, пока не утихнет дождь и снова не заработает

почта, а до тех пор врачевала свои тайные недуги домашними

средствами, ибо предпочла бы умереть, чем отдаться в руки

последнего оставшегося в Макондо доктора, чудаковатого

француза, который питался травой, словно лошадь или осел. Она

сблизилась с Урсулой, надеясь выведать у нее какой-нибудь

спасительный рецепт. Но ханжеская привычка не называть вещи

своими именами заставила Фернанду поменять причины на

следствия, объявить кровотечения жаром. В таком виде ее болезни

казались ей менее постыдными, и Урсула резонно заключила, что

заболевание не утробного, а желудочного характера, и

посоветовала принять каломель. Не будь этой хвори, в которой

любая другая женщина, не страдающая болезненной стыдливостью,

не обнаружила бы для себя ничего позорного, и не пропадай у нее

письма, Фернанда не обращала бы внимания на дождь, ибо в конце

концов всю свою жизнь она коротала так, словно за окнами

неистовствует проливной ливень. Она не изменила часы трапез и

не отказалась ни от одной из своих привычек. Под ножки стола

подкладывали кирпичи, стулья громоздили на толстые доски --

иначе обедающие промочили бы ноги, -- а Фернанда по-прежнему

продолжала стелить скатерти из голландского полотна,

расставлять китайский сервиз и зажигать перед ужином свечи в

канделябрах, так как, по ее глубочайшему убеждению, стихийное

бедствие не могло служить поводом для нарушения раз заведенных

правил. Никто из обитателей дома не показывался на улице. Если

бы Фернанда могла, она бы закрыла навсегда все входные двери

еще задолго до начала дождя, ибо, по ее мнению, двери были

изобретены лишь для того, чтобы их запирать, а интересоваться

событиями, происходящими на улице, -- занятие, достойное

проституток. И тем не менее она первой бросилась к окну, когда

стало известно, что мимо дома несут гроб с телом полковника

Геринельдо Маркеса; однако зрелище, увиденное через приоткрытое

окно, до такой степени огорчило Фернанду, что еще много месяцев

спустя она раскаивалась в своей минутной слабости.

Более убогой похоронной процессии нельзя было себе

представить. Гроб стоял на простой повозке, запряженной волами,

над ним колыхался навес из банановых листьев, но дождь лил не

переставая, колеса увязали по ступицу в грязи, и навес держался

только чудом. Горестные потоки воды низвергались на лежащее

поверх гроба знамя, уже и так промокшее насквозь, то самое

боевое знамя, покрытое пороховой копотью и кровью, которое

вызывало ненависть самых заслуженных ветеранов. На гроб была

возложена сабля с кистями из медных и шелковых нитей, та самая

сабля, которую полковник Геринельдо Маркес оставлял на вешалке

в гостиной, чтобы безоружным войти в комнату, где шила

Амаранта. За гробом шлепали по грязи последние ветераны,

оставшиеся в живых после Неерландской капитуляции, они шли,

засучив штаны по колено, кое-кто даже босиком, и несли в одной

руке тростниковую палку, а в другой -- венок из слинявших под

дождем бумажных цветов. Словно процессия призраков,

проследовали они по улице, которая все еще носила имя

полковника Аурелиано Буэндиа, дружно, как по команде, оборотили

головы к его дому, затем завернули за угол и вышли на площадь

-- там им пришлось просить подмоги, потому что

импровизированный погребальный катафалк увяз в грязи. Урсула

попросила Санта Софию де ла Пьедад поднести ее на руках к

дверям. Никто не мог усомниться в том, что старуха видит -- с

Blog

C Перевод, Н. Бутырина, В