Geum.ru

Ведомости выпуск тридцать третий новое самоопределение университета под редакцией В. И. Бакштановского, Н. Н. Карнаухова Тюмень 2008

Вид материалаДокументы

Содержание


А.Ю. Согомонов
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   30

Не лги


Профессор чем-то похож на артиста. Он постоянно находится на кафедре, как артист на сцене. Ему, как и артисту, надо быть в образе. Однако есть одно отличие: профессор играет самого себя, артист играет других. И это отличие очень существенно. Профессору, чтобы соответствовать своему назначению, необходимо оставаться искренним, честным по отношению к студентам, хотя это не всегда легко. Часто возникает искушение делать вид, изображая себя лучше, чем ты есть на самом деле.

Однажды я проспал начало утренних занятий. Прекрасно помню это утро: просыпаюсь ровно в 9 часов – время начала семинара. Меня охватывает ужас. Быстро собираюсь и, даже не побрившись, бегу в университет (жил я тогда на Ордынке, до Моховой улицы, где располагался факультет журналистики, можно было дойти быстрым шагом за 15-20 минут). Прибегаю к концу первого перерыва, как раз ко второй 45-минутке семинара. К огромному моему удивлению и облегчению группа на месте, в аудитории. Дальше самое трудное – объяснить студентам свое опоздание. Обманывать не хотел, сказать правду было неудобно. Внезапно меня осеняет: спрашиваю ребят, будут ли они настаивать на моем объяснении своего опоздания. Они не настаивали. Я начал занятие. Этот эпизод имел два следствия: сам на занятия я больше никогда не опаздывал, к студентам, которые опаздывали, был снисходителен.

Этически более напряженным и в рамках профессорской деятельности более типичным был другой случай. Происходило это на том же факультете журналистики во второй половине 60-х годов, когда начали печатать роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Один студент, подчеркнув, что, согласно этому роману, Кант отверг пять доказательств бытия Бога и ввел свое шестое, четко спрашивает: «Какие пять доказательств он отверг, а какое шестое ввёл?». Я не мог дать ответ, который был бы столь же ясен, как и вопрос. Я не знал (по крайней мере не держал в памяти) конкретного отношения Канта ко всем различным, разработанным в философии до него, доказательствам бытия Бога. Но меня отчасти спасло то, что я хорошо знал его собственное доказательство, о чем и стал подробно рассказывать, доведя дело до звонка. Относительно отвергнутых доказательств я сказал только, что Кант, признавая практическую необходимость постулата Бога, не видел его гносеологической необходимости. И пообещал вернуться к этому вопросу в следующий раз. Кстати, если говорить о конкретных, отвергнутых Кантом, доказательствах, то Булгаков, как известно, пользовался не совсем точным источником – Кант на самом деле свёл их к трём. Этот эпизод, в котором я стыдливо прикрыл свое частичное незнание, стал для меня уроком и укором одновременно. С тех пор я пытался в тех случаях, когда это было необходимо, честно и открыто признавать свое незнание, неосведомленность в тех или иных вопросах, в том числе и – прежде всего – в тех, которые находятся в пределах моей профессорской компетенции. Чем образованнее и мудрее я становился, тем легче это мне давалось.

В нашей преподавательской среде гуляла такая анекдотическая история. Рассказывают, будто во время одной публичной лекции академик И.П. Павлов получил много письменных вопросов. Зачитав первый, он ответил: «Не знаю». Зачитав второй, ответил: «Не знаю». Зачитал третий – «Не знаю»… Тогда кто-то поднялся из зала и сказал: «Товарищ академик, на все вопросы Вы отвечаете “не знаю”, “не знаю”. За что же советское правительство платит Вам деньги?». Павлов ответил, что советское правительство платит ему за то, что он знает. Если бы оно захотело платить ему за то, чего он не знает, то у правительства не хватило бы никаких денег. Конечно, не каждый профессор в такой же степени, как академик Павлов, дружен со знаниями и уверенно владеет предметом своих занятий, чтобы легко и с чистой совестью признаваться в том, чего он не знает. Но идеал, образец профессора предполагает такое состояние.

***


Таким образом, на основании своего личного опыта и размышлений над ним я прихожу к выводу, что деятельность профессора не только не заключает в себе никакой мистики, в ней нет также такой профессиональной специфики и таких особенных ситуаций, которые требовали бы исключений из общих моральных требований или их конкретизации, ведущих к формированию особой профессиональной этики. Если чем-то в этом отношении профессорская деятельность отличается от прочих форм профессиональной и публичной активности, то только тем, что она в большей мере, чем другие зависит от прямого и осознанного следования общим моральным нормам. Можно сказать, что сама мораль в ее общезначимом содержании становится в известном смысле составной частью профессионального этоса профессора. Трудно быть профессором и не играть в профессора, т.е. не сообразовываться с тем представлением о профессоре, его образе, который клиширован в общественном сознании. Было бы интересно (возможно, даже в рамках проекта «Университетская этика») социологическими средствами описать образ профессора, каким его видят наши современники. Но и без таких исследований очевидно, что наряду с изображением профессора человеком не от мира сего (забывчивым, странным и т.п.), общественное мнение связывает с его обликом некую нравственную наивность, во всяком случае не отмечает его (в отличие от многих других общественных фигур) какими-то акцентированными пороками. В этом смысле профессор в общественном воображении выглядит намного лучше, чем его реальные корреляты в нашем обществе.


А.Ю. Согомонов

Университет versus профессий


Любая односторонность

должна быть изгнана

из высших учебных заведений.

Вильгельм фон Гумбольдт


Все чаще сталкиваешься в литературе с утверждением, что актуальный мир корпоративизируется активнее и масштабнее, чем когда-либо в новой и новейшей истории нашей цивилизации1. Одни исследователи воспринимают этот процесс как спасительный в условиях серьезного кризиса институтов общества «высокой» современности, другие – как главный вызов общественному и государственному устройству Модерна. При этом, чью бы сторону дискуссии мы ни приняли, в любом случае придется серьезно разобраться как в природе корпоративного ренессанса, так и в его культурных последствиях.

Одновременное включение человека в разные корпорации, формирующие и поддерживающие в нем множественные идентичности, не является исключительным феноменом нашего времени. Напротив, чрезвычайно сходную картину рисует нам эпоха, непосредственно предшествующая раннему Новому времени. И действительно, Европа, какой ее застал XVI в., была сложным и фрагментарным обществом, целостность которого обеспечивалась связями сугубо персонального характера. Человек был одновременно вклю­чен в различные холистические общности (корпорации), которые находились между собой в запутанных отношениях соподчинения, соперничества, конкуренции, противоречия и прочее.2 К концу средневековья таких общностей становилось все больше и больше, а степень их сложности критически возрастала3.

Заметим при этом, что коммунитарность и корпоративизм выступали в то время фактически единственно доступными для позднесредневекового человека техниками коллективного спасения. В наше время мультиплицирование социальных общностей и триумф корпоративизма, безусловно, обладают сугубо светской мотивацией и вызваны прежде всего социальным кризисом модели общества «простой» современности.