Geum.ru

Кгпи текст как феномен культуры: контексты и ценности

Вид материалаАнализ
Подобный материал:
И.Е. Фадеева, кафедра культурологии КГПИ

Текст как феномен культуры: контексты и ценности


Анализ и интерпретация литературного произведения в школе являются наиболее сложным и требующим особой подготовки аспектом обучения. Если, говоря об историко-литературном процессе, учитель сообщает некоторые факты и систематизирует их, то анализ произведения направлен на актуализацию не только познавательных способностей ученика, но и способность к сопереживанию, как и на возможности собственно эстетического восприятия текста, на эмоциональный и личностный опыт учащегося. Тем не менее, не пытаясь подменить анализ и интерпретацию текста его эмоциональным восприятием, или, тем более, рассмотрением личностно-биографических подробностей жизни автора, следует определить его структуру и учебно-образовательные и воспитательные цели. Такой целью, на наш взгляд, в первую очередь должно стать формирование в учащемся социокультурной личности: личности, ощущающей себя частью коммуникативного и смыслового пространства собственной национальной и мировой культуры. Подчеркнем при этом, что культура не является набором текстов и памятников – культура – это прежде всего система представлений о мире, система ценностей и смыслов, интериоризированных человеческой личностью посредством интериоризации текстов культуры. Именно такая интериоризация текстов, смыслов и ценностей составляет сущность и цель гуманитарного компонента в школьном образовании. Поэтому основной задачей для достижения этой цели является интерпретация текстов культуры, что применительно к школьному образованию связано преимущественно с филологическим компонентом – изучением литературы.

Анализ и интерпретация литературного произведения в школе предполагает, на наш взгляд, две сопряженные друг с другом интерпретационные сферы: (1) сферу контекстов и (2) пространство собственно текста. Обе они не только входят в пространство культуры в качестве составной ее части, но и представляют собой форму трансляции культуры во времени, форму ее структурирования. Собственно анализ и интерпретация литературного текста всегда представляет собой анализ культуры – и притом не только посредством описания контекста. Дело в том, что контекст, как движущееся и не самоочевидное поле функционирования текстов, должен быть не столько описан, сколько создан в результате исследования собственно текста, поскольку историко-культурный контекст, не данный в непосредственном чувственном восприятии (а контекст никогда не дан) подлежит не только восстановлению, но и прочтению и выявлению. Полемически заострив проблему, можно сказать, что не текст выводим из контекста, а, напротив, контекст – из текста. Другими словами, анализ текста – это анализ взаимодействия текста и контекста, отражение текста – в контексте.

Сложность задачи, однако, усугубляется тем, что литературоведческий анализ предполагает наличие двух не всегда совпадающих компонентов: семиотического (истолкование, интерпретация, объяснение и понимание смыслов) и эстетического (переживание целостности, суггестивное воздействие эмоциональное сопереживание) [5]. Задача учителя как раз и заключается в соединении этих в целом не совпадающих компонентов. Дело в том, что собственно интерпретации и анализу должен предшествовать этап непосредственного интуитивного понимания текста, основанного «на изначальном родстве между интерпретатором и тем, о чем говорится в тексте» [2].

Первая сфера интерпретации предполагает анализ произведения в контексте культуры, и еще в 70-е годы XX века Е. Эткинд говорил о «лестнице» контекстов (как, впрочем, и о «лестнице» смыслов), без восхождения по которой невозможен сколько-нибудь целостный анализ и интерпретация текста. Можно выделить при этом три уровня, «окружающие» пространство текста: личностно-биографический, художественно-эстетический и культурно-исторический. Отечественное литературоведение, особенно в его советско-марксистском варианте, именно последнему уделяло преимущественное внимание, ограничив, правда, его только интерпретационными возможностями эпохи, понятой как социально-политическая и классовая модель существования той или иной культуры. Не отрицая значимости такого подхода, обратим внимание на другие аспекты. В частности, наиболее важным из них является анализ культурно-исторического контекста, понятого отнюдь не только как характеристика событий или исторических реалий (хотя, конечно, любое художественное произведение без знания аллюзивных сцеплений и отсылок не вполне понятно). Дело в том, что контекст культуры в исторической динамике ее развития, формируя основания для смысловой интерпретации текста, обязательно должен быть рассмотрен с точки зрения наиболее значимых для той или иной культуры ценностей. Иначе говоря, интерпретация текстов культуры, являющаяся для каждой культуры формой передачи и сохранения традиции (а это значит – формой самосохранения культуры), не может не быть основанной на системе ценностей этой культуры, и задача образования как раз и состоит в их выявлении и интериоризации учащимися. Указанное обстоятельство позволяет по-новому взглянуть на одну из важнейших методологических проблем современного гуманитарного знания: проблему соотношения семиотики и герменевтики, которые, составляя в совокупности единую научную парадигму, в реальном развитии науки (в частности, филологии) не только разобщены, но часто и противопоставлены.

Герменевтический подход к анализу литературного произведения, и особенно вырастающая из него «рецептивная эстетика» (сошлемся на труды Я. Мукаржовского и Р. Ингардена), предполагает в качестве своей цели выявление системы ценностей того или иного автора (или нации, культуры, эпохи). Однако такой путь отнюдь не является прямым и очевидным: попадая в ловушку «герменевтического круга», исследователь вынужден одновременно решать две задачи – выявление ценностей автора в данном тексте и соотнесение их с известными по историческим или иным текстам ценностями эпохи (или культуры). Иначе говоря, ценности не заданы в некотором априорном знании о тексте – они подлежат выявлению и конкретизации посредством его анализа. Поэтому ничего нет более ложного, чем простое соотнесение заранее известных представлений (научных или обыденных), или априорных суждений о казалось бы общеизвестных вещах – с интерпретацией текста: контекст (как, впрочем, и текст) должен быть реконструирован, заново создан в тексте интерпретатора.

Наиболее значимым с этой точки зрения, на наш взгляд, является анализ цивилизационного компонента, который связан с системой религиозных представлений. Следует подчеркнуть, однако, что прямое отождествление интерпретации текста и религиозных ценностей (и, тем более, ценностей культуры в целом) не только не нужно, но и невозможно. Задача интерпретации – выявление связи мотивно-образной структуры произведения и наиболее значимых ценностей культуры.

Приведем пример. Говоря о стихотворении А.С. Пушкина «Пророк», следует рассмотреть связь его мотивов и образов с той системой представлений и ценностей, которая заложена не только в Ветхом и Новом Завете, но и в традициях православной духовности, не отождествляя при этом образность поэтического текста и религиозные представления. Такой ценностью, позволяющей интегрировать пушкинский текст в сферу православной культуры, является слово. Представление о поэзии как об истинном слове, об онтологической (не номинативной) сущности русского, в том числе и поэтического языка в контексте русской истории и культуры обусловлено не только восходящей к средневековью «реалистической» лингвистической парадигмой, но и деятельностью «архаистов», через влияние которых, как доказал Ю.Н. Тынянов, прошел Пушкин конца 10-х – начала 20-х годов. Впервые о бытийственном слове А.С. Пушкина заговорил Е.Д. Тамарченко, показавший не просто его смысловую насыщенность, но и «бытийственность» [4]. Слово, являясь «смысловой энергией вещи» [3], претворяясь в поэтическом слове, становится непосредственным знанием истины. Задолго до религиозно-философского осмысления сущности языка в трудах С. Булгакова, П. Флоренского, А.Ф. Лосева Пушкин создает собственную «лингвистическую парадигму», непосредственно представленную в художественном творчестве. Вместе с тем лингвистика и поэтика Пушкина теснейшим образом связаны с философскими, богословскими и научными спорами начала XIX столетия, толчком к которым послужила предпринятая Александром I попытка создания русского перевода Библии. Как известно, непримиримыми противниками такого перевода стали члены шишковской Беседы любителей русского слова, в понимании которых русский («словенский», то есть церковнославянский) язык, являясь непосредственным носителем истины, не подлежит переводу, и поэзия постольку, поскольку она представляет собой истину, должна опираться на «высокий» стиль, на архаические, церковно-славянские и старославянские лексические и синтаксические возможности. В основе такого рода воззрений лежит архаическая модель отождествления слова и вещи («имени»), как известно, характерная для человеческой архаики в целом и сохранявшаяся в русской культуре вплоть до петровских преобразований [6]. Понятно, что Пушкин, прошедший через увлечение идеями Арзамаса, друг Батюшкова и Жуковского (сторонников перевода), не мог разделять теоретических воззрений Шишкова или Шихматова. Однако само понимание слова как непосредственного представления вещи привело к концепции «нагого» слова, слова не-метафорического, не иносказательного: истинного. В этом контексте противопоставление грешного языка – празднословного и лукавого – и языка истины, который языком в собственном смысле не является («жало мудрыя змеи») приобретает новые возможности понимания и интерпретации, возвращая нас к архетипичной для русского культуры модели значимости молчания – и не-значимости речи.

Не менее важным при контекстуальной интерпретации текста является осмысление его в контексте художественно-эстетических проблем и ценностей той или иной эпохи. Не меньшее значение имеют также личностно-биографические детали, так или иначе воплощенные в структуре художественного целого, хотя неправомерно было бы рассматривать последние как собственно факты биографии того или иного поэта – речь должна идти именно о мировоззренческих, личностных основаниях художественного творчества.

Другой интерпретационной сферой при изучении литературного произведения является собственно текст: его жанровые характеристики, мотивно-образная система, ритмико-синтаксические особенности, а также наличие интертекстуальных связей и зависимостей. Важно подчеркнуть, что каждый из этих смысловых «слоев» не только представляет собой самостоятельный предмет аналитического исследования, но и оказывается в теснейшей связи с концентрическими кругами контекстов: и жанровые особенности, и образно-мотивный ряд, и интертексты не только напрямую зависят от контекстов, семантизируясь в них, но и определяют само его существование. В частности, центральный для романтической темы поэта и поэзии образ пророка (ведущий свое начало не только от Книги пророка Исайи, но и из философии Шеллинга, немецкого романтизма и ориенталистских интертекстов декабристкой поэзии) получает новую интерпретацию в контексте пушкинского стихотворения. Открывшаяся в результате духовной метанойи и телесного преображения картина мироздания, включающая в себя небесное, земное и подземное бытие, представляет собой очевидную, на наш взгляд, реминисценцию из Данте, возвращая тем самым пушкинский текст к жанру видения, столь значимому для европейской христианской религиозной и художественной традиции. Вместе с тем, помня об «объективной памяти жанра» (М.М. Бахтин), следует сказать о значимости жанра видения в контексте пушкинской темы поэта и поэзии в целом. Известно, что сам А.С. Пушкин, в последние годы своей жизни неоднократно подписывал свои письма «каменноостровский изгнанник», шуточно обыгрывая название дачной местности в Петербурге «Каменный остров» в связи с местом изгнания Иоанна Богослова – каменистым островом Патмос. Место написания произведения (Каменный остров) зафиксировано и в первых изданиях стихотворения «Памятник». И действительно, текст этого стихотворения не только вписан в широкий цивилизационный контекст христианства и православной культуры, но и в более узкий – контекст жанровых модификаций видения. Вместе с тем пушкинский образ пророка в жанровой парадигме видения опосредованно восходит к библейской и православной модели противопоставления слова («дара языков») и мистики, «полноты ведения» [1:13]. Противопоставляя мистический дар («незнакомый язык») и слово, в I Послании к коринфянам апостол Павел говорит о важности «пророчества»: «Ревнуя о дарах духовных, старайтесь обогатиться ими к назиданию церкви. А потому говорящий на незнакомом языке молись о даре истолкования». И далее: «Я более всех вас говорю языками. Но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке» [I Кор. 14: 2-19]. Наличие библеизмов в пушкинских текстах, посвященных теме поэтического слова («язык» в значении «народ» в «Памятнике»; слово-глагол как слово человека, «исполненного» волею Господа, «угль, пылающий огнем» в «Пророке» – ср. «Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам на дороге и когда изъяснял нам Писание?» [Лука 24: 32]), – все это не только должно быть констатировано как наличие реминисценций в тексте, но осмыслено прежде всего как художественная репрезентация наиболее значимых для русской духовной традиции ценностей. И такой ценностью является прежде всего слово – слово в его амбивалентной целостности с религиозной значимостью молчания, апофатизма: в единстве «мистики» и «пророчества»

Вместе с тем такая интерпретация интертекста возвращает нас и к вопросу о контексте – историко-культурный контекст не берется как априорное знание обстоятельств, а, включая в себя текст, формируется в процессе его интерпретации, приобретая в результате не только историческую динамику, изменяемость во времени, но и определяя тенденции текстопоорождения и интерпретации. В частности, элементы жанра видения, началом которого в европейской культурной и художественной традиции стало Откровение Иоанна Богослова, по-разному представленные у Данте или Пушкина (не только в стихотворении «Пророк», но и в «Памятнике»), могут быть обнаружены в блоковском «Возмездии» («А ты, художник, твердо веруй / В начала и концы. Ты знай, / Где стерегут нас Ад и Рай…»), очевидно соединяющем «фаустианское» и пушкинское начала.

Совершенно очевидно однако, что пушкинская тема поэта и поэзии не может быть однопланово вписана исключительно в библейский контекст и объяснена при посредстве библейских реминисценций и аллюзий. Не менее значимым является и контекст романтической философии и поэтики, и непосредственная игра интертекстов, связывающих Пушкина с современной ему философской и художественной традицией. В частности, несмотря на то, что Пушкин, как известно, был далек как от русского любомудрия, так и от собственно идей немецкой романтической философии, в его стихотворениях можно наблюдать почти буквальные переклички с текстами Ф.В.Й. Шеллинга. Шеллинг, например, говорит о независимости искусства «от всякой цели, кроме той, которая заключена в нем самом» [7:31]. В другой статье Шеллинг пишет: «…художник, как и вообще каждый, кто живет духовной жизнью, следует лишь закону, заложенному в его сердце Богом и природой. Ему никто не может помочь, он сам должен помочь себе; так, награда не может прийти к нему извне… никто не может также приказывать ему или предписывать, по какому пути ему надлежит следовать» [8: 83]. Почти буквальное совпадение видим у Пушкина: «Ты – царь. Живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум, Усовершенствуя плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный. / Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд…» («Поэту») (выделено мной – И.Ф.).

Таким образом, даже краткий анализ и интерпретация контекстов, как и интертекстуальных связей, заложенных в самом художественном произведении, не могут быть осуществлены иначе, как через посредство выявления ценностей культуры. На наш взгляд, без осмысления этих ценностей невозможной становится не только интерпретация текста, но и его понимание и, тем более – его интериоризация учащимися. Важно подчеркнуть при этом, что художественная и личностная ценность произведения литературы (как, впрочем, и изобразительного искусства, искусства кино или музыки) в существенной степени определяется концентрацией в нем многослойного историко-культурного контекста, понимание которого, в свою очередь, определяется глубиной собственно текстуального анализа.

Литература

  1. Лосский В.Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М.: «Центр ЭСИ», 1991.
  2. РикерП. Герменевтика и метод социальных наук. ichki.com/religion/germet/riker.php
  3. Султанов А.Х. Слово как вещь, явленная в смысле. // Проблемы прикладной лингвистики – 2001. Сборник статей. / Отв. ред. А.И. Новиков. М.: «Азбуковник», 2001. – 360 с. С. 276- 294.
  4. Тамарченко Е.Д. Факт бытия в реализме Пушкина. // Контекст-1991. Литературно-теоретические исследования. М.: «Наука», 1991. С.135-166.
  5. Тюпа В.И. Аналитика художественности: введение в литературоведческий анализ. М.: «Лабиринт», РГПУ, 2001. – 192 с.
  6. Успенский Б.А. Этюды о русской истории. СПб.: «Азбука», 2002. - 480 с.
  7. Шеллинг Ф.В.Й. Иммануил Кант. // Шеллинг Ф.В.Й. Сочинения в двух томах. Т. 2. М.: «Мысль», 1989.
  8. Шеллинг Ф.В.Й. Об отношении изобразительных искусств к природе. // Шеллинг Ф.В.Й. Сочинения в двух томах. Т. 2. М.: «Мысль», 1989.