Тезисы докладов алексеев Андрей Николаевич
| Вид материала | Тезисы |
- Алексеев Михаил Николаевич; Рис. О. Гроссе. Москва : Дет лит., 1975. 64с ил. (Слава, 1100.71kb.
- Тезисы докладов, 3726.96kb.
- Тезисы докладов, 4952.24kb.
- Тезисы докладов, 1225.64kb.
- Становление и развитие государственно-церковных отношений в России Кайгородцев Андрей, 100.38kb.
- Правила оформления тезисов докладов Тезисы докладов предоставляются в электронном виде, 22.59kb.
- «Симпозиум по ядерной химии высоких энергий», 1692.86kb.
- Требования к тезисам докладов, 16.83kb.
- Тезисы докладов научно-практической, 6653.64kb.
- Тезисы докладов 1 Межвузовская научно -практическая конференция студентов и молодых, 100.64kb.
Волнения на физфаке МГУ 1953 г. – «разномыслие» в университете?
В октябре 1953 года в МГУ прошла ежегодная комсомольская конференция. После докладов «по общим вопросам» несколько студентов выступили с неожиданно резкой критикой в адрес руководства факультета. Они заявили о своем недовольстве тем, что на факультете не преподают известные физики, участвующие в атомном проекте, перегрузкой учебного плана и обилием лишних курсов; прозвучала критика в отношении конкретных курсов и преподавателей. Студенты предложили составить письмо, в котором были бы изложены их претензии к уровню образования на факультете и предложения по изменению ситуации, и отвезти его в ЦК КПСС. Это предложение поддержало подавляющее большинство студентов, присутствовавших на конференции. Инициаторы критических выступлений, несмотря на уговоры и угрозы со стороны представителей Парткома и администрации факультета, не пошли на уступку и в конечном итоге составили обращение и отвезли его в ЦК.
В декабре 1953 года ЦК приняло решение о создании комиссии по проверке ситуации, сложившейся на физфаке МГУ. В результате был отстранен от занимаемой должности декан, на факультет пригласили ученых, о которых говорили студенты, участники конференции.
Постановление комсомольской конференции не было определяющим событием в истории изменений на физфаке МГУ – скорее всего, главную роль сыграли неоднократные обращения в Министерство и ЦК некоторых академиков АН СССР, занятых в атомном проекте, с критикой ситуации, сложившейся на физфаке МГУ.
Нас, однако, интересует, во-первых, сама возможность критики учебного процесса и коллективного выступления против факультетских порядков, причем в институционализированной форме, с опорой на официальные инстанции факультетской, общеуниверситетской и государственной власти. И, во-вторых, попытка со стороны комсомольских активистов, вдохновленных опытом коллективного сопротивления, выстроить систему студенческого самоуправления на факультете в 50-60-х годах.
Данные, собранные нами (а также опубликованные), ставят некоторые интересные исследовательские вопросы. Один из них – о разнящихся интересах различных инстанций, в первую очередь, университетской (но также научной и государственной) власти – партийных и комсомольских структур, ректората, декана и администрации факультета. Другой – об институционализированной и легитимной возможности протеста, объединившей всех, кто был недоволен преподаванием физики на факультете (надо сказать, что это недовольство было изначально политизировано не только доносившимися до факультета отголосками борьбы между разными группами физиков, но и восприятием физики студентами послевоенного поколения как науки, творящей чудеса, главным из которых было ядерное оружие, способное обеспечить СССР победу в холодной войне).
Активисты комсомольского бюро физфака, вдохновленные реформой факультета, создали студенческий профсоюз, добились членства в Методической комиссии, совместно с некоторыми преподавателями готовили программу реформы факультета. На комсомольских собраниях обсуждались политические события, например, события в Венгрии 1956 года в критическом по отношению к действиям советского правительства ключе. Администрация факультета создала в противовес комсомольцам и поддерживающим их новым преподавателям новый бюрократический орган – деканат.
Возможно, это исследование поможет ответить на вопрос о том, почему столь безуспешны студенческие протесты сейчас.
Здравомыслова Елена Андреевна
Европейский университет в Санкт-Петербурге
Кафе “Сайгон” как пристанище негативной свободы
В докладе представлены результаты исследования, посвященного так называемой сайгонной культуре. Эмпирические данные составили 25 глубинных биографических интервью с завсегдатаями кафе и членами их семей, а также тексты “сайгонной литературы” (мемуары, статьи, эссе, стихи) и автобиографические заметки.
Кафе «Сайгон» 1970-х годов рассматривается как одно из пристанищ неформальной публичности в советском обществе. Пристанище – физическое место в пространстве городской среды - обретает социальное тело и вместе с ним формируется альтернативная публика. Сайгонное сообщество создает пространство реализации негативной свободы – свободы от подавления, угнетения, долженствования. Автор реконструирует образ жизни сайгонной публики, анализирует ее отношения с миром официальной идеологии, профессиональных достижений, социалистической экономики, советского быта. Автор пытается реконструировать «цену негативной свободы» в контексте позднесоветского общества. Добровольное отчуждение от советских практик предполагало формирование социальной среды, среди ценностей которой не только неприятие советского, но и попытки трансгрессии - другая культура, другая экономика, другая семья. Дистанцирование от советских образцов сочеталось с богемным образом жизни, самодеструктивными практиками, дауншифтингом, которые оказались нелегким испытанием для жизни завсегдатаев Сайгона.
«Сайгон» открылся 1 сентября 1964 года и просуществовал до 1989 года. Сейчас на этом месте расположена гостиница Рэдиссон SAS. Само месторасположение углового кафе на пересечении Невского и Владимирского проспектов, между двумя станциями метро, делало его центром притяжения фланеров. Часы работы с 9.00 до 21.00. Качество кофе, по слухам, лучшее в городе – машины автоматы. Маленький двойной с сахаром - 14 копеек. Высокие столы с мраморными круглыми столешницами, широкие подоконники.
Собственно сайгонная жизнь начиналась после пяти пополудни, когда на фоне обычной публики появлялись поодиночке и группами завсегдатаи. Некоторые часами простаивали у столиков. Другие сидели на подоконниках, покуривая исподтишка, наблюдая за публикой, кто-то вечно маячил у входа, поджидая знакомых. Другие прибегали, обменивались вещами и словами, спешили дальше. «Конечно, не Монпарнас 19, но хоть что-то… место откуда не гонят, где вокруг «свои», хотя не слишком комфортно».
Сайгонная публика пестра и живописна. Там хватало места всем: правым, левым, жуликам, мошенникам, наркоманам, поэтам, художникам, фарцовщикам, дельцам-крутежникам, глухонемым, уголовной публике. Каждый выбирал свою компанию, у каждой был свой столик, каждый брал свой кофе. Хотя условная дистанция между компаниями сохранялась, но в центре сайгонной среды - люди с выразительными физиономиями, с определенной конфигурацией жизненного пути, для которого характерны сломы и зигзаги. Для биографий представителей ядра сайгонной публики очевидны эффекты статусной неконсистентности.
Условный тип «сайгонного человека» - «личность, прошедшая нерядовой жизненный путь, либо обладающая какими-то психологическими особенностями, которые не вписывались в общий ранжир. Такая личность попадала туда, где могла иметь чувство «принятости», определенной защищенности…Непринятость в большой профессиональной среде и узость рамок этой профессиональной среды..., выдавливала очень многих людей, имеющих потенции к творчеству» (УЖ)…
В центре «сайгонного мира» 1970-х годов – люди слова. В «Сайгоне» любили поэтов не за то, что их нигде не печатали, и не за то, что они обязательно сочиняли крамолу, их любили за то, что они болели Словом. Впрочем, любили не только стихотворцев, но и поэтическое мировосприятие, умение слушать и говорить» (УС).
Потребность обрести собственное коммуникативное пространство приводило в это место разнообразных маргиналов, всех тех, кто не вписывался в советский обиход. Движимые центростремительной силой, они приходили сюда поодиночке из разных уголков города. В этом месте «ты не изгой, ты не чужой, ты не должен фальшивить и лицемерить, как на работе или в семье» (ЕИ).
По вечерам Сайгон был местом встречи всех тех, кто потом отправлялся в близлежащие кафе, ресторации творческих союзов, на поэтические и художественные квартирники.
Дух Сайгона – атмосфера необязательной взаимной дружественности индивидуалистов- маргиналов. Слово «тусовка» еще не было в ходу, но соответствующие практики уже бытовали. Здесь процветал «нетребовательный коммуникативный гуманизм», замешанный на негативной идентичности и открытости.
«Сайгон» согревал и подкармливал за копейки, знакомил, и предоставлял ночлег на короткое время, сдавал квартиры для игры в карты, случайно любви и семейной жизни.
«Сайгон» открывал пространство для приключений – отрывая от домашней рутины семейного долга и унылых трудовых обязанностей.
«Сайгон» создавал культурные события… Книжка прочитанная, кем-то фильмы, которые непременное нужно посмотреть. Все это обсуждалось, легитимировалось сайгонной компанией.
«Сайгон» был коммуникативной средой обмена информацией, в том числе той, которая маркировалась как нелегальная и антисоветская.
Эпатаж был частью сайгонного хабитуса – он символизировал стилистическое неприятие советского. Здесь было принято бравировать своей исключенностью из мира официальной публичности. Богемный стиль саморепрезентации в этой среде был нормой.
С точки зрения социолога «Сайгон» был маркером неформальной публичной сферы – совокупности социальных практик негативной свободы, противопоставленных официальной публичности. Идеальный тип сайгонного человека составлен из многих отрицаний: это не член КПСС, не член советского коллектива, не активист комсомольских строек. Многие могли быть сочтены тунеядцами или, стараясь избежать преследования по этой статье и иметь постоянный, хоть и небольшой, доход, работали сторожами вневедомственной охраны и операторами газовых котелен. В их трудовых книжках записи сменялись довольно часто, но продвижения по должностной лестнице не просматривалось. Многие зарабатывали нелегально – как репетиторы, натурщицы, машинистки (в т.ч. и для самиздата, и тамиздата), фарцовщики, и пр. Они знали правила советского теневого рынка.
Известный тележурналист рассуждает о социальном смысле сайгонной культуры, к которой он в молодости был причастен: «Сайгон» был символом второго общества…, которое научилось жить абсолютно автономно от государства - в этическом, эстетическом и экономическом смысле, т.е. тотально, построило параллельную цивилизацию не только культурно, но и экономически» (ММ).
«Сайгон» оказался функционален и с точки зрения власть предержащих. Власти терпели «Сайгон», хотя несложно было закрыть кафе и посадить за тунеядство, нарушение общественного порядка и распространение АСЛ пару-тройку завсегдатаев. Однако времена были «относительно вегетарианскими». Да и большинство сайгонной публики не относило себя к диссидентам. «Сайгон» позиционировался властями как показатель либерализации советского режима. Ведь богема и тоталитаризм - две вещи несовместные. О «Сайгоне» не упоминали в советских медиа, но его и не закрывали. С другой стороны, пространственная концентрация маргиналов в городе позволяла эффективнее контролировать тусовки. Свободы «Сайгона» были возможны, поскольку они не подрывали устои и сопровождались самодеструктивными практиками завсегдатаев.
Подытожим. В «Сайгоне» находили пристанище те, кто не был в достаточной мере социально интегрирован. Большое общество той поры оказывало жесткое идеологическое и политическое давление на граждан. Вертикальная мобильность требовала множества компромиссов. Поскольку существующие критерии социального отбора не подходили тем, кто ценил свободу в различном ее проявлении (творческую, прежде всего), аутсайдеры выстраивали альтернативную коммуникативную нишу, топонимическим знаком которой стало кафе «Сайгон». Структуры советской экономики – теневой рынок и низкоэффективная система занятости также создавали возможности для сайгонной культуры. Практики реализации негативной свободы были ресурсно затратными. Они включали не только альтернативное творчество, но и обиход тусовок, сопровождающийся самодеструктивными практиками. Жизнь сайгонного человека часто предполагала внесемейное бытование с элементами бездомности, разнообразные формы наркотической зависимости, (алкоголь воспринимался как оптимальное средство подъема духа творчества, духа свободы, коммуникативной атмосферы), столкновения с представителями власти, стесненность в материальных средствах, отсутствие публичного признания. Такова цена свободы в позднесоветском обществе.
Этот e-mail защищен от спам-ботов. Для его просмотра в вашем браузере должна быть включена поддержка Java-script
Лёзина Евгения Владимировна
IMT (Институт высших исследований)
Lucca Institute for Advanced Studies
Италия / Россия
«Недомысленное» разномыслие постсоветской России?
Признание роли разномыслия (или инакомыслия) в подтачивании монопольной советской системы государственного устройства, не снимает, тем не менее, вопрос о реальном (или потенциальном) влиянии подобного «брожения умов» на дальнейшее общественно-политическое развитие страны. Не менее важным, чем исследование ситуации, когда отдельные люди начинают «в своем сознании отделять себя от коллективного тела, от единомыслия, от единодушия, которое насаждалось принудительно» (Б.М. Фирсов), представляется анализ последствий и роли тех альтернативных идей, которые зарождались в недрах несвободного общества.
Если понятие «разномыслие» все же подразумевает не только попытки отдельных индивидов ослабить властный контроль, «остаться собой» в ситуации государственного гнета, но и выработку альтернативной программы общественной реальности, утверждение иных ценностей и норм, то особое значение приобретает анализ степени влияния этих отличных от насаждаемых государственной пропагандой идей, их протестной глубины на культурно-политическую жизнь страны.
В современной России, прошедшей через спорадические периоды ослабления государственной «хватки» и вновь оказавшейся в ситуации вертикально-заданного устройства и государственной монополии над общественно-политическим пространством, причисление распада советской системы к заслугам различных циклов разномыслия представлется, хотя и важным, но не вполне достаточным. Гораздо более значимым с перспективы сегодняшнего дня видится осмысление причин утраты не только потенциала разномыслия (который, очевидно, был несравнимо сильнее в прежние эпохи, чем сегодня), но и идей, будораживших когда-то общественное сознание. Невольно напрашивается вопрос: как так случилось, что «заряды», возникшие в «стенах общества» и «рванувшие в середине 1980-х гг.», не привели ни к воцарению иной реальности, ни, что важнее, к формированию новой общественной системы ценностей?
Факт того, что в пост-советской России не был сформирован общественный дискурс ни в отношении проблем прежней эпохи, ни в отношении связанных с ними проблем нового времени (такими как характер тоталитарного государства; ГУЛАГ и холокост; война, социальная память и забвение; массовая ксенофобия и государственный геноцид; изоляционистские мифологемы «простого человека», «великой державы» и «особого пути»; личность и государство), требует постановки вопроса о имевшем возможно место «недомысленном разномыслии» («недомыслие» разномыслия здесь связано с проблемой незакрепленности и дальнейшего нераспространения альтернативных ценностей и идей, с их недоведенностью до общественного сознания и до институтов культурно-политического воспроизводства).
Выбор Сталина среди главных имен страны и воприятие сталинской эпохи в качестве “золотого века” (см. исследования социологов «Левада-центра» и Смольного института свободных искусств и наук) является наиболее ярким свидетельством нерелевантности идей, легших в основу всех прежних циклов разномыслия, в современном российском обществе, их неинституционализированности в рамках нового общественного договора. В подобной ситуации, как представляется, важность анализа преображающего потенциала феномена разномыслия невозможно переоценить.
Маколи Мэри
University College of London
Какофония мыслей в России в ранних 90-ых годах: взгляд со стороны
Тезисы моего доклада состоят в следующем:
во-первых, после крушения коммунистической системы, в России возникла какофония мыслей.
в-вторых, корни этого необыкновенного социального явления лежат в наследии поздне-советского взаимодействия официальной идеологии, разномыслия и групповых отношений (или социальных идентификаций граждан).
Самым главным в этом наследии стала неструктурированная система социальных идентичностей.
Какофония мыслей отражала эту социальную реальность и одновременно способствовала её продолжению.
На основе короткого анализа состояния позднесоветской системы и материалов, которые собирались в 1990-1994 годах в ходе исследовательского проекта об изменениях политической системы в российских регионах, автор предлагает «взгляд со стороны» на эту сложную тему.
Мукусев Владимир Викторович
Государственный институт Искусствозания
Москва
Телепрограмм «Взгляд» как источник вызовов властям и перестроечному времени
2 октября 1987 года на Центральном телевидении СССР вышел первый выпуск новой телевизионной передачи, которая через два месяца обрела свое название, а сегодня, спустя более 20 лет, известна многим из тех, кто родился после ее закрытия. Программа «ВЗГЛЯД».
Программа родилась в недрах Главной редакции программ для Молодежи, изначально планировалась высшим партийным руководством страны как некий магнит для тех молодых советских людей, которые часами слушали «вражеские голоса». «Взгляд» очень быстро превратился в, фактически, единственный мостик, соединивший власть и общество. Благодаря этой передаче, архитекторы Перестройки через своих сторонников пытались объяснить стране свои цели и действия. Однако, очень скоро гости «Взгляда», яркие представители общества того времени смогли предъявить власти свои претензии и предложить пути реализации того, на что вынужденно решился Кремль.
За четыре года существования небольшой по объему, еженедельной, идущей в ночное время телевизионной передачи впервые за много десятилетий, были обнародованы и многократно обсуждены в прямом эфире на многомиллионную аудиторию прежде запретные темы. Сталинские репрессий и хрущевская «оттепель», однопартийность и «выборность» высших органов власти, декларируемое единодушие и очевидное разномыслие. Причем не только в среде «продвинутой» интеллигенции, но и глубинном сознании как минимум половины СССР.
Так что же это было – «Взгляд»? Разрешенное и культивируемое, дозируемое и подконтрольное «льзя», выпуск пара, просчитанная и продуманная чекистско-партийная акция? Или искреннее желание трех десятков журналистов, редакторов, режиссеров «Молодежки», проработавших не один год в самом центре идеологического гнезда под названием ЦТ СССР или «Останкино» реализовать возможность, данную внезапно и резко поумневшей властью объяснить стране, что же собственно эта власть хочет. В чем смысл понятия «реформа», «гласность», «демократизация»? Попробуем разобраться.
Рожанский Михаил Яковлевич
Центр независимых социальных исследований и образования
Иркутск
Разномыслие последнего советского поколения: отложенный выбор
Осознанные фазы первичной социализации тех, кто родился в 1972-1978 годах, приходятся на период «перестройки» и распада советской системы. Для многих из этих подростков второй половины 80-х соотношение советской нормативности и собственного социального опыта, общественная дискуссия вокруг прошлого и настоящего ставили мировоззренческие вопросы, порождали экзистенциальные проблемы.
На основе биографических интервью мы определяем данную когорту как последнее советское поколение, для представителей которого интеллектуальная независимость стала императивом публичного поведения. Вторичная социализация поколения приходится на 90-е годы и его представители принимают утверждающуюся корпоративистскую стилистику как императив, формирующейся социальной нормативности. Так образуется та внутренняя трудность, которая требует различных форм компромисса или выбора между двумя императивами.
Пока можно говорить об этом поколении как потенциальном, но названное противоречие принятых представителями поколения императивов, может стать существенным фактором общественной жизни, если произойдут события, которые потребуют публичного подтверждения выбора между разномыслием и корпоративностью.
Суслов Иван Владимирович
Саратовский государственный технический университет
Практики инакомыслия в контексте культурной памяти шестидесятников:
анализ кинорепрезентации
Споры российских интеллектуалов о советском строе, начавшиеся еще на кухнях «оттепели», не утихают и спустя семнадцать лет после развала СССР. В одном лишь 2008 году вышли две серьезные монографии, посвященные советскому инакомыслию – «Разномыслие в СССР 1940–1960 гг.» Б. Фирсова и «Диссиденты, шестидесятники и свобода в СССР» А. Шубина. Оба автора поставили своей целью пересмотреть традиционную концепцию тоталитарного советского общества, что вызвало многочисленные дискуссии, а также обосновало необходимость поиска новых подходов к исследованию советской социальной реальности.
В данном докладе мы обратимся к анализу кинематографических источников, представив визуальную реальность в качестве культурного конструкта, подлежащего «чтению» и интерпретации (В. Митчелл). Объектом исследования выбран фильм «Убить дракона» (1988), своеобразный взгляд шестидесятников на советский проект. Анализ кинорепрезентаций в представленном исследовании будет погружен в контекст традиционных исторических источников (мемуары, тексты самиздата, отчетные записки властных инстанций), а также биографических нарративов, вольномыслящих саратовских интеллигентов. Насыщенное описание повседневности советского инакомыслия, содержащиеся в устных историях, в отдельных деталях вступает в конфликт с кинорепрезентацией.
Продукт киноиндустрии рассматривается в качестве свидетельства ментальных установок эпохи Застоя. «Убить дракона» становится источником реконструкции либерального дискурса шестидесятников, в котором зашифрованы идеологические посылы (А. Усманова). Действительно М. Захаров, перерабатывая пьесу Е. Шварца (1943) в киносценарий, сделал важный шаг, достроив литературную метафору аллюзиями на современное кинорежиссеру советское общество, пережившее за эти годы коренные трансформации.
Анализ позволяет вскрыть ключевые культурные коды, при помощи которых интеллектуалы позднего застоя и перестройки интерпретировали место и роль диссидентов в социальной структуре советского общества. В фильме раскрываются противоречивость общественного положения шестидесятников, и их боязнь потерять свои статусные позиции в случае открытого сопротивления диктату бюрократических структур. Эпизод троекратного вызова Дракона на бой отображает особенности правозащитного движения в СССР, высвечивая причины, «толкавшие» социальных акторов на рискованную борьбу с государством за справедливость. Решение выступить против власти связано с нравственной потребностью и вызвано внутренним протестом против оскорбления личного достоинства. Кроме того в ключевых диалогах фильма проясняется сущность диссидентского вызова государству: призыв к расширению числа инакомыслящих, заявляющих открытый антисистемный протест.
Визуальные источники позволяют воссоздать дискурс шестидесятников о сущности периода Застоя; тогда как реконструкция мировоззрения критически настроенных интеллигентов позволяет, в свою очередь, дополнить расшифровкой культурных кодов их повседневности наше понимание контекста советского инакомыслия.
Травина Елена Михайловна
Травин Дмитрий Яковлевич
Европейский университет в Санкт-Петербурге