Аркаим: По страницам древней истории Южного Урала / Науч ред. Г. Б. Зданович
| Вид материала | Документы |
- Иванова Н. О., Зданович Г. Б. Аркаим. Исследования. Поиски. Открытия, 3121kb.
- Зданович Г. Б. Вместо введения, 3117.59kb.
- Столице Южного Урала 275 лет классный час, 87.36kb.
- Автомобильная эко этнографическая экспедиция «Малое ожерелье Южного Урала», 44.07kb.
- На конференции планируется обсудить следующие вопросы: военная культура и традиции, 44.38kb.
- Хроника культурной и литературной жизни Среднего и Южного Урала, 527.63kb.
- Успех инновационной компании. Перспективы российской модернизации, 22.46kb.
- Государство, церковь и сектантство в россии во второй половине XIX начале XX вв. (На, 476.51kb.
- История науки, 2805.01kb.
- Распоряжение 116-р от 01. 12. 2010 г. (Бргу имени А. С. Пушкина) Организационный комитет, 197.86kb.
Литература
Алекшин В.А., 1981. Погребальный обряд как археологический источник // КСИА. Вып. 167.
Винокуров В.А., 1992. Погребальные обряды Индо-Ирана и Сибири в славянских эпосах. Симферополь.
Граков Б.А. Пережитки матриархата у сарматов // Антология советской археологии. Т. III.
Гуревич А.Я., 1989. Смерть как проблема исторической антропологии // Одиссей. М., 1989.
Древность и средневековье. Сергиевский район, 1997. Самара.
Древняя история Южного Зауралья, 2000. Т. II. Ранний железный век и средневековье. Челябинск.
Древняя одежда народов Восточной Европы, 1986. М.
Зданович Г.Б., Хабдулина М.К., 1986. Курган Темир // Ранний железный век и средневековье Урало-Иртышского междуречья. Челябинск.
Ковпаненко Г.Т., 1986. Сарматское погребение I в. н.э. на Южном Буге. Киев.
Куликов Б., 1996. Азбука камней-самоцветов. М.
Литвинский Б.А., 1972. Древние кочевники крыши мира. М.
Мец Ф.И., 1999. К вопросу о локализации «арийских медведей» // XIV Уралское археологическое совещание. Тезисы докладов. Челябинск.
Очерки культурогенеза народов Западной Сибири, 1994. Т. 2. Мир реальный и потусторонний. Томск.
Попов С.А., 1982. Тайны Пятимаров. Челябинск.
Пяткин Б.Н., 1987. Представления древних людей о пространстве и времени по курганным намогильным сооружениям // Скифо-сибирский мир. Кемерово.
Равдоникас Т.Д., 1990. Очерки по истории одежды населения Северо-Западного Кавказа. Ленинград.
Раевский Д.С., 1977. Очерки идеологии скифо-сакских племен. М.
Симоненко А.В., Лобай Б.И., 1991. Сарматы Северо-Западного Причерноморья в I в. н.э. Киев.
Скифия и Кавказ, 1980. Киев, 1980.
Смирнов К.Ф., 1964. Савроматы. История и культура ранних сармат. М., 1964.
Смирнов К.Ф., 1987. Сарматы-огнепоклонники // Археология Северной и Центральной Азии. М.
Традиционное мировоззрение тюрков Южной Сибири:, 1988. Новосибирск.
Чернопицкий М.П., 1980. Курганная группа как архитектурный ансамбль // Скифо-сибирское культурно-историческое единство. Кемерово.
С.Г. Боталов
Две тысячи лет Великого переселения
«Запад – есть запад, восток – есть восток, и вместе им никогда не сойтись». Словно приговор звучит киплинговская фраза. Приговор, вызов, а может быть – предостережение англо-саксонского мировоззрения, столкнувшегося с необъятным, чарующим и пугающим и неведомым Востоком. Изначально пытаясь его осмыслить, «очеловечить», «цивилизировать», западный мир вольно или невольно занимал позицию, в лучшем случае, старшего разумного брата, в худшем – просвещенного, но лукавого мессии, распростершего свою длань над стаями невежественных дикарей. С великим прискорбием приходится признать, что это положение вещей осталось неизменным и по сей день, когда человечество шагнуло в III тысячелетие новой эры.
А еще сохранился восторг от взаимного созерцания и постижения друг друга. Разочарованный восторг Востока, вкусившего первую усладу материальной сытости и богатства, постигнувшего премудрости современной западной цивилизации, но сохранившего свое первобытное естество и духовное начало.
Противоречивый восторг Запада, в котором чувство цивилизационного превосходства чередуется с подсознательным чувством вины неприязни и страха. Однако, несмотря на это все, этот восторг является материализованным воплощением всеземного закона взаимного притяжения этих двух цивилизационных полюсов. Его ипостась, словно атомная неразрывная структура, сковывает, притягивает и отталкивает народы, сохраняя их в единой орбите межкультурного взаимодействия. Но:
…Как манит закат!
Сила притяжения, бесспорно, мощнее.
История непрерывно демонстрирует проявление этого цивилизационного тяготения, которое материализуется в самых замысловатых формах. Как божественное провидение Великого Искандера или безумная пассионародность Атиллы и Темучина; как здоровая алчность венецианских и испанских купцов или бесшабашность русских первопроходцев. И еще многое то, что устремляло другие народы навстречу друг другу, будь то алчный зов наживы или объятия новой непонятной и неисчерпаемой духовности. И тогда даже самый дальний, самый дикий Запад американских прерий, равно как и крайний юг австралийских аборигенов и африканских зулусов, тоже становился Востоком и обретал свою неповторимую орбиту притяжения. Уважаемый просвещенный читатель путем несложного соотнесения череды разрозненных исторических событий вероятно заметит, что векторы этого взаимного устремления народов устанавливались на целые эпохи. Чередование их происходило в силу каких-то неизведанных причин и следствий. Как хочется вслед за великим Л.Н. Гумилевым построить некие циклы взаимодействия и взаимостремления народов и цивилизаций. Однако поспешность, равно как и поверхностность в понимании этого сложнейшего – потому как человеческого движения не позволяет и не терпит голой метафизики. В этой связи вниманию уважаемого читателя мы предлагаем лишь сравнительно небольшой сюжет в истории межчеловеческих перемещений, который по «скромным» археологическим пространственно-временным меркам имел место быть в пределах степного пояса евразийских степей на протяжении двух тысячелетий (первая половина I тыс. до н.э. – первая половина II тыс. н.э.).
Выбор столь обширных историко-географических рамок выражен целостностью и взаимообусловленностью историко-культурных процессов, начавшихся в Восточной Азии в конце II – начале I тыс. до н.э., которые в дальнейшем своем проявлении впоследствии получили название «Великое переселение народов». В основе своей работа посвящена движению кочевых народов Евразии в древности и средневековье. В этот период континентальный степной коридор превратился в своеобразную коммуникационную артерию, впервые связавшую между собой два очага мировой цивилизации. Направление и характер взаимодействий, проистекавших внутри нее, определил всю логику дальнейшего культурогенеза Евразии и, вероятнее всего, двух континентов.
В целом эту эпоху можно охарактеризовать как время, когда цивилизации стремительно двинулись по направлению друг к другу. Доминирующим вектором этого движения было направление Восток–Запад. Переселение, нашествия, набеги – таков был азиатский облик этой эпохи; в основе передвижений стояли все те же незыблемые следствия закона взаимного притяжения культур. Что явилось отправным моментом этих процессов?
Как нам представляется, первотолчком культурных трансформаций явились геоклиматические изменения, произошедшие в рамках глобальных регионов степного пояса, приведшие впоследствии к множественным миграциям и к длительной этнокультурной перегруппировке степного населения Евразии. Так, кардинальные ландшафтно-климатические изменения, произошедшие в зоне центрально-азиатских степей в период с конца II по середину I тысячелетия н.э. (Демкин, Рысков, 1996. С. 99–100), привели к наиболее длительной и поступательной аридизации степей и росту континентальности климата Центральной Монголии и Северного Китая (Таиров, 2003. С. 20–21), что явилось причиной серьезной перегруппировки и культурной трансформации варварского (так называемых «северных варваров») населения: сплошному переходу к кочеванию, китайской ассимиляции племен бассейна Хуанхе, множественным миграциям и перемещениям (Крадин, 1996. С. 23; Кульпин, 1995. С. 11–14; Мануйлов, 1993; Материалы…, 1968. С. 14-15, 35–36, 124).
Что это было за население?
Образование данного этнического пласта различные авторы связывают с индоиранскими миграциями и относят к самому раннему периоду полулегендарной династии Ся (2205–1767 годы до н.э.). Как уже говорилось, в определенной мере с этим периодом в своем повествовании Сыма Цянь упоминает о некоем Шунь-Вэе – отпрыске рода правителей дома Ся – как прародителе сюнну (Материалы…, 1968. С. 34–35). Согласно китайской историографии, именно с этого периода началось активное смешение китайских эмигрантов, пришедших с Шунь-Вэем с племенами северных варваров (жуны, ди, хуньюй, жаньюнь и др.) (Коновалов, 1996. С. 59). Западноазиатское влияние, в широком смысле слова, на материальную культуру Северного Китая на самом раннем этапе подтверждается лишь косвенным образом. Оно связывается с появлением новых видов злаковых (пшеницы, ячменя, сорго), а в стадах – крупного и мелкого рогатого скота. В этот же период появляется гончарный круг, традиции чернолощеной керамики, триоды, вазы, имеющие широкое хождение в Западной Арии. Наиболее же яркому западному и северо-западному влиянию северо-китайские провинции подвергаются в шаньский и в особенности в иньский период. С.А. Григорьев приводит широкий ряд аналогий из северокитайских памятников, относящихся к кругу индоевропейских культур (Григорьев, 1999. С. 293–297). Это прежде всего выразилось в металлическом инвентаре. Прямые заимствования выразились в определенных формах иньских копий. Двухлезвийные и однолезвийные кинжалы с горбатой спинкой, с литой рукоятью «ордосских бронз» аналогичны изделиям карасукской культуры, топоры с трубчатой втулкой и бойком аналогичны минусинскому экземпляру, а также Бактрийским и переднеазиатским образцам. Появление проушных клевцов, вероятно, также можно связать с ближневосточными и сибирскими влияниями. Этот ряд северных и западных заимствований, вероятно, могут продолжить такие виды металлического инвентаря как кельты, наиболее ранние формы которых появляются в Иранском нагорье (2300–2100 годы до н.э.), откуда привносятся в Китай, а также отдельные типы булавок с бубенчиками и маленькой петелькой под бубенчик, золотые височные кольца и серьги с раструбом, известные в культурах Южной Сибири.
Итак, длительная фаза ландшафтно-климатического изменения, произошедшая в конце II – середине I тыс. до н.э., привела, по всей видимости, к формированию современных ландшафтных зон Большой Монголии и Северного Китая (образование пояса сухих и предгорных степей, песчаных и каменистых пустынь; резкое сокращение пойменных долин Хуанхэ и ее притоков). Дальним последствием этих изменений стал переход населения данного региона к новым культурно-хозяйственным укладам в IV-III вв. до н.э. Однако, первоначально (с начала по середину I тыс. до н.э.) изменения природно-экологических условий привели к серьезной перегруппировке варварского населения Жунов и Ди и к неизбежному столкновению его населения северокитайских провинций и царств («эпоха воюющих царств»). На наш взгляд, яблоком раздора становились пойменные долины Хуанхэ (Ордос), в которые устремились пешие палеоиранские скотоводы, уходя из пустынь и сухостепных регионов Монголии. Однако, эти районы становились стратегически важными территориями оседлого китайского населения, в недрах которого формировалось земледелие с принудительным орошением, которое постепенно превращалось в сложнейшую ирригационно-дамбовую систему, обеспечивающую высокорациональное рисоводство. Историческим результатом столкновения двух социокультурных систем стали массовый переход скотоводческого населения к кочевничеству с сезонным циклом кочевания, создание кочевых союзов, империй, создание империи Цинь, массовая ассимиляция и переселение вглубь Китая североварварского жунского населения, а также продолжительные миграции палеоиранского населения на Север, Запад и Северо-Запад. Наиболее ранние переселения связаны с оттоком карасукоидного населения из Большой Монголии и Ордоса, участвовавшего впоследствии в формировании на западе памятников бегазы-дандыбаевского и северо-тагискенского круга в X–VIII вв. до н.э. Распад жуннско-дисской общности варварских культур Северного Китая приводит к продвижению на запад (в Казахстан и Южное Зауралье) и северо-запад (Алтай) тасмолинского древнесакского населения. А также к формированию в пределах Синьцзяна огромного пласта культур сакского облика.
Следующий этап сакских миграций начинается в V–IV вв. до н.э. Материалы типа турфанского Алагоу появляются на западе и юго-западе (Исык, Бесшатыр, Берккара), а также на северо-западе в Северо-Западном Алтае (яркие комплексы типа Локоть IV, Салтайский Исык, Симбирка) и на Севере, где это проникновение ярко отразилось в формировании Каракобинской культуры и особой (сакской) группы керамического материала в Большереченской культуре Верхнего Приобья.
Западный вектор миграций из районов Южной Монголии и Северного Китая на начальном этапе раннего железного века также довольно хорошо просматривается на памятниках Синьцзяна. Синьцзян в это время становится своеобразным узловым регионом, через который пролегают все маршруты сакских миграций.
Однако вернемся вновь к восточным рубежам евразийских степей ойкумены. Исход северокитайских варваров жунов и ди в степи Казахстана и Саяно-Алтайские предгорья был лишь отправным пунктом великих западных миграций. Изменяющиеся ландшафтно-климатические условия азиатских степей неизменно диктовали новые условия существования. К середине I тыс. до н.э. там, где раньше были вольготные травянистые степи, образуется гигантское тело каменистой пустыни Гоби. Далеко на север и на юг отступают горные и субтропические леса. Новые климатические условия бросали вызов человеческим сообществам. Часть племен северных варваров постепенно отступает на юг и на север за уходящими влажными степями. В пойменных долинах Хуанхэ они сталкиваются с китайскими земледельцами, вынужденными сооружать здесь сложнейшие ирригационные системы для принудительного орошения рисовых секов. Длительное противостояние жуннов и Поднебесной получило название «Эпоха воюющих царств». Она завершилась победой более устойчивой земледельческой цивилизации. Часть жуннов была ассимилирована и бесследно поглощена в недрах молодого гигантского желтого этноса. Другая – большая часть жуннов и ди – была вытеснена в монгольские степи, предгорья Алтая, Наньшаня, Дуньхуаня, Циляньшаня… Здесь они активно осваивают верховую езду и огромные пространства сезонных пастбищ, то есть превращаются в кочевников. В новых пастбищно-кочевых провинциях возникают новые племенные объединения, самым многочисленным из которых до конца III в. до н.э. были юэчжи. С возникновением более могучей хуннской кочевой империи они были вынуждены покинуть свои родовые земли. Их исход произвел необычайную сумятицу на огромных пространствах Великого степного пояса Евразии.
По достаточно скудным сообщениям китайских источников, внешне юэчжи походили на тибетцев, по манере одеваться и прическам имели особый, отличный от других варварских народов вид. Их язык являлся одним из распространенных в Восточном Туркестане ранним диалектом, отличным от Среднеазиатских диалектов.
Достаточно давно существует точка зрения, что юэчжи представляли собой довольно огромную общность единокультурных ирано- или тохароязычных племен, которые накануне хуннской экспансии занимали не только весь регион монгольского и русского Алтая, но и большую часть Монголии, Джунгарии, Тянь-Шаня, и всю Западную Сибирь, где они соседствовали с усунями, а также занимали Таримский бассейн и верховья Хуанхэ.
Территории северо-запада Гансю, находившиеся между Дуньхуанем и Цилянь-шанем, то есть севернее Нянь-шаня, упоминаемые Сыма Цянем, для конца III в. до н.э., по мнению известного кочевниковеда Кадзуо Еноки, были центральными зонами обитания юэчжей. С.Г. Кляшторный и Д.Г. Савинов приводят сведения из китайского трактата «Гуаньцзи» (V-IV вв. до н.э.), где в несколько измененной транскрипции («юйши» и «юйчжи») упоминается о северо-западных варварских народах, добывающих в горах нефрит (Кляшторный, Савинов, 1998). Весьма сходная информация, связанная с «нефритовой горой», содержится и в древнекитайском «Повествовании о сыне неба Му», где приводится страна Юэчжи, которая расположена в пяти днях пути к западу от нынешнего горного прохода Яньмэньгуань, на севере Шанси, восточнее излучины Хуанхэ. Эти упоминания в китайских источниках, по всей видимости, фиксируют лишь какую-то определенную часть (восточную) этого огромного этнополитического объединения. Б.И. Вайнберг (1999) приводит довольно точное описание родовых земель юэчжей, которые были приурочены к горам Цинцаньшань (Северный Наньшань), коридору Хеси или Ганьсуйскому. Данная территория является весьма благоприятной зоной как по природно-климатическим, так и по торгово-политическим условиям. Среди пастбищных районов выделяются прежде всего восточная часть коридора – южно-восточные округи Наньшаня и районы оазиса Увэй, расположенные ближе всего к реке Хуанхэ в верховьях реки Шуйхе. Долина этой реки, как и Бэйшань, вероятно, входила в зону зимних кочевий юэчжей. На северо-западе коридор переходил в пустыню и, примерно, ограничивался Лобнором. На юго-востоке коридор Хеси выходит к левобережью Хуанхэ в районе Гайоляна, здесь горный массив Наньшань переходит в холмистое луговое плато, названное Н.М. Пржевальским «Нагрынская степь». В силу своего географического положения Гансюйский коридор (Хеси) известен как место, где сходятся с севера и запада торговые пути в Китай. О значительных пределах, занимаемых этим союзом, говорят археологические и лингвистические данные.
Вероятно, юэчжийский массив племен в этнокультурном смысле был неоднороден. Наиболее представительными были два основообразующих объединения. На наш взгляд, южную часть юэчжийской общности составляло тохароязычное кушано-согдийское население, занимавшее территории северо-западного Китая, Гансюйский коридор, юг Восточного Туркестана и бассейн Тарима. Северная часть, скорее всего, была представлена ираноязычным скифо-сарматским населением, занимавшим изначально основную часть Туркестана, включая Джунгарию, западные предгорья Монгольского Алтая, а примерно с VI в. до н.э. – северные предгорья и нагорья Алтая, степи Казахстана и Южного Урала. Однако столь широкая трактовка тохаро-кушанских и ирано-сарматских этносов и культур, как составляющих юэчжейскую или юэчжейско-тохарскую общности, с одной стороны, представляет собой определенную дань историческим традициям. Китайские источники, упоминая о племенах северо-западных варваров на севере Шаньси и Ганьсу, то есть на крайнем юго-востоке всего этнокультурного массива, называли их общим этнонимом – юэчжи. Античные авторы какую-то часть, либо крайне северо-западную, либо вновь пришедшие племена этого же массива называли в целом тохарами. В этой связи, говоря о юэчжах или тохарах в конкретном времени или на конкретной территории (Гансюйский коридор, Синьцзяна, Хорезм, Самарканд, Бухара, Северная Бактрия и др.), необходимо учитывать их различие.
Полисоставность юэчжейской общности хорошо просматривается в лингвистическом плане. Так, ряд авторитетных востоковедов Г. Хэлоун (Хэлоун, 1938), К. Еноки (Enoki, 1959), Н. Эгали (Egami, Misuno, 1935) сходятся во мнении, что юэчжи относятся к ираноязычной скифо-сакской этнокультурной общности. Между тем как другие приходят к мнению, что юэчжи, вероятнее всего, в этнолингвистическом плане ведут свое происхождение от тохаров Таримского бассейна и их предки кушаны говорили на тохарском диалекте Кучи.
В этой связи вполне закономерен тот факт, что в упоминании Страбона племена, которые вторгаются во II в. до н.э. с востока – из региона юэчжийской этнокультурной области – имеют различные названия: «тохары», «ассии», «сакаравака», «пассианы», и под ними подразумеваются уже совершенно особые группы и объединения. По мнению Э.А. Грантовского (Грантовский, 1975), два первых этнонима – ассианы (ассии) и пассианы являлись наиболее близкими (если не общим этнонаименованием) племенами ассов или предков осетин-аланов. «Сакараулки» же им интерпретируются как Saka-ravaka – «быстрые саки», или, скорее всего, Saka-rarka – «светлые саки». Собственно тохары или в общепринятом восточном синониме – юэчжи занимают лишь одно из четырех позиций в Страбоновом списке племен.
По всей видимости, племена северо-западного Китая, Восточного Туркестана и Тарима, участвовавшие в юэчжейском исходе, к этому времени имели совершенно разные самоназвания и говорили на весьма разных диалектах когда-то, возможно, общего индоевропейского праязыка.
Трудно сказать, осознавали ли они свое единство. На этот счет интересную информацию из хотя и поздних хроник Бей-Шу (VII в.), которые, бесспорно, были переписаны из очень ранних документов, приводит в одной из своих работ В.И. Вайнберг (1972).
«1. Владетельный дом Кан есть отрасль кангюйского дома.
2. Со времени династии Хань преемство престола не пресекалось.
3. Собственно владетель прозывается Вынь, происходит из дома юэчжи, который первоначально обитал по северную сторону хребта Цилянь-Шань в городе Чжаову, но после поражения от хуннов перешел через Луковые горы на запад и основал царство. Он разделился на множество владетельных домов и утвердился в древнем царстве Кан. Сии роды в память своего первоначального происхождения всех удержали названия Чжаову. Переименования владетеля из рода в род есть Фуби.
4. Дом Кан характеризуется как кочевое владение – беспрестанно переходя с места на место, он не имеет привязанности к оседлой жизни».
Обратив внимание на некоторую путаницу, просматриваемую в тексте источника, Б.И. Вайнберг пришла к выводу, что основные сведения Бей-Шу, вероятно, относятся к очень раннему периоду (не позднее I в. н.э.) и, в отличие от общепринятой схемы переселения Больших Юэчжей вначале в район к северу от реки Гуй-Шуй, а затем в земли Дася, эти сведения повествуют о переселении другой части дома юэчжей Чжаову (Вайнберг, 1972. С. 146). Интересно, что эта информация подтверждается и своеобразно дополняется нумизматическими и археологическими данными. Во-первых, с одной стороны, уже довольно давно была установлена типологическая близость тагм, изображенных на монетах Согда, Бухары и Хорезма. С другой стороны, Б.И. Вайнберг убедительно доказала, что тамги, о которых идет речь, в частности тамги типа «Гободзико» кардинально отличаются от кушанских тамг северной Бактрии.
С третьей, кочевнические комплексы, которые появляются на окраинах оазисов Хорезма, Самарканда и Бухары, составляют единый археологический комплекс – памятники Лявандакской группы или юэчжийско-сарматский историкокультурный комплекс. В это же время в Северной Бактрии появляются кочевнические памятники так называемой Тулхарской группы, которые также образуют единый юэчжейско-кушанский ИКК.
Таким образом, юэчжейский союз племен накануне своего исхода в Среднюю Азию и далее на запад не представлял собой единый этнокультурный массив. Вероятнее всего изначально его составляли совершенно обособленные ирано-, а возможно, и тохароязычные племена, имеющие свои исторически устоявшиеся этнические наименования и, следовательно, особые последующие исторические судьбы. В этом списке, по всей видимости, вместе с юэчжами-кушанами были сарматы, ассы-аланы, восточно-туркестанские саки и др. Однако вернемся в Урало-Казахстанские степи, чтобы проследить взаимосвязь между событиями, происходившими на востоке и западе азиатских степей.
Рассмотрение вопросов культурогенеза на следующем скифо-сарматском этапе (конец VI – конец III века до н.э.) требует определение иного геокультурного ареала Азии, в рамках которого происходили основные процессы перемещения и культурообразования.
На наш взгляд, довольно удачную характеристику особого миграционного ареала, как единого в широком смысле геокультурного пространства, дали в одной из работ Б.И. Вайберг и Э.А. Новгородова. Опираясь на географические исследования и соотнося их с общеисторической ситуацией, они объединили названные регионы, примыкающие с запада к Монгольскому Алтаю, по физико-географическим особенностям. Таким образом, единая Джунгаро-Казахстанская область простирается от Монгольского Алтая до Северного Прикаспия.
Эта физико-географическая область по ряду существенных для хозяйства скотоводов признаков резко отличается от Центрально-Азиатской пустынной зоны, располагающейся восточнее. Большая увлажненность данной территории сказалась на более длительном вегетационном цикле кормовых трав. В этой связи перемещения кочевого населения наиболее вероятны именно в рамках данной территории. На наш взгляд, этот обширный регион, очевидно, и можно именовать термином «Азиатская Сарматия» в самом широком смысле этого слова. Сравнение и картографирование находок тагм в пределах данных территорий позволили Б.И. Вайнберг и Э.А. Новгородовой проследить миграционный путь ираноязычного, сарматского населения из зоны пустынь Монгольского Алтая до самых западных пределов Северного Прикаспия и далее в степи Восточной Европы и Причерноморья (Вайнберг, Новгородова, 1976. С. 72). Наиболее заметные сарматские миграции в пределах этого ареала начинаются в последней трети I тысячелетия до н.э. и продолжаются до первых веков н.э. При этом, вероятно, процесс перманентных разнонаправленных миграций в пределах обозначенного пространства начался более постепенно и гораздо раньше, чем западный выплеск юэчжийской волны после первых походов хуннов. Образно говоря, процесс глобальный аридизации степей, идущий с востока на запад вдоль оси Военкова (Север Монголии–Кызыл–Уральск–Cаратов–Кишинев), докатился и до этой территории. По почвоведческим данным критическая фаза аридизации степей в пределах этого региона наступила на рубеже IV–III вв. до н.э. (Демкин, Рысков, 1996. С. 99).
Более выразительно обозначился данный этнокультурный ареал в своей центральной части, где в V–VI вв. наблюдается резкий приток кочевнического (ираноязычного) населения сарматского облика в районы Западной Сибири.
Но, пожалуй, наиболее значительным оказалось смещение населения в рамках этого ареала на северо-западной периферии, где уже в конце VI–V вв. до н.э. в Южном Зауралье складывается раннесарматская (прохоровская) культура (Таиров, Гаврилюк, 1988. С. 151), ставшие в последующий период преобладающими на территории от Урала до Дона. Полагаем, детализировать общую характеристику данной культуры с приведением комплексов, локальных вариантов и хронологических интервалов нет смысла в связи с тем, что этому был посвящен ряд фундаментальных исследований.
Заметим, что на раннем этапе для этих памятников характерны большие грунтовые сложносоставные (пирамидальные) насыпи, а также деревянные шатровые конструкции и дромосные каменные гробницы с коллективными захоронениями. Для рядового сословия характерны небольшие насыпи с индивидуальными захоронениями в широких или обычных прямоугольных ямах, а также – подбой и катакомбные захоронения. Связующей чертой данного обширного круга единокультурных памятников является абсолютно преобладающая южная ориентировка покойников (курганы Темир, Обручевский, Филипповский и др.).
Установление новых традиций происходило на сложном историческом фоне. В предшествующее время, как уже говорилось, Южное Зауралье было заселено племенами, связанными с ранними кочевниками сакского круга Центрального и Северного Казахстана и Приаралья. В VI–V вв. до н.э. данное население вступает в тесный контакт со скифо-савроматским населением, продвинувшимся сюда к концу VI в. до н.э.. Механизм этого взаимодействия пока не совсем понятен. По мнению некоторых исследователей, конец VII – первая половина VI в. до н.э. и особенно вторая половина VI в. до н.э., знаменуются появлением на Южном Урале ярких черт скифского комплекса – деревянные подкурганные конструкции шатрового и срубного типов, каменные могилы, захоронения взнузданных лошадей, катакомбы, подбои, южная ориентировка, качественный и количественный состав мясной заупокойной пищи, каменные изваяния, необычное сходство многих категорий инвентаря (бронзовые зеркала, каменные ладьи и ромбовидные жертвенники, железные мечи, уздечные наборы, бронзовые наконечники стрел) (Гуцалов, 1998а. С. 131). Наличие скифского этнического компонента, c одной стороны, позволяет достаточно уверенно говорить о возможностях размещения «отложившихся» скифов на Южном Урале, с другой, указывает на важнейшую роль скифов (Поднепровья и Северного Причерноморья) в формировании и дальнейшем развитии древнепрохоровской культуры (конец VI–V вв. до н.э.).
В V–начале IV в. до н.э. на указанную территорию продвинулось лесостепное гороховское население (Мошкова, 1974. С. 48). В результате этих событий формируются основные черты раннесарматской культуры (южная ориентировка, дромосные захоронения, подбои, катакомбы). Первоначально эти черты были исключительной особенностью элитарных (жреческих, княжеских) погребений. Окончательное формирование прохоровского единокультурного массива, по мнению А.Д. Таирова и А.Г. Гаврилюка, стало результатом внутрисоциальных структурных изменений (социальная модификация погребального обряда, военизация общества). Как очевидно, Южному Зауралью отводится первостепенное значение в культурогенезе ранних сарматов. К.Ф. Смирнов также определил важнейшее место «прохоровки» в культурогенезе Южного Приуралья, так как именно здесь – в Орских, Покровских, Илекских, Новокумакских курганах раньше всего (V в. до н.э.) появляются раннесарматские черты (подбойные, катакомбные погребения, могильные ямы с заплечиками, широко распространяется южная ориентировка, появляется тенденция к диагональным погребениям, появляется ряд характерных типов оружия и керамического инвентаря). Кто такие были сарматы-прохоровцы? М.И. Ростовцев говорил, что сарматы представляли собой совершенно новую иранскую волну, отличную от скифов и савроматов. Основу этого населения составляли сакаи (дахо-массагетские племена), которые начали вторгаться в IV–III вв. до н.э. в Скифию (Ростоцев, 1918. С. 33–34). Ю.Т. Сулимирский также говорит о том, что начало сарматской культуры положили массагеты, которые внесли новые центральноазиатские, западносибирские и центральноказахстанские черты (Sulimirski, 1970. P. 84).
А.Д. Таиров этот процесс видит, как включение в состав аборигенного населения иноэтнического компонента, носителем которого выступили сакские племена Азиатского междуречья. Миграция была вызвана неблагоприятной политической ситуацией на юге, когда в результате активной завоевательной политики Ахеменидов в Средней Азии во второй половине VI в. до н.э. были захвачены земледельческие области, в том числе и Хорезм, и было нанесено поражение ряду сакских племен. В результате этого сако-массагетское население вынуждено было откочевать с равнин к востоку от Каспия в Зауралье, тем более, что здесь в этот момент складывались довольно благоприятные экологические условия (Таиров, 1991. С. 17; Таиров, 1995. С. 67).
Заслуживает особого внимания точка зрения С.Ю. Гуцалова о непосредственном скифском участии в прохоровском культурогенезе. Ранее, как уже упоминалось, исследователями было обращено внимание на существование ряда ярких параллелей скифских памятников Поднепровья и Северного Причерноморья с древнепрохоровскими памятниками Южного Урала (Гуцалов, 1998; Таиров, Гуцалов, 1999). Однако, впоследствии С.Ю. Гуцалов существенно дополняет свои наблюдения, анализируя материалы могильников Агаповский IV и Наваринка (близ Магнитогорска). Исследователь приходит к выводу, что днепро-донские параллели явно более позднего происхождения, чем те, которые обнаружены к востоку от Урала. Налицо хронологический приоритет зауральских памятников над украинскими. Учитывая то, что скифо-южноуральские параллели уже неоднократно фиксировались исследователями на совершенно разном материале – каменные антропоморфные изваяния, погребальные предметы конной узды и вооружения, деревянная посуда, мы вправе связывать это явление с миграцией в VI в. до н.э. какой-то группы зауральских номадов в лесостепную зону Восточной Европы (Гуцалов, Боталов, 2000).
К весьма важному., и, на наш взгляд, перспективному предположению приходит в одной из своих последних работ Б.И. Вайнберг. Анализируя наиболее ранние подбойно-катакомбные комплексы Приаралья IV–III вв. до н.э. из хорезмийских могильников Тарым-кая I и Тумек-Кичиджик (раскопки Л.Т. Яблонского), она приходит к выводу, что их возможно связать с проникновением сюда населения «юэчжийского» объединения. Эти выводы сделаны ею по принципу ретроспективной аналогии: если подбойно-катакомбные комплексы с северо-южной ориентировкой, появляющиеся в Средней Азии в последних веках до н.э., связываются с вторжением сюда «Больших Юэчжей» (Да-юэчжи), то можно предположить, что и более ранние погребения этого неизвестного до того здесь погребального комплекса также оставлены юэчжейскими племенами (Вайнберг, 1999. С. 242). Принимая это предположение, мы тем самым можем придать конкретный этноисторический облик той новой скифо-сарматской волны, которая, вероятно, и была решающей причиной в формировании раннесарматской культуры Южного Урала. На наш взгляд, Южное Зауралье являлось своеобразной транзитной зоной в период раннеюэчжейских миграций конца VI в. до н.э. Вероятнее всего, эти скифо-раннесарматские перемещения, которые происходили в Туркестанско-Прикаспийском ареале, и устанавливают то самое культурно-историческое единство, которое получило название «скифо-сибирский», а впоследствии – «сарматский мир». В противном случае, совершенно невозможно объяснить параллели в предметах вооружения в орнаментальных элементах звериного стиля, которые в более раннее время возникают (а скорее всего, собственно, и формируются) в регионах Южной Монголии, Северного Китая, а впоследствии (с конца VI в. до н.э.) достигают Южного Урала и Западного Казахстана, а затем распределяются до Причерноморья и Дуная.
Вероятнее всего, эта скифо-раннесарматская древнеюэчжейская миграция и явилась завершающим аккордом в сложении «древнепрохоровского населения» (конец VI–V в. до н.э.) на Южном Урале. Расцвет раннесарматской культуры, как известно, падает на период IV–III вв. до н.э., когда начинается массовое переселение южнозауральских кочевников на запад и юго-запад, в степные районы Южного Приуралья, а на рубеже IV–III вв. до н.э. – и в лесостепь Приуральской Башкирии, где возникают крупные некрополи (Старые Киишки, Покровка, Бишунгарово). Одновременно с этим начинается движение кочевников Приуралья далее на запад – в Нижнее Поволжье.
Процесс глобального смещения на запад «прохоровского» населения был обусловлен резкими скачками климатических изменений, которые привели к значительной аридизации степного региона в IV в. до н.э. (Таиров, 1995. С. 93), что вынудило раннесарматские племена Зауралья и Северного Казахстана покинуть более резкоконтинентальные зоны и отойти на запад и северо-запад, где этот процесс протекал плавнее.
Попробуем данные процессы перевести в историческую плоскость. По мнению К.Ф. Смирнова, прохоровские памятники Южного Приуралья IV–III вв. до н.э. принадлежали «верхним аорсам» (Смирнов, 1964. С. 286). Оно основывалось на данных Страбона, который сообщал: «…Аорсы и сираки, кажется, беглецы из всех живущих выше народов…и (………). Они севернее аорсов. Царь сираков Абеак, когда Фарнак владел Боспором, выставил двадцать тысяч всадников, царь аорсов – Спадин – даже двести тысяч, а верхние аорсы еще больше. Так они владели более обширной страной и господствовали, можно сказать, над наибольшей частью Каспийского побережья и торговали индийскими и вавилонскими товарами, получая их от армян и мидян, и перевозили их на верблюдах. Они были богаты, поэтому носили золотые украшения…» (Страбон, 11,2,8). По мнению С.И. Лукьяшко, эти сведения могли быть почерпнуты лишь из трудов Патрокла – правителя юго-восточной части царства Селивкидов конца IV в. до н.э. (Лукьяшко, 1984. С. 161–164).
Письменные данные не позволяют проследить восточные границы «верхних аорсов». Судя по археологическим материалам, их возможно расширить до североказахстанского Поишимья, где исследованы большие курганы, схожие с южноуральскими (Кенес, Обалы, Ступинский, Кара-Оба), со сложносоставными насыпями, шатровыми конструкциями, дромосными погребениями, относящимися к кругу прохоровских памятников Южного Урала (Хабдулина, 1994. С. 24–26). Грандиозность насыпей, деревянных конструкций в них, глубина и размеры усыпальниц, необычное богатство сопровождающего инвентаря в неограбленных погребениях (Филипповский 1 курган) в определенной мере также подтверждают страбоновскую информацию о богатстве «верхних аорсов».
Аорсы являлись поистине историческими долгожителями в Восточной Европе. Если действительно первые упоминания о «верхних аорсах» в Приуралье относятся к концу IV в. до н.э., в III–II вв. до н.э. они обитают в Волго-Донье, а во второй половине I в. до н.э. занимают земли к западу от Дона, где обитали вплоть до I в.н.э., когда упоминаются Тацитом во время сирако-аорской войны в 49 г. н.э. (Скрипкин, 1997. С. 25). И, наконец, около 3-й четверти I века н.э. аорсы, по мнению Д.А. Мачинского, достигают дельты Дуная (Мачинский, 1974. С. 131–132). Однако, вероятнее всего, какая-то часть аорсов остается в Восточной Европе и с приходом аланов смешивается с ними, после чего складывается новое объединение, которое упоминается у Птолемея, как аланорсы (Латышев, 1993. С. 268).
Таким образом, аорсы пребывают на исторической арене почти 500 лет. Большую часть этого времени они провели в Волго-Донских степях, что в определенной мере указывает на стабильность этнополитической ситуации в этом регионе (Скрипкин, 1997. С. 25), которая объясняется относительно благоприятной ландшафтно-климатической средой (увлажненность) в период с IV по II вв. до н.э.
Завершающий этап более мощных миграций приходится на период конца III–II в. до н.э. Собственно, он отражает территориальные изменения, произошедшие в Центральноазиатском регионе после возникновения Хуннской империи: общее перемещение всех западных (от хуннов) народов из пределов Западной Монголии и Восточного Туркестана. Эта миграционная волна, прокатившаяся по джунгарским степям, на западном своем направлении включала весь список племен, упоминаемых Страбоном: ассии, тохары, сакаравы, паскарны, паскианы (ассианы, аланы, юэчжи, сакарауки – «светлые» саки по Э.А. Грантовскому) (Грантовский, 1975). Основными в этом миграционном потоке, на наш взгляд, были перемещения юэчжийско-сарматского населения из Гансюйского (Хесийского) коридора во второй половине I тысячелетия до н.э. и аланские миграции из Восточного Туркестана в Среднюю Азию и Предкавказье в первом веке н.э. (Берлизов, Каминский, 1993; Сергацков, 1998).
К этому списку, бесспорно, следует прибавить усуней, переселившихся в этот период из Синьцзяна в долину среднего течения реки Или и в Семиречье, а также в восточноказахстанские предгорья Алтая.
В это время среди кочевнических памятников степей Южного Урала, Казахстана и Среднеазиатских оазисов особую группу образуют комплексы так называемого Лявандакского типа. Они появляются в самом конце III в. до н.э. на территории Урало-Казахстанских степей.
По всей видимости, памятники данного облика своеобразно очерчивают южные границы большого сарматского ареала, который охватывал (конец III–II вв. до н.э.) на северо-западе Казахстан (от Урала до Иртыша), Южный Урал и Поволжье. Однако, в отличие от последнего региона, в Южном Зауралье, Казахстане и Средней Азии памятники этой группы существуют достаточно обособленно. Их появление здесь своеобразно маркирует новую волну сарматско-юэчжийской миграции. Этот факт, вероятнее всего, связан с оттоком в конце IV в. до н.э. раннепрохоровского населения из Зауралья и Северного Казахстана.
Что это за наследие в историческом плане?
По мнению С.П. Толстова, китайские хроники младшего дома Хань помещали страну Яньцзяй к северу–северо-западу от Аральского моря, и она является ни чем иным, как страной аорсов (по античным источникам) (Толстов, 1948. С. 21). Б.И. Вайнберг, интерпретируя данные китайских источников, приходит к выводу, что согласно Чжан Цяню – Яньцзяй у Североморья… от Юйятяна (Хотама), лежащего к востоку от Давани, реки текут на запад и выпадают в Западное море, которое четко отличается от северного. Из этого следует, что Аральское море, куда впадают Сырдарья и Амударья, скорее всего, было ему известно. Кроме того, им упоминается, что к югу от Яньцзяй лежит Аньси (т.е. Парфия). Следовательно, Северное море, вернее всего, логично отождествлять с Каспием от полуострова Бузачи – на востоке и до дельты Терека – на западе, из чего очевидно, что Яньцзяй, согласно Чжан Цяню, логичнее всего располагается к северо-западу–западу от Каспия, что вновь соотносится со страной Верхних Аорсов.
Сегодня трудно однозначно сказать, что послужило основной причиной оттока населения Верхних Аорсов на запад – ухудшение экологической обстановки в урало-казахстанских степях, начавшееся с конца IV в. до н.э., изменение конъюнктуры в восточноевропейских степях или приток новой волны восточноиранских кочевников в конце III–II вв. до н.э. Самое главное, остается неясным ответ на вопрос: каков этнический состав этого населения? В III–II вв. до н.э., вероятнее всего, эта волна была представлена весьма пестрым по этническому составу населением. Напомню, что в Среднюю Азию (по Страбону) вторгаются ассианы (аланы), пасианы, тохары (юэчжи), сакаравлы (возможно, восточные саки). На западе они сдвигают аорсов, которые переправляются через Танаис (по Плинию). Из этой среды, вероятно, сегодня невозможно вычленить какой-либо монокультурный компонент. По всей видимости, с появлением этого населения мы фиксируем те новые инокультурные компоненты в археологических комплексах конца III–II вв. до н.э., которые легли в основу юэчжийско-сарматского ИКК. И, наконец, еще одно наблюдение. Как следует из приведенного выше мнения Б.И. Вайнберг, по монетным тамгам (типа «Гободзика») для этого же периода фиксируется, с одной стороны, этнополитическое единство Хорезма и Кана (Самарканда), с другой – существенное различие между этими областями и кушанской Бактрией. Б.И. Вайнберг делает вывод, что различие было вызвано тем, что этими областями управляли различные юэчжейские династии. Хорезм находился под властью юэчжейской династии «дома Чжаову», и, на наш взгляд, эти сведения существенно дополняют этнокарту среднеазиатского региона. В этой связи нам представляется, что, с одной стороны, несмотря на этнокультурную пестроту, вновь пришедшее в конце III–II в. до н.э. в Среднюю Азию население еще осознавало свое изначальное юэчжейское единство. Это позволяет приведенные памятники лявандакской группы в этнополитическом смысле условно определить как юэчжейско-сарматские. Вероятнее всего это население заселяло Урало-Казахские степи в конце III–I веках до н.э.
Комплексы последующего периода I в. до н.э. – I в. н.э. на огромной территории от левобережья Урала до бассейна Ишима на сегодня фактически отсутствует. Думается, что данный факт не должен объясняться слабой изученностью районов Западного, Северного, а также и Южного Казахстана. В сопредельных районах Приуральского Оренбуржья и Нижнего Заволжья известно довольно большое количество исследованных памятников, относящихся к этому периоду. По всей вероятности, этот факт объясняется тем, что проходящая в I в н.э. из Средней Азии в Волго-Донье аланская миграционная волна миновала юг и юго-запад Прикаспия, о чем свидетельствуют и письменные источники. Скорее всего, расселение аланского населения в Заволжье и Западное Приуралье остановилось в пределах правобережья реки Урал в середине II в. н.э., когда к этому рубежу с юго-востока приходит новое, не менее мощное, кочевое объединение гунно-сарматского облика.
В этот период, когда урало-казахстанские степи были охвачены юэчжийско-аланскими историческими пертурбациями, на востоке, примерно в тех же самых ареалах (Ордос, Монголия) назревал новый эпицентр последующих степных переселений. Сложнейшие ландшафтно-экологические изменения и культурные трансформации к концу III – началу II в. до н.э. приводят к созданию централизованных северокитайских государств Цинь и Хань. И к сложению первой кочевой Империи Хунну (III–II вв. до н.э.). Хуннский ИКК изначально сложился как поликультурное явление. Помимо упомянутого палеоиранского компонента значительную роль в его формировании сыграли манчжурский монголокультурный ареал, а также северокитайская культурная составляющая. В короткий срок он распространился на огромные пространства Большой Монголии, Забайкалья и позднее – Тувы. Процесс расширения хуннского ареала явился, вероятнее всего, основной причиной пестрых юэчжийско-аланских миграций в Среднюю Азию, Урало-Казахстанские и Волго-Донские степи в конце III в. до н.э. – I в. н.э., о чем говорилось выше. Однако, развитие хуннской империи завершилось ее расколом на северных и южных сюннов, далее длительные гражданские войны привели к окончательному распаду, который сопровождался множественными миграциями народов из центрально-азиатских степей.
Так, завершающим аккордом аланского исхода из пределов Восточного Туркестана стали события второй половины I века н.э., когда после вторичного распада хуннской империи на арену выступает новая внешнеполитическая сила – сянби.
В 87 году н.э. сянбийцы наносят северным хуннам жестокое поражение в Центральной Монголии. В решающем сражении гибнет шаньюй Юлю. После этого с 91 года основная зона кочевий хуннов, которая включает в себя и Халху, переходит к сянбийцам. Воспользовавшись данной ситуацией, объединенные войска южных хуннов и Хань довели до конца разгром северных хуннов в Монгольских степях. В 91 году северные хунны были вытеснены в пределы Восточного Туркестана вплоть до предгорий Тарбогатая. С этого периода империя Монгольских хуннов прекратила свое существование.
Северные хунны после исхода из Монгольских степей чуть более, чем на полвека задерживаются в Джунгарских степях Восточного Туркестана, окончательно вытеснив оттуда кочевое население усуней и сармато-аланов и, быть может, остатки юэчжей-кушан. Последствия оккупации северными хуннами Восточного Туркестана были разрушительны. На наш взгляд, события, связанные, в конечном счете, с распадом хуннской империи в I веке н.э., кардинально перекроили этнокультурную карту не только Средней Азии и Казахстана, но и восточноевропейских степей.
Таким образом, трехсотлетняя история хуннов в пределах Центральной Азии всколыхнула весь безбрежный океан кочевников, обитавших на необъятных просторах Монгольских, Джунгарских, южносибирских и Казахстанских степей. Пришли в движение гигантские степные и предгорные социокультурные ареалы Большой Монголии, Среднеазиатского и Прикаспийско-Туркестанского регионов. Своеобразным историческим генератором этого движения на протяжении всей своей центральноазиатской истории выступали именно хунны-сюнны. При этом динамические импульсы возникали с начала их деяний до самого конца: будь то набеги и нашествия первых шаньюев, междуусобицы времен гражданских войн или финальный исход вначале в Восточный Туркестан, а после в казахско-уральские степи, где к II веку н.э. появляются раннегуннские памятники гунно-сарматской культуры.
Гунны, вероятно, по союзническому договору с Кангюй, занимают обширные территории аланской страны Яньцзяй, которая с этого времени перестает существовать, по крайней мере, на страницах письменных источников. Их родовые кочевья простирались от Урала до Арала, а стольные земли, вероятнее всего, находились в пределах междуречья Эмбы и низовий Урала. Здесь располагались гуннские герры – бесчисленные родовые некрополи гуннской аристократии, дружинников и простых номадов. Несмотря на то, что ранние гунны были лишь осколком когда-то могучей Хуннской кочевой империи, численность их населения, пришедшего в урало-казахские степи, была впечатляющей. Их некрополи, хорошо заметные по сложной конфигурации наземных сооружений (склепы, гантелевидные длинные курганы), пожалуй, самые многочисленные среди памятников кочевников разных эпох. Может быть, именно поэтому гунны впервые так потрясли римскую Европу. Хотя восточным границам Рима многократно угрожали варвары всех мастей – маркоманы, аланы, языги, готы и пр., однако именно многочисленные и дикие гунны были удостоены имени «бич господен». Как уже говорилось, основной очаг раннегуннского ареала располагался на кромке сухих казахских степей и Прикаспийских пустынь, то есть в районе, ландшафтно близком монгольской Халхе. Южный Урал был во II–IV вв. своеобразной гуннской периферией. Однако эта ситуация сохраняется недолго. После возвращения из многолетних западных походов сначала в Северное Причерноморье, а затем в панонский Альфельд, где воссияли легендарные имена Руги и Атиллы, гуннские орды стали занимать совершенно другие районы. Закаленные в бесчисленных сражениях, но привыкшие к богатству и роскоши гуннские шаньюи (каганы) предпочитали свои родовые ставки обосновывать вблизи городских цивилизаций, коими были города Алтын-Асара (низовье Сырдарьи) и Кангюя, а также в узловых местах – пересечениях торговых путей. Именно поэтому в излучине реки Белая в месте впадения ее в реку Уфа (современная территория города Уфа), а также в месте впадения Камы в Волгу появляются богатые некрополи поздних гуннов. Они, основательно перемешавшись с европейским (славянским, готским) и местным (финно-угорским) населением, продолжают проживать здесь в лесостепном Приуралье, как, впрочем, и в Зауралье (курганы у сел Малково и Байрамгулово) вплоть до VIII века. На юге так называемые «белые гунны», или эфталиты еще длительное время совершали победоносные походы в Пенджаб, Усрушану, Согд, Гурган, Карашар. Но это была уже другая история. Что же касается темы наших наблюдений, то – не успели задерноваться Каталунские поля после последнего сражения с непобедимым Атиллой, а восток уже исторгнул новые племена огуров, сарагуров, утригуров (ранних болгар), савиров, баланджаров и, наконец, аваров (V–VI вв.).
Запульсировал новый миграционный центр Востока, которым в это время становятся Джунгарские степи и Саяно-Алтайские предгорья и нагорья. На историческую арену вступили новые действующие лица, отождествляющие дикий Восток – тюрки. Безусловно, это было особое, отличное от гуннов население, говорившее на едином языке, но все же весьма пестрое по своему этнокультурному содержанию. Калейдоскоп народов и этнонаименований, выплеснувшийся в этот и последующие периоды, сохранил целую череду разноплеменных орд и племен. К уже названным следует прибавить кунов, каев, куманов, гузов, огузов, торков, клобуков, кипчаков и еще множество других имен, которые сохранились или канули в лету. Но первым родовым наименованием самых великих из тюрских имен было Ашин. Это имя, вокруг которого в начале VI века были объединены первые тюркские, а затем и телесские племена Восточного Туркестана и Южной Сибири в Великий Тюрский Каганат. Когда он разделился в 581 году на Восточный и Западный каганаты, территория, которой правили ашины, была обширной. На востоке она простиралась до Хингана, на западе – до Днепра.
Величие каганатов было безгранично. Без участия ашинов не решались никакие важные внешнеполитические вопросы ни в танском императорском дворце, ни в византийском Константинополе. Пожалуй, с этого момента можно говорить о том, что тюрские каганаты не только заложили основу всех современных тюркоязычных народностей Евразии, но и соединили цивилизации запада и востока. Вся последующая эпоха и народы, представляющие ее, лишь многократно примеряли на себя те необъятные рубежи, которые раздвинули в степной ойкумене тюрки-ашины.
Осознавали ли они свое величие? Хочется думать, что да. Не случайно в этот период (VI–VIII вв.) в Урало-Казахстанских, Туркестанских и Монгольских степях появляются грандиозные наземные храмы в виде больших прямоугольных оград, сооруженных вокруг центрального храма-усыпальницы, или своеобразные дугообразные гряды, охватывающие примерно аналогичные пространства перед центральным храмом-усыпальницей вождя.
Бесспорно, это были, прежде всего, каганские усыпальницы, но гигантские предхрамовые площадки, которые возводились перед ними, скорее всего, являлись ристалищами, где целое племя или род могли сойтись для жертвенно-поминального ритуала. Основные детали погребального обряда, приводимые в известных хрониках династии Тан Чжоу, а также в малой и большой надписи на памятнике Кюль Тегину, выглядят следующим образом. Вначале покойника укладывали в юрту (центральный храм-святилище) на возвышенном месте. Для Кюль Тегина в центре обвалованной и вымощенной сырцом площадки (67,25х28,85 м) был сооружен храм из кирпича (10,25х10,25 м) со святилищем в центре (4,4х4,4 м). Перед покойником клали жертвенных животных – лошадь и овцу. В назначенный шаманом день покойника вместе с его конем сжигали (на стороне – С.Б.), а пепел с вещами (побывавшеми в огне – С.Б.), предавали земле. После этого сверху набрасывали камни. От этой могилы или от входа в храм на восток выстраивали аллеи балбалов, олицетворявших убитых врагов (Грум-Гржимайло, 1926. С. 214–215; История Сибири, 1968. С. 284; Кляшторный, 1964. С. 57, 58).
Таким образом, приведенные данные позволяют говорить о том, что письменные источники, как и археологические, демонстрируют абсолютно сходный набор обязательных черт погребального ритуала, распространенного в среде наиболее знатных тюрских родов (тюрков-ашинов).
Великий тюркский каганат, пожалуй, впервые связал своими бесчисленными кочевыми ордами Восток и Запад. Трудно сказать, как Европа в смутные времена раннего средневековья воспринимала это горячее дыхание азиатского Востока. Волны его, словно последствия разрушительного урагана, отпечатывались на крепостных степях Византии, Фракии и Германской империи. В этой связи вряд ли европейская историческая память благодарно хранит имена аваров, болгаров, хазаров, печенегов и многих других кочевых народов, которые вслед за Западным Тюркским Каганатом производили своеобразную настройку великого коммуникационного механизма, коим являлся евразийский степной коридор. Но именно в это время в Европу пришли китайские шелка и лаки. Именно с кочевыми ордами Европа не только познала седло и стремена, но и сам всаднический кодекс свободного рыцаря.
Апогеем сближения Запада с Востоком стало, безусловно, монгольское нашествие. Великий Темучин, в прямом смысле слова, превратил степное коммуникационное пространство в организованную, высоко рациональную и рентабельную на тот период информационную и торговую артерию, которая накрепко связала все цивилизации – Китайскую, Индийскую, Переднеазиатскую и Европейскую. На всех маршрутах караванных путей возникли почтовые ямы и торговые караван-сараи. По заветам Ясы Великого хана, миссии, шествующие по этим маршрутам, строго охранялись специальными разъездными отрядами, которые после превратились в казачьи сотни. Специальные разрешения – пайцзы на правление и на право торговать с великим на тот момент Востоком получали не только русские князья и среднеазиатские султаны, но и генуэзские купцы, и венецианские фактории. Очень часто на страницах монографий и учебников говорится о непосильном монгольском иге, но никем, за исключением горстки евразийцев, не дана должная оценка последствиям существования Золотой Орды и всей империи Монголов. Почему из Орды Европа шагнула в свой блистательный Ренессанс, а Россия – в свое, не только централизованное, но и необъятное по своим пределам великодержавное государство, охватившее границы пространства, ранее организованное чингизидами.
Неблагодарный Запад принял в этот период с Востока: чугун, порох, стекло и бумагу, а самое главное – мудрость средневековых мыслителей. Превратил это в инструменты и орудия своего могущества и алчно устремился навстречу Востоку за несметными богатствами и необъятными земными и человеческими ресурсами. Черпая их столетиями, он – Запад – при этом продолжает высокомерно дистанцироваться и чураться своего менее богатого брата-антипода. Но что-то подсказывает мне, что новое тысячелетие – это эпоха азиатского Востока. Следовательно, мы сегодня должны основательно пересмотреть свои оценки цивилизационной реальности и вновь чутко настроить это необъятное коммуникационное связующее пространство между Востоком и Западом, каким в силу исторических последствий стала восьмая часть суши в сердцевине Евразии, которая зовется Россией.
Литература
Берлизов Н.Е., Каминский В.Н., 1993. Аланы, Кангюй, Давань // Петербургский археологический вестник. № 3.
Вайнберг Б.И., 1972. Некоторые вопросы истории Тохаристана в IV-V вв. // Буддийский культовый центр Кара-тепе в Старом Термезе. М.
Вайнберг Б.И., 1999. Этнография Турана в древности VII в. до н.э. – VIII в. н.э. М.
Вайнберг Б.И., Новгородова Э.А., 1976. Заметки о знаках и тамгах Монголии // История и культура народов Средней Азии. М.
Грантовский Э.А., 1975. О восточноиранских племенах кушанского ареала // Центральная Азия в кушанскую эпоху. Т. II. М.
Григорьев С.А., 1999. Древние индоиранцы. Опыт исторической реконструкции. Челябинск.
Грум-Гржимайло Г.Е., 1926. Западная Монголия и Урятхайский край. Л.
Гуцалов С.Ю., 1998. Культовый комплекс по горе Жилантау // Уфимский археологический вестник, № 1. Уфа.
Гуцалов С.Ю., 1998а. Курганы раннескифского времени на Илеке // Археологические памятники Оренбуржья. Оренбург.
Гуцалов С.Ю., Боталов С.Г., 2000. Курганы прохоровской культуры в районе г. Магнитогорска // Уфимский археологический вестник, № 3.
Демкин В.А., Рысков Л.Г., 1996. Динамика палеоэкологических условий в волго-уральских степях – проблема миграций ранних кочевников // 100 лет гуннской археологии. Номадизм. Прошлое, настоящее в глобальном контексте и исторической перспективе. (Тезисы докладов). Ч. 1. Улан-Удэ.
История Сибири. 1966. Л.
Кляшторный С.Г., 1964. Древнетюркские рунические памятники как источник по истории Средней Азии. М.
Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г., 1998. Пазырыкская узда. К предыстории хунно-юэчжейских войн // Древние культуры Центральной Азии. СПб.
Коновалов П.Б., 1996. О происхождении и ранней истории хунну // 100 лет гуннской археологии. Номадизм. Прошлое, настоящее в глобальном контексте и исторической перспективе. (Тезисы докладов). Улан-Удэ.
Крадин Н.Н., 1996. Империя хунну. Владивосток.
Кульпин Е.С., 1995. Генетические коды цивилизаций // Генетические коды цивилизаций. М.
Латышев В.В., 1993. Известия древних авторов о Скифии и Кавказе // ВДИ №1.
Лукьяшко С.И., 1984. О караванной торговле аорсов // Древности Евразии в скифо-сарматское время. М.
Мануйлов А.Н., 1993. Сюнну: Традиции и обычаи // Музейный вестник. Вып. 1. Краснодар.
Материалы по истории сюнну (по китайским источникам), 1968. Вып. 1. М.
Мачинский Д.А., 1974. Некоторые проблемы этнографии восточноевропейских степей во II в. до н.э. – I в. н.э. // АСГЭ. № 16.
Мошкова М.Г., 1974. Происхождение раннесарматской (прохоровской) культуры. М.
Ростовцев М.И., 1918. Курганные находки Оренбургской области эпохи раннего и позднего эллинизма // МАР. Вып. 37.
Сергацков И.В., 1998. О некоторых обстоятельствах появления аланов в Восточной Европе // Нижневолжский археологический вестник. Волгоград.
Скрипкин А.С., 1997. Этюды по истории и культуре сарматов. Волгоград.
Смирнов К.Ф., 1964. Савроматы. Ранняя история и культура сармат. М.
Страбон, 1964. География: в 17 к-н. Л., М.
Таиров А.Д., 1991. Ранние кочевники Южного Зауралья в VII–II веках до новой эры: Автореф. дисс. ... канд. ист. наук. М.
Таиров А.Д., 1995. Историко-экологическая ситуация в Южном Зауралье во второй половине I тысячелетия до новой эры и расселение ранних сарматов // Россия и Восток: проблемы взаимодействия. Материалы конференции. Ч. V. Кн. 2. Челябинск.
Таиров А.Д., 2003. Изменение климата степей и лесостепей Центральной Евразии во II-Iвв. до н.э.: Материалы к историческим реконструкциям. Челябинск.
Таиров А.Д., Гаврилюк А.Г., 1988. К вопросу о формировании раннесарматской прохоровской культуры // Проблемы археологии урало-казахстанских степей. Челябинск.
Таиров А.Д., Гуцалов С.Ю., 1999. Стелы и антропоморфия изваяния раннего железного века Южноуральских степей // Уральское археологическое совещание. Тезисы докладов. Челябинск.
Толстов С.П., 1948. Древний Хорезм. М.
Хабдулина М.К., 1994. Степное Приишимье в эпоху раннего железа. Алматы.
Egami N., Misuno S., 1935. Inner Mongolia and region of the Great Wall. Archaeologya Orientalis. Tokyo-Kyoto. Сeries B. Vol. 1.
Enoki K., 1959. The Sueh-scythians. Ahypothesis. Intertetional Sugmposion on history of Eastern and Wester Cultural contacts. Tokio. Haloun G., 1938. Zuz Ue-tsi Frade // Zeits chribtder Deutschen morgenlandischen ge sellschaft Leipzig - Wesbaden. Bd. Gi
Sulimirski T., 1970. The Sarmations. New-York-Washington.
Haloun G., 1938. Zuz Ue-tsi Frade // Zeits chribtder Deutschen morgenlandischen ge sellschaft Leipzig – Wesbaden. Bd. Gi.
А.А. Рыбалко
О.В. Новикова.