О творящей природе слова
| Вид материала | Документы |
СодержаниеИстория Ивана Карамазова на фоне книги Иова |
- На доске слова и план конференции Любовь к природе, впрочем, как и всякая человеческая, 27.74kb.
- Урок взгляд «Природа чудо из чудес» Тема: Бережное отношение к природе и животным, 110.1kb.
- Тема: Роль насекомых в природе. Охрана насекомых, 115.29kb.
- Бычков ю. Н. Проблема смысла в музыке для рассмотрения вопроса о природе смысла в музыке, 210.34kb.
- Сокровищница Космической Мысли и когда утверждена Близость Владыки. Инаиглавнейшая, 4813.87kb.
- Е. В. Шейко Современный русский язык: Морфология. Имена Учебное пособие, 1376.31kb.
- Михаил Михайлович Пришвин все свои произведения посвятил природе. Вего повестях и рассказ, 15.68kb.
- В. Бианки «Музыкант», 79.04kb.
- Роль зеленых растений в природе и жизни человека, 67.1kb.
- Урок природоведения в 5 классе на тему «Гидросфера», 25.32kb.
П.В. Анненков писал, что «Двойник» «это – сенсационное изображение лица, существование которого проходит между двумя мирами – реальным и фантастическим, не оставляя ему возможности окончательно пристроиться ни к одному из них»[67].
Н.А. Добролюбов приводит мнение о «Двойнике», что это «собственно не повесть, а психологическое развитие»[68]. И сам пишет о том, что «Двойник» – это попытка героя, не способного на хитрость, пронырливость и т.д., – словом, на все то, благодаря чему, по мнению многих, люди умудряются хорошо пожить и получить вовремя награду, продвижение по службе, прибавку к жалованию – так вот, это попытка такого героя представить себя, обладающего всеми этими непривлекательными, но необходимыми для жизни качествами. «И господин Голядкин, вообще наклонный к меланхолии и мечтательности, начинает себя раздражать мрачными предположениями и мечтами, возбуждает себя к несвойственной его характеру деятельности. Он раздвояется, самого себя он видит вдвойне... Он группирует все подленькое и житейски ловкое, все гаденькое и успешное, что ему приходит в фантазию; но отчасти практическая робость, отчасти остаток где-то в далеких складках скрытого нравственного чувства препятствуют ему принять все придуманные им пронырства и гадости на себя, и его фантазия создает ему “двойника”. Вот основа его помешательства. Не знаю, верно ли я понимаю основную идею “Двойника”; никто, сколько я знаю, в разъяснении ее не хотел забираться далее того, что “герой романа – сумасшедший”. Но мне кажется, что если уж для каждого сумасшествия должна быть своя причина, а для сумасшествия, рассказанного талантливым писателем на 170 страницах, – тем более, то всего естественнее предлагаемое мною объяснение, которое само собою сложилось у меня»[69].
Но вот что всего интереснее в наблюдениях Добролюбова: «вместо того чтобы любоваться на подобные подвиги, г. Голядкин возмущается против них всею долею того забитого, загнанного сознания, какая ему осталась после ровного и тихого гнета жизни, столько лет непрерывно покоившегося на нем. Ему противны даже в мечтах те поступки, те средства, которыми выбиваются “некоторые люди”; он с постоянным страхом отбрасывает свои же мечты на другое лицо и всячески позорит и ненавидит его. В минуты же просветления, когда он опять начинает яснее сознавать свою собственную личность, он вспоминает о своих поползновениях на хитрость, ему мерещится строгий голос старичка Антона Антоныча: “А что, и вы тоже собирались хитрить?” – и бледнеет, теряется, – и снова представляется ему образ его двойника, который бы из всего этого вывернулся, посеменив ножками, и еще сильнее растет раздражение г. Голядкина против такой подлой, зловредной личности...»[70]
Иннокентий Анненский написал пронзительнейшее эссе о «Двойнике», истолковывая это произведение как повесть о человеке, имевшем последнее неколебимое убеждение в обладании последней неотъемлемой собственностью – собственной личностью; и вот как только он остался с этим убеждением словно в последнем оплоте – оно немедленно было от него отнято, да еще с насмешкой и надругательством[71]. И все же, думается, семинарист Добролюбов уловил что-то более существенное для концепции «двойника» Достоевского, нечто, что сохранится на протяжении всего творчества писателя вплоть до последнего его романа «Братья Карамазовы». Только дело, конечно, не в «забитости», не в фантастике и даже не в сумасшествии.
Если уж Достоевский писал о том, что он не психолог, а реалист в высшем смысле, то есть изображает все глубины души человеческой, он, конечно, еще в меньшей степени претендовал на лавры психопатолога. Между тем его раннюю повесть все чаще толкуют именно в этом смысле.Так, например, Борис Криста в несомненно интересном докладе, сделанном на симпозиуме 2000 года в Японии, заявляет во первых строках: «Центральная тема “Двойника” Достоевского – шизофрения»[72].Ричард Пис в своем докладе на том же симпозиуме настаивает на том, что психопатологические мотивы у Достоевского должны находить художественное истолкование, но при этом для него очевидно, что «патологический пласт есть в “Двойнике” и в сумасшествии Ивана Карамазова»[73].
Наверное, проще всего к истолкованию ранней повести Достоевского идти от его последнего романа, где тема двойника разработана вполне в образе Ивана Карамазова. Увидев способ построения этого образа, проще будет уловить те же структуры в «Двойнике». Митя врывается в дом Федора Павловича и, пытаясь выяснить, здесь ли Грушенька, швыряет бросившегося на него Федора Павловича об пол и бьет каблуком по лицу. Надо, пожалуй, обратить внимание на то, что Дмитрий не нападает на отца, но как бы отрывает его от себя – а отец бросается на него, «вырвавшись от Ивана» (14, 128). Иван Федорович, обхватив Дмитрия руками, «изо всей силы отрывает» его от старика. Во внешнем действии объятия Ивана стремятся удержать брата и отца на безопасном расстоянии друг от друга. Но в сознании его происходит нечто иное. «– Черт возьми, если б я не оторвал его, пожалуй, он бы так и убил. Много ли надо Езопу? – прошептал Иван Федорович Алеше. – Боже сохрани! – воскликнул Алеша. – А зачем “сохрани”? – все тем же шепотом продолжал Иван, злобно скривив лицо. – Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога! Алеша вздрогнул. – Я, разумеется, не дам совершиться убийству, как не дал и сейчас» (14, 129-130). И далее: «– Брат, позволь еще спросить: неужели имеет право всякий человек решать, смотря на остальных людей, кто из них достоин жить и кто более недостоин? – К чему тут вмешивать решение по достоинству? Этот вопрос всего чаще решается в сердцах людей совсем не на основании достоинств, а по другим причинам, гораздо более натуральным. А насчет права, так кто же не имеет права желать? – Не смерти же другого? – А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать перед собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что “два гада поедят друг друга”? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ли ты меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а? – Что ты, Иван! Никогда и в мыслях этого у меня не было! Да и Дмитрия я не считаю… – Спасибо хоть за это, – усмехнулся Иван, – знай, что я его всегда защищу. Но в желаниях моих я оставляю за собой в данном случае полный простор. До свиданья. Не осуждай и не смотри на меня как на злодея, – прибавил он с улыбкою» (14, 131-132).
Сравним с «Двойником». Первая встреча Голядкина в карете с Андреем Филипповичем: «Господин Голядкин, видя, что Андрей Филиппович узнал его совершенно, что глядит во все глаза и что спрятаться никак невозможно, покраснел до ушей. “Поклониться или нет? Отозваться или нет? Признаться или нет? – думал в неописанной тревоге наш герой, – или прикинуться, что не я, а что кто-то другой, разительно схожий со мною, и смотреть как ни в чем не бывало? Именно не я, не я да и только! – говорил господин Голядкин, снимая шляпу пред Андреем Филипповичем и не сводя с него глаз. Я, я ничего, – шептал он через силу, – я совсем ничего, это вовсе не я, Андрей Филиппович, это вовсе не я, не я, да и только”. Скоро, однако ж, дрожки обогнали карету, и магнетизм начальнических взоров прекратился. Однако он все еще краснел, улыбался, что-то бормотал про себя… “Дурак я был, что не отозвался, – подумал он, наконец, – следовало бы просто на смелую ногу и с откровенностью, не лишенною благородства: дескать, так и так, Андрей Филиппович, тоже приглашен на обед, да и только!” Потом, вдруг вспомнив, что срезался, герой наш вспыхнул как огонь, нахмурил брови и бросил страшный вызывающий взгляд в передний угол кареты, взгляд, так и назначенный с тем, чтоб испепелить разом в прах всех врагов его» (1, 113). После этого герой заходит к Крестьяну Ивановичу с тем, чтобы утвердить нечто о себе в мире, это очень важный эпизод, но с ним нам сейчас разбираться нет возможности, и, в следующий раз встретясь со своим начальником, ведет себя следующим образом: «– Что вам угодно, Андрей Филиппович? – сказал он довольно решительным тоном. – Что это с вами, Яков Петрович? Каким образом?.. – Ничего-с, Андрей Филиппович. Я здесь сам по себе. Это моя частная жизнь, Андрей Филиппович. – Что такое-с? – Я говорю, Андрей Филиппович, что это моя частная жизнь и что здесь, сколько мне кажется, ничего нельзя найти предосудительного касательно официальных отношений моих. – Как! Касательно официальных… Что с вами, сударь, такое?» (1, 126-127). Конечно, немедленно после этого разговора господин Голядкин обнаружит желание провалиться сквозь землю, но сокровенную идею свою он все же высказал.
Итак, оба героя предполагают, что существует некоторое их личное «внутреннее» пространство, за которое они уж, во всяком случае, ни перед кем не обязаны ответом[74], что неожиданно оказывается равным тому, что они на нем безответственны. Это выгораживание для себя пространства безответственности немедленно порождает двойника – причем, как окажется в ходе творчества Достоевского, будет ли это двойник «внешний» или «внутренний» – не существенно. Потому что все равно все, казалось бы, «невинные» – так как не предназначенные для выхода в мир, а порожденные в приватном пространстве безответственности – желания героя будут осуществлены, причем с максимальным размахом – ибо не было оснований их сдерживать – и с максимальными разрушениями.
«Внутренний» двойник появится у Версилова, посредством психической болезни выводя вовне пространство безответственности, пространство, где позволено желать на просторе, не считаясь ни с какими ограничениями реальности – но значит – непременно разрушительно для реальности. Именно при посредстве «двойника» будет расколот образ и в очередной раз разбита жизнь Софьи (интересно, что это произойдет ровно в день ее рождения, на который так же придутся похороны Макара, – день, в который она могла бы воскреснуть от давнего, вечно мучающего ее, греха безбрачного и прелюбодейного сожительства с Версиловым, но Версилов, перед тем как расколоть образ, завещанный Макаром, признается, что ему очень хотелось растоптать цветы, которые он нес Софье, – не женившись на ней, он их как бы и растопчет); при посредстве «двойника» чуть не будет расколота вдребезги выстрелом из пистолета головка Ахмаковой, и здесь, может быть, более всего проявится мечтательная сущность «двойника», даже вырвавшегося в пространство реальности: заполучив женщину, о которой позволял себе без удержу мечтать, герой не знает, что с ней делать – и может ее только убить, для того чтобы полностью и окончательно переселить в единственное освоенное им пространство – пространство мечты.
«Внешний» двойник – это случай Ивана Карамазова, как бы объединившего пространство своих желаний с пространством созерцаний Смердякова, созерцателя, накопившего-таки впечатлений и все исполнившего по замыслу «только желавшего». Полагаю, что такой «внешний» двойник как правило подходит под категорию евангельского: «если соблазните единого из малых сих…»
В повести «Двойник» идея эта, очевидно, представилась Достоевскому в своей первоначальной полноте, то есть – включая в себя «внутреннего» и «внешнего» двойника, именно поэтому исследователи до сих пор не могут однозначно ответить на вопрос об онтологическом статусе «господина Голядкина-младшего».
Итак, «двойник» формируется нашими желаниями, в которых мы не хотим себе отказывать, полагая это нашим личным, «не служебным» делом, «частной жизнью», в которой «ничего нельзя найти предосудительного касательно официальных отношений» наших, желаниями, которые мы не собираемся воплощать, ибо это уже посягало бы на права окружающих, но – внутри нас – мы оставляем за собой право желать, ибо это «внутри нас» уж безусловно, как кажется нам, наша собственная, приватная территория, на которой мы, наконец, никому не подотчетны. И когда наш двойник совершает то, чего мы бы не сделали никогда в жизни, оставляя лишь в области мечтаний и желаний, мы первые испытываем к нему самое большое отвращение и ненависть. Нужны не часто встречающиеся честность и мужество, чтобы сказать себе, как Иван Карамазов, что если убил Смердяков, то значит – убийца я. Как правило, от этой реальности – реальности своих воплотившихся желаний, не предназначавшихся для воплощения, – индивид спасается, обращая свой гнев, отвращение, ненависть на двойника, а при осознании того, что перед ним его двойник, падает в безумие – как господин Голядкин и Иван Карамазов.
Интересно также бахтинское и постбахтинское истолкование термина: двойники – персонажи, окружающие главного героя и отражающие его существеннейшие черты, по преимуществу – отрицательные. Ричард Пис пишет об особом художественном даре Достоевского, позволившем ему использовать этот художественный прием и не свести действующих лиц своих романов к плоской проекции главного героя, но представить их вполне полноценными, будто из плоти и крови, не лишенными самостоятельного существования и, в свою очередь, многосторонними и многосложными[75]. Но Достоевский просто и здесь был реалистом. Он использовал в своих романах то свойство нашего мира, когда мы быстрее всего замечаем в людях – и сильнее всего порицаем – наши собственные грехи и пороки, когда люди будто поворачиваются к нам именно конгруэнтными нам сторонами, и больнее всего ударяемся мы в другой личности – о свое собственное отражение. И в этом смысле все, с кем мы имеем в жизни дело – наши двойники, что не лишает их самостоятельного существования, не превращает наш мир в унылую проекцию одинокого солипсического сознания, однако это самостоятельное существование и истинную сущность другого мы способны увидеть лишь тогда, когда забываем о себе, как бы «выключаем», «гасим» свою самость, превращающую «поверхность» другого в зеркало, и начинаем вглядываться в него, как сквозь стекло.
Интересен совет старца Паисия новоначальным монахам: «Если случится, что ты не найдешь человека, чтобы духовно посмотреть на себя в зеркало, тогда немного отойди от своей келлии и посмотри на себя на расстоянии, как на другого человека, и найдешь в себе множество недостатков»[76].
В сущности, таковы свойства любого другого (Другого), поэтому, когда нам кажется, что ничего и Никого вокруг нас нет, кроме бесконечного умножения нашего же собственного мира, то сама его бесконечность могла бы указать нам на то единственное, что может в нашем опыте ей соответствовать: на взаимоотражающие зеркала, окружающие вещь и множащие ее в бесчисленных повторениях. Другой окружает наш мир, и если мы, сосредоточенные на себе самих, не видим Его, то это и значит лишь то, что наша самость превратила Его в зеркало, в двойника мира.
Характерно, что так же устроены и романы Достоевского, позволяющие глядеться в себя, как в зеркало, и, очевидно, вызывающие зачастую такую бесконечную ненависть по той же причине, по которой ее вызывают у нас в жизни наши двойники.
На презентации сборника «Mesembria» С.С. Аверинцев прочитал свое стихотворение, которое мне с тех пор не удалось встретить напечатанным. Думаю, что когда он его писал, он вряд ли вспоминал о «Двойнике» Достоевского. Это стихотворение о человеке – обо «мне, который вдруг получил возможность, связав воедино все имеющиеся у меня сведения, обнаружить того, кто вредил мне всю жизнь, кто организовывал против меня заговоры, всех против меня настраивал, кто порушил все мои благие начинания, кто исказил и испортил все хорошее, что случалось мне сделать в жизни, кто отобрал у меня всю причитающуюся мне любовь близких, кто привел мою жизнь на грань краха». И вот «я вгляделся пристально – и себя самого увидел».
История Ивана Карамазова на фоне книги Иова:
Священная история как ключ к пониманию события и поступка
Владимир Эрн, характеризуя сущностные особенности русской мысли, утверждает, что для того, чтобы адекватно понимать мысль «Гоголя, Достоевского, Соловьева», мало знать то, что они написали и сказали, но нужно знать, как они жили и что пережили. «Порывы чувства, инстинктивные движения воли, выраставшие из несказанной глубины их молчания, нужны не для простого психологического истолкования их личности, а для углубления в “логический” состав их идей»[77]. Перефразируя Эрна, можно сказать, что для того, чтобы не запутаться, не истолковать мысли Достоевского противоположным образом, нужно обратиться к его чувствам, нужно «встать на его точку», потому что без постановки на эту точку, как хорошо понимает, например, Иван Карамазов, одни и те же факты могут привести к совершенно различным умозаключениям и стать основаниями для противоположных теорий.
Итак, обратимся к чувствам. В письме А.Г. Достоевской от 10/22 июня 1875 года из Эмса Достоевский пишет: «Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу по комнате, чуть не плача, и если бы только не подлейшие примечания переводчика, то, может быть, я был бы счастлив. Эта книга, Аня, странно это – одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем!» (292, 43).
О том, какое это могло быть издание и какого рода примечания, существуют различные мнения[78]. Несмотря на всю важность для нас выяснения этого вопроса, мы пока на нем останавливаться не будем. Обратим внимание на эмоции по поводу собственно книги Иова: болезненный восторг, испытываемый от книги, поразившей еще почти во младенчестве, – и счастье до слез.
В статье С.Г. Бочарова «О религиозной филологии»[79], написанной по довольно конкретному поводу, есть, тем не менее, ряд положений, которые принадлежат не только автору статьи, но которые, будучи практически общепринятыми среди читателей и исследователей определенного умонастроения, являются своего рода теоретическим фундаментом для интерпретации произведений Достоевского. К таким «положениям» относится утверждение, что «бунт Ивана Карамазова есть бунт самого Достоевского», что бунт этот подобен «бунту» Иова, и объявление тех, кто с этим не согласен, «друзьями Иова».
Прежде чем перейти к логическим несообразностям этого положения, обратимся, опять-таки, к чувствам: представим себе, что должен переживать человек, слушающий не монолог Иова, а монолог Ивана. Впрочем, у монолога Ивана есть слушатель, чьи чувства зафиксированы самим Достоевским. Выписываю их в том порядке, как они отмечены в тексте: «Мучаю я тебя Алешка, ты как будто бы не в себе. Я перестану, если хочешь. – Ничего, я тоже хочу мучиться, – пробормотал Алеша» (14, 221). «Расстрелять! – тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата» (14, 221). «Для чего ты меня испытуешь? – с надрывом горестно воскликнул Алеша, – скажешь ли мне наконец?» (14, 222). «Это бунт, – тихо и потупившись проговорил Алеша» (14, 223). Эти мука, надрыв и горесть вовсе не похожи на «болезненный восторг», равно как и тихий безнадежный приговор (о том, что приговор безнадежен, скажет сам Иван: «Я бы не хотел от тебя такого слова <…>. Можно ли жить бунтом, а я хочу жить» (14, 223)) не похож на счастье.
Болезненный восторг и счастье до слез Алеша испытает совсем в другой ситуации (поход к Грушеньке): когда он, ожидая встречи с безжалостным врагом и погубителем, окажется лицом к лицу с «сестрой» милостивой и кроткой; когда он, ожидая найти пособницу своего падения и осуждения, встретит протянутую руку помощи Господней.
Таким образом, на эмоциональном уровне «бунт» Ивана оказывается полностью неадекватен книге Иова – да и в самом деле, можно ли испытывать «болезненный восторг» и счастье до слез при чтении обвинительного протокола – даже и в том случае, если мы будем абсолютно солидарны с обвинением? Нужен совсем иной поворот, чтобы вызвать в нас эти чувства. Этот поворот не предусмотрен Иваном, но он предусмотрен Достоевским – читатель должен лишь во время заметить, на фоне каких текстов бросает Иван свои обвинения Богу.
Обратимся пока от чувств к логике. Дело ведь даже не в отсутствии чутья на, скажем, метафизическую порядочность у тех, кто лукавый бунт Ивана, желающего совратить Алешу, Ивана, жадно припавшего «к кубку» этого самого «не принимаемого им мира Божьего», Ивана, оскорбляющего и обижающего ребенка (о чем скажет ему Алеша), этот бунт, соответственно, сравнивает с «бунтом» праведного страдальца Иова. Потому что здесь главное даже не в качествах действующих лиц – главное (и это упускают из виду все, апеллирующие к «бунту» Иова) в том, что Иов и все оправдываемые посредством такой апелляции персонажи находятся в качественно разных состояниях мира.
Иов «бунтует», находясь в мире, отпавшем от Бога, не знающем Бога[80], и он не бунтует вовсе – он ищет Его, и его вызов – именно последняя отчаянная попытка обрести Бога. Иов жалуется: «Ибо Он не человек, как я, чтоб я мог отвечать Ему и идти вместе с Ним на суд! Нет между нами посредника, который положил бы руку свою на обоих нас» (Иов 9, 32-33). Иов верит и сохраняет верность Тому, Кого не знает, он лишь взывает к Нему и вызывает Его. Он знает силу Бога, и не знает лица Его: «Если бы я воззвал, и Он ответил мне, – я не поверил бы, что голос мой услышал Тот, Кто в вихре разит меня и умножает безвинно мои раны, не дает мне перевести духа, но пресыщает меня горестями. Если действовать силою, то Он могуществен; если судом, кто сведет меня с Ним?» (Иов 9, 16-19) – но едва лишь увидев Его, отрекается от «бунтарских» слов своих: «Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Иов 42, 5-6). Он знает долю человеческую, и не знает Господня замысла о человеке. «Для дерева есть надежда, что оно, если и будет срублено, снова оживет, и отрасли от него выходить не перестанут <…>. А человек умирает и распадается; отошел, и где он? Уходят воды из озера, и река иссякает и высыхает: так человек ляжет и не станет; до скончания неба он не пробудится и не воспрянет от сна своего» (Иов 13, 7-12). И далее – слова, прямо противоположные Иванову «возвращению билета»: «О, если бы Ты в преисподней сокрыл меня и укрывал меня, пока пройдет гнев Твой, положил мне срок и потом вспомнил обо мне! Когда умрет человек, то будет ли он опять жить? Во все дни определенного мне времени я ожидал бы, пока придет мне смена» (Иов 13, 13-14).
То есть Иов «бунтует» в той ситуации завершения жизни человеческой в пределах земных, которую лукаво будет предполагать Иван, зная уже всем доступным человеку знанием, что «если Бог есть» (то есть если есть к Кому вообще обращать свой бунт) – она не такова.
Все те, кого обычно сравнивают с Иовом, бунтуют, находясь в мире, воссоединенном с Богом искупительной жертвой Христа, который, будучи Богом и Человеком одновременно, как раз и «положил руку свою на обоих» и явил дольнему миру лик Господень. В мире, где вне Господа пребывает лишь тот, кто сам выбирает такую позицию, кто предпочитает бунт. «Бунт» Иова – порыв и прорыв к Богу. Бунт Ивана Карамазова – отказ, отворот, отречение от Бога. Если здесь не видеть разницы, то, право, Достоевского читать бессмысленно. Но дело в том, что если обращать внимание на фразу, жест и положение вне общего контекста, вне мировосприятия автора, вне общего замысла романа, то с легкостью можно противоположное принять за то же самое.
Для Иова человек – самая слабая и нежизнеспособная из Богом созданных тварей, и он только удивляется Божию к нему пристрастию, требовательности и неотступности, восклицая: «Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его? Доколе же Ты не оставишь, доколе не отойдешь от меня, доколе не дашь мне проглотить слюну мою?» (Иов 7, 17-19). В ситуации после Боговоплощения человек уже знает, что он – самое дорогое Богу, что за него принес Бог величайшую жертву нисхождения Своего до дна тварного мира и остался с ним в этом мире, чтобы служить ему дверью в мир иной, питая его Своею плотью и кровью. Бог потому так хвалится Иовом, что Иов – доказательство и свидетельство способности человека любить и быть верным, как Бог – а Бог остается верен тем, кто отвернулся от Него, любит тех, кто покинул Его, спасает тех, кто предал Его на распятие. О верности и любви Бога дивно пишет митрополит Сурожский Антоний: «И вот Бог, Который есть живая любовь, Который всего Себя отдает нам, говорит: однако, ты свободен Меня отвергнуть… Есть пословица: Человек предполагает – Бог располагает. Это неправда: Бог, по Своей любви, как бы применяется к тому, что решит человек, но Он не поступает так, как мы, люди. Огорченные, обиженные, мы отворачиваемся, отходим, – Бог не отходит, Он остается верен. Бог создал мироздание, которое было сплошной гармонией в своей весенней невинности, и это мироздание рухнуло; рухнуло грехом ангельским, рухнуло грехом человеческим, – и что? Бог Своего суда не произнес; Бог не отвернулся; только Его любовь, которая была ликующей радостью, стала крестным страданием. Та же любовь – но теперь на теле воплощенного Бога следы гвоздей, и копья, и тернового венца, и креста на плече»[81].
Как похожа эта история на историю Иова… Только пока без благополучного завершения. Господь все сидит во прахе и пепле и глиняным черепком соскребает со Своего пречистого тела гной от проказы наших грехов.
«Бунт» Иова сродни борьбе Иакова с Богом – «не отступлю от Тебя, покуда не благословишь меня» – а вовсе не стремлению Ивана устроиться как боги и без Бога.
Но и еще заметим: вся книга Иова – о том, что никто со стороны не может судить между Богом и человеком; о том, что каждый может знать и судить лишь в своем деле. Иван поступает не как Иов, но как раз как друзья Иова – только они брали сторону Бога, а он берет сторону человека, но и он и они берутся судить не в своем деле, самовольно берут на себя роль третейских судей, вместо того, чтобы делать дело свое, всякому заповеданное – то есть сострадать и помогать. Но и даже между человеком и человеком не поставлен судить никакой человек, потому что между ними судит Бог. И жертве дана Богом огромная власть – власть прощения на кресте: «Прости им, Боже, ибо не ведают, что творят». Это прощение, которого никто отменить не властен, прощение, которым прощен каждый в человечестве, ибо каждый – участник Христова распятия. И вслед за Христом эта власть дана каждому мученику, каждому страдальцу, каждому обиженному – и их прощение тоже никто отменить не властен, потому что тогда, тем же законом, должно было бы быть отменено и прощение Христово. Иван, со свойственной ему гениальной казуистикой, чтобы поставить под сомнение возможность «гармонии», настаивает на невозможности простить страдания за другого. И, как всегда, берет неотразимый пример: «Не хочу я, наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание свое; но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить, не смеет простить мучителя,