Geum.ru

Словарь для Ники

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   30

ПРОТИВОСТОЯНИЕ. Приходится периодически держать

оборону, противостоять меняющимся поветриям. Например,

в искусстве. Во всем.

Существуют давящие, авторитарные лидеры, ревниво умно-

жающие ряды своих поклонников и последователей.

Я знал людей, растерявших свою самобытность в суетной

озабоченности во что бы то ни стало быть «современными».

Модные поветрия сбивали с пути.

При всей своей открытости я никому не позволял на себя

давить.

Так и плывет на свободе своим курсом мой одинокий кора-

блик.


ПСИХОАНАЛИТИК. Берется разгребать семейные пробле-

мы других людей. Дает советы. Назначает пациентам все но-

вые и новые платные сеансы…

Сам же глубоко несчастен в личной жизни. Тщательно это

скрывает.


ПУШКИН. Одна девочка вроде тебя, Ника, давно, два столе-

тия назад, жила в Петербурге. Родители купили ей фисгармо-

нию (нечто вроде современного пианино). И она каждое утро

училась играть на этом инструменте.

За окном ее дома была улица, и по ней часто прогуливался

верхом Пушкин.

Каждый раз, когда он слышал звуки музыки, видел девочку

за окном, он приостанавливал лошадь, снимал шляпу и улы-

бался ей.

Девочка не знала, кто это такой. Она тоже улыбалась в от-

вет этому несомненно, доброму, очень хорошему человеку.

Подлинная, невыдуманная история.


Р


РАДИО. Это очень даже удивительно — однажды проснуть-

ся ночью, включить стоящий на тумбочке радиоприемник

и услышать собственный, кажущийся непохожим голос.

Повторяли давнюю передачу с записью моих рассказов,

предваряемых моим выступлением.

Слушал и думал об отделившемся от меня голосе. Так уве-

ренно он звучал, так лихо все формулировал… Захотелось

смешного, невозможного: встретиться с этим человеком, за-

дать кое-какие вопросы.

Если слышишь по радио самого себя, чувствуешь: как бы

ни старался быть точным, правдивым, все равно самое сокро-

венное остается невысказанным.

Зато, когда после выступления читали мои рассказы, это

было уже другое дело.


РАКОВИНА. Те ракушки, которые я подбирал на берегах

Италии, Греции или Испании, были разнообразные, доволь-

но красивые, но они ни в какое сравнение не идут с большими

раковинами южных морей.

Один знакомый грек, богатый бизнесмен, как-то показывал

мне свои владения — большой магазин электротоваров, банк

и приморский отель.

В тенистом холле отеля его жена торговала сувенирами.

Среди пестрой мишуры я увидел на полке среди ваз сработан-

ную из нержавеющей стали громоздкую копию шлема Алек-

сандра Македонского. А ниже, под стеклом прилавка были

разложены раковины.

Среди них особенно выделялась створка одной — размером с

большую ладонь, выпуклая, ярко переливающаяся перламутром.

— Хочешь, подарю тебе шлем?— спросил богач.

— Нет. Я хочу купить вот эту раковину.

— Дай ему раковину,— сказал он жене.

Она открыла прилавок и подала мне створку — сущую дра-

гоценность.

— И шлем ему тоже дай,— настаивал этот расщедрившийся че-

ловек.

Шлем стоил почти в сто раз дороже раковины.

— Нет. Спасибо. Я не знаю, что с ним делать. Он займет у меня

полкомнаты.

Я погладил створку раковины, перевернул ее и увидел

на дне шершавые выщерблины, стертый слой перламутра.

— Капитан использовал ее вместо пепельницы, гасил окур-

ки,— объяснил богач.

— В прошлом году была и вторая, целая часть,— сказала жена,—

но ее купила какая-то туристка.

…В Москве я подвесил створку поверх ковра над моей тах-

той.

Утром, когда лучи солнца попадают на ее поверхность,

я порой думаю о корабле, на котором она плыла в Грецию из

южных морей. О том, как до этого шествовал по дну среди во-

дорослей и рыб моллюск со сказочным домиком на спине.

Странно волнует судьба второй створки.


РАСТЕНИЯ. Среди живущих вместе с нашей семьей сотней

тропических растений недавно появилось еще одно — мимоза

стыдливая.

Очень нежная. Два тонких стебелька с перистыми листика-

ми на еще более тоненьких веточках. Если чуть дотронешься

пальцами или только подуешь, листочки испуганно сворачи-

ваются. Минут через пятнадцать снова распрямляются. Слов-

но говорят: «Не трогай меня. Дай спокойно расти».

Когда жизнь, что называется, «достает», когда побаливает

голова, не работается, возьмешь лейку, польешь своих зеле-

ных друзей — и вот, будто кто-то подсказал, строки ложатся

на бумагу, забыта головная боль.

Они, растения, меня безусловно чувствуют. Каким обра-

зом — не знаю. Захватывающая тайна.

Я себя не умею лечить. Они меня — могут.

Зато заранее угадываю, какое готовится к цветению, какое

нуждается в пересадке, подкормке удобрением.

Не обижайся, мимоза стыдливая, я тебя больше не трону.


РОДНИК. Я брел по зеленому взгорку над диким галечным

пляжем, когда среди редкой травы блеснуло блюдечко воды.

Она вздрагивала. Со дна поднимались и опадали фонтанчики

золотистых песчинок.

Я зачерпнул пригоршней воду и попробовал ее на вкус. Она

была пресная, вкусная.

Это был родник. Его, казалось бы, лишенная смысла жизнь,

как жизнь и смерть маленького ребенка, поразила меня.

Тонкий ручеек стекал из родника по склону вниз, на галеч-

ный пляж. И тут же исчезал в соленых водах Тихого океана.


С


САМОЛЕТ. Восходящий месяц был ниже меня. Кругом,

не моргая, сияли звезды.

Озирая ночное небо, я с благодарностью думал о пилотах,

штурмане и бортинженере, усадивших меня на сплетенное из

ремней запасное сиденье.

Сплошь застекленная пилотская кабина создавала ощуще-

ние слитности с вечностью, с космосом.

И еще я думал о великом изобретателе и художнике Леонар-

до да Винчи. О его манускриптах с записями и чертежами, во-

площающими извечную мечту людей о воздухоплавании.

Ему, а не мне по праву следовало бы находиться здесь.


СВОБОДА. То, что я сейчас напишу, возможно, возмутит не-

которых моих читателей.

Я всегда чувствовал себя свободным.

Да, лучшие мои книги не печатали. Да, однажды меня аре-

стовали в аэропорту Душанбе. Да, не раз ждал обыска, и ко-

пии своих сочинений отвозил на сохранность друзьям.

Да, выдержал допросы на Лубянке.

Ну, и что? Это те, кто допрашивал меня, были несвободны

от своей зарплаты, своих погон и своей неправды. Я-то знал,

что ни в чем не виноват.

Еще более весело свободен был Александр Мень.

Внутренней свободе человека не страшен никакой тотали-

таризм. Можно жить в опасности, не иметь денег, голодать.

Но при этом быть свободным.


СЕНА. Стоял чудесный, теплый сентябрь. У меня не было

ни путеводителя, ни карты Парижа. Десяток дней с рассве-

та шлялся по городу, чувствовал его, как давнего, надежного

приятеля, который не давил красотой и величием.

Куда бы ни пошел, рано или поздно путь выводил к набе-

режным Сены. На фоне встающего солнца виднелись силуэты

рыболовов с длинными удочками. Под знаменитыми мостами

благостно шли в свои первые рейсы застекленные прогулоч-

ные суда с туристами.

Однажды, приустав от странствий, я сидел под тентом за

столиком кафе на острове Сите. Пил кофе, щурился от свер-

кания речной воды.

А в памяти всплывала статья, которую я когда-то прочитал

в научном журнале: на дне Сены и в ее водах всегда находятся

вибрионы холеры; в годы активного солнца они возбуждают-

ся и становятся смертельно опасны.

«Ну и что?» — спросишь ты. А то, что в чистом виде счастья

не бывает.


СЕРДЦЕ. Я его видел —живое, человеческое. Подключен-

ное к аппаратуре, оно лежало в раскрытой хирургом сер-

дечной сумке, неожиданно отливающей перламутром. Как

в раковине.

Неправда, будто сердце всего лишь мощный мускул, насос,

гоняющий кровь. Оно безусловно является и духовным цен-

тром, о чем давным-давно догадались индусы, а также христи-

анские мистики.

Как оно после некоторой тренировки может самостоятель-

но, без участия разума, молиться? Недаром говорят — сердеч-

ная молитва.

Именно сердцем безошибочно чувствуешь другого чело-

века.

Как это объяснить с точки зрения физиологии?

Если сердце болит и с ним поговоришь, просто ласково, как

с ребенком, попросишь успокоиться, оно перестает болеть!

Без всяких лекарств и операций.

Кто не верит — может попробовать.


СЛЕЗЫ. Ника! Ты у нас не плакса. Веселая девочка с незави-

симым характером. И это мне очень по нраву.

Когда пытаешься провидеть будущее своего ребенка, по-

неволе думаешь о горе, обидах, несправедливостях, которые

неизбежно ждут его в жизни. О слезах, которых некому будет

утереть…

Как говорят, сжимается сердце, когда вижу тебя на фоне

несправедливого мира, куда ты беззаботно входишь с разноц-

ветным ранцем за спиной.

Не бойся! По себе знаю. Если не станешь никого обижать,

все твои будущие слезы невидимой рукой отрет Христос.


СЛОВО. Одно двусложное слово, всего из пяти букв, в секунду

изменило судьбу — не одного человека, а разом миллионов…

Помню, как услышал его от курортной публики, бегущей

воскресным утром от черного раструба громкоговорителя

на евпаторийской набережной. Бежали покупать билеты

на поезда.

Можно легко представить себе десяток человек, сотню.

Труднее — тысячу. А тут более двадцати миллионов вмиг были

приговорены этим словом к смерти. И это касалось только

населения СССР. Не говоря уже о тьме тех, кто должен был

получить страшные увечья, остаться без рук, без ног.

Как это получилось, что, имея недавний опыт первой миро-

вой бойни, русские и германские солдаты в ужасе не отшат-

нулись друг от друга, не повернулись друг к другу спинами,

не кинулись одевать в смирительные рубашки и сажать в су-

масшедшие дома тех, кто их науськивал?

Массовый гипноз дьявола охватил всю планету.

Услышав это слово, даже я, тогда одиннадцатилетний па-

цан, заранее ощутил боль раздираемых взрывами человече-

ских тел, прозрел Гималаи разлагающихся трупов.

Всякая война рано или поздно кончается миром. Тогда ка-

кого рожна?!


СНЕГ. Для меня одним из неисчислимых доказательств

великой творческой силы Бога является тот факт, что ми-

риады тонн такой тяжелой субстанции, как вода, способны,

испаряясь, регулярно подниматься на головокружительную

высоту, преобразовываться там в снег, и тихо падать об-

ратно.

Безусловно, для нашего удовольствия Господь создал каж-

дую снежинку нежным чудом симметрии, красоты. Словно

печать поставил.

Куда там бриллианту!

А то, что драгоценная снежинка, попав на ладонь, истаива-

ет,— явный намек: ничего не нужно копить, присваивать…


СОБЛАЗН. Апрельским утром я шел по тихому, нагретому

солнцем переулку. И еще издали увидел на крыше припарко-

ванной у тротуара иномарки черный атташе-кейс. Его метал-

лические уголки блестели в солнечных лучах.

Иномарка была пуста. Я огляделся. Переулок был пуст.

Я сразу решил, что кейс набит деньгами. Долларами.

Схватить его и пойти дальше было бы секундным делом.

Можно было быстро свернуть на многолюдную улицу, скрыть-

ся в метро. А еще лучше — остановить такси, уехать.

Эти мысли промелькнули в голове, услужливо подталкивая

к решительному поступку. «Не я, так любой следующий про-

хожий схватит кейс».

Скажу прямо: стоило большого труда пройти мимо этого

соблазна.

Не оборачиваясь.

Слышу-слышу, как некоторые читатели думают, что я посту-

пил глупо.


«СТИЛЯГИ». Теперь о них пишут чуть ли не как о борцах

с тоталитаризмом, диссидентах, героях.

Эти «герои» мошкарой с утра до вечера вились у дверей го-

стиниц, подстерегали иностранных туристов и выпрашивали

у них кто джинсы, кто майку с надписью «кока-кола». Не брез-

говали и жвачкой. Или, на худой конец, заграничным знач-

ком.

Им хотелось быть «стильными», одеваться, как американцы.

Любопытно, что те «стиляги», которых я знал, были отпры-

сками состоятельных родителей. Растленные до мозга костей,

они хвастались друг перед другом своей добычей — галстука-

ми, носками, грампластинками. В городских квартирах или

на даче, пользуясь отсутствием родителей, устраивали танцы

с выпивкой. Кривлялись, выкаблучивались, изображали из

себя «суперменов».

Изобрели собственный омерзительный словарь. Девушек

называли «чувиха», себя — «чуваками». Весь остальной на-

род — «плебс».

Те, кто не спился, не умер, теперь заделались бизнесмена-

ми и политиками.


СТОГ. Старик, стоя на протезе, косил сено на низком, луго-

вом берегу реки.

Я видел его утром, когда подплывал на лодке к омуту под

склонившейся ивой. Кроме того, что здесь было очень краси-

во, это место оказалось удачным для рыбалки.

Иногда до меня доносились вжикающие, ритмические зву-

ки — старик точил косу.

К вечеру я отвязал лодку от ивы и погреб к деревне искать ноч-

лега. Она раскинулась у опушки леса на другом, высоком берегу.

— Эй, парень!— донеслось до меня с луга,— Внук ухлестал

на моторке в Рязань за продуктами. Перевез меня, а обратно

как? Жди невесть сколько. И сенцо нужно бы переправить.

В несколько рейсов мы перевезли сено, из которого старик

соорудил возле забора своей избы большой стог.

Потом он зазвал меня в избу, где его хозяйка изжарила

пойманную мною рыбу, выставила на стол графинчик водки.

Вскоре к нам присоединился вернувшийся из Рязани взрос-

лый внук. И мы славно отужинали.

— Ты где задержался?— спросил старик.

— На танцах,— почему-то мрачно ответил тот.

Старик покосился на него, но не стал ни о чем расспраши-

вать. И обратился ко мне:

— Ночуй здесь. Раны старые ломит — к дождю.

— Воевали?

Пока он рассказывал о том, как был летчиком, летал на бом-

бардировщике, был, в конце концов, сбит и единственный из

всего экипажа спасся благодаря парашюту, я успел углядеть

на старой, висящей рядом с иконой фотографии его, молодо-

го, в форме лейтенанта со звездой Героя Советского Союза.

— Оставайся. В горнице постелем,— снова предложил он.

— А знаете что? Можно переночевать в стогу?

Старик помог мне сделать глубокую нишу в боку стога,

и я оказался среди колющей душистой полутьмы.

Ночью зарядил дождик. Я проснулся. Струи дождя бормо-

тали, перебивали сами себя. Вода скатывалась поверху, почти

не просачиваясь внутрь.

Еще сильнее запахло свежескошенной травой.


СЮРПРИЗ. В нашей семье невозможно сделать неожидан-

ный подарок. Если, скажем, Марина приготовила сюрприз за

несколько дней до моего дня рождения, то не утерпит, тотчас

нетерпеливо вручит.

И я такой же. И ты, Ника, тоже. Не умеем хранить тайны

подобного рода. Мне кажется, потому, что дурно в глубине

души хранить что-то друг от друга. Даже хорошее.

Быть по-детски всегда открытым другим людям без какой-

либо задней мысли — вот роскошь свободы.


Т


ТАБЕЛЬ. Сохранился мой табель успеваемости за третий

класс. До противного образцово-показательный. Сплошь

«отл.». Только по арифметике «хор.».

Да и сам я, если оглянуться на конец тридцатых, довоенных

лет, тоже кажусь себе несколько противным.

Научившись читать по слогам чуть ли не с трехлетнего воз-

раста, будучи любимчиком учительницы Веры Васильевны,

я на каждый ее вопрос обращенный к классу, первым подни-

мал руку. Тянул повыше, чтобы заметила.

У моего папы Левы был фотоаппарат «Фотокор». На груп-

повых снимках класса, снятых в школьном дворе, всегда кра-

суюсь в первом ряду, в самом центре.

Постыдное лидерство привело к тому, что меня избрали

председателем совета пионерской дружины. Вкусил опасное

счастье сидеть во время торжественных встреч с писателем

Сергеем Михалковым или с полярником Папаниным в пре-

зидиуме — рядом с ними и директором школы.

Я становился заносчив и спесив. Странно, что меня не лу-

пили соученики. Наоборот, если заболевал, девочки и маль-

чики в пионерских галстуках чинно приходили навещать,

сообщали, какие уроки заданы, приносили гостинцы.

Еще более странно, что уже тогда, в десять-одиннадцать лет,

я ощущал какую-то гадливость от собственного возвышения.

Однажды попробовал поделиться своими сомнениями с па-

пой. Тот ответил смешно. До сих пор врезано в память:

— Каждый должен иметь о себе самое низкое мнение.

Начавшаяся война, бомбежки Москвы, эвакуация с мамой

в Ташкент… Вижу себя одиноко едущим на ослике в новую

школу, вижу, как читаю газеты тяжелораненым в палате го-

спиталя, пишу под их диктовку письма родным, собираю с со-

учениками хлопок под палящим узбекским солнцем.

…Старый табель и несколько фотографий — все, что осталось

от того времени, когда я не ведал, что «нужно иметь о себе

самое низкое мнение».


ТАРКОВСКИЙ. Майским утром после обхода врачей мама

украла меня из Боткинской больницы. Прошло три дня, как

мне удалили воспалившийся аппендикс.

Мама подогнала такси к хирургическому корпусу, помогла

сойти по лестнице, сесть в машину.

Хорошо было после нудного пребывания в палате приехать

домой, распластаться на своей тахте. Если лежать, не двига-

ясь, рана под повязкой почти не болела.

Следующим утром мама ушла на работу. Оставила у моего

изголовья на столике телефонный аппарат с длинным шну-

ром, кое-какую еду, чай в термосе.

И еще там лежали блокноты с авторучкой. В ту весну я рабо-

тал над сценарием для Андрея Тарковского.

Не знаю, что он там нарассказывал о моем замысле началь-

ству киностудии «Мосфильм». Ему пообещали дать постанов-

ку с условием, что он станет соавтором сценария.

Я с радостью согласился. Андрей мне нравился. Не только

потому, что к тому времени он уже создал несколько прослав-

ленных фильмов. Этот худощавый человек с тонкими усиками

был сгустком творческой энергии, напряженно жил, думал.

Какая-то нервная струна все время трепетала в нем.

В ту пору он переживал разрыв с первой женой. «Чтобы

что-то сделать в искусстве, приходится быть жестоким к себе

и другим»,— повторял он, как бы оправдываясь.

При всей своей знаменитости Андрей был, в сущности, оди-

нок. И приезжал ко мне не столько работать над сценарием,

сколько жаловаться на то же кинематографическое началь-

ство и вообще на судьбу. Был убежден, что только его судьба

такая трудная. Демонстрировал шрамы на спине от давних

проколов при лечении туберкулеза, жаловался на отца — по-

эта Арсения Тарковского, когда-то бросившего их с матерью

и сестрой. И в то же время декламировал мне наизусть его

стихи, которые считал гениальными.

Как большинство творческих людей, он был всецело зам-

кнут на самом себе, и тем более было приятно услышать в те-

лефонной трубке его голос:

— Володя! Я все знаю от твоей матери об операции. Как себя

чувствуешь?

— Хорошо.

— Слушай, вот какое дело. У вас дома есть деньги?

— Должно быть, есть на хозяйство.

— Вот что. Минут через десять я приеду. Срочно нужно на би-

лет в Польшу. Займешь?

— Не знаю, сколько у нас денег. И посмотреть не могу — боль-

но подняться.

— Я сам посмотрю.

Он положил трубку. А я лежал и думал: «Как же ему открыть?

Ведь в самом деле встать не могу».

Заранее исхитрился придвинуть к тахте два стула. Когда Ан-

дрей позвонил в дверь, я поднялся и, опираясь на обе спинки,

как на костыли, доволокся с ними до двери. Открыл.

Андрей был хмур и решителен. Пока я укладывался обрат-

но на тахту, нервно сообщил:

— Наша затея запрещена. Зато мне разрешили экранизиро-

вать «Солярис» Лема. Должен срочно лететь к нему на пере-

говоры. Где деньги?

— Вон там, в секретере шкатулка,— ответил я, оглушенный но-

востью.— Возьми, пожалуйста, сам.

Он шагнул к секретеру, нашел шкатулку.

— На всякий случай беру все, что есть. Вернусь, отдам. Изви-

ни, некогда. Внизу ждет такси.

Действительно, недели через две он вернул долг.

Больше я его никогда не видел.