«Пушка»
| Вид материала | Книга |
- Офей времен Крымской войны-пушка с фрегата «Тигр», Приморский бульвар и дворцовая архитектура, 153.78kb.
- Ариненко Наталья Леонидовна 69 3 История создания огнестрельного оружия. Пушка реферат, 204.69kb.
- Программа тура, 37.07kb.
- Экскурсии по территории Московского Кремля с посещением одного/трех соборов, 36.68kb.
- Возможности и пути взаимодействия, 140.99kb.
- Центр государственности, резиденции царей и иерархов русской православной церкви, великолепный, 21.27kb.
- Москва, 29.23kb.
- Москва новогодняя, 31.41kb.
- Российские столицы русская монархия: от Рюриковичей до Романовых, 144.11kb.
- Программа: пешеходная экскурсия по историческому центру. Посещение Территории Кремля, 88.91kb.
№ 391–392
Жалобы А.Ф. Коппа, направленные руководителям партии и Советского правительства, с просьбой о пересмотре его дела и реабилитации
[Не позднее 15 октября 1947 г.]2 – 20 апреля 1955 г.
^
№ 391
Генеральному секретарю ЦК ВКП(б), председателю Совета Министров И.В. Сталину
[Не позднее 15 октября 1947 г.]
п. Чусовской
Ныробского района
Молотовской области
Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Обращаюсь к Вам, руководителю Советского государства, с просьбой устранить причиненную мне несправедливость. Эта несправедливость есть результат коренных
извращений советского закона и советской идеологии, а поэтому оправдывает обращение лично к Вам.
I. В апреле 1943 года Военным трибуналом Уральского военного округа за «измену Родине» (ст. 58-1б) [я] приговорен к высшей мере наказания, которая после 93-дневного пребывания в камере смертников заменена 25 годами ИТЛ. Обстоятельства дела изложены в прилагаемом прошении о пересмотре в порядке высшего судебного надзора1. Суть дела и допущенных в нем правонарушений состоит в следующем.
II. [Я] арестован в январе 1943 года в городе Молотове, где работал врачом. Следователь предъявил обвинение в шпионаже, но ровно никаких доказательств собрать не мог, т.к. в действительности я шпионом не был и не намеревался быть. Тогда в порядке жесткого следственного нажима вымотали у меня признание, что в 1941 году, чтобы выйти из окружения, в которое в районе Невеля попал 51-й стр. корпус 22-й армии, [я] дал немцам обязательство-подписку заняться шпионажем в их пользу. Следствие вели в разрезе этого факта и даже прямо заявили, что будут судить лишь за то, что позволил себя завербовать. Обвинительного заключения не вручили, прокурора на судебном заседании не было. До момента вынесения приговора и даже после этого я так и не знал, что суть обвинения совсем другая, а именно: военное вредительство, саботаж. Будучи командиром медсанбата, я де направлял раненных из медсанбата прямо в расположение немцев; попав в окружение, бросил раненых на произвол судьбы. Допросили только одного свидетеля – женщину, будто бы работника моего медсанбата, и на основании вымышленных и явно неправдоподобных высказаваний этой свидетельницы, не вполне нормальной и без всяких знаний военно-санитарного дела, дали мне расстрел.
III. Вывод суда, что я подлый изменник Родине, заслуживающий расстрел, совсем не обоснован, даже не выдерживает простой проверки на доводы здравого смысла.
1. Признание, что я де позволил врагу себя завербовать, по своему содержанию (см. прилагаемое прошение) явно неправдоподобно, так в реальной жизни не бывает, и суд должен был проверить, не есть ли это признание – результат следственного нажима. Если бы допросили хоть бы одного свидетеля из командно-начальствующего состава моей дивизии или корпуса, хоть бы всего лишь одного из моих товарищей по несчастью или, наконец, кого-либо из местных жителей, то сразу бы отчетливо убедились, что в окружении-то я был, но вышел оттуда, непосредственно не повстречавшись с немцами. Так, спрашивается, как же можно было меня завербовать?
2. Далее, если сопоставить высказывания обличавшей меня свидетельницы-психопата с правилами сантактики и реальной боевой обстановкой, даже не опросив начальников санслужбы корпуса и дивизии, то получается совсем дикий вывод: я оказался повинным в таком вредительстве, которое в условиях военно-санитарной работы было бы возможно лишь тогда, если бы я был начальником санслужбы корпуса или, по крайней мере, дивизии, а я был только командиром медсанбата. К тому же после окружения [я] прошел проверку особо бдительного органа – контрразведки «СМЕРШ» и за четкую работу получил повышение.
Итак, 1) неправдоподобное и по своему содержанию не проверенное судом признание, 2) тоже непроверенные, совсем нелепые показания всего-навсего одного крайне сомнительного свидетеля, ничего не понимающего в военно-санитарном деле, – и я оказался
изменником Родине, получившим расстрел. Вот какие «доказательства» были в распоряжении Военного трибунала! При наличии таких доказательств не удивительно, что моя «измена» носит по истине странный характер: «не будучи в непосредственном контакте с немцами, каким-то чудом оказался завербованным; а будучи всего-навсего командиром медсанбата, повинен в злодеяниях (допустим, что они, действительно, имели место), за которые можно было бы винить начальника санслужбы корпуса и, строго говоря, даже не начсандива».
Такие выводы, конечно, абсурдны. Абсурд не может быть истиной. Значит, выводы суда покоятся на ложных посылках, а именно вместо предписанной законом проверки доказательств суд поступил просто по своему усмотрению. Но это еше не все.
IV. Отсутствие обвинительного заключения и, далее, отсутствие на судзаседании прокурора, когда подсудимому грозит высшая мера наказания, позволяет думать, что подсудимый не случайно лишен правильной информации о сути обвинения, лишен основной гарантии передового советского [судебного] процесса. Значит, приходится думать, что абсурдные выводы о якобы совершенной этим подсудимым измене Родине не есть только судебная ошибка, а результат предвзятости: подсудимый Копп – особо вредный для Советского государства человек, надо его во что бы то ни стало убрать, даже за счет престижа советского закона, подменив проверку доказательств произвольным усмотрением членов суда.
V. В такой незаслуженно отрицательной оценке моей личности суд глубоко не прав, и не следовало бы суду губить меня за счет коренных нарушений советского [судебного] процесса и уважения к правовым устоям нашей славной Родины.
В самом деле. Я выходец из рабочей семьи, отец – квалифицированный рабочий, поляк, политэмигрант из польских областей бывшей Австро-Венгрии, мать – немка Поволжья. [Я] родился, вырос в русской среде, не знаю ни польского, ни немецкого языков. За работу активиста в период коллективизации был выдвинут комсомолом и направлен в Ленинградскую военно-медицинскую академию. Закончив академию в 1935 г., стал военврачом, с 1938 года работал военврачом в городе Молотове, откуда ушел на фронт. Воспитан, создан Советским государством. Образование, врачебную квалификацию – все это дало мне наше государство, его идеология стала моим мировоззрением. Был молодым, растущим советским военврачом, любил Родину и Красную Армию, работал с подъемом, в полном сознании того, что наш общественный строй высоко держит знамя труда, [что] тому, кто настойчиво работает на положенном месте и над собой, открыта широкая дорога новых достижений. В моей служебной характеристике было записано: «любовь к военно-врачебному делу, волевые качества, дисциплинированность, инициативность в создании и освоении новшеств; пользовался не только доверием начальства, но и его всемерной поддержкой, ориентировался только на свое начальство и две ведущие идеи: Советское государство и Советская Армия».
Пренебрежительно-оскорбительный, а потом и жесткий подход следовательско-судебных органов Уральского военного округа застал меня врасплох. До тех пор не видел такого обращения и не знал, как на него реагировать. Привыкнув иметь в начальстве лишь поддержку и помощь, а приказания начальства воспринимать как тот же закон, и свято веря, что в Советском Союзе так и должно быть, не знал, как поступить, когда бывшие друзья без вразумительных мотивов стали непреодолимой преградой к праву на честь и жизнь. До последней минуты был убежден, что суд все же разберется и не поверит в явный абсурд. Словом, вовсе не трусость или слабая устойчивость были подлинным мотивом моего несколько растерянного и, во всяком случае, неумелого поведения на следствии и суде.
VI. Не входя в проверку правдивости всего вышеизложенного, хоть на миг допустите, что я действительно осужден без всякой вины. Что же получается? Шпион без конкретных актов шпионажа и даже без реальной возможности быть завербованным, т.к. никогда не был в непосредственном контакте с врагом; вредитель-саботер1, который никакого вреда не нанес, т.к. по своему служебному положению технически не имел соответствующей возможности. Вот какой я «изменник Родине»! К тому же осужденный в результате больших правонарушений, без сколько-нибудь убедительных доказательств, просто по усмотрению суда. Это с одной стороны. А с другой стороны – человек, полностью сформировавшийся в Советском государстве, им созданный и проникнутый его идеологией.
Спрашивается, во имя чего имела место расправа с этим человеком? Ведь в нашем государстве кадры должны решать все. Разве можно одной рукой с затратой больших государственных средств сформировать советского человека, а другой рукой выбросить его, как негодную ветошь, лишь потому, что нашлись облеченные полнотой власти люди, которым просто показалось, что этот человек вреден и, следовательно, больше не нужен. Почему показалось? В порядке революционной бдительности или особой бдительности военного времени? Бдительность ценная вещь, но всякий перегиб, в особенности без убедительных оснований, превращает бдительность в ее прямую, уже вредоносную, противоположность. Конечно, много оправдывает война. Я сам бывший военный, и это понимаю. Но война закончена, и, полагаю, уже настало время начать исправлять то ненужно-вредное, что было порождено войной и при добром желании легко может быть устранено.
Я долго молчал, все ждал момента, когда смолкнут отзвуки войны. На штрафном лагпункте среди своеобразного, разложившегося, опасного контингента работал и работаю так же, как на воле и фронте, не считаясь с ресурсами сил и даже [с] риском для жизни. Больше ждать невмоготу: здоровье подорвано, а моральные страдания стали невыносимы. Опозорен военный мундир, отнято любимое военноврачебное дело, разбита семья; помечен клеймом изменника Родине не только я, но и мой сын, который должен будет стыдиться своего отца. И все это не только без всякой вины, но и при таких обстоятельствах, где логика здравого смысла исключает даже самую возможность вины.
Защитников у меня нет, разве бы администрация Ныроблага МВД, где я содержусь и работаю, сказала бы несколько веских слов про мою работу и установку. Война рассеяла всех моих друзей.
В таком положении решил обратиться лично к Вам, т.к. знаю, что в руководимом Вами государстве не потерпите безобразных правонарушений и коренных извращений советской идеологии и правовых устоев. Если у советского человека нет больше личных друзей, то он обращается к своему Вождю и Учителю, живому символу своей великой Родины. Это наша советская вера, она не может обмануть.
Не прошу ни жалости, ни снисхождения, а лишь справедливости. Прошу Вас приказать, чтобы и ко мне, наконец, применили справедливый пролетарский закон, а не произвольное усмотрение людей, не разобравшихся или не пожелавших разобраться в моем деле. Смею Вас заверить, что если мой зов о помощи дойдет до Вас, и будет приступлено к пересмотру дела, уже первые шаги этого пересмотра ясно покажут, что все мои утверждения – чистая правда. Во имя этой правды и уважения к советскому закону войдите в мою защиту! В нашей славной Родине правда и закон – ведущие начала, и потому должны оказаться сильнее случайной лжи и произвола. Этому верная
порука – Ваша великая личность и непоколебимая вера каждого советского человека в Ваше мудрое, чуткое руководство и возможность найти у Вас последнюю защиту и эффективную помощь.
Искренне уважающий Вас
заключенный врач А.Ф. Копп
Прилагается: 1 экз. прошения.
Мой адрес:
Молотовская обл.,
Ныроблаг МВД,
Чусовской ОЛП,
п/ящ. № 320/5.
ГОПАПО. Ф.641/1. Оп.1. Д.13299. Л.250–252 об. Подлинник. Рукопись.