Задача данного введения прояснить значение терминов, вошедших в название книги и образующих ее смысловой стержень. Начну с первого из них "православная цивилизация".
| Вид материала | Задача |
СодержаниеГлава четвертая Материнский архетип в русской православной культуре Реабилитация вечной женственности |
- Сознание Нью Эйдж, «планирование» семьи и «духовное» акушерство, 262.29kb.
- Название: «пищевые добавки и что о них надо знать», 23.84kb.
- Л. М. Мироновой Первого заместителя генерального директора ОАО «Регистратор, 89.84kb.
- Л. Л. Шевченко 3 год обучения «Православная культура» (4 класс) Жаркова Н. Н. преподаватель, 157.03kb.
- Книги, 56.26kb.
- Варварство и цивилизация”, 33.65kb.
- Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового запада перевод 1992 г, 251.35kb.
- Доклада традиция высшего гуманитарного образования в России. Внастоящее время эта традиция, 106.29kb.
- Средневековая европейская цивилизация и место в ней Католической Церкви, 292.52kb.
- Средневековая европейская цивилизация и место в ней католической церкви, 296.68kb.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Бычков В. В. Эстетика отцов церкви. М., 1995. С. 282.
2. Архимандрит Киприан (Керн). Антропология св. Григория Паламы. М., 1996. С. 76.
3. Цит. по: Архим. Киприан (Керн). Указ. соч. С. 151.
4. Там же. С. 174--175.
5. Там же. С. 241.
6. Там же. С. 206.
7. Вышеславцев Б. П. Этика преображенного эроса. М., 1994. С. 50.
8. Вышеславцев Б. П. Указ. соч. С. 26.
9. Архим. Киприан (Керн). Указ. соч. С. 297.
10. Хоружий С. С. После перерыва. М., 1994. С. 321.
11. Лосский В. Н. Опыт мистического богословия. М., С. 48.
12. Архим. Киприан (Керн). Указ. соч. С. 227.
13. Св. Григорий Палама. Триады в защиту священно-безмолвствующих. М., 1996. С. 109.
14. Св. Григорий Палама. Указ. соч. С. 93.
15. Мяло К., Севастьянов С. Крест над Россией // Москва. 1995. номер 12. С. 144.
16. Вышеславцев Б. П. Указ. соч. С. 174, 175.
17. Степун Ф. А. Чаемая Россия. СПб., 1999. С. 10.
18. Там же. С. 15.
19. Мейендорф И. Жизнь и труды святителя Григория Паламы. Введение в изучение. СПб., 1997. С. 260, 261.
20. Степун Ф. А. Указ. соч. С. 9.
21. Хоружий С. С. Указ. соч. С. 323.
22. Цит. по: Мейендорф И. Указ. соч. С. 261.
23. Панарин А. С. Реванш истории. М., 1998.
24. Аверинцев С. С. Византия и Русь: два типа духовности//Новый мир. 1988. номер 9. С. 235.
25. См.: Панарин А. С. Политология: о мире политики на Востоке и на Западе. М., 1999.
26. Флоровский Г. Догмат и история. М., 1998. С. 173--274.
27. Там же. С. 274.
28. Там же. С. 275.
29. Флоровский Г. Указ. соч. С. 278.
^
Глава четвертая
Материнский архетип в русской православной культуре
Реабилитация вечной женственности
Генезис и условия воспроизводства интересующего нас типа личности — способного к дарению — требуют обращения к материнскому архетипу. Многие авторы, писавшие о специфической «душе России», отмечали ее женственный характер. Может быть, ярче всех об этом говорит Н. Бердяев. Его размышления в разгар великой мировой войны, развязанной Германией, выдают тревогу: выдержит ли женственная Россия натиск «железной» Германии — страны, воплощавшей не ведающую сантиментов мужскую дисциплину и рациональность, тевтонскую мобилизованность, контрастирующую со славянской расслабленной созерцательностью, женской впечатлительностью?
И в большевистском презрении к старой России, в программе социалистической индустриализации отчетливо звучит эта тема мужского «железного порядка», противопоставленного «плаксивости» русского доиндустриального пейзажа, с его «березками и ракитами», и русской анархической чувствительности. Большевистская ненависть к старой русской интеллигенции также символизирована антитезой мужское — женское: бранные эпитеты большевистской лексики применительно к интеллигенции: «рыхлость», «расхлябанность», «слюнявость» — выдают «сексизм» нового «сверхчеловека», железной рукой подавляющего архаизмы расслабленной женственности.
Само Евангелие отвергалось большевизмом не только из собственно атеистических соображений, но и как чуждый «железным людям» манифест сострадательной любви. Евангельские слова «Христос есть любовь» олицетворяли для большевизма ту проникновенную материнскую жалостливость к человеку, которую новые хозяева мира решили навсегда изгнать из своего «идеального государства».
Очень характерно то, что не только ныне осужденный коммунизм, но и процветающий на Западе фрейдизм также сделал объектом своей шокотерапии женственные глубины бессознательного, воплощающие подавляемую цивилизацией природу— внутреннюю и внешнюю. Социализация, нормализация, рационализация — все эти программные понятия структурно-функциональной социологии означали преодоление природной инфантильности, поощряемой матерью, жесткой отцовской дисциплиной, строго требующей от нас быстрого взросления.
Борьба цивилизации с природой, современности с традиционализмом, рациональности с иррациональным, организованного начала со стихийным неизменно символизуется как противостояние мужского начала с архаическим женским. Эту логику целиком наследует и современный либерализм, олицетворяющий, несмотря на всю свою антитоталитарную риторику, новый вид «мужской» репрессии всего, проявляющего великодушие к спонтанному, самоценному, внутреннему, ускользающему от рыночной оценки, от обязательной функции.
Если иметь в виду дихотомию, настигшую человечество сразу же после золотого века первобытности, — раскол первичной целостности существования на «мир внешний, публичный, маскулизированный, где царит сила, и мир внутренний, домашний, женский, где царит забота», то современный «рыночный» либерализм, несомненно, олицетворяет собой наиболее агрессивную ипостась первого типа.
Коммунизм явил собой утопию, возможное осуществление которой грозило бы человечеству гибелью. Ибо утопия, как резюмирует опыт ХХ века Ж. Эллюль, вовсе не есть олицетворение свободной спонтанности, «она, напротив, представляет собой жесткую логико-математическую конструкцию идеального государства, подчиненного императивам абсолютного планирования, в котором все упорядочено и расписано наперед и отмечено полной нетерпимостью к малейшему “уклонизму” и даже малейшим сомнениям. Словом, она — синоним тоталитаризма... Утопия есть монотоннейший из универсумов, это — проект машины Мемфурда, и наконец-таки реализованная»1.
Такую утопическую машину, отсекающую все, выходящее за пределы «экономической рациональности», воплощает и либерализм. Современная либеральная утопия прямо связана с замыслом навсегда устранить все внутреннее, внеменовое, натуральное — все то, в чем находит воплощение архаичная идея Большого дома, общинной семейственности, безыскусной спонтанности и самоценности, в пользу выносимого на торг, доказавшего свою эффективность наперед оцененного и затребованного.
Истории, по всей видимости, скоро предстоит вынести свой вердикт либерализму как разновидности репрессивной утопии, непримиримой ко всему, что носит следы природного женственного начала, воплощающего не приуроченную к жестко-функциональному использованию спонтанность (самоценность) и внеутилитарную заботливость. Мир, где абсолютно все подлежит критерию экономической эффективности, рентабельности и продаваемости, может быть, в большей степени олицетворяет деспотию неумолимой публичности, чем тотально милитаризированная Спарта, чем Сиракузы во времена Платона и даже чем само платоновское государство.
Мы уже сегодня видим, что этот мир не только на практике, но и идеологически осмысленно, доктринально враждебен всему, в чем находят прибежище доброта, мягкость, снисходительность к неприспособленным, христианская сострадательность. Адепты безжалостного рыночного социал-дарвинизма, будучи последовательны, могут стать такими же ожесточенными гонителями христианства, как большевики с их культом «нового человека». Новый человек либерализма демонстрирует не меньшую готовность к геноциду, к освобождению планеты от балласта слабых и неприспособленных людей, чем новый человек коммунизма (в особенности первого, комиссарского призыва) или фашизма.
Именно в свете неизбежного грядущего противостояния этому новому геноциду следует заново присмотреться к архетипу щадяще-заботливой женственности в мировой культуре вообще и в русской православной культуре, где он выражен наиболее ярко, — в особенности.
Это вовсе не значит, что архетипическая женственность безупречна по существу и не нуждается в каком-либо дополнении и коррекции со стороны организующего мужского архетипа. Мы здесь отстаиваем не идеологизированный женский монизм в противовес столь же одностороннему мужскому. Мы отстаиваем права женского архетипа как первичного (в той мере, в какой природная спонтанность первична по отношению к цивилизованной искусственности и умышленности) и перманентно необходимого человечеству, какие бы новые исторические фазы оно ни переживало. Культурный субстрат, который российские модернизаторы периодически «выкорчевывают» в качестве инертной «материи», сопротивляющейся «форме», на самом деле обладает свойствами «базисной первичности» — без скрытого в нем энергетического потенциала никакая жизнь была бы невозможна. Ибо прежде чем быть организованной, упорядоченной, «нормализованной», жизнь должна обладать свойствами жизни как таковой — стихийно творящей субстанции, или благодатного эроса. Именно это свойство жизни, символизируемое женским плодоносящим началом, и предстоит сегодня оправдать и отстоять.
Можно сколько угодно сетовать на неорганизованность, спонтанность, иррациональность русской натуры, искажающей геометрически правильные проекты реформаторов. Но не дай Бог, их замыслы, состоящие в кастрации русских стихий, в самом деле удадутся. Может быть, тогда и воцарится искомая «рациональность», но обладающая всеми свойствами безжизненности и бесплодия. Вся российская история со времен Петра I являет собой цикл, фазами которого являются, соответственно, социальная «рационализация», стремящаяся к апогею своего «административного восторга» (и в этом апогее приближающаяся к срыву в геноцид и террацид*), и реактивная фаза, знаменующая собой частичный реванш жизни над безжизненностью утопии.
Не приближаемся ли мы сегодня к такому состоянию, когда последней фазы может и не наступить — жизнь окажется окончательно убитой, к вящей славе реформационного максимализма?
Судя по той неадекватно вялой реакции народа на беспредел, творимый ельцинскими «реформаторами», пассионарность русского человека в самом деле серьезно подорвана — стихийный эрос погашен. Свидетельством этого являются не только социально-политическая пассивность народа перед лицом немыслимо нелепых узурпаций «приватизации», но и поразительное творческое бесплодие, во всех сферах жизни и культуры сопутствующее наступлению «новых русских».
А все дело в том, что творчество неотделимо от мотивации спонтанно бескорыстного дарения. Но именно эта способность к дарению стала главным объектом стерилизующей активности реформаторов, стремящихся упразднить как пережиток все то, что существует не по законам менового обмена. Оказалось, что даже тоталитарная цензура не так страшна, ибо она была направлена на контролирование результатов творческого дарения, тогда как либеральная цензура выкорчевывает сами источники, ломает сам механизм дарения.
Исследование материнского архетипа в русской православной культуре как раз и касается разнообразных источников дарения, каждый из которых воплощает женское начало извечной дихотомической пары, один полюс которой олицетворяет рождающее, плодоносное начало (базис жизни), другой — организующее, оформляющее, мобилизующее. В нашей культуре образ дароносящей и покровительствующей Матери по-своему воплощают мать — природа («мать-сыра земля»), мать — община и — апофеоз одухотворенного материнства — Богоматерь.