И. Т. Касавин Текст, дискурс, контекст

Вид материала

Книга

Содержание Раздел II. Эпистемологическая проблема текста

Подобный материал:

• Дискурс как объект лингвистики. Дискурс и текст. Дискурс и диалог, 608.57kb.
• Дискурс лекция 1 13. 09. 03 Дискурс междисциплинарное явление. Впереводе с французского, 181.42kb.
• Анкета участника международной научно-практической конференции «актуальные проблемы, 62.51kb.
• Философско-мировоззренческий дискурс и культурный контекст творчества м. М. Пришвина, 564.46kb.
• Реферат текст курсової роботи 33 с., 33 джерела, 100.61kb.
• Натуралистический дискурс Реалистический дискурс С. Л. Франк «Духовные основы общества»., 67.6kb.
• Дисциплина : Дискурс рефера т на тему: «Когезия», 273.67kb.
• Дискурс междисциплинарное явление. Впереводе с французского означает «речь». Его сравнивают, 339.82kb.
• И. Т. Касавин, С. П. Щавелев, 4740.63kb.
• Дискурс как объект лингвистического исследования, 104.15kb.

Раздел II.

Глава 5. Проблема текста: между эпистемологией и лингвистикой

1. Научность гуманитаристики и проблема текста

Мы уже выше говорили о том, как возникала проблема научности и объективности применительно к гуманитарному знанию. В немалой степени ей был озабочен и Ф. Соссюр. Так, критикуя компаративную лингвистику начала XVIII века за ее антиисторизм и умозрительность, он указывает, что в ней язык «рассматривался как особая сфера, как четвертое царство природы», как «саморазвивающийся организм», явно в контексте своеобразно понятого эволюционизма, который начинала формироваться еще до Ч. Дарвина¹³⁰. Впрочем, Соссюр, жестко разграничивая внешнюю и внутреннюю лингвистику, и сам считал, что «нет никакой необходимости знать условия, в которых развивался тот или иной язык», поскольку «язык есть система, подчиняющаяся своему собственному порядку»¹³¹.

То же самое справедливо и для социальной антропологии XIX-XX вв. Основоположники этой науки хорошо осознавали вдохновляющую роль естествознания и подчеркивали свое намерение использовать принципы и методы биологии, натуралистической психологии в исследовании человеческой культуры. Ламарк, Бэр, Уоллес и Дарвин, с одной стороны, и Юм, Гартли – с другой предоставили социальной антропологии набор методов и понятий, общих принципов и специальных теоретических объяснений. Так, биологический эволюционизм исходил из схемы видовых классификаций животных и растений, причем описание нормального хода развития предполагало построение эволюционных рядов изменения видов от простого к сложному. Понятие прогресса как развития, в котором происходит вытеснение более совершенных видов менее совершенными, явно несло в себе ценностный элемент, хотя и соединялось с чисто научно-эмпирическим учетом фактической приспособленности вида. Наконец, понятие рудимента позволяло вписывать аномальные (унаследованные от предшествующих) характеристики вида в общую схему эволюции. Эволюционная этнография (Г. Морган, Э. Тайлор) шла по пути едва ли не прямого перенесения нормативно-методологического арсенала биологии на новую предметную область. «Первым шагом при изучении цивилизации должно быть расчленение ее на составные части и классифицирование этих последних, - пишет Э. Тайлор, выделяя орудия и способы их изготовления, мифы, обряды и ритуалы и сравнивая их между собой. – Характер такого рода работы вполне выяснится, если мы сравним эти явления культуры с видами растений и животных, изучаемых натуралистами. Для этнографии лук и стрела составляют вид (курс. мой - И.К.), так же как и обычай сплющивания детских черепов или обычай счета десятками»¹³². Так же, как биолог изучает географическое распределение видов, этнограф описывает местные обряды, а их совокупность – подобно ботаническому каталогу – образует собой целостность локальной культуры («флоры»).

Далее, выяснив, «что явления культуры могут быть разделены на значительное число групп, куда войдут искусства, верования, обычаи и пр., мы приходим к вопросу, в какой мере факты, размещенные по этим группам, развивались одни из других (курс. мой - И.К.)... Обращаясь за пояснением к естественной истории, мы можем сказать, что это – виды, сильно стремящиеся перейти в разновидности»¹³³. Тайлор выражает сомнение в том, является ли классификация в зоологии и ботанике объединением генетических связанных этапов развития, но подчеркивает, что для этнографии не может быть сомнения в возможности развития одних видов орудий, нравов и верований из других, «так как развитие в культуре доказывается общественными данными»¹³⁴. Наконец, говоря о «пережитках культуры» как живых свидетельствах прошлого, Тайлор сравнивает их с рудиментами в живом организме – таковы ручная прокидка челнока в эпоху механизированного ткацкого станка или пожелание здоровья при чихании как остаток веры в то, что через отверстия в голове душа может покинуть тело. Однако и здесь он оговаривает отличие пережитка от рудимента: если последний нефункционален, то сегодняшний пережиток может завтра стать важным элементом культуры и наоборот¹³⁵.

Тайлор не случайно упоминает особенности социальных пережитков и социального развития: он чувствует, что нормативно-методологическая структура эволюционной этнографии не может быть объяснена только как результат заимствования из теории биологической эволюции. Э. Геллнер как-то заметил, что «философия прогресса была сформулирована под влиянием двух последовательных и раздельных воздействий – со стороны истории и со стороны биологии»¹³⁶. И в самом деле: понятие прогресса как в биологии, так и в эволюционной этнографии уже содержит мощный ценностный (социокультурный) элемент, взятый из общества и истории, транслированный из внешней социальности. И мы ясно обнаруживаем это в использовании Тайлором психологических аргументов. Таков его довод о единстве человеческого рода, основанный на картезианской вере в единство человеческого разума. «Тот, кто поддерживает мнение, что мышление и поведение людей были в первобытные времена подчинены законам, существенно отличным от законов современного мира, - пишет Тайлор, - должен подтвердить такое аномальное положение вещей вескими доказательствами, иначе надлежит отдать и в этой области предпочтение учению о неизменном принципе»¹³⁷. Прогресс культуры, согласно эволюционизму, это путь торжества Разума, основные черты которого заложены в человеке изначально, и мера осуществления разумности есть критерий совершенства каждой последующей ступени развития. Л. Морган считает, что эволюция власти свидетельствует «о важном общем принципе, а именно, что существует правильная градация (курс.мой - И.К.) политических институтов – от монархических, каковые являются наиболее ранними по времени, к демократическим, являющимися последними, благороднейшими и наиболее рациональными»¹³⁸. По Тайлору, «исследуя такие области как язык, мифология, обычаи, религия, мы будем постоянно убеждаться, что мысль дикаря находится в зачаточном состоянии, а цивилизованный ум сохраняет до сих пор достаточно заметные следы далекого прошлого»¹³⁹. Общественные учреждения, которые могут считаться более совершенными, постепенно вытесняют менее удачные, эта борьба определяет равнодействующую развития культуры, оказывающуюся «выражением подлинно типических свойств человечества»¹⁴⁰. Эволюционная этнография, таким образом, не только непосредственно черпает из современной ей биологии представление о естественном стадиальном (эпигенетическом) развитии. Она же заимствует из более развитой гуманитарной науки – истории – своеобразный креационистско-идеалистический преформизм, т.е. идею развертывания человеческого разума, в свою очередь, воспринятую из аристотелевской биологии и средневековой теологии.

Мы обращаем внимание на стремление гуманитариев XIX века к научности потому, что это побуждало их выполнить три обязательных задачи. Нужно было а) найти и четко обозначить те области реальности, которые являются объектами их исследования; б) выделить теоретические средства, благодаря которым определяется предмет исследования и осуществляется рассуждение; в) и, наконец, зафиксировать набор эмпирических и теоретических процедур, позволяющих получать новое и адекватное знание об объекте исследования. Методы эмпирического исследования в естествознании традиционно сводились к наблюдению, измерению и эксперименту¹⁴¹. Гуманитаристика, осваивая их, одновременно обозначила свою специфику путем выделения специального метода, названного анализом текстов^142. Ф. Соссюр пишет, что «поскольку языковая деятельность в большинстве случаев недоступна непосредственному наблюдению, лингвисту приходится считаться с писаными текстами как с единственными источниками… лингвистические вопросы интересны для всех тех, кто, как, например, историки, филологи и пр., имеет дело с текстами»¹⁴³. И пусть лингвистика заимствовала полевое исследование из натуралистического естествознания и переносила его в контекст фольклористики и диалектологии, она не выпустила текст из фокуса внимания.

Психология также эволюционировала именно от анализа текстов (интроспекционизм) к лабораторному эксперименту (психофизика, психофизиология, гештальтизм, бихевиоризм), чтобы вновь вернуться к тексту во фрейдизме и, далее, во всей традиции гуманистической психологии. Социальная антропология расширяла понятие текста, истолковывая ритуалы как социальную и космогоническую символику, накладываемую первобытным человеком на мир в целях его понимания и овладения им. Однако именно эта специфика гуманитарных наук, поднятая на щит благодаря лингвистике и возникновению философской герменевтики, обнаружила свою проблематичность. Текст, понятый как совокупность языковых знаков в форме словаря и грамматики¹⁴⁴, был избран предметом лингвистики в качестве устойчивого (синхронного) измерения языковой деятельности. Однако никакие результаты экспериментов или наблюдений не могли сравниться с текстом в полисемантичности, в многообразии возможных интерпретаций, в неопределенности понимания. Для преодоления этих трудностей предстояло пройти долгий путь и понять важность анализа условий и механизмов порождения текста, связи значения и понимания, отношения между языковой и внеязыковой деятельностью.

Эпистемологическая проблема текста может быть сформулирована следующим образом. Текст как предмет и анализ текста как один из основных методов лингвистики возникли в контексте ее стремления к научности и отделению от других гуманитарных наук. Однако по мере развития самой лингвистики, а также психологии, социальной антропологии, социологии понятие текста не столько обретало, сколько утрачивало определенность. Факторы, влияющие на текст; многообразие смыслов всякого отдельного текста; разнообразие способов понимания текста – все это привело к тому, что текст стал отождествляться со всей культурой, если не со всей социальной реальностью. Уже Соссюр проницательно задавался вопросом о том, как отличить лингвистику от психологии и социологии¹⁴⁵. Тогда этот вопрос вставал на стадии формирования лингвистики как науки. Сегодня он же возникает в процессе размывания границ между развитыми научными дисциплинами, которые уже не в состоянии сохранить свою самодостаточность. Рождается что-то вроде «семиотической культурологии», объединяющей лингвистику с философией, биологией, социологией, элементами математики, теорией и историей культуры¹⁴⁶. Более того, сам вопрос о научности этого нового междисциплинарного движения утрачивает актуальность; «искусство», «дискурс», «нарратив», «сценарий» - вот понятия, в контексте которых происходит его самоопределение.