И. Т. Касавин Текст, дискурс, контекст

Вид материала

Книга

Содержание Глава 20. Апофатическая эпистемология? 1. У начал языка. Табу

Подобный материал:

• Дискурс как объект лингвистики. Дискурс и текст. Дискурс и диалог, 608.57kb.
• Дискурс лекция 1 13. 09. 03 Дискурс междисциплинарное явление. Впереводе с французского, 181.42kb.
• Анкета участника международной научно-практической конференции «актуальные проблемы, 62.51kb.
• Философско-мировоззренческий дискурс и культурный контекст творчества м. М. Пришвина, 564.46kb.
• Реферат текст курсової роботи 33 с., 33 джерела, 100.61kb.
• Натуралистический дискурс Реалистический дискурс С. Л. Франк «Духовные основы общества»., 67.6kb.
• Дисциплина : Дискурс рефера т на тему: «Когезия», 273.67kb.
• Дискурс междисциплинарное явление. Впереводе с французского означает «речь». Его сравнивают, 339.82kb.
• И. Т. Касавин, С. П. Щавелев, 4740.63kb.
• Дискурс как объект лингвистического исследования, 104.15kb.

Глава 20. Апофатическая эпистемология?

Философствование о границах языка, его осмысленности и выразительной способности в известной мере наследует установку апофатической теологии – говорить о предмете, зная, что к его сущности невозможно (а иной раз и запрещено) пробиться в рамках языка. Эта установка возводится в степень, когда мы пытаемся не просто говорить о невыразимом, но высказываться о самом языке. Невыразимость предмета тогда умножается на невыразимость средств его анализа, и на смену апофатической теологии приходит что-то вроде апофатической эпистемологии. О ее неизбежности и о дополнительности по отношению к эпистемологическому оптимизму и пойдет речь ниже.

1. У начал языка. Табу

Итак, смысл не в последнюю очередь – это запрет мыслить нечто так же, как и прежде. Человек в своем мышлении борется с данным запретом, изобретает новые смыслы, сопрягает их со способом выражения, подвергает сомнению язык как способ репрезентировать смысл. Язык же в той или иной форме совечен человеку разумному. Поэтому и исток языка – вовсе не тот момент, когда языка еще не было. Скорее, это момент, когда первоначальная практика языкового употребления дала сбой в силу некоторых внешних факторов, случился «эффект Вавилонской башни», и языки стали множиться и ветвиться, отпочковываясь от немногих праязыков. Вообще-то языковая практика всегда обнаруживает определенную степень неадекватности, и далеко не все, что может быть помыслено, может быть сказано, и отнюдь не все, что может быть сказано, может быть сказано ясно. Как мы помним, это особенно раздражало Л. Витгенштейна, о чем позже узнал весь мир. Миру осталось невдомек, что задолго до австрийского философа этим же самим озаботились безымянные первобытные блюстителя ясности, также стремившиеся дойти до самой сути. Трагическое рассогласование мира, сознания и языка побудило их с еще большей убедительностью призвать человека к молчанию в тот момент, когда он в особенности стремился поболтать. А именно, когда ему страстно хотелось пожаловаться на судьбу и поискать виноватых, т.е. поговорить о причинах своих несчастий в условиях совершенной невозможности их познать. Так возникает табу.

Исторически первая форма существования табу – тотемизм и прочие ранние формы религиозности; магическое табу, налагаемое шаманом на «виновные» в человеческих несчастьях объекты и слова, выступает универсальным способом регуляции поведения и трансформации знаково-символического окружения. В развитом виде практика табуирования выступает в мифе. Именно миф как способ сакральной социализации человека вводит в культуру основные ценности, онтологические представления, типы поведения и социальные нормы. При этом он как бы действует от противного, отрицая профанную повседневность, а затем отрицая и самих богов и героев как нарушающих основные табу. Герои основывают «греховные», «проклятые династии», члены которых несут на себе грехи предков (Кадм, Атрей, Каин) и обречены на «вечное возвращение» - повторение трагических ситуаций. Долгий путь структуризации синкретичного архаического сознания вел от отрицания внешнего характера нравственных норм, их недифференцированности от обычая, права и ритуала и далее, к преодолению неразделенности индивида и общины. Библия, древнегреческие мифы и эпос дают многочисленные примеры мононорм, развитие, увеличение универсальности и абстрактности которых приводит к выделению специфического морального регулирования. Так, из десяти заповедей Моисея четыре носят религиозный, три – правовой, и лишь остальные три – собственно моральный характер («Почитай родителей», «Не прелюбодействуй», «Не желай чужого»).

Первые фундаментальные табу – на инцест и убийство кровного родственника – несли в себе черты включенности человека в систему кровнородственных связей и задачу ее сохранения. Эти запреты постепенно освобождались от специфических признаков, сохраняя только наиболее общее и абстрактное содержание – «не убивай» (шестая заповедь Моисея) и «не прелюбодействуй» (седьмая заповедь Моисея). «Священные символы.., - замечает К. Гирц, - соотносят некую онтологию и космологию с некой эстетикой и моралью: их особенная сила исходит из присущей им способности идентифицировать факт с ценностью на самом фундаментальном уровне, придать тому, что в противном случае было бы лишь действительным, всеобъемлющий нормативный смысл»⁶⁷⁷. Но для этого предстояло забыть сложную историю трансформации мифических архэ и деление мира на божественную, праздничную и повседневную части, одновременно усвоив на уровне подсознания урок мифа: позволенное богам и героям в сакральном мире может символически воспроизводиться в праздничном ритуале, но строжайше запрещено людям в сфере повседневной реальности. Мы до сих пор читаем без должного понимания классические тексты, в которых кровные родственники – Адам и Ева – становятся по божьему промыслу родоначальниками человечества, праведные отец с дочерьми зачинают потомство (история Лота), и, следуя этому примеру, фараоны и короли систематически заключают браки на грани сознательного инцеста. Наши мифические предки, как следует из мифа, религиозных и эпических источников, постоянно и сознательно посягали на жизнь ближайших кровных родственников: таковы истории Каина и Авеля, Ореста и Клитемнестры, Тантала и Пелопса, Полинейка и Этеокла. Неудивительно, что порочность властителя (при этом – лучшего из людей, божьего избранника) издавна стала фундаментом этиологических мифов, объясняющих причины социальных и даже природных катаклизмов (история Эдипа).

Э. Канетти проводит различие между двумя типами властителей древности. На одном полюсе находится «священный король» - раб множества ограничений, служащий символическим отрицанием изменчивой реальности. Он должен находиться постоянно на одном и том же месте и оставаться неизменным, к нему нельзя приближаться, и его нельзя непосредственно лицезреть. Король настолько тождествен себе, что не может даже постареть. Ему следует быть зрелым, сильным, здоровым мужчиной: лишь только появлялась седина или слабела мужская сила, его могли убить. «Статичность этого типа, - пишет Э. Канетти, - которому запрещено собственное превращение, хотя от него исходят бесчисленные приказы, ведущие к превращениям других, вошла в сущность власти... Властитель - это тот, кто неизменен, высоко вознесен, находится в определенном, четко ограниченном и постоянном месте. Он не может спуститься «вниз», случайно с кем-нибудь столкнуться, «уронить свое достоинство», но он может вознести любого, назначив его на тот или иной пост. Он превращает других, возвышая их или унижая. То, что не может случиться с ним, он совершает с другими. Он, неизменный, изменяет других по своему произволу»⁶⁷⁸.

На другом полюсе находится «мастер превращений», который может принять образ зверя или духа, трикстер, вбирающий в себя всех других благодаря превращениям – любимая фигура мифов североамериканских индейцев. В качестве шамана он достигает подлинной власти: возможности превращений становятся безграничны, ему открыты глубины морей и небесные высоты, понятен язык животных и птиц, подвластны стихии, духи и демоны. По-видимому, именно текучесть человеческой природы, ее многообразие и приспособляемость легли в основу тяги к стабильности и запрету превращений. «Вечный превращенец» - шаман стал источником первых ограничений – табу, которые распространились и на превращения, придав им ореол тайны и заманчивость искушения. Безвластный вождь-арбитр превращается во всевластного короля при посредстве шамана. Священный король – это окаменевший, обожествленный шаман, это миф, в котором умирает магия, это моральный закон, снимающий многообразие нравственной жизни.

Противоположность положительного героя, «священного короля» и трикстера символизирует собой онтологический и этический дуализм уже на ранних этапах развития общества. Именно тогда происходит осознание человеком своего Я как отличного от общины с ее культом племенного бога. Разложение мононормы приводит к выделению специфической морально-эпистемологической регуляции. Способ этого разложения скрывают древние ритуалы табуирования. Не говори, как говорил раньше, требует шаман из Волгекопа. Откажись от видимых богов, учит Авраама Яхве. Не верь ушам своим, наставляет Эдипа Дельфийский оракул. Замолкни вообще, коли язык – враг твой, говорит Иову Господь. Не помышляй о грехе – урок Иисуса из Назарета. Итог этих запретов для непослушного человека – рождение абстрактно-символического мышления и критической рефлексии, рост самосознания личности в процессе интериоризации внешних санкций, побуждение к смыслополагающему творчеству.