Allen Knechtschaffenen An alle Himmel schreib ich s an, die diesen Ball umspannen: Nicht der Tyran istein schimpflicher Mann, aber der Knecht des Tyrannen

Вид материала

Документы

Содержание Обезоруживая армию Мученичество поэтов Избавление от ежова

Подобный материал:

• Конвенция между, 802.37kb.
• К. Г. Юнг о перерождении впервые напечатана как лекция, 1394.72kb.
• А. Л. Никифоров Чувственно-вербальное построение мира, 123.54kb.
• I конгресс коммунистического интернационала, 260.19kb.
• Dieter Bohlen. Nur die Harten kommen in den Garten! Der Weg zum Superstar, 539.96kb.
• Сухопутные войска Центральной группы войск Авторы: Алеш Готтмар и майор Др. Павел Минаржик,, 263.46kb.
• Урок круглый стол по теме «Охрана окружающей среды», 37.69kb.
• Звіт про роботу „Німецько-українського наукового Об’єднання ім. Ю. Блохина” (нуно), 208.12kb.
• И. Тихомиров Проблема и метод Кантовой критики познания, 785.5kb.
• Історія кафедри гістології та ембріології, 41.29kb.

Глава 7. Кровавая сжовшинавсех областях и крупных центрах СССР два, даже три слоя управленцев: десятки тысяч лояльных сталинистов пожирала та чудовищная система, которую они сами создавали и воспевали. Последние показательные суды являлись эпицентром волн, но глубже всего страдала периферия, обыватели и рабочие без всяких политических интересов.


В этих двух последних процессах, которые сотрут с лица земли последние следы оппозиции, Ежов играл вторую скрипку. Он умел бить заключенного, пока тот не станет готовым подписывать любой документ, но сочинять сценарии, которые иностранные журналисты могли слушать с доверием, было Ежову не под силу. Поэтому Сталин договаривался прямо с Андреем Вышинским о том, что прокурор и обвиняемые будут говорить в зале суда. Сталин доверял Ежову, как и Кагановичу, на пленарных заседаниях лаять на членов ЦК, и лейтенанты Ежова будут мучить обвиняемых, пока они зубрили наизусть показания, написанные Вышинским.


Несмотря на лишение сна и на другие пытки, целый месяц ушел на то, чтобы сломать обвиняемых «Параллельного антисоветского троцкистского центра», которых судили с 23 по 30 января 1937 г. Карл Радек, единственный подсудимый, которого Сталин хоть в малейшей степени уважал, согласился признать себя виновным только при условии, что он сам напишет свои показания. Желание Радека блеснуть перед судом было сильнее, чем надежда как-нибудь выжить. По словам Сталина, Радек говорил: «Вы можете расстрелять, или нет, это ваше дело, но я бы хотел, чтобы моя честь не была посрамлена». В отличие от Радека, другие подсудимые уже сдались на суде бывших троцкистов в Сибири. Пятаков готов был не просто осудить собственную жену как изменницу, но и своей рукой перестрелять всех осужденных. (Сталин вежливо отклонил предложение Пятакова, объясняя ему, что в СССР палачи должны оставаться анонимными.)


Несмотря на обильную — в 400 страниц — документацию, этот второй показательный суд был еще более халтурно сфабрикован, чем суд над Каменевым и Зиновьевым. Пятакова обвиняли в том, что он летал в Осло, хотя норвежское правительство объявило, что никаких иностранных самолетов за это время не прибывало. Сами преступления были еще неправдоподобнее, чем «убийства», в которых обвиняли Зиновьева и Каменева. Вышинский с пафосом привел случай стрелочницы, искалеченной крушением поезда, организованным Троцким. Все обвиняемые, кроме четырех, были расстреляны, но и оставшиеся в живых очень скоро умерли в лагерях. До начала суда Радек прочитал Вышинскому свои показания. «И это все?» — негодовал Вышинский. «Не годится. Переделать, все переделать. Потрудитесь признать то и то, признаться в том-то и в том-то, осудить то-то и то-то и т.п... Вы же журналист!»28 Радек открыто дразнил Вышинского нелепостью обвинений. Он подтверждал, что никто его не пытал, но прибавил: «Если здесь ставился вопрос, мучили ли нас за время следствия, то я должен сказать, что не меня мучили, а я мучил следователей, заставляя их делать ненужную работу». Несмотря на свое озорство, Радек получил относительно мягкий приговор (тем не менее в 1939 г. его убили в лагере). Радек написал жене письмо, которое НКВД понял по-своему, а она — по-своему:


Я признал, что я был членом центра, принимал участие в его террористской деятельности [...:]. Незачем тебе говорить, что такие признания не могли у меня быть вырваны ни средствами насилия, ни обещаниями.


Вышинского наградили дачей Леонида Серебрякова, бывшего наркома сухопутного транспорта, которого он только что проводил на расстрел.


Западная реакция на этот второй процесс была заглушена широко распространенным мнением, что теперь не подобает свободолюбивым интеллигентам критиковать Советский Союз, последнюю опору Испанской республики во время гражданской войны. Британские депутаты и журналисты уверяли публику, что обвиняемые признались, потому что доказательства прокурора были неоспоримы. Японские и немецкие журналисты кричали, что процесс -явная и возмутительная фабрикация, но никто в Великобритании или в США им не верил, так как они были фашисты. Любые неправдоподобности в признаниях, замеченных западными наблюдателями, — объяснял немецкий романист Лион Фейхтвангер, -вытекали из ошибок переводчиков.


Спрашивается, почему подсудимые на открытом суде не отрекались от своих губительных признаний? Конвоиры не могли избивать их тут же, и они уже не могли верить сталинским обещаниям щадить родственников (так как они уже знали об истреблении всей родни и Зиновьева, и Каменева. Неужели они так слепо верили, что партийный долг требует, чтобы человек признался в преступлениях, которых он не совершал? По-видимому, их не одурманивали. Протоколы допросов до сих пор засекречены, и очень вероятно, что протоколы тоже сфабрикованы. Или их пытали и угрожали чем-то, нам неизвестным, или у них была мотивировка, которая для нас совершенно непостижима. Одним страхом не объяснишь поведение подсудимых на этом процессе.


Третий и последний великий показательный суд тридцатых годов, когда избавились от Бухарина, Рыкова, Ягоды, трех кремлевских врачей и других, требовал целого года на подготовку. Неизвестно, почему подготовка так затянулась: из-за неспособности Ежова сплетать все нити в одну веревку, из-за несговорчивости Ягоды, или — вероятнее всего — из-за садизма Сталина. Сталин уже десять лет играл с Бухариным, как кот с мышью, и тот еще в 1936 г. оставался в редакторском кресле «Известий», когда сама газета уже разоблачала его. Бухарину Сталин даже позволил (с разрешения Гитлера) съездить в Германию за архивом немецкой социал-демократической партии и встретиться с историком-эмигрантом Николаевским. Мышь добровольно вернулась к коту в когти. И до самого смертельного конца Бухарин был последним человеком (кроме семьи), с которым Сталин был на «ты». (Даже Берия, которому Сталин тыкал, не смел даже по-грузински «тыкать» в ответ.) Письма Бухарина к Сталину 1936 и 1937 гг. звучат, как псалмы Давида к Иегове, и в этом, может быть, ключ к мученическому комплексу всех обвиняемых:


если бы ты знал по-настоящему мою теперешнюю «душу»! [...] Но мне хочется сделать еще что-нибудь хорошее. И тут я прямо должен тебе сказать: у меня одна надежда на тебя**.


В Германии Бухарин разговорился с Борисом Николаевским (шурином Рыкова): казалось, что он уже примирился с судьбой. Но письма к Сталину становятся еще более елейными, и Бухарин все уверял Сталина, до чего тот нужен стране и миру, как он ему дорог. В августе Сталин еще раз отпустил Бухарина, в этот раз путешествовать по Памиру. Осенью, однако, Сталин захлопнул ловушку: Радека арестовали, и Бухарин написал отчаянное письмо, защищающее человека, «готового отдать последнюю каплю крови за нашу страну». Чем чаще подсудимые упоминали фамилию Бухарина, тем отчаяннее он умолял Сталина:


Я горячо прошу тебя разрешить мне к тебе приехать [...]. Больцод трагедии, когда тебя, ни в чем не повинного ни на йоту, окружает враждебное недоверие, — нельзя иметь.


Я измучил весь свой мозг. Только ты можешь меня вылечить. Я нтц видел твою руку в некоторых событиях. [...]


Я не о сожалении прошу, не о каком-нибудь прощении, ибо ни в чем не виновен. Но такая атмосфера, что только сверхавторитет (талый ты) до конца может взять на себя смелость спасти невинного человека, попавшего из-за тактики врагов в исключительное положение, [..) Допроси меня, выверни всю шкуру |...|11


i Когда Сталин милостиво приказал Бухарину не уходить из редакции «Известий», тот сочинил «в одну из бессонных ночей» и послал вождю «Поэму о Сталине в семи песнях». Написанная белыми (и беспомощными) стихами, поэма начинает со смерти гения-Ленина и описывает великую клятву Сталина, его огненный путь и борьбу, и победу.*Пятая песня;называется «Вождь»:.


Вот он стоит, в шинели серой, вождь


Бесчисленных творящих миллионов, Что вышли из низин глубоких, Из тьмы времен, из плесени подвалов [...]


Все, все проходит чрез него. И властно, Могучую он силу придает


Разбегу новой жизни триумфальной32.


Поэма заканчивается примирением народов и трубными гласа-ми, после чего Сталин ведет свои армии на сражение с фашизмом: «И мудро смотрит вдаль, пытливым взором глядя / На полчища врагов, Великий Сталин».


Когда Сталин натравил на Бухарина «Правду», тот еще громче провозглашал свою неповинность «оловом, делом и мыслью». Как только он узнал, что Зиновьева и Каменева расстреляли, Бухарин опозорился, заявив Вышинскому: «Я страшно рад, что собаки расстреляны». Затем у него в кремлевской квартире появились три чекиста: они ушли, после того как Бухарин позвонил Сталину. Смерть же Серго Орджоникидзе в феврале 1937 г. лишила Бухарина последнего друга в Политбюро. 20 февраля он признал ся Сталину я (...) был против тебя озлоблен (это правда): твоей объективной политической правды я не понимал (...)


Смерть Серго, которая меня потрясла до глубины души (я ревел часы навзрыд, я любил этого человека очень и очень, как действительно родного), эта смерть вскрыла до конца весь ужас моего положения; (...) Ведь я уже не я. Я даже не моту плакать над телом старого товарища. Наоборот, его смерть для кое-кого послужит предлогом для моего обесчещения. (...)


Я знаю, что ты подозрителен и часто бываешь очень мудр в своей подозрительности. (...) Но мне-то каково? Ведь я живой человек, замуравленный заживо и оплеванный со всех сторон (...)


Повторяю к тебе просьбу о том, чтоб меня не теребили и оставили «дожить» здесь33.


Февральско-мартовский Пленум ЦК 1937 г., несомненно, представляет собой одно из самых чудовищных собраний в истории человечества34. Из 1200 делегатов через два года останется в живых всего одна треть, но тем не менее все бешено требовали усиления террора против мнимых врагов. Бухарин и Рыков приходили прямо из НКВД, как из огня в полымя, с очных ставок с бывшими товарищами, доносившими на них и избитыми следователями. Пока толпа безумно ревела и Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов от имени Политбюро дразнили жертв и подыгрывали толпе, Бухарин тщетно умолял о пощаде:


Товарищи, я очень прошу вас не перебивать, потому что мне очень трудно, просто физически тяжело, говорить... я четыре дня ничего не ел, я вам сказал, написал, почему я в отчаянии за нее [голодовку] схватился, написал узкому кругу, потому что с такими обвинениями... жить для меня невозможно35.


На это, среди потока издевательства, Сталин спросил: «А нам легко?» Бухарин не посмел оспорить Сталина, утверждавшего, что до сих пор все обвиняемые признавались по своей собственной воле; над Бухариным просто смеялись, когда он объяснял, что все в признаниях подсудимых «троцкистов» было верно, кроме того, что осуждало его самого. Во время этой охоты на ведьм Сталин вмешивался не меньше ста раз, больше, чем кто-нибудь. Иногда он делал вид, что смягчается:


не должен и не имеешь права клеветать на себя. [...] Ты должен вой. ти в наше положение. Троцкий со своими учениками Зиновьевым н Каменевым когда-то работали с Лениным, а теперь эти люди договорились до соглашения с Гитлером.


Бухарин заявил, что он душевно болен, на что Сталин махнул рукой: «Извинить и простить. Вот, вот!»


Рыков же пытался защищаться более бойко, даже хваля НКВД за тщательное следствие его дела, но когда он замолвил слово за Бухарина, Сталин возразил: «Он не сказал правды и здесь, Бухарин».


Последнее слово осталось за Ежовым, который обвинил Бухарина в том, что он скрыл от НКВД папку, набитую антисоветскими заявлениями, и обещал арестовать его: «Я думаю, что пленум предоставит возможность Бухарину, и Рыкову на деле убедиться в объективности следствия и посмотреть, как следствие ведется», Назначили комиссию из 35 человек (включая двух главных жертв), которая и разработала формальности этого ареста. Ежов предложил расстрел, меньшинство комиссии голосовало за десять лет тюрьмы. Сталин надел маску беспристрастности и предложил комиссии передать дело в НКВД: все прекрасно поняли, что он этим дал инструкцию уничтожить Бухарина и Рыкова — единственных членов комиссии, которые воздержались от голосования при этой предложении.


Сталин и Ежов добродушно отвели Бухарину камеру, где ему разрешалось целый год курить и писать в ожидании суда, перед которым он предстанет в марте 1938 г. вместе с двадцатью другими36.


Даже воображение Вышинского с трудом справилось с этим процессом. Он должен был в одном сценарии связать Генриха Ягоду, правую оппозицию Бухарина, трех кремлевских вралей, трех бывших троцкистов и секретарей Горького и Куйбышева, д фабула должна была начинаться с 1917 г. и проходить через целый ряд умышленных убийств, саботаж, специально подстроенный голод, измену родине и терроризм в пользу разведывательных служб почти всех государств Европы и Азии. На такой процесс надо было пускать только публику, так же хорошо подготовленную, как и подсудимые.


I Как Ягода, так и Бухарин признали себя виновными вообще, но подвергали сомнению каждую подробность обвинения! Как Ягода, так и Бухарин отвергали всякую попытку Вышинского очернить их как иностранных шпионов. Тем не менее Бухарин закончил свои испытания крайним самоунижением: единственная причина, он говорил, почему его можно не расстрелять, это что «бывший Бухарин уже умер, его не существует на земле». После такого признания любой объективный наблюдатель на процессе должен был заключить, что кроме маленького круга, сплотившегося около Сталина, вся ленинская партия в 1917 г. почему-то симулировала большевистскую революцию в угоду мировому капитализму., Бухарин, наконец, — не без гениального ясновидения, — убедил себя, что были веские причины, почему он должен умереть: у Сталина имеется какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, b) в связи с переходом к демократии. Эта чистка захватывает а) виновных, b) подозрительных и с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других — по-другому, третьих — по-третьему. [...] большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все, и было бы мелочным ставить вопрос о своей собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах37.


Тем не менее Бухарин надеялся на милосердие: в случае вынесения смертного приговора заменить расстрел смертельной дозой морфия, или, еще лучше, послать его в северные лагеря, чтобы он там строил музеи и университеты, или в Америку, где он будет вести смертельную борьбу против Троцкого.


Накануне расстрела Бухарин написал карандашом Сталину: «Коба, зачем тебе нужна моя смерть?» Эту записку Сталин не отдавал в архив, а спрятал навсегда под газетой в ящик на даче. 15 марта 1938 г. мучения Бухарина кончились. Тех подсудимых, кого не расстреляли вместе с ним, расстреляли в орловской тюрьме в 1941 г.


Через пять дней после ареста Бухарина заступился за него Ромен Роллан, убеждая Сталина, что «ум порядка бухаринского ума является некоторым богатством для его страны, его можно бы и нужно бы сохранить для советской науки и мысли». Роллан взывал кпамяти Горького; он предупреждал Сталина о том, что французы, даже якобинцы, сожалели, что они казнили великого химика Лавуазье38. Сталин даже не ответил. Расстреляв Бухарина, вместо ответа, он приказал экранизировать суд: фильм «Приговор суда — приговор народа» показывал Вышинского в роли взбешенного обвинителя.


Были другие обреченные большевики, которые, несмотря на пытки, не хотели — или из-за пыток уже не могли — давать показа, ний: Авеля Енукидзе и Яна Рудзутака, например расстреляли пос, ле закрытого заседания. В других городах уже давно приговорили всех, кто внушал Сталину подозрение. Берия уже истребил Буду Мдивани Орахелашвили и большую часть старых грузинских большевиков, В этот, третий, раз оказалось труднее обмануть западных на, блюдателей, за ярким исключением американского посла, Джозефа Дэвиса, который доложил своему правительству о «доказатиц. стве, не подлежащем разумному сомнению, что приговоры 3 правильны». Такой друг Советского Союза, как Ромен Роллан, был потрясен — ему уже ясно видно было, что Сталин разрушает един, ство левых антифашистов не только этим процессом, но и междоусобными убийствами, свершаемыми НКВД в Испании. Сталиндо того разочаровал французских и английских сторонников, что он сам не оставил себе другого выхода, кроме как договориться для безопасности СССР с Гитлером. Официальная газета Муссолини, «Народ Италии», недоумевала: неужели Сталин стал скрытым фашистом? Сам итальянский вождь тер себе руки от удовольствия, так как «никто не истреблял столько коммунистов, как Сталин».


ОБЕЗОРУЖИВАЯ АРМИЮ


В ту пору промежду начальства два главных правила в руководстве приняты были.


Первое правило: чем больше начальник вреда делает, тем больше Отечеству пользы принесет. Науки упразднит — польза, город спалит — польза, население напугает — еще того больше пользы. [...] Авто-рое правило: как можно больше мерзавцев в распоряжении иметь[...]


Тогда он [начальник] собрал «мерзавцев» и си-зал им:


— Пишите, мерзавцы, доносы!


[...;]Пишут доносы, вредные проекты сочиняют, ходатайствуют об оздоровлении... И все это, полуграмотное и вонючее, в кабинет, к ретивому начальнику ползет.[... JS


Снова он собрал «мерзавцев» и говорит им:


Сказывайте, мерзавцы, в чем, по вашему мнению, настоящий вред состоит?


И ответили ему.мерзавцы единогласно;


[...] Чтобы нас, мерзавцев, содержали в холе и в неженье, прочих всех в кандалах. Чтобы нами, еврей-цами, сделанный вред за пользу считался, прочими всеми, если бы и польза была принесена, то таковая за вред бы считалась. Чтобы об нас, об мерзавцах . никто слова сказать не смёл, а мы, еврейны, о ком задумаем, что хотим, то и лаем!


М. Салтыков-Щедрин, «Сказка о ретивом начальнике(подчеркнуто Сталиным в собственном экземпляре около 1951 г.)39 Сталин производил отбор не только всех подозрительных субъектов в советском народе; на Пленуме февраля-марта 1937 г. он заставил ЦК принять решение начать кампанию еще более сумасшедшую, которая грозила советскому хозяйству полным крахом. Сталинская логика гласила, что в каждом наркомате должны находиться вражеские гнезда, Наркомздрав Каминский и Серго Орджоникидзе, нарком тяжелой промышленности, усомнились: они были уверены, что у них в наркомате все чисто. Отказы стоили им жизни: Каминского арестовали (и потом расстреляли), а 18 февраля 1937 г. Орджоникидзе, последний человек, который еще говорил со Сталиным как с равным, или застрелился или был за_-стрелен человеком, подосланным Сталиным40.


Вначале и Ворошилов, нарком по военным и морским делам, колебался, когда услышал тезисы Сталина и Ежова. Ворошилов говорил, что армия берет только самых лучших сыновей народа, но быстро передумал и объявил Пленуму содержание признания арестованного секретаря комкора Примакова: «И пишет так, что даже ваши закаленные сердца должны будут [...] дрогнуть»41. Несколько командиров уже арестовали. На пленуме 42 офицера-делегата говорили против собственных командиров в поддержку Ворошилову — такие речи не спасли 34 из них от расстрела. Ворошилову придется председательствовать над убийством почти всех главных героев Красной армии, что не помешает ему сохранить их подарки, подушки, сшитые их женами.


Как упреждающий удар, нельзя отрицать, обезглавливание Красной армии великолепно удалось. Армия, состоящая из младших офицеров, не могла бы организовать государственного переворота, и расправа со старшими офицерами Красной армии не возбуждала среди интеллигенции и народа такой паники, или даже сострадания, как раскулачивание или террор среди профессиональных горожан. Как Зиновьев и Каменев, Тухачевский и остальные обреченные маршалы и комкоры, участвовавшие в Гражданской войне, стояли по пояс в крови. В ударе, нанесенном Сталиным главной основе его власти, скрывался некий параноидальный смысл. Вне НКВД армия оставалась последней силой, которая могла бы хоть теоретически свергнуть Сталина, и ею все еще управляли офицеры из царской армии. Хуже того, самые блестящие командиры были назначены Троцким и открыто презирали военные достижения (скорее, промахи) Сталина и Ворошилова. Два офицера даже опубликовали откровенные истории кампании 1920 г. против поляков, где Сталин доказал свою полную некомпетентность. К тому же уже пятнадцать лет советские офицеры сотрудничали с немецкой армией в вопросах тактики и техники, а возможно, и идеологии. Сталин особенно подозревал верховного командира, маршала Тухачевского, обаятельного человека, которым так любовались за границей, что немецкая и эмигрантская пресса указывала на него как на нового Бонапарта, который покончит с революционной политикой СССР.


Тухачевского впервые арестовали в 1923 г.; в 1930 г., вместе с другими командирами, он вызвал своим независимым мышлением подозрения Менжинского. В результате этих подозрений Сталин разослал самых подозрительных офицеров по всем странам Европы военными атташе, но при ежовщине они своим пребыванием за границей якобы превращались в агентов иностранной разведки. Уже семьдесят лет задается вопрос: существовал ли в самом деле военный заговор против Сталина? Престарелый Молотов не переставал утверждать, что Тухачевский был в заговоре, а перебежчик из НКВД, Александр Орлов, был уверен, что Тухачевский собрал компромат на Сталина как на агента охранки. Несомненно, что мысль о перевороте не могла не приходить Тухачевскому на ум, но так же несомненно, что он моментально отгонял такие мысли, ибо вездесущий НКВД и всезнающая партия, политические комиссары которых следили за каждым движением командиров и которые сами стерегли Кремль, мешали даже разговорам о перевороте, не говоря уж о подготовке к нему.


Поразительна вопиющая неблагодарность Сталина к блестящим вождям Красной армии, без которых он мог бы в 1919 г. издохнуть на белогвардейской виселице. Некоторые историки приписывают действия Сталина немецкой провокации. Советские агенты в тридцатых годах передавали разговоры немецких офицеров о том, что готовится военный заговор против Сталина. «Правда» в начале 1937 г. получала и передавала Сталину, но не печатала информацию, что Альфред Розенберг встречался с антисемитскими советскими офицерами, Есть мнение, что гестапо и Абвер вместе состряпали документы, доказывающие, что штаб Тухачевского финансируют немцы, и передавали эти документы в НКВД через Бенеша, чехословацкого министра иностранных делЯл


11 июня 1937 г. восемь выдающихся командиров — Тухачевский, Иона Якир, Иероним Уборевич, Август Корк, Роберт Эйде-ман, Борис Фельдман, Виталий Примаков и Витовт Путна — предстали перед судом. В записанном Ежовым списке желаний Сталина каждая фамилия отмечена карандашом «а» (ордер на арест) и галочкой (уже арестован). Девятая жертва — Гамарник был болен, но успел застрелиться до прихода офицеров НКВД. С утонченным садизмом Сталин назначил судьями над восьмеркой их товарищей: Екабса Алксниса, Василия Блюхера, Ивана Белова, Семена Будет ного, Павла Дыбенко, Николая Каширина и Бориса Шапошникова. До начала суда из подсудимых выбили показания, дискредитирующие их судей. Только двое из этих судей — уже дряхлый командир конармии Буденный и бездарный Шапошников — избегут судьбы своих подсудимых, а остальных расстреляют к концу 1939 г.43 Все обвиняемые, кроме Бориса Фельдмана, подвергались страшным пыткам, а Фельдман, подписывая сразу все, что от него требовал следователь44, получил хорошую камеру, яблоки, даже печенья к чаю.


Тухачевский уже несколько месяцев чувствовал, что ему несдобровать. Его поездку в Лондон на коронацию Георга VI отменили из-за возможности «покушения немецких и польских агентов». 13 мая 1937 г. Сталин принял его в Кремле; встреча, вместе с Ежовым, Молотовым, Ворошиловым и Кагановичем, продолжалась сорок пять минут и, по всем догадкам, была зловещая. Через девять дней его арестовали; не прошло и недели, как, искалеченный дубинками Ушакова и Израиля Леплевского, Тухачевский сознался лично Ежову, что он был в заговоре с Троцким. Потом его заставили сочинить их план, как устроить будущую войну, чтобы Германия поразила СССР. Этот «план», вместе со всеми другими показаниями, положили Сталину на стол на редактирование; (Показания Тухачевского были запятнаны кровью.) Ушаков затем хвастался, как он работал круглосуточно, недосыпая до самого суда, пока он не заставил Фельдмана, Тухачевского и Якира обвинить друг друга. Уже 7 июня все подсудимые признались во всех обвинениях, а Сталин, Каганович и Ворошилов вызвали Ежова с Вышинским, чтобы отрепетировать процесс. Уже 9 июня Сталин принимал и отвергал просьбы о помиловании. На самой горячей мольбе, от Якира, Политбюро намарало свои замечания: «Подлец и проститутка, И. Сталин», «Совершенно точное определение, К. Ворошилов», «Мерзавцу, сволочи и бляди — одна кара — смертная казнь, Л. Каганович». Вечером к Сталину зашли Вышинский, Ежовийев Мехлис, редактор «Правды».


Насколько мы можем судить — стенограмма процесса сильно отредактирована — подсудимые не отходили от зазубренного сценария. Судьям было неловко, лаже стыдно участвовать в этом процессе, и они, почти извиняясь, просили обвиняемых входить в подробности своих преступлений, но, кроме Фельдмана, ни один из восьмерки толком не мог объяснить, каким образом он изменял родине. (Фельдман же говорил охотно и очень помогал прокурору в его хромом изложении «фактов».) Как и другие судьи, Буденный посылал отчеты Сталину о поведении подсудимых, а Белов сказал Ворошилову, что обвиняемые «не всю правду сказали, многое унесли с собой в могилу». Без двадцати пяти минут полночь Ульрих приговорил всех к смерти. Выслушав приговор, только Фельдман еще надеялся: «1де забота о живом человеке, если нас не помилуют?» Почти сразу командиров вывели одного за другим на расстрел. Их убил комендант и главный палач Лубянки, Василий Блохин, и по пути в подвал Ежов и Вышинский просили каждого давать последние признания.


Все следователи НКВД получили медали. Сталин и Ворошилов затеяли широкую рекламу новой армии, «очищенной от гнилой гангрены до здорового мяса», т.е. из которой в течение следующих полутора лет выгнали 34 ООО офицеров (не считая младших офицеров и рядовых)45. Смертность можно сравнивать с потерями вовремя крупных военных действий, с той только разницей, что в этом случае список убитых высших рангов равнялся списку убитых рядовых в обычной войне. Чем ниже ранг, тем меньше шансов роль-нения, ареста и казни. Из девяноста уволенных комкоров выжили всего шесть; из 180 дивизионных командиров — тридцать шесть; капитанов уволили 7403, но арестовали всего 1790, и из арестованных кое-кто попал в ГУЛАГ и в 1941 г. вышел, более или менее искалеченный, чтобы воевать с Гитлером.


Даже после падения Ежова, когда прекращали следствия и арестовывали следователей за фальсификацию, Лаврентий Берия не переставал казнить армейских офицеров. Некоторых, например Блюхера; били еще более зверски, чем было принято при Ежове, — Блюхер умер 9 ноября 1938т. на допросе, потеряв один глаз, с тромбом в легких и с размозженными печенью и почками. (Берия позвонил Сталину, который приказал сжечь тело.)


Циничный военный историк может утверждать, что казнить генералов и щадить лейтенантов — скорее оживляет, чем парализует армию. Можно даже предположить, что последующие поражения, такое как нападение на Финляндию в 1939-1940 гг. и отступление в 1941 г., компенсировались гениальностью молодой команды 1943 г. Но даже недалекий Ворошилов не мог бы поверить, что та хирургия, которой они со Сталиным и Ежовым подвергли Красную армию, оздоровит ее и сделает способной защищать СССР от внешних врагов. Не военная логика, а мстительность и паранойя руководили сталинской чисткой:


С точки зрения военной разведки Японии, Германии, Польши и Прибалтики обезглавливание Красной армии казалось Божьей милостью; советский народ, однако, не громко аплодировал казни героев Гражданской войны. За несколько лет люди привыкли смотреть на Зиновьева, Троцкого или Бухарина как на отщепенцев, но герои Красной армии оставались официальными героями вплоть до момента ареста. Трудно было вдруг изменить мнение о Тухачевском, написавшем в 1935 г. об угрозе гитлеровской армии, и осудить его как немецкого шпиона; Интеллигенты, которые искали у культурного и обаятельного Тухачевского покровительства, когда стало уже губительно-опасно ютиться у таких старых большевиков, как Бухарин, не слагали гимнов в честь палачей генералов.


Сталин в этом году оказался щедрым на подарки своим соседям: мало того что он избавил СССР от его лучших генералов — он сразу обратил внимание на Коминтерн, бросая иностранных и советских коммунистов на растерзание ежовским волкам, в особенности следователю Александру Ивановичу Лангфангу. Лангфанг обрабатывал иностранцев с особым энтузиазмом: он так избил эстонского коммуниста Яана Аанвельта, что тот умер 11 декабря 1937 г. (за что Лангфанг получил выговор за то, что «препятствовал своими неуклюжими действиями разоблачению опасного государственного преступника»). Те, кто выжил — Иосип Броз (Тито), болгарин Димитров, Клемент Готвальд, Эрколц (Пальмиро Тольятти), Вильгельм Пик, Отто Куусинен, — заработали жизнь тем, что донесли на всех своих соперников. Но и они зависели от прихоти Сталина, так как Александр Лангфанг выбил из своих заключенных показания на всех коминтерновцев, включая Мао Цзэдуна, Чжоу Эньлая (и на членов Политбюро Андреева, Жданова и Кагановича). Члены Коминтерна старались доказать, что они душой и телом принадлежали Сталину: когда арестовали сына Куусинена и Сталин спрашивал, почему он не заступился, Куусинен-старший ответил: «Без сомнения, были серьезные причины арестовать его», (Сына освободили.) Некоторые коммунисты, такие как Гарри Пол-лит или Жак Дюкло, находились в относительной безопасности, потому что такие страны, как Великобритания и Франция, не отмахивались от своих граждан, даже коммунистов.


Сталин не переставал намекать, что Коминтерн заражен троцкизмом и космополитизмом. На пленуме февраля-марта Осип Пятницкий, бывший секретарь Коминтерна, вместе со своим другом Каминским, наркомздравом, с потрясающим мужеством объявили, что Ежов — «жестокий человек без души». Сталин дал Пятницкому две недели, чтобы отречься от своих слов, и при голосовании, осуждающем Пятницкого, воздержались только Крупская и Литвинов46. В ноябре 1937 г. на банкете в честь разреженных рядов Коминтерна под руководством опозорившегося Димитрова Сталин провозгласил, что они уничтожат любого врага, даже старого большевика, вместе со всем его родом.


МУЧЕНИЧЕСТВО ПОЭТОВ


В 1937 г. все организации, от союзов писателей до колхозов, устроили под надзором местных партийцев и энкавэдэшников свои собственные миниатюрные февральско-мартовские пленумы. Писатели, композиторы и художники, инженеры, врачи и академики приговаривали друг друга к исключению и аресту. В надежде умиротворения богов Политбюро паникующие члены приносили в жертву своих самых талантливых людей.


С писателями НКВД и Политбюро уже были на ножах. В. Остроумов, помощник Ежова по литературным делам, собирал доклады о разговорах всех авторов, от Бабеля до Демьяна Бедного, вне зависимости от талантливости. Бабель, как любовник второй жены Ежова, привлек особое внимание47. Донесли, что Бабель распространял слухи, что Горького якобы убили по приказу свыше. О Тронком Бабель будто бы говорил: «А возьмите Троцкого. Нельзя себе представить обаяние и силу влияния его на людей, которые с ним сталкиваются» и называл Каменева «самым блестящим знатоком русского языка и литературы»48. Пастернак, имевший родственников на Западе, восхваленный Бухариным, делавший комплименты Андре Жиду, тоже был в центре внимания.


В сентябре 1938 г. прямо от Остроумова Сталин узнал, что поэт Михаил Светлов жаловался:


Что творится? Ведь всех берут, буквально всех. Делается что-то страшное. Аресты приняли гиперболические размеры. Наркомы и заместители наркомов переселились на Лубянку. Но что смешно и трагично — это то, что мы ходим среди этих событий, ровно ничего не понимая. Зачем это, к чему? Чего они так испугались? [...] мы лишь жалкие остатки той умершей эпохи [...]


Это не процесс, а организованные убийства, а чего, впрочем, можно от них ожидать? Коммунистической партии уже нет, она переродилась 19.


Демьян Бедный еще раз опоздал на политическом повороте: он в 1936 г. написал либретто на музыку Бородина для сатирической оперетки «Богатыри», издевавшейся над крещением Руси. Бедный не понимал, что Сталин теперь считал крещение Руси назидательной прелюдией к собственной идеологической работе. Оперетту запретили, и Демьяна исключили из партии за «нравственное разложение». НКВД предупреждал Сталина, что настроение Бедного самоубийственно, ибо он говорил друзьям:


Зажим и террор в СССР таковы, что невозможна ни литература, ни наука, невозможно никакое свободное исследование. [...] Оказывается, я шел с партией, 99.9 процентов которой шпионы и провокаторы. Сталин — ужасный человек и часто руководствуется личными счетами. Все великие вожди всегда создавали вокруг себя блестящие плеяды сподвижников. А кого создал Сталин? Всех истребил, никого нет, все уничтожены. Подобное было только при Иване Грозном. [...]


Армия целиком разрушена, доверие и командование подорвано, воевать с такой армией невозможно [...] крестьяне ничего не боятся, потому что они считают, что все равно: что в тюрьме, что в колхозе50.


Стадии милосердно оставил своего старого друга в покое, и Бед. ный медленно умирал от диабета. Сталин набросал записку с тец чтобы ее прочли Демьяну; 20 июля 1937 г. через Мехлиса он узнал;


Так как у нас (у советских людей) литературного хлама и так не мало, то едва ли стоит умножать залежи такого рода литературы еще одной басней, так сказать... Я, конечно, понимаю, что я обязан извиниться перед Демьяном-Данте за вынужденную откровенность31.


Из самых великих поэтов России к 1938 г. Ежов уже наметил трех для уничтожения — Осипа Мандельштама, Николая Клюева и Николая Заболоцкого. Секретарь Союза писателей, Владимир Ставский, сделал первый шаг, написав Ежову:


В части писательской среды весьма нервно обсуждался вопрос об Осипе Мандельштаме.


Как известно — за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию Осип Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами «зоны»).


Но на деле — он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом — литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него «страдальца» — гениального поэта, никем не признанного. [...] Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь.


За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют — и по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем)52.


Петр Павленко, давно сочетавший роли критика и стукача, подтвердил, что Мандельштама можно расходовать — «не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений»53. В мае Мандельштама заманил в санаторий Саматиха, где его арестовали и приговорили к десяти годам на Колыме-срок, который даже здоровый мужчина вряд ли переживет. Мандельштам умер в лагере под Владивостоком до конца года.


Сталин редко осведомлялся о судьбе тех, кого НКВД упекал в ГУЛАГ, даже тогда, когда арест заказывал он сам. Люди сразу становились для него лагерной пылью, все равно что мертвецами. Сталин только сначала хищнически заинтересовался Мандельштамом, хотя никто лучше Мандельштама не понимал сути этого второго Иосифа. В 1937 г. Мандельштам представил себе Сталина обесчеловеченным пленником Кремля:


Внутри горы бездействует кумир В покоях бережных, безбрежных и счастливых, А с шеи каплет ожерелий жир, Оберегая сна приливы и отливы. [...] к<


Кость усыпленная завязана узлом,4 Очеловечены колени, руки, плечи. Он улыбается своим тишайшим ртом, Он мыслит костию и чувствует челом И вспомнить силится свой облик человечий.


Террор сметал как московских, так и ленинградских писателей: в Ленинграде Н КВД изобрел заговор, связывающий детских писателей, переводчиков и поэтов с Николаем Тихоновым, поэтом Гражданской войны. Как Павленко в Москве, Николай Лесючев-ский в Ленинграде был консультантом НКВД по литературным делам. Но заговор пришлось перестроить, когда энкавэдэшники узнали, как Сталин и Тихонов понравились друг другу на пушкинских торжествах того года. Тем не менее аресты продолжались, и следователи свели с ума не одного поэта, например Даниила Хармса, только что написавшего для детей то, что теперь было понятнее взрослым:


Из дома вышел человек С дубинкой и мешком


И в дальний путь, И в дальний путь Отправился пешком.


Он шел всё прямо и вперед И всё вперед глядел.


Не спал, не пил, Не пил, не спал, Не спал, не пил, не ел.


И вот однажды на заре Вошел он в темный лес. И с той поры, И с той поры, И с той поры исчез. *


Среди арестованных поэтов был неприкаянный оригинал, Николай Олейников. Следователь, майор Яков Перельмугер, которого самого расстреляют через два года, сказал поэту: «Я знаю, что вы неповинны, но на вас выпал жребий, и вы должны подписать этот липовый протокол, в противном случае вас будут бить до тех пор, пока вы не подпишете или не умрете»54. 24 ноября 1937 к Олейникова расстреляли, как японского шпиона.


По сравнению с Олейниковым или Хармсом, Заболоцкому повезло: его арестовали 19 марта и пытали, но с помощью своего фантастического воображения он почти сразу сошел с ума. Психиатрические случаи только раздражали мучителей из НКВД, и они быстро упекли Заболоцкого в ГУЛАГ, где его талант чертежника и его врожденное обаяние спасли его от непосильного труда, Заболоцкий был единственным великим поэтом, прошедшим ГУЛАГ и передавшим стихами то, что он там испытывал:


Так вот она, страна уныний, Гиперборейский интернат, В котором видел древний Плиний Жерло, простершееся в ад!


Если Ягода ссылал поэта, то этот поэт мог быть уверен, что Ежов его расстреляет. Николай Клюев, после того как на него донес Тройский, редактор «Известий», очутился в сибирской глуши. Многочисленные взывания к Политическому Красному Кресту и к Калинину остались без ответа, несмотря на его отречения от ереси: «Я уважаю и превозношу Великого Вождя мирового пролетариата, товарища Сталина!» Перевезли Клюева ближе к Москве, в Томск, где, несмотря на его полупарализованное состояние, НКВД включил его в фиктивный «Союз для спасения России». 24 октября 1937 г., после нескольких мучительных месяцев, Клюева расстреляли вместе с сотнями людей на пустоши около Томска. Когда жертв перезахоронили в 1956 г., в присутствии человека, арестовавшего Клюева, а теперь уже ректора Томского университета, рядом


7. Кровавая ежовшинас костями поэта нашли чемодан с рукописями, дотоле считавшимися потерянными стихотворениями и поэмами. I


К театральному миру НКВД подходил более осторожно, так как члены Политбюро ценили ложи театров как место выходов к народу и свиданий. Большой театр и МХАТ, поставлявшие танцовщиц и певиц для постелей Политбюро и стукачей для НКВД, получали только награды и премии (арестовали всего одного директора МХАТа, Боярского). Другие театры тряслись от страха, и Сталин играл на самолюбии режиссеров, натравливая Мейерхольда и Таирова друг на друга. Но из всех ленинградских и московских театров только театр Мейерхольда был полностью обречен, частично потому, что жена Мейерхольда, Зинаида Раях, позволила себе такой менторский тон в письме к Сталину 29 апреля 1937 г.:


Я с Вами все время спорю в своей голове, все время доказываю


Вашу неправоту порой в искусстве. [...}


Вас так бесконечно, бесконечно обманывают, скрывают и врут, что Вы правильно обратились к массам сейчас. Для Вас я сейчас тоже голос массы, и Вы должны выслушать от меня и плохое и хорошее. [...]


Задумала я еще на 5-е мая свидание с Вами, если Вы сможете. [...] Об организации этого свидания сейчас напишу Николаю Ивановичу Ежову55.


Два крупных прозаика, Пильняки Бабель, тоже были обречены на мученичество года через два, хотя из-за террора они уже замолкли. Андрея Платонова не убили, а ввергли в отчаяние, арестовав его больного сына-подростка. Единственным великим прозаиком, который еще творил хоть для письменного стола, был Михаил Булгаков, но он, диктуя последнюю часть романа «Мастер и Маргарита» с манихейским воплощением Сталина-Сатаны, профессором Воландом, который олицетворяет великое космическое зло, охраняющее художника от пошлости врагов, умирал от нефрита.


Только один прозаик, Михаил Шолохов, осмелился в длинном письме к Сталину обличить жуткий произвол ежовшины56. Или богатырское бесстрашие, или слепое отчаяние заставило Шолохова так рискнуть жизнью, и, может быть, его письма навели Сталина на мысль, что уже пора остановить Великий террор или продолжить его уже без Ежова. Живя как удельный князь, с прислугой, с автомобилем и с собственными стадами среди тех казаков, из жизни которых он сплетал эпопею «Тихий Дон», Шолохов решил не молчать. Вместе с друзьями он заседал на районном комитете партии и управлял, поскольку можно было, станицей Вешенская, Но дописать «Тихий Дон» он не мог, до такой степени его волновали НКВД и областная парторганизация в Ростове-на-Дону, с которыми он вел постоянную борьбу Его враг был союзник Ежова, Ефим Евдокимов, который обвинил двоюродного брата Шолохова и нескольких знакомых в контрреволюционной деятельности и подверг их пыткам. Шолохов добился освобождения одного близкого друга и направил свою атаку на самого Ежова.


Осенью 1937 г. Сталин вместе с Молотовым и Ежовым два раза приняли Шолохова — они разговаривали по два часа. 16 февраля 1938 г. Шолохов послал Сталину донос в двадцать страниц. Он обвинил местный НКВД в том, что они хотят уничтожить все большевистское руководство, и настаивал: «Надо покончить с постыдной системой пыток». Он разоблачил фальсификации и роль Евдокимова в местных ужасах. Двоюродного брата Шолохова, директора школы, обвинили в том, что он вырубил 10 ООО фруктовых деревьев на площади в тридцать сотен.


Сталин до такой степени ценил художественную прозу Шолохова, что он на это критическое письмо не только не рассердился, но распорядился, чтобы друзей Шолохова освободили. Однако общий страх, охвативший вешенских казаков, уменьшился ненамного.


На письме Шолохова Сталин написал «Проверьте!» и послал на юг Матвея Шкирятова из Контрольной комиссии. Из сотен арестованных в Вешенской Шкирятов освободил всего трех и не счел нужным наказать ни одного энкавэдзшника. Шолохов не унимался, а приехав в Москву, зашел два раза к Сталину, на этот раз опередив Ежова. 31 октября 1938 г. на второй встрече Шолохова сопровождала делегаций, составленная из преследованных вешенских партийцев и из ростовского НКВД. Тогда Сталин вызвал и Ежова, которого он допрашивал в присутствии Берии.


В этот раз Шолохов, кажется, пошел на совершенно сумасшедший риск: он заехал к Ежову и потом, как и Бабель, переспал с женой Ежова. (Их занятия в гостинице «Националь» подслушивали бдительные энкавэдэшники и передали запись Ежову.)57 Но к этому времени у Ежова оставалась чисто символическая власть: без подписи Берии он уже не имел права на контрудар. Тем не менее Шолохова, единственного не расстрелянного из любовников Николая и Евгении Ежовых, спасло то, что Сталин лично был заинтересован в его спасении.


Голос Шолохова звучал одиноко. Другие интеллигенты старались не замечать террор, приветствуя мираж счастья, нависшего над советским небосклоном. Пользуясь черновиками Бухарина, Сталин уже в 1936 г. провозгласил новую конституцию, обещающую тайну голосования, свободу слова, неприкосновенность личности и переписки. Чтобы стушевать демографическую катастрофу последних лет, все данные переписи населения 1937 п отдали в макулатуру. О тридцатых годах писали, и еще пишут, воспоминания как о золотом веке. Новая советская элита со своими распределителями, санаториями, особняками и прислугой могла делать вид, если достаточно часто выпивала, что она чувствовала себя обеспеченной. Точно так же как престарелые немцы до сих пор утверждают, что они не знали об участи своих бывших соседей-евреев, и вспоминают только отсутствие безработицы, национальную гордость и общественный порядок, так и престарелый русский человек, иногда балованное дитя сталинского бюрократа, отрицает, что ему тогда было страшно за себя и жалко других. Сегодняшние неосталинисты скажут, что из-за террора страдало всего полтора процента народа и что этой ценой дешево откупились от поражения в наступающей войне.


Но на самом деле, какая советская семья не была затронута и травмирована сталинской тиранией? Цена победы во Второй мировой войне была тем выше, что мораль страны, структура населения и Вооруженных сил были исковерканы террором. В тех дневниках 1930-х гг., которые восторженно говорят о счастье, звучит истеричная фальшь, выдающая скрытые страхи чувство вины.


Цвет советской интеллигенции и их отношение к НКВД сильно напоминают элоев Герберта Уэллса в романе «Машина времени», которые днем резвятся на лугах, а ночью спят, тесно обнявшись от страха, потому что из подземных тоннелей выползают морлоки с обезьяньими чертами лица и бледной, как тесто, кожей, как пауки с получеловеческим обликом, которые хватают и пожирают элоев. Тот же Владимир Ставский, который заманил Мандельштама в ловушку НКВД, писал в своем дневнике с умилением о том, как он спасал свою кошку, смотрел на зайцев и мышей на снегу, на звездное небо и любовался новыми московскими небоскребами и стройной фигурой Лазаря Кагановича. Но Ставский был глубоко озабочен собственной неспособностью написать хоть одну художественно годную строку. И летом 1938 г. на раньше битком набитых семьями хороших коммунистов сочинских пляжахе мало кто отдыхал. В тюрьмах, в лагерях и на кладбищах свободных мест уже не было, а научные и правительственные институты переставали функционировать из-за недостатка квалифицированных кадров.


Сталин сам играл большую роль в управлении террором, но тем не менее террор убирал именно тех людей, от которых сталинское государство зависело. Сколько астрофизиков было потеряно, когда произвели аресты в Пулковской обсерватории; Лаборатория низкотемпературной физики в Москве чуть не взорвалась вместе с центром Москвы, когда НКВД забрал ключевых экспертов. Хочется знать, что пришло Сталину на ум, когда он узнал из отчаянного письма одного родственника, что в апреле 1938 г. среди многих тысяч женщин, задержанных НКВД прямо на улице и исчезнувших в лагерях, оказалась его собственная незаконнорожденная дочь, Паша Михайловская58.


Осенью 1938 г. так же внезапно, как он начался полтора года назад, террор остановился. Уже десять месяцев Ежов получал от Сталина не бывшую отцовскую ласку, а противоречивые знаки милости и немилости. В июле 1937 г. Ежова наградили орденом Ленина — он побрил голову именно тогда — и в октябре сделали членом Политбюро. Ежов, однако, знал, что Сталин чаще всего выделял новых выдвиженцев перед их уничтожением. 20 декабря 1937 г. Ежов был самым почетным гостем на праздновании двадцатилетия ЧК. Но Сталин не приехал, а воспевать железных комиссаров прислал Анастаса Микояна. Несмотря на то что Ежова поставили на пьедестал не ниже, чем Дзержинского, что дагестанские и казахские поэты слагали о нем эпосы и что название не одного города меняли на ЕЖОБСК, Сталин им пренебрег.


Ежов запил, и из-за его запоев в декабре 1937 г. Политбюро назначило ему два месяца отпуска. В феврале 1938 г. Ежов еще не протрезвился: он повез своего протеже Успенского в Киев, где тот стал главой украинского НКВД. В Киеве, с помощью более трезвого Никиты Хрущева, Ежов и Успенский, сами без задних ног от водки, произвели свирепую чистку киевского НКВД. Ежов начал арестовыватьсобственных подручных — кто погиб из-за бывших сношений с Ягодой, кто — как Яков Дейч в Ростове-на-Дону или Петр Булах во Владикавказе — под раньше немыслимым предлогом «излишеств». Такие «излишества» вообще-то разрешали: еще в сентябре 1938 г. Сталин инструктировал местные НКВД расстреливать, не дожидаясь подтверждения центра, т.е. Ежова. Последняя неистовая волна убийств, унесшая 105 тыс. людей, расстрелянных по приговорам провинциальных троек, длилась всего два месяца. Вместе с этой волной кончилась и карьера Ежова.


ИЗБАВЛЕНИЕ ОТ ЕЖОВА


Сын Джорджи сделал свое дело так основательно, что его сочли чересчур исполнительным, чтобы оставить в живых, и в полдень того же дня жизнь его трагически окончилась. Еще один пример грустной участи, которая частенько выпадает на долю собак и прочих философов, пытающихся доходить в своих рассуждениях до логического конца и поступать с неуклонной последовательностью в мире, где все держится главным образом на компромиссах.


Томас Гарди, «Вдали от обезумевшей толпы»*


В апреле 1938 г. Ежов понял, что все кончено, когда его назначили комиссаром водного транспорта, таким же образом, как Ягоду перевели в Наркомат связи. Предыдущего наркома водного транспорта расстреляли всего через месяц после назначения. Ежов довольно вяло углубился в водный транспорт; руководствуясь своим опытом, он арестовал кое-кого из служащих и заменил их своими энкавэдэшниками.


Кроме перегибов в терроре у Ежова были, с точки зрения Сталина, более серьезные промахи. Троцкого он не смог убить. Свое неудовлетворение Сталин выражал намеками, что у слишком общительной и любвеобильной жены Ежова было много связей с троцкистами. Утгчтожив почти всех своих лучших агентов и целиком иностранный отдел НКВД, Ежов тем не менее сумел ввести своих людей в круг близких к Троцкому людей и даже украсть часть архива Троцкого. Почти последним компетентным агентом был Сергей Шпигельглас, специалист по ликвидации перебежчиков и эмигрантов: последней акцией Шпигельгласа было умерщвление сына Троцкого, Льва Седова, в больничной койке, где он поправлялся после операции по удалению аппендикса59. Но это последнее убийство только встревожило Троцкого и сделало его более осторожным; к тому же Шпигельглас оставил столько кровавых следов, Перевод М. Богословской.


что он нанес сильный ущерб франко-советским и швейцарско-советским отношениям.


Сталина могла бы также разгневать неуклюжесть, с которой Ежов вызывал в Москву тех энкавэдэшников, которых он собирался арестовать. Слишком много их перебежало к империалистам. 12 июня 1938 г. Георгий Люшков нашел убежище у японцев, а 14 июля Александр Орлов остался в Америке. Люшков издавал по-японски откровенные рассказы о преступлениях Сталина. Орлов оказался умнее всех: он предложил Ежову и Сталину договор — в обмен на жизнь своих родственников он обещал не раскрывать американцам фамилий всех агентов, которых НКВД завербовал на Западе.


Летом 1938 г. Ворошилов, чуткий к переменам в настроении Сталина, что-то уловил, и он начал говорить об НКВД как об учреждении, которое заставляет всех признаваться во всем, виновны они или неповинны. Ответом Ежова на сгущение атмосферы было расстреливать всех подчиненных, способных давать показания против него, включая самых надежных подручных, например За-конского в Ленинграде и Льва Миронова в Сибири. В то же время Сталин подкапывался под Ежова, арестовывая других видных энкавэдэшников: Фриновского Сталин тоже потопил, сделав его наркомом флота. Как Ягода два года назад, Ежов как будто замер и никаких разумных шагов не предпринимал. Конечно, у него было еще меньше возможностей, чем у Ягоды. Больше не с кем было размышлять о перевороте, больше не было старых большевиков, с которыми можно было объединиться. Его собственный наркомат боялся и ненавидел его, ибо Ежов убивал не только слуг прежнего хозяина, но и тех, кого он сам выдвинул. Он очутился в полном одиночестве, кроме группы старых собутыльников, с которыми он мог тешиться мужеложством и запоями. Единственный человек, которого он, кажется, еще любил, — его семилетняя приемная дочь Наталья — вряд ли могла давать советы или утешение.


22 августа Сталин назначил комиссаром госбезопасности Лаврентия Берию, который, как наместник всего Кавказа, был факта-чески также главой НКВД на Кавказе. После самоубийств Ломи-надзе и Орджоникидзе Сталину больше не с кем было в Москве перемолвиться по-грузински. Берию он разглядел уже давно и готовил на место Ежова, точно так же как он готовил Ежова на место Ягоды.


К концу сентября 1938 г. Берия закончил свою страшную чистку Кавказа и передал то, что осталось от грузинской партии и интеллигенции, в более мягкие руки Кандида Чарквиани, а грузинский НКВД — в жесткие руки Авксентия Рапавы, сына мингрельского сапожника, который раздавил Абхазию после убийства Лакобы. Как только Берия приехал в Москву, он сразу зашел к Ежову За шесть легло этого они будто бы подружились в особняке Лакобы, а теперь Берия был готов сначала перехитрить, а потом уничтожить Ежова. Берия привез с собой из Тбилиси полдюжины своих извергов, еще более жестоких, чем люди Ежова, Теперь Ежов без подписи Берии никаких приказов не выдавал. Он укрылся с женой, дочерью и няней у себя на даче и спивался: бороться за власть и жизнь было ему уже не под силу. К началу октября ни одного из доверенных подопечных Ежова не осталось на свободе. 7 ноября на трибуне на Красной площади место Ежова занял Берия. (В этом же месяце побег и инсценированное самоубийство Александра Успенского оказались последним гвоздем в гроб Ежова).


Сворачивая террор, Политбюро и ЦК провозглашали восстановление уравновешенного правления: законопослушные судьи под справедливым надзором Андрея Вышинского будто бы достигг ли равенства власти с ранее незаконопослушным НКВД. Встречи в Кремле между Испуганным Ежовым и лицемерным Вышинским были еще более неловки, чем встречи Ежова с Шолоховым. В результате таких «обсуждений» было составлено постановление Совета, народных комиссаров и ЦК 17 ноября 1938 г.: «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». НКВД перестал быть сочетанием прокурора, судьи и палача. Это ханжеское постановление, конечно, полностью никогда не вступило в силу, но в принципе делом НКВД было арестовать, гштать и казнить, а органы Вышинского вмешивались в этот процесс, занимаясь обвинением и судопроизводством. Местные тройки были лишены права расстреливать своих заключенных. Политбюро отмахнулось от «необоснованных арестов» как от дел «иностранных шпионов и врагов народа».


Ежов и жена были оба в отчаянии. В мае 1938 г. Евгения заболела психически и редко куда-нибудь выезжала. Ежов ругал ее за романы с Шолоховым и Бабелем, и, не считаясь с собственными сексуальными связями с ее подругами и их дочерьми, со своими подчиненными и их женами, он объявил, что разводится. 19 сентября она написала Сталину, умоляя его примирить мужа с ней. Ежов разводиться передумал, но расстрелял обоих бывших мужей Евгении, мужа ее самой близкой подруги и ее бывшего хозяина.


29 октября Ежов положил Евгению в санаторий. Дома она оставила записку: «Кол юшенька! Очень прошу тебя, настаиваю проверить всю мою жизнь. Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то не содеянных преступлениях»60. Она снова написала Сталину: «Товарищ Сталин дорогой, любимый, да, дае пусть я опорочена, оклеветана, но Вы для меня и дорогой и любимый, как для всех людей, которым бы верите. Пусть у меня отнимут свободу, жизнь, я все это приму, но вот права любить Вас я не отдам [...]. У меня ощущение живого трупа»61. Через три недели Евгения покончила с собой, приняв большую дозу люминала, который ей передал Ежов. Самый старый друг Ежова, его давнишний любовник Владимир Константинов, потом давал показания, утверждающие, что Ежов объяснил ее смерть словами: «Я должен был пожертвовать ею, чтобы спасти себя».


На похороны жены Ежов не пошел. Затем он принес в Кремль письмо, в котором просил отставку. Четыре часа Ежов должен был сидеть и слушать упреки Огалина, Молотова и Ворошилова. Когда они его ругали за перегибы, он слепо бичевал себя за то, что слишком мало делал, за отсутствие «большевистской бдительности», за то, что упускал из виду столько шпионов, перебежчиков и самоубийц, что он не поддерживал нужного контакта с партией. После ноября 1938 г. Сталин больше не принимал Ежова, хотя еще несколько раз пожимал ему руку перед публикой. К декабрю у Ежова еще остались три места работы: он был еще секретарем ЦК, председателем Контрольной комиссии и наркомом водного транспорта (в наркомате он появлялся очень редко и то всего часа на два). Он спивался с Владимиром Константиновым.


На Новый год Ежов должен был передать всю Лубянку новому хозяину, но был слишком пьян, чтобы выйти из дома. Он оставил на Лубянке все досье, которые он составлял на членов Политбюро. Берия собрал эти папки вместе с другими вещественными доказательствами, губительными для Ежова. За книгами в кабинете Ежова нашли шесть бутылок, три с водкой, три из-под водки, и четыре пули, обернутые в бумажку, с надписями «Каменев», «Зиновьев», «Смирнов». У Ежова оказалось больше револьверов, чем у Ягоды, и гораздо меньше книг — всего 115.


За некомпетентность в делах водного транспорта Ежов получил от Молотова формальный выговор. 21 января 1939 г. «Правда» в последний раз напечатала его фотографию, и через восемь дней он в последний раз заседал на Политбюро. В марте его не переизбраi лава /. кровавая ежовшина


ли даже делегатом на восемнадцатом съезде партии (на этом съезде Ежов оказался одним из 32 членов, еще живых, из 139 членов XVII съезда) и лишили слова. 13 марта он написал записку на имя


Сталина: «Очень прошу Вас, поговорите со мной одну минуту. Дайте мне эту возможность»62. Ответа не было. Когда 10 апреля его арестовали, газеты промолчали. Внимательный читатель понял, что случилось, узнав о назначении новых наркомов морского и речного транспорта. Вместе со своим наркоматом Ежов исчез. Граждане города Ежово-Черкесска проснулись 11 апреля в городе Черкесске.


Ежова увезли в тайную тюрьму Сухановка, которую Булганин и Берия только что перестроили из монастыря, превратив церковь в камеру для расстрелов и алтарь в крематорий. Следователи — подручный Берии Богдан Кобулов вместе с суровым и озлобленным Борисом Родосом63 — били его беспощадно. Родос уже искалечил других подследственных, и его предостерегали от умерщвления этого хилого чахоточного алкоголика. Ежов, который после побоев от младшего брата Ивана всю жизнь боялся физического насилия над собой, был в истерике. Ежова обвинили в шпионстве, в заговоре против правительства, в убийстве и — что, может быть, в глазах Сталина было хуже всего — в мужеложстве64. Дали Ежову карандаш, и он написал Берии:


Лаврентий! Несмотря на всю суровость выводов, которых я заслужил и воспринимаю по партийному долгу, заверяю тебя по совести в том, что преданным партии, т. Сталину остаюсь до конца. Твой Ежов65.


Мучительные допросы продолжались все лето: вначале Ежов не препирался, когда ему представляли обвинения в измене и шпионстве. Когда 26 апреля ему предъявили обвинение в шпионстве в пользу Германии, он довольно правдоподобно объяснил, что, приехав в 1934 г. на лечение в венскую клинику доктора Но-ордена, его застали в объятиях медсестры и шантажом завербовали в германскую разведку. Дальнейшие же показания о планах Ежова захватить власть, убрав Сталина и Молотова, ничего не представляют собой, кроме бреда. С июля его начали допрашивать об интимной жизни и дегенерации. В отличие от грехов Ягоды, все это было спрятано от чужих глаз, хотя Берия старался разочаровать Сталина в своей «Ежевичке». Ежова заставили написать свою автобиографию, после чего все его политические грехи показались банальными.


Осенью Ежова передали в руки более тихого следователя, Анатолия Есаулова, который не выпивал до допроса и не бил во время допроса. В результате Ежов начал отказываться от кое-каких обвинений. В январе.он был на грани смерти от воспаления легких и заболевания почек: врачи в Лефортово восстановили его и передали военному прокурору Афанасьеву, который будет надзирать над судом и казнью. 1 февраля 1940 г. Ежову вынесли обвинения в пяти расстрел ьных преступлениях. Он грозился, что откажется от всех показаний, если ему не разрешат поговорить с членом Политбюро. У Берии в Сухановке был кабинет, куда привели Ежова. Берия попотчевал Ежова водкой — первой рюмкой за девять месяцев — и обещал, что родственников Ежова не тронут (хотя брата Ивана и двоих из трех племянников черездве недели расстреляют). Другие обещания Берии, а именно что полное признание спасет Ежова от смертной казни, были для опытного главы НКВД просто формальной чепухой: он сам часто давал такие гарантии и ни разу слова не держал. К тому же он знал кавказский навык у Берии-искоренить вместе с врагом все его племя.


На следующий день Ежова судил Ульрих (всего год назад принесший Ежову на день рождения букет цветов и бутылку коньяка). Обвинения были чисто политические — о содомии и убийстве жены речи уже не было. По самым достоверным отчетам, Ежов в последний момент с отчаянной храбростью отказался от всех показаний, выбитых из него немилосердным Родосом. Он признался только в небдительности, в том, что, избавляя НКВД от 14 ООО людей, он пропускал многих диверсантов и шпионов. Он доказывал, что не мог бы быть террористом, а то он без труда убивал1 бы членов правительства. А его частная жизнь и пьянство не мешали ему работать, как волу Но Ежов, как Мария Стюарт, несправедливо погибшая за чужие преступления, признался, что за ним были другие грехи, которые заслуживают смерти. Ульрих с исключительным терпением разрешил ему говорить в свое оправдание целые двадцать минут. Последние слова Ежова наводят на мысль, что он все принимал, но ничего не понимал из того, что с ним делали:


1. Судьба моя очевидна. Жизнь мне, конечно, не сохранят, так как я и сам способствовал этому на предварительном следствии.


Прошу одно — расстреляйте меня спокойно, без мучений.


2. Ни суд, ни ЦК мне не поверят о том [sic], что я не виновен, i лава /. кровавая ежовщинаЯ прошу, если жива моя мать, обеспечить ее старость и воспитать мою дочь.


3. Прошу не репрессировать моих родственников — племянников, так как они совершенно ни в чем не повинны; [...]


5. Я прошу передать Сталину, что все то, что случилось со мною, является просто стечением обстоятельств, и не исключена возможность, что и враги приложили свои руки, которых я проглядел.


Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах*.


Судьи сделали вид, что совещаются целые полчаса, потом вынесли приговор по всем пунктам. Говорят, что Ежов упал в обморок и потом быстро написал просьбу о помиловании. Ее прочитали по телефону кому-то в Кремль и получили отказ. Почему-то из тринадцати приговоренных трех, включая Ежова, расстреляли не сразу, а через двое суток. Ежова повезли ночью на Лубянку, в подвал, им же устроенный, с цементным полом и бревенчатой стеной, где его ждал Василий Блохин. В то же время Берия дал Сталину расстрельный список 346 человек, связанных с Ежовым, — среди них шестьдесят энкавэдэшников и пятьдесят родственников или любовниц и любовников.


Из родственников Ежова выжили старуха мать Анна Антоновна ее сестра Евдокия и — после пяти лет ГУЛАГа — один племянник. Приемная дочь Наталья, как и сын Ягоды, попала в детский дом, где ей дали другую фамилию. В конце 1950-х гг. она переселилась (как свободная гражданка и учительница музыки) на Колыму. Там она узнала, за что отца репрессировали, и после объявления гласности она смело требовала его реабилитации, обосновывая свою просьбу тем, что Ежов был не больше виновен в убийствах, чём другие члены Политбюро, которые исполняли сталинские приказы.


-------------------------------------------------------------------------------------------------