Маргарита
| Вид материала | Документы |
- Михайла Булгакова «Майстер І Маргарита», 142.15kb.
- «Мастер и Маргарита», 689.82kb.
- § Проблема борьбы добра со злом в романе «Мастер и Маргарита» в 1932 году, когда пьеса, 199.27kb.
- Рифма ру: Болотова Маргарита Чер-те-Что 07. 02. 2009 20:, 558.13kb.
- М. А. Булгаков «Мастер и Маргарита» Цель урок, 155.79kb.
- Групповой экскурсионный тур с отдыхом на острове Маргарита, 181.9kb.
- Карпова Маргарита Петровна г. Буинск 2008 г Тип урок, 62.19kb.
- Тема: Система образов в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» Тип урока, 145.65kb.
- Теперь программа стройности Маргариты Королевой доступна и вам. Маргарита Королева, 3442.24kb.
- Три мира в романе м. Булгакова «мастер и маргарита» Содержание, 124kb.
- Нет, наверно,- пробормотала я.
В трубке завозились, засмеялись. Потом баритон растерянно и весело проговорил:
- Извините, Бога ради, мы вас, верно, разбудили... потревожили. Но, может быть, вы скажете, отчего " наверно ". Вы не уверены в том, что вас зовут Наташей?
Спать уже не хотелось. Хотелось злиться. Хотелось злиться и на баритон, и, в особенности, на тенор.
- Ну Витька, ну дай мне трубку. Она просто еще маленькая, еще не выучила, как ее зовут. Да, Наталочка? Или мы не туда попали?
- Я - Наташа,- свирепо отрезала я,- но попали вы не туда.
Я ляснула трубкой по рычагу. Трубка треснула по шву. Отчим убьет завтра. Убьет морально - путем унылого, многочасового, перманентного зудения.
- Гады,- пробормотала я.
От красного шарика, от колокольного звона в сентябрьском небе - куда? К тахте, к зеленым креслам с журнальным столиком между ними? К маминой больнице? К Андрюшиной оскорбленной спине? К завтрашней физике...
Телефон скандально заверещал. Приготовившись к бою, я схватила распадающуюся на составные трубку.
- Але! - выкрикнула я со злобным азартом.
- Тузька, ты ошалела,- спокойно и недоуменно ответила Маргарита, - мы еле две копейки наскребли по шести карманам... Пришлось у прохожих побираться. Странные у вас тут, признаться, прохожие. Шарахаются, как от уголовников. Да и ты не лучше. Зачем трубку бросила?
- Думала, что не меня. Что ошиблись...- смущенно проблеяла я.
- Русским же языком сказано - Наташу. Можно подумать, тебе звонят впервые в жизни. Устроила тут кипиш...
- Извини,- покаялась я.
- Вот так-то оно лучше. Мы никого не разбудили?
- Нет,- сказала я. уже забыв, что разбудили. Меня.- Коля в ночную. Мама в больнице.
- Вот видишь, - торжествующе сообщила кому-то Маргарита,- а ты комплексовал...
В трубке заурчало. Сквозь помехи доносился трезвый
Маргаритин голос, говорящий непонятно кому непонятно что. Потом прояснилось.
- Мы сейчас зайдем к тебе.
И трубка запела, легко выводя привычные короткие "фа".
Они были у кого-то в гостях и по пути забрели ко мне - так объяснила потом Маргарита. Мне даже не пришло в голову обидеться на это "по пути".0За десять минут я едва успела причесаться, напялить бледноватые индийские "техасы", на которые как-то счастливо напоролась в магазине мама. Успела понять, что угощать их категорически нечем. Успела ужаснуться и сбегать к холодильнику удостовериться. На верхней полке тосковала миска вареной картошки, на нижней - три мятых помидора и осколок сыра. На средней воцарилась горелая кастрюля с борщом - "коронкой" отчима. Борщ был очень вкусный, наваристый, содержал множество ингридиентов - не только капусту с картошкой, но и сладкий перец, и кусочки баклажанов, и даже маслины. В общем, борщ был - что надо, высшего класса, но все же явно недостойный Маргариты и ее светских друзей. На блюдце млели три кусочка позавчерашнего торта - уже с прошлого утра они выглядели удручающе непразднично. Кроме того, торт явно не относился к разряду изысканных угощений: для родственников и маминой компании сгодился бы, а вот для Маргариты с окружением... Что они вообще едят? И меня осенило: они едят кофе. То есть пьют.
Я выскребла из банки остатки молотого кофе. Даже на мой неискушенный взгляд его было катастрофически мало. Меня утешало лишь то, что варила я его по всем правилам, ежесекундно сверяясь с кулинарной книгой, потому что делала я это впервые. Потом я услышала знакомый ленивый звонок и пошла отпирать. - О, кофе,- сказали они и засмеялись. Это когда уже вошли в комнату и увидели на журнальном столике горчичного цвета бурду, разлитую по немецким мини-чашечкам. Шурупы, гвозди, детальки от приемника, пепельницу с окурками, карамельки и прочую дребедень, веками проживавшую на столе я сгрузила в чистую простыню и запихнула в чрево родительской тахты. Впервые в жизни столик, покрытый желтыми салфетками, выглядел вполне привлекательно. Кофе и небрежно брошенная коробка зефира в шоколаде явно пошли ему на пользу. Он приосанился и породисто загарцевал на тощеньких жеребячьих ножках.
- Царская роскошь,- надменно проговорила Маргарита, залезая в кресло с ногами,- а, сеньоры?
- О, кофе, - повторили сеньоры хором: баритон - мягко и весело, тенор - с некоторым даже раздражением. Получилось звучно, но глуповато, словно бы в опере, когда Виолетта и Альфред одновременно поют о разном, и потому еще более неразборчиво.
- Под кофе хорошо бы "Вано Таллинн",- мечтательно произнес баритон.
- Под такое кофе? - засмеялся тенор.
- Кофе - имя существительное мужского рода, - обиженно буркнула я.
- Это кофе может быть любого рода, - загадочно произнес тенор, - знаешь почему?
Он подскочил ко мне и прошипел таинственно: " Потому что это вообще не кофе..."
- А что?
- Что-то инопланетное. Парапсихологическое. Астральное. Ты знаешь, что такое "астральное"?
- Яша, оставь барышню в покое, - приказал баритон. Он подошел ко мне и уставился на мои ступни. Ступни были босые и грязные. Он улыбнулся, взял мою руку и величественно представился: " Виктор Васильевич Полозов".
- Наташа, - пискнула я. И добавила: - Петровская.
- Неужели Петровская? - переспросил Виктор Васильевич, - Вот никогда бы не подумал. В вас отчетливо проглядывает что-то явно не "петровское".
Он прошелся по комнате, заложив руки за спину. Комнаты не хватало. чтоб вместить его неторопливо передвигающееся большое тело, закованное в длинный, тяжелой вязки серый свитер. Он был грузен и в чем-то другом - не в джинсах, не в широком свитере выглядел бы неловким и бесформенным, но эта одежда шла к нему: к сутуловатым плечам, почти совсем лысой голове, к его рукам с широкими ладонями и крепкими пальцами. Он был длинноног, длиннорук, из-за ворота рубашки, поддетой под свитер, виднелась очень белая, очень чистая шея. и сам воротничок был бел и чист невыразимо. Он снова внимательно осмотрел меня - врачебно отстраненным изучающим взглядом сильно выпуклых синих глаз - и кивнул на стену:
- Это ваша родственница?
- Мама, - ответила я.
Портрет был удачным, но маме не льстил, потому что польстить не мог: она была лучше портретов, лучше фотографий, лучше любого отображения, даже собственного отражения в зеркале. Она была хороша всякая - веселая, злая, усталая, наверно, даже заплаканная. но такой я ее никогда не видела.
- Странно, - пробормотал Полозов.
- Что - странно?
- Неужели она тоже Петровская? - удивленно спросил он.
- Нет, она - Кац, - сказала я, уже почуяв, откуда ветер.
Ветер мне очень не понравился, - а вы, что же, антисемит?
Маргарита негромко засмеялась.
- Нет, - сухо проговорил Полозов, - я не антисемит. Я художник. В вашем славянском лице есть что-то совсем не славянское. Его мало, но оно есть. Восточное. Древнее. И теперь я понимаю - откуда. Ваша мама очень красивая женщина. Вы на нее непохожи.
Бац! Это было больно - потому что было намеренным хамством, и потому что было справедливо. Мама, действительно, была красивая женщина. Я, действительно, была на нее непохожа. Более того, и то, и другое я знала отродясь и, кажется. еще раньше. А если это было видно мне, то почему бы - не другим? Почему бы не Полозову? Но ведь мог он смолчать! Ведь мог! Он же взрослый, немного даже старый, ему уже и не тридцать, а может, и все сорок! Он уже лет двадцать пять был человек, когда меня еще здесь и не ночевало, я только бултыхалась вниз физиономией в мамином животе и думать не думала, как меня будут здесь обижать! Я стояла, уткнувшись носом в портрет и быстро-быстро моргала. " Не реветь, - твердила я всегдашнее, - с мокрыми глазами я страшнее атомной войны - так мама говорит. Я буду уродливая, как Баба Яга, и они уйдут. И Маргарита с ними. И не вернется. Не реветь!"
Я резко развернулась и сказала:
- Ну что ж, если вы не хотите кофе, давайте есть борщ!
Они значительно повеселели. Особенно Яша - маленький юркий болтун с морщинистым лицом умной обезьяны, с яростно поблескивающим среди обломков и руин золотым зубом, с клубящейся смоляной шевелюрой, в которую ненароком затесалась одна седая прядка. Он всплеснул руками и помчался в кухню.
- Что ж ты раньше молчала? - приговаривал он, проворно вытаскивая из холодильника обгоревшую кастрюлю, сизую картошку, мятые помидоры. Коршуном набросился на торт: " Мое это! Это не трожь! " Он виртуозно жонглировал тарелкой, то вздымая вверх едва ли не вертикально, то крутя вокруг собственной оси, причем, ни один кусочек не стронулся с места. " Мое это, - орал он, - никому не дам!" Его нисколько не огорчало, что никто и не претендовал.
Борщ зато ели истово. Даже Маргарита причастилась, лениво черпая десертной ложечкой из тарелки Полозова. Яша хлебал, шумно сербая, поперхиваясь и восхищаясь: "Ай, ну и супец! Его готовил не глупец! А кто, кстати, мамаша Кац или дочка Петровская?"
"Отчим Иконников", - улыбнулась я. Яша мне нравился.
Нравилось, что ест он так самозабвенно - с хлюпом, сипом и взвизгом - и не становится от этого противнее. Нравилось, что остатки борща выхлебал прямо из миски, минуя ложку. И лихость, с которой запустил в собственный рот куском торта и заглотал его, ритмично подергивая жалким, в редких черных волосинках кадыком.
- Атас, - пробормотал он осоловело. - Абзац. Поедемте в номера!
Маргарита отложила ложку, сказала насмешливо:
- Порочный тип. И как только тебя земля носит? И вот что - на предмет твоих возможных тирад - учти: тут несовершеннолетняя...
- Кто? Покажите, кто тут несовершеннолетняя? - привскочил на табуретке Яша. - Это она?
- Сколько ты весишь? - спросил он, сверля меня настырным взглядом.
- Шестьдесят два, - сказала я жалобно.
- Ну, положим, все семьдесят, - ласково оценил Яша, - но кто вам считает?
- Шестьдесят восемь восемьсот, - призналась я, опасливо поглядывая на Маргариту.
Маргарита хихикнула: " Крошечка-Хаврошечка."
В глазах у меня потеплело. Какой длинный, какой обидный, какой несправедливый день.
- У меня росту сто семьдесят два...
- Ну вот, Ритка, а ты жужжишь глупости. Она на десять сымы тебя выше, на двадцать кыгы толще. Кто из вас несовершеннолетняя, это еще надо ... "Калина красная, калина вызрела", - вдруг немузыкально заголосил Яша. Потом придвинулся ко мне вплотную и доверчиво положил голову на мое плечо.
- Наталка, - жалобно проговорил он, - представляешь, с четырех часов таскают по знакомым. Сперва к девице - по шву прореха, от колена до талии, песни поет под гитару. Собственные. Цикл "Пауза". Про роды. Длинный! Потом мужик из МИДа, я ему очки раздавил, сел на них, понимаешь? А они были маде ин где-то, так он все намекал, что они четвертак стоят. Но я не понял намека. Потом - мать-одиночка, там еще кот и сын. Кот жирный, наглый, хватает за пятки. И сын жирный, конфету требует, орет благим матом. А мамашка то побьет, то поцелует. Причем, знаешь как - даже за его зубы делается страшно, вот-вот все выцелует. - Яша поднял голову и неожиданно влепился мне в щеку больным твердым поцелуем. Потом опять умостился на моем плече.
- Хорошо лежать между девичьих ног, - задушевно сообщил он и пояснил, - Классика. Шекспир. Шекспирец. Сиськи на животе. Живот на коленях.
- У Шекспира? - обалдело спросила я.
- Дура, - нежно и сонно пробормотал Яша, - у той Людмилы. У которой сын. И кот. И знаешь, певица угощала кофе. И этот, из МИДа, тоже. Ну, и какие-то там соленые орешки, американские сигареты. И разговорчики все: " Я и Бовин", " Я и Зорин". " Я и Ленин", "Я и Сталин". Уф-ф! А Людмила, та даже кофе не дала, поила чаем. Кажется, вторяк. Потому что все квохтала: " Свеженький, как раз перед самым вашим приходом заварила." Говорит: " Может, кофе хотите? " Я, говорю. жрать хочу. Жратеньки. Хохочет: " У вас, Яша, раблезианский юмор! " А у меня еврейский желудок, которому вынь да положь первое. А эти все спорят себе - "Разговор о Данте" или "Разговор о Дантэ". Тьфу! А у тебя здесь мне сразу понравилось. Борщ - и никакого Данта. Что значит - еврейская девочка, - умилился Яша и пощекотал мою шею смуглым костлявым пальцем.
- Яшка, - послышалось предостерегающее. Я увернулась от Яшиной ладони и встала. Яша покосился, и я подперла его столом.
Он повалился лицом на стол и застыл.
- Рожу плющит, - заметила критичная Маргарита.
- Не обижайтесь на него, Наташа, - глубоким увещевательным баритоном произнес Полозов, - он сегодня не в себе. Скверная манера - пить на ходу всякую дрянь и портить людям настроение. И когда только успел, вроде, целый день с нами, мы с него глаз не спускали.
- Я и не обижаюсь. - А хотелось сказать: "Обижаюсь, но не на Яшу". - А если он не хочет с вами ходить?
- Ну, это меня мало волнует, чего он хочет.
Голос у Полозова был мягкий, но глаза жесткие, он как-то еще приосанился, еще увеличился, его обвисший свитер приобрел монументальный, почти скульптурный вид. " Каменный гость," - подумала я и повеселела. А повеселев, осмелела и разозлилась.
- А чего это?
- Что - чего?
- Чего это - не волнует?
Полозов навис надо мною. От него приятно пахло: чистой тканью, хорошим одеколоном, вкусной едой и умеренной выпивкой. Он ничем не напоминал пьяненького кривосидящего Яшу, похожего на сизый куреночий труп по рубль шестьдесят.
- Итак, - сказал Полозов, - прежде, чем мы с вами станем вести серьезный этический спор, давайте договоримся: не "чего", а "почему". А то я буду, знаете ли, раздражаться.
- Вот только не это, - вдруг быстро и как-то невыразительно заговорила Маргарита - без привычной усмешки в углах губ и глаз, будто просто выбрасывая ненужные ей слова.- Только не надо раздражаться, Полозов. Ты выглядишь дурацки, когда раздражаешься. Шею вытянешь, ногой трясешь и руками машешь. Сплошная конечность... Тем более, Тузька права, Тузьку тебе крыть нечем. Устами младенца... Человека нельзя таскать за собой, как багаж, пусть из самых что ни на есть расчудесных чувств. Уже всех от Яшки воротит, вокруг него жуткая атмосфера создается - какого то тотального неблагополучия... И вообще, что за манера вешать на всех свои неприятности? Хамит, лезет в ораторы... А ты все не налюбуешься на себя, такого прекрасненького, такого добренького, такого верненького ... дружочка-пастушочка!
- Ладно... - Полозов поднялся с табуретки, лысиной задел лампочку на донельзя перекрученном шнуре. Лампочка судорожно закачалась, испуская испуганные световые пятна.
- Кажется, наш спор закончился, не успев начаться, - улыбнулся он, - всю нравственную проблематику исчерпала Марго. Умница!
Он опасливо, словно норовистую лошадь, потрепал Маргариту по затылку, потому что лицо ее было опущено, глаза смотрели в грязную - с утра на столе - чашку. Что-то она там искала в этой чашке, может, считала чаинки.
- Пойду, пожалуй ... покурю, - сказал Полозов и, остановив беспомощно крутящуюся лампочку, вышел.
Странный был сегодня день: все время все ссорились. Хотя вообще-то уже не сегодня, уже вообще-то завтра.
Маргарита все считала чаинки, и в самой ее позе чувствовалась безмерная презрительная скука. Она сидела по-мальчишечьи, но в то же время как-то недосягаемо женственно: джинсовая коленка притянута к подбородку, крепко схвачена руками, ступня прочно стоит на табуретке, вторая нога вытянута под столом, шея изогнута, позвонки слегка выпирают под тонкой черной водолазкой, хочется их потрогать, пересчитать, как четки, волосы спадают на лицо, но все равно видно, что она красивая. Я попыталась сесть так же и чуть не загремела с табуретки. Хотелось спать. Было ясно, что светский раут не задался. На Маргаритином месте я не общалась бы с такими малоприятными типами, как этот Полозов. С ним-то все ясно - стоит только глянуть на Маргариту: прилепился к красавице, так уж ходи на пяточках, уж терпи. Все терпи - ее досадливый смех, ее высокомерные выговоры, ее настроения. Она имеет право на настроения, и моя мама тоже. А я вот - нет. Они красивые и взрослые. Буду ли я взрослая через три года? Тоже ли буду царствовать. смеяться над мрачными, громоздкими, влюбленными? Будоражила себя напрасными вопросами, точно зная,что нет, не буду. Именно потому что очень хочу - а Маргарите все равно. Потому что как бы ни билась, не научусь так сидеть - колено к подбородку, чаинки в чашке, слабые штрихи позвонков под свитером и бессомнительное знание чего стоят все, а чего - я. И хотя это, наверно, счастье, но тем скучнее сидеть под утро на шаткой табуретке, слушая свистящее дыхание Яши и невесть для чего ожидая Полозова с его тяжелым взглядом синих глаз, командорской статью и изяществом прабабушкиного комода.
И он, и Яша, и, тем более, я - все мы были для нее чем-то вроде надоевшей местности, неживого производственного пейзажа с ослиными ушами заводских труб, куда ее по случаю занесло, и откуда она с рассветом выберется в первом же поданном ей международном вагоне. А пока надо перетерпеть скуку предутреннего ожидания, где все мы - и Полозов, и Яша, и я сама - не существительные, не прилагательные, а обстоятельства места, времени и уступки, которые при первой же возможности свалятся с Маргаритиной жизни, как спадает с тела змеи отжившая, поцарапанная колючками, покрытая шрамами, непригодная более кожа. А пока - переждать - не надеясь, не веря - зная, что так оно и будет. Колено - к подбородку, глаза - в чашку.
- О чем ты думаешь? - какой у нее тихий, уверенный, вкрадчивый, ненастоящий, до чего у нее все-таки красивый голос! Так летают хрустальные мотыльки Дали, так говорит голубая женщина Гейнсборо, так звенят полуденные колокола...
- Ты забыла у меня книгу.
- Можешь пока почитать. Мне не к спеху. Я просмотрела - ничего интересного.
- А мне кажется...
- Да?.. Тебе что-то кажется?
- Там есть одни стихи - про листья и полуденные колокола...
- Да, как же - как же, помню - помню. И конечно же, эти сладкие слюни оставили неизгладимый сиропный след в твоей душе до конца дней!
И потом, помолчав: "Да ты никак обиделась?"
Нет. Не обиделась. Маргарита права. Маргарита права. Она никогда не ошибается. Вкус у нее исконный, многими поколениями дворян - явных и тайных, сиятельнейшими предками вспоенный. Но почему же во мне звенят колоколами плохие стихи, сидят во мне и стучатся изнутри, и чего-то хотят от меня?
- Так о чем же ты думаешь?
- Сейчас?
- Нет, позавчера!
- Не знаю. Полозов очень долго курит. Там, на лестнице, холодно. Я не успела сказать, чтоб он дома... У нас ведь все дома курят...
- Ничего он не курит, - не обернувшись, взгляда не бросив через плечо, сказала Маргарита, - Полозов отродясь не курил. Курить - здоровью вредить. Между прочим, чистая правда. Видишь ли, Полозов у нас очень умный, но дурак. И вы даже похожи: у него тоже совершенно пионерские представления о том, что такое "хорошо" и что такое "плохо". Что курить вредно. Что человек человеку брат, а не lupus est. А если брат, то таскай за собой какую-нибудь нечисть в виде приятеля-алкаша. В кино. в гости. к своим женщинам... - Маргарита засмеялась тихонько. - Как ты понимаешь, я к этой славной категории не отношусь.
- Да уж конечно! - тоже засмеялась я.
Маргарита оторвала глаза от чашки и окинула меня странным взглядом: я так и не поняла, чего в нем больше - благожелательности или насмешки.
- Так вот, - продолжила она, - он в юности твердо выучил все о мужской дружбе и чувстве локтя, его еще мама учила, что друга в беде бросать негоже. А что друг в кино храпит, после кино блюет, что женщина обижается, что хозяева шарахаются...
Маргарита взмахнула тонкой рукой: " Ай, пиши пропало!"
Она взмахнула рукой так пренебрежительно, что я пожалела Полозова. Лампочка снова вздрогнула, закачалась в светящемся кольце, как бы приклеенном к ней снизу, в опрокинутой воронке жалкого ненастоящего света, скоро и близко переходящего в сумрак и затем - во мрак, тени сместились, и предметы начали неподвижно шевелиться и беззвучно переговариваться.
Я слушала Маргариту, как водится, кивая и поддакивая, но не особо понимала, чем ей так дался этот Полозов. Он ее раздражает. это было естественно, меня он раздражал тоже, но у меня имелись веские причины, полноправные основания, исчерпываемые, впрочем, немногим: он дважды меня обидел, он смеялся по телефону, и он разговаривает со мной, как со взрослой, только для того, чтоб подчеркнуть, что я - маленькая. По мне, так этого было достаточно. Но Маргарита сердилась на другое, обвиняла в странном, и по ее обвинениям выходила, что он очень хороший, этот Полозов - и добрый, и честный, и верный, и друг, и, значит, не укорять его надо, а совсем наоборот, чуть не влюбиться... Потому что он получался как бы идеалом, хоть и толстый, и глаза эти опять-таки... Но с лица воду не пить - так говорила папина мама, баба Клава, сажая в печь последний, самый вкусный блин, который через пять минут будет сладко дышать и выпихиваться из чугуного нутра гигантской сковороды. Такой блин назывался " подушечка". Я попробовала было представить, что влюбилась в Полозова - получалось: я его еще больше боюсь. Потом я подумала, какой бы сделалась благодатной мишенью для Маргаритиных шпилек. Маргарита получала бесплатное приложение к Полозову. Мальчика для битья. Вместе с ним было бы уже два таких мальчика. Хотя какие мы мальчики, если вдуматься? Я и Полозов... " Нет уж, дудки! Фигос под нос!" - подумала я с радостью, потому что вопреки мудрости бабы Клавы до смерти не хотела влюбляться в Полозова - толстого, старого, пучеглазого. Непутевый Яша - и тот милее. Нет уж, пусть лучше будет лицо, с которого можно пить эту непонятно откуда там взявшуюся воду.
Идея влюбиться в Полозова меня встряхнула и несколько даже подбодрила. Впервые в жизни я решилась возразить Маргарите: права-то она, конечно, права, всегда или почти всегда, что, в общем-то, все равно, но мы тоже не лыком шиты...