Алла кирилина неизвестный

Вид материала

Документы

Содержание Третий документ: Сообщение Ежова на февральско-мартовском пле­нуме ЦК ВКП(б) в 1937 году о том, в каких условиях проводилось сле На Николаева усиливается моральное давление. Ему обещают со­хранить жизнь в обмен 6 декабря Николаева стали расспрашивать, когда он обратился в гер­манское консульство.

Подобный материал:

• Научная литература белоконь, Алла Тарасовна, 667.47kb.
• Методическая разработка урока По сказке А. Платонова «Неизвестный цветок», 112.59kb.
• А. П. Платонова «Неизвестный цветок» (мини-рецензия)      Рассказ, 13.05kb.
• Московского Патриархата Алексеева Алла Сергеевна пояснительная записка, 77.64kb.
• Ю. Н. Байбакова, Е. Р. Кирилина научный, 9.63kb.
• А. В. Кирилина. Гендерные исследования в лингвистических дисциплинах >Дж. Коатс, 134.57kb.
• Публичный отчет февраль 2011 Заведующая Кирилина, 31.49kb.
• Контрольные вопросы и задания по произведению Платонова А. П. «Неизвестный цветок», 9.6kb.
• Конкурс Интернет-ресурсов «Неизвестный Моршанск» для обучающихся 8-11 классов оу города, 19.5kb.
• Разработка урока по теме «Прекрасное вокруг нас», 41.01kb.

„скорее всего на восьмой день” (вы­делено мной. — А. К.)».

Третий документ: Сообщение Ежова на февральско-мартовском пле­нуме ЦК ВКП(б) в 1937 году о том, в каких условиях проводилось след­ствие по убийству Кирова: «...т. Сталин, как сейчас помню, вызвал меня и Косарева и говорит: „Ищите убийц среди зиновьевцев“. Я должен сказать, что в это не верили чекисты и на всякий случай страховали себя еще кое-где и по другой линии, по иностранной... Не случайно, мне кажется, что первое время довольно туго налаживались наши взаимоотношения с чекистами, взаимоотношения чекистов с нашим контролем. Следствие не очень хотели нам показывать. Пришлось вмешаться в это дело т. Сталину. Товарищ Сталин позвонил Ягоде и сказал: „Смотрите, морду набьем”».

Попытаюсь показать неубедительность и доказательств и вывода уважаемого академика о том, что Сталин приехал в Ленинград «с про­думанными идеями».

Бухарин дважды (2 и 13 января 1937 года) утверждал, что «на второй день после убийства Кирова» (выделено мной. — А. К.) он был в Полит­бюро у Сталина, который заявил, что убийца Кирова — зиновьевец Ни­колаев. Новее дело в том, что 2 и 3 декабря Сталин находился в Ленин­граде, а Бухарин, как известно, оставался в Москве. Поэтому он никак не мог быть приглашен к Сталину 2 декабря в Политбюро. Сейчас мож­но твердо утверждать: встреча Бухарина и Мехлиса со Сталиным состо­ялась 1 декабря 1934 года в 20 часов 10 минут. Она продолжалась всего 10 минут. По-видимому, два редактора важнейших газет, «Правды» и «Известий», приглашались Сталиным по поводу публикаций в газетах сообщений о смерти Кирова. Но ни 2 декабря, ни в последующие не­сколько дней ни одна из газет не напечатала ни одного сообщения о том, что к смерти Кирова причастны зиновьевцы¹.

Замечу, что Сталин, который присутствовал 13 января 1937 года на очной ставке Бухарина с Радеком, подтверждает тот факт, что разговор с Бухариным об убийстве Кирова «зиновьевцем Николаевым» действи­тельно имел место, как мы уже подчеркивали, но «скорее всего на вось­мой день». А это, на мой взгляд, весьма существенное обстоятельство, ибо если Сталин приехал с продуманным планом обвинения зиновьевцев в убийстве Кирова, то он мог являться (конечно, предположительно и в этом случае) организатором этого убийства, если же нет, то убийство было действительно совершено одиночкой, что неоднократно и под­тверждалось следствием. Сталин же, поддержав удобную для него вер­сию о зиновьевском заговоре, просто цинично использовал убийство в своих политических целях.

Что думал Сталин о трагическом выстреле в Смольном 1 и 2 декаб­ря — никому не известно.

Занимаясь более сорока лет изучением обстоятельств убийства, про­анализировав горы архивных материалов, позволю высказать свое суж­дение по данному вопросу.

Скорее всего, Сталин приехал в смятенном состоянии. Никаких про­думанных идей и определенного плана действий в отношении зиновьевцев у него не было. Допрос Николаева 2 декабря тоже ничего не дал, хотя Сталин обещал Николаеву сохранить жизнь, если он выдаст сообщни­ков. Последний, кроме истерических выкриков «Я отомстил!», «Про­стите», ничего ему не сообщил.

И тогда он воспользовался теми сведениями, которые пришли к нему через Лазуркину и Ежова: сексот Волкова «все знала», «предупреж­дала» о «целой контрреволюционной организации»! Превратить же орга­низацию «кулаков и подкулачников» (а по мнению Волковой, они состав­ляли ядро организации) в организацию «зиновьевцев» труда для Сталина не составило.

В этом свете третье доказательство, которое приводит А. Н. Яков­лев, — выступление Ежова на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) — заслуживает внимания. Ежов, несомненно, правильно пере­дал свой разговор со Сталиным. Однако точной даты состоявшейся бе­седы Ежов не называет, отмечая только, что она проходила перед отъездом Сталина в Москву.

Сталин и его ближайшее окружение отбывали в Москву поздно ве­чером 3 декабря. К этому времени Сталин успел побеседовать с Волко­вой, допросить оперуполномоченного НКВД Петрова, дать указания о снятии руководства Ленинградского управления НКВД. Но, будучи крайне подозрительным, недоверчивым, Сталин, конечно, оставил здесь часть «своих людей» — Агранова, Миронова, Ежова, Косарева, Цесарского, Вышинского, причем, думаю, с каждым «весьма довери­тельно обговаривал задачи». Так, Н. И. Ежову и А. В. Косареву было до­верено «налаживать взаимоотношения с чекистами» и вести обработку бывших комсомольских вожаков. И они присутствовали на многих до­просах, выступая иногда как «друзья», «искренне» советуя обвиняемым «разоружиться», тепло вспоминали юность и давили, давили на психику подследственных.

Именно с 4 декабря на Николаева усилили психологический, а воз­можно, и иной прессинг для получения показаний в нужном следовате­лям русле: убийство совершено не одним Николаевым, а целой «контр­революционной группой».

Поэтому перед Аграновым и группой следователей, приехавших вместе с ним в Ленинград — Мироновым, Люшковым, Дмитриевым, Заковским и другими встала задача: найти подходящих лиц для вклю­чения их в так называемую «контрреволюционную группу». Зацепкой для этого послужили ряд обстоятельств. Первое — запись в дневнике Николаева: «Я помню, как мы с Иваном Котолыновым ездили по хозяйст­венным организациям для сбора средств на комсомольскую работу. В рай­коме (Выборгском. — А. К.) были на подбор крепкие ребята — Котолынов, Антонов, на периферии — Шатский».

Второе обстоятельство — Котолынов и Шатский уже проходили по картотеке НКВД как бывшие участники троцкистско-зиновьевской оппозиции. Бывший уполномоченный, уже не раз упоминавшийся Р. О. Попов в беседе со мной рассказывал: «У нас везде были осведоми­тели, в том числе и в партийных органах. Указание „разрабатывать” чле­нов партии за неосторожные разговоры шло от Молчанова (начальник СПО НКВД СССР. — А. К.) со ссылкой на личное указание Сталина. Мы точно знали, кто и где ведет антисоветские разговоры, плохо отзывается о Сталине. На каждого вели формуляры, Котолынов, Мандельштам чис­лились в картотеке. Конечно, об их причастности к „ленинградскому центру" тогда и речи не было, но ордера на их арест были выписаны еще в октябре 1934 г. Однако Киров не дал согласия на арест и отверг обвинения против них как несостоятельные»¹.

Третий «факт» в подтверждение версии заговора чекисты нашли до­вольно легко, Дело в том, что Николаев покушался на самоубийство.

В связи с этим в камере с Николаевым постоянно находились сотруд­ники НКВД — Кацафа, Гузовский и Радин. Все их разговоры с Николаевым фиксировались и специальными рапортами доносились Агранову. В ночь на 4 декабря дежурил Кацафа. Утром он сообщил в рапорте, что во сне Николаев якобы произнес: «Если арестуют Котолынова, беспокоиться не надо, он человек волевой, а вот если арестуют Шатского — это мелюзга, он все выдаст». Сразу же Агранов сообщил Сталину по прямому проводу: «Агентурным путем со слов Николаева Леонида вы­членено, что его лучшими друзьями были троцкисты — Котолынов Иван Иванович и Шатский Николай Николаевич... Эти лица враждебно на­строены к тов. Сталину... Котолынов известен наркомвнуделу как бывший активный троцкист-подпольщик»².

4 декабря Николаева допрашивали уже новые следователи. На допросе Николаев признался, что он лично знает Котолынова, Шатского, Бардина. Но ни в каких группировках с ними не состоит. Никакого участия в убийстве, которое он совершил, они не принимали. Переда­ивая Сталину в Москву материалы допроса Николаева от 4 декабря, Агранов писал: «Николаев держится крайне упорно».

6 декабря Николаев фактически подтвердил свое прежнее показание: «Я не привлек Котолынова, так как хотел быть по своим убеждениям единственным исполнителем акта над Кировым».

Хотя Николаев так никого и не назвал, 5 декабря были арестованы Иван Иванович Котолынов и Николай Николаевич Шатский.

Давление следователей на Николаева усиливалось. Допрос следовал за допросом. 6 декабря три следователя: Агранов, Миронов, Дмитри­ев — допрашивали Николаева семь раз. Именно в этот день он впервые показал, что Котолынов и Шатский являются участниками «террористического акта», но не привел в подтверждение ни одного конкретного доказательства³.

6 декабря последовала новая волна арестов. Были взяты бывшие комсомольские активисты Георгий Васильевич Соколов, Игнатий Гри­горьевич Юскин, Владимир Васильевич Румянцев, которых Л. В. Ни­колаев знал с детства.

7 декабря Николаев объявил голодовку. Отказался идти на допрос. Пытался покончить жизнь самоубийством.

Чем было продиктовано его поведение? Выскажу некоторые пред­положения. Можно во многом обвинить Николаева. Но все докумен­ты о Николаеве свидетельствуют об одном: он был человек искренний и по-своему честный. Оболгав 6 декабря на допросе своих товарищей, он морально, психологически тяжело переживал свое предательство. Поэтому сначала он объявляет голодовку, а когда ему пригрозили искусственным кормлением, решил свести счеты с жизнью, но дежурившие в камере Николаева сотрудники НКВД предотвратили самоубийство.

7 и 8 декабря Николаева насильно доставляли на допросы. Конвой­ные несли его. А он кричал: «Это я, Николаев! Меня мучают, запомни­те». На одном из допросов в эти дни он пытался снова покончить с собой, пытался выпрыгнуть из окна 4 этажа, но ему снова помешали⁴.

7 декабря был арестован Николай Семенович Антонов, 8 декабря наступила очередь Василия Ивановича Звездова, Льва Осиповича Ха­нта, Андрея Ильича Толмазова. Все они были связаны с Николаевым по работе в Выборгском райкоме комсомола.

На Николаева усиливается моральное давление. Ему обещают со­хранить жизнь в обмен «на чистосердечное признание о контрреволюци­онной, террористической группе». Создают ему особые условия в камере: усиленное питание с вином, ванна. Причем делалось это по личной ре­комендации Сталина Агранову: «...подкормите Николаева, купите ему курочек и др. продуктов, кормите его, чтобы он окреп, а потом расска­жет, кто им руководил, а не будет говорить, засыпем ему — все расска­жет и покажет».

Особые условия убийце Кирова создавали только с одной целью — фабрикации «дела ленинградского центра». В него «вошли» лица, кото­рых либо действительно знал Николаев, либо ему их подсказали следо­ватели. Наверное, не случайно последними были арестованы лица, ко­торых Л. В. Николаев фактически почти не знал. 10 декабря были взяты Николай Петрович Мясников, Владимир Соломонович Левин, Лев Ильич Сосицкий. Последним был арестован Сергей Осипович Ман­дельштам.

Теперь в бой вступили средства массовой информации. На все лады радио, газеты твердили: Николаев «вышел из зиновьевской оппозиции», «она его вспоила духовно», затем — «о контрреволюционной террористи­ческой группе», а потом уж — о Зиновьеве и Каменеве как ее духовных наставниках. Итак, заговор готов. Можно было широко развернуть атаку на зиновьевцев, используя их же метод ведения борьбы против боль­шинства членов ЦК ВКП(б) в 1925 году: «Говорить о разногласиях с ЦК в четверть голоса — на районных конференциях Ленинграда, вполголоса — на губпартконференции и в полный голос — на съезде партии». Ситуация, конечно, иная, более драматическая, но прием тог же. Сначала в печати утверждается, что Николаев вышел из зиновьевской оппозиции, она его вспоила духовно, затем сообщается о контрреволюционной, «террорис­тической группе», а потом говорится о «зиновьевском охвостье» с упо­минанием имен Зиновьева, Каменева и других.

Одновременно делается попытка «привязать» Николаева к Троцко­му. Для этого используется операция «Консул». Этим кодом шифровал­ся консул Латвии Бисенекс, который якобы должен был связать Нико­лаева с Троцким. Показания Николаева по этой версии есть в следст­венном деле. Они проходят и в обвинительном заключении, опублико­ванном 27 декабря. Но материалами дела эти показания Николаева, данные им на себя и на Котолынова, не подтверждаются, так же как не подтверждаются и якобы полученные ими от консула Латвии 5000 руб. на контрреволюционные нужды. Деньги при аресте были изъяты, но не у Николаева, а у его матери, которая в трамвайном парке иногда ссужа­ла деньги водителям, слесарям под проценты и накопила их «на ста­рость» — как она объяснила на следствии.

Необходимо отметить, что на первых допросах Николаев вообще от­рицал какую-либо связь с иностранцами. Затем (наверняка не без помощи следователей) он «вспомнил» о своей встрече консулом, однако категорически отрицал получение от него денег. Лишь потом он заявил о получении денег.

Что касается Ивана Котолынова, то он категорически отрицал все г показания Николаева в отношении версии «Консул», объявив, что ни­когда никакого посольства не посещал, никаких денег не получал и показания Николаева в этой части являются «исключительной клеветой».

При этом Котолынов обвинил Николаева в тем, что он живет не по средствам, снимает дачу для семьи в Сестрорецке.

На мой взгляд, весьма интересными являются данные, которые приводит исследователь Ю. Н. Жуков в своей статье «Следствие и судебные процессы по делу об убийстве Кирова». Заслуживают внимание прежде всего три момента. В ночь на 2 декабря 1934 г. в 0.40 в Москву Медведь отправил Ягоде телеграмму: «в записной книжке Николаева запись: „герм.[анский] тел. 169—82, ул. Герцена, 43“»¹ (это действительно был адрес германского консульства). Второе — оказалось, что Николаев не­однократно летом-осенью 34-го посещал германское консульство, по­сле чего всякий раз направлялся в магазин Торгсина, где покупки оплачивал дойч-марками.

6 декабря Николаева стали расспрашивать, когда он обратился в гер­манское консульство. «В телефонной книжке, — заявил Николаев, — я нашел номер телефона германского консула и позвонил туда. Я отрекомендовался консулу украинским писателем, назвал вымышленную фамилию и просил консула связать меня с иностранными журналистами, заявив, что имею материал для использования в иностранной прессе»².

Исключить подобные связи Николаева нельзя. Еще живя в доме 13/8 по Лесному проспекту, Николаев и Мильда Драуле, как мы по­мним, дружили с одной немецкой семьей, эта связь не прекратилась и после переезда Николаевых на ул. Батенина. Возможно, у Николаева появились мысли об использовании иностранной прессы для рассказа о своем тяжелом положении, о допущенных по отношению к нему не­справедливостях и т. д. Отсюда звонки и походы в германское консуль­ство. Можно предположить, что после душещипательного, слезливого рассказа Николаева он действительно получил от консула небольшую денежную помощь.

Но тем не менее «германский след» позволил следствию разыграть операцию «Консул», привязав к ней Троцкого.

Следует подчеркнуть, что Троцкий нигде не выразил соболезнова­ния, сочувствия в связи с трагической гибелью Кирова. Волновало его только то, что мировая печать недвусмысленно связывала убийство Ки­рова с версией о посреднике — консуле. Газета «Юманите» писала: «Ру­ки Троцкого красны от крови пролетарского вождя... Консул служил свя­зующим звеном между Троцким и группой убийц в Ленинграде» .

Версия о связи Николаева с Троцким через посредничество консула ставит больше вопросов, чем содержит ответов. Почему Николаев толь­ко на двадцатый день при допросе «вспомнил» о дипломате, который якобы предложил ему помощь, чтобы установить связь с эмигрантом Троцким, и попросил письмо для этого? Почему инициатива исходила от самого кон­сула? Было ли письмо написано и передано? Был ли ответ? Ведь это, ка­залось бы, очень важно для следствия. Однако на следствии вопрос о свя­зях Николаева с Троцким вообще не получил никакого объяснения.

Логичнее всего предположить, что никакого консула не было вовсе и что все эти тайные встречи, деньги, письмо для Троцкого — игра во­ображения Николаева, а точнее, его следователей. Но как бы то ни бы­ло, версия о дипломате попала в прессу. Консульский совет дипломатов потребовал от Советского правительства объяснений, и оно вынуждено было 2 января 1935 года назвать имя консула. Совет согласился на вы­сылку дипломата из Советского Союза. Тогда, в 1935 году, фамилия консула в нашей печати не называлась, но когда шел процесс право­троцкистского блока в марте 1938 года, тайна раскрылась, имя консу­ла — Бисенекс, страна — Латвия.

Конечно, нельзя всерьез говорить о причастности Троцкого к опера­ции «Консул» — никакими документами это не подтверждается. А что думал об этой акции он сам? Предоставим ему слово. В «Бюллетене оп­позиции» (январь 1935 г.) говорилось: