Идеологическое воздействие политики самодержавия на сознание элиты российского дворянства второй половины XVIII века (По материалам законодательства и переписки)
| Вид материала | Закон |
- Идеологическое воздействие политики самодержавия на сознание элиты российского дворянства, 722.27kb.
- Тема: Культура и быт России во второй половине XVIII века, 60.27kb.
- Итоги развития русской культуры во второй половине XVIII века. Тест, 108.98kb.
- М. Б. Лавринович местные элиты в россии, xviii - начало ХХ века, 475.43kb.
- Автору программы или учителю. Таким образом построены разделы «Проза второй половины, 126.74kb.
- История пенитенциарной политики Российского государства в Сибири второй половины XIX, 284.52kb.
- Общественно-политическое сознание российского крестьянства начала XX века (по материалам, 905.55kb.
- Тематическое планирование по литературе. 10 класс, 31.14kb.
- С. М. Кирова Кафедра истории России Миграция сельского населения России XVIII iпол., 598.08kb.
- Университет Кафедра «История и культурология», 821.72kb.
В ходе анализа законодательных актов и нарративных источников Петровской эпохи было обнаружено, что уже в первой четверти XVIII века государственная служба стала ведущим объектом социального престижа личности и главным сословным достоинством дворянства. Еще в 1701 г. было объявлено, что «с земель служилые всякого чина люди служат службы, а даром землями никто не владеет». Такие мероприятия власти, как уравнение статуса вотчины и поместья указом 1714 г. и введение денежного жалованья в качестве вознаграждения сначала военным и позднее чиновникам, означали не уменьшение обязанностей дворянства перед государством, а закрепление одинаковой служебной ответственности и за собственниками наследственных имений, и за владельцами условных держаний. Законодательно было установлено преимущество офицера перед неслужащим дворянином.
С введением 24 января 1722 года Табели о рангах23 принцип приоритета знатности и родовитости при занятии должностей навсегда уступал место принципу личной выслуги, что привело к упрощению системы вассалитета и превращению дворян в прямых подданных монарха. Социальная структура высшего сословия отныне выстраивалась не по коленам генеалогии родовых фамилий, а в соответствие с рангами и милостью императора, который упразднил боярское звание, собственным именем начал возводить придворных в княжеское достоинство, ввел графский и баронский титулы, упорядочил использование фамильных гербов, основал первый русский орден Святого Андрея Первозванного и распорядился «знатное дворянство по годности считать». Чин, в качестве главного показателя успешной службы и благорасположения монарха, приобретал чрезвычайную значимость, подчиняя своему влиянию все социальные сферы существования личности, включая даже повседневную жизнь и приватные человеческие отношения. Количество лошадей в экипаже, ливреи лакеев, место в церкви, приглашение на публичную ассамблею, наряды супруги и дочерей служащего дворянина и т.д. – все определялось его бюрократическим статусом. Требование «выше своего ранга почести» становилось предметом доноса и облагалось штрафом, что стимулировало уважение подданных к чиновной субординации. В то же время «честолюбие и тщеславие» в борьбе за чины всячески поощрялось повышениями по службе, наградами, титулами. В условиях низкой грамотности даже в среде дворянства Петр I вынужден был объявить получение образования также неукоснительной обязанностью и одновременно привилегией российского шляхетства. Дворянский состав высших эшелонов бюрократии и армии, определенный уровень просвещенности усиливали социальный гонор высшего сословия, которое «ради службы от подлости отлично». В то же время именно Табель о рангах давала шанс выходцам из купечества, разночинцев, посадских людей получить личное или даже потомственное дворянство, что также чрезвычайно поднимало престиж государственной службы.
Смысл обязательной повинности и одновременно привилегии дворянства связывался с основополагающими ценностями русского исторического сознания, из которых центральной был образ монарха, персонифицирующего власть, государство и его возрастающую внешнеполитическую силу. Этот ведущий механизм социального контроля престола, получивший мощный импульс развития в Петровское правление, рассматривается в параграфе «Высший авторитет императорской власти и международный престиж России как важнейшее средство воспитания государственного сознания политической элиты». Терминологический анализа законодательных документов и официальной публицистики обнаружил, что настоящий интерес Царя всероссийского, часто называемый в именных указах Наш интерес, выступал как главный смысл, стимул и критерий службы дворянина. В Воинском уставе «Его Величество» был провозглашен «Самовластным Монархом, который никому на свете о своих делах ответа дать не должен»24. Дальнейшее подчинение церкви светской власти повлекло за собой сакрализацию образа венценосного правителя, которого Феофан Прокопович в проповедях называл «министром Всевышнего», «державнейшим» посредником нисходящей на народ милости Божьей25. В отличие от титула монарха термины государство, империя, держава писались, как правило, с маленькой буквы, и имели более приземленное значение, а понятие государственный интерес являлось лишь смысловым усилением ведущей ценности государева интереса и связывалось с проблемой расхищения казны26.
Данная смысловая дифференциация понятий государь, государство, отечество, государева служба и т.д. в русском языке первой четверти XVIII века означала не поляризацию их значений, а лишь усиление роли этих приоритетов в качестве главных идеологических ценностей. Абсолютная власть отождествлялась с личностью императора, служба которому сливалась с чувством патриотизма и причастности к победам расширяющейся державы. Тесная связь образа монарха и ведущих канонов официальной доктрины превращала личный пример царя в важнейший канал воздействия на сознание не только его окружения, но и всего высшего сословия. Неслучайно Петр сам, подчиняясь требованиям «всеобщей службы», приносил пользу отечеству в чине сержанта, бомбардира, капитана, не гнушался роли ученика «образованных политизированных народов», стал первым православным царем, покинувшим пределы России, надеясь, что, «на правителя глядя, и подначальные люди» те же стремления усвоят.
Непререкаемый авторитет самодержца можно рассматривать и как важнейший механизм, обеспечивающий исполнение указов, «презрение» которых «ничем разнится с изменою»27. Политическая теория абсолютизма отличалась убежденностью в особой силе закона, здравого смысла и регулярного государства, призванного установить разумный миропорядок. Поток высочайших распоряжений свидетельствовал о готовности престола воспитать общество через слово императора, прозвучавшее в законе. Сам же монарх, по своей незыблемой воле принимающий «вечные» и «неподвижные» указы, с установлением абсолютистского правления выступал как единственный субъект законотворчества. В официальной доктрине и сознании подданных указы отождествлялись с решением императора, более того - мнение самодержца воспринималось как закон. Именной указ «О должности Сената», Генеральный регламент и регламенты отдельных коллегий и прочие установления не просто вводили единую служебную дисциплину и жесткую бюрократическую соподчиненность, но и наделяли закон, в котором воплощалась воля царя, особой силой.
Преподнесение Петру I наименований «Император, Отец Отечества и Великий» 22 октября 172128 года в связи с триумфальным окончанием Северной войны стало новым этапом в развитии монархического сознания подданных, которое еще более тесно переплелось с патриотической гордостью за победы государства, возглавляемого императором и соответственно провозглашенного империей. Императорский титул, уравнявший статус Петра I и высшего потентата Европы, императора Священной Римской империи, демонстрировал качественно иной уровень притязаний возникшей на окраинах Восточной Европы морской державы. Анализ законодательства и публицистики позволил сделать вывод, что термин империя в русском языке XVIII века означал силу и могущество, что не могло не повлиять на направленность развития государственного мышления общества и, прежде всего, его элиты. Таким образом, именно в царствование Петра I были разработаны основные мобилизационные механизмы реализации государственной доктрины, вобравшей в себя следующие приоритеты: слава расширяющей свои границы России; определенный уровень образованности, соответствующий европейской культуре, который во времена первого императора именовался регулярностью, а во второй половине XVIII столетия – просвещенностью; культ непререкаемой обязанности и высшей привилегии дворянина служить монарху.
В течение последующих десятилетий будет расширяться социальная база этой имперской идеи, пока ни утвердится в сознании всего высшего сословия, став ведущим мотивом деятельности каждого его представителя. Сложнейшему процессу дальнейшего развития государственного мышления дворянства и превращения службы императору после отмены ее обязательного характера из принудительного долга в почетное право посвящена Глава II «ДЕРЖАВНАЯ ИДЕЯ И РЕЗУЛЬТАТИВНОСТЬ СОСЛОВНОЙ ПОЛИТИКИ В ЦАРСТВОВАНИЕ ЕКАТЕРИНЫ II». Приоритеты политической доктрины императрицы, которые она подкрепляла авторитетом «нашего деда Петра Первого», рассматриваются в параграфе «Официальная идеология последней трети XVIII века». Вслед за царем-преобразователем Екатерина провозгласила незыблемой основой государственной идеи самодержавную власть монарха. В ходе работы над диссертацией был обнаружен в РГАДА автограф Екатерины «О преимуществе Императорского Величества», где с характерной четкостью излагались аргументы в пользу самодержавия, как единственно приемлемой для России формы правления: «Особа Императорского Величества», которой, приносится «присяга в верности» является «единовладеющей» и «освященной понеже святым миром помазанной и коронованной»; самодержавие никак не ограничивается законом, более того – законы являются главным орудием реализации намерений царствующего правителя, который «отчету же в делах на сем свете не подвержен»; самодержавное правление - главное условие государственного достоинства России, поскольку «соединение власти в Особе Императорского Величества возбуждает уважение иностранных народов»29.
Внешнеполитическая доктрина в царствование Екатерины превратилась в идею имперского могущества, которая отразилась в самых различных документах, приобретая тональность, соответствующую функциям тех или иных текстов. В законодательных актах часто прямо звучала готовность к «распространению пределов великого государства» и продолжению «праведно начатых войн». В реляциях русским послам постоянно напоминалось о «твердости, достоинству Нашего министра сходственной». В указах о награждениях имперская идея трансформировалась в признание «преданной службы» «единственно почтения достойным» делом для «истинного сына отечества»30. Екатерина ревностно относилась к тому, чтобы названия новых территорий своевременно отражались в полном императорском титуле, который становился все более громоздким. Она уже не отстаивала право русских быть в Европе, а непосредственно провозгласила Россию «европейской державой». Самоопределение России как могучего государства происходило и на уровне политики престола, и на личностном уровне индивидуального сознания подданных, методы воздействия на сознание которых претерпели эволюцию во второй половине столетия.
Если в эпоху Петра главная мировоззренческая ценность беззаветной преданности «Самовластному Монарху» провозглашалась через тексты присяг, публичные проповеди и угрозы «отсечения головы», то в документах Екатерины постоянно упоминалось о «природном Нашем человеколюбии» и «материнских увещеваниях». Императрица запретила «бранные и поносные слова» в официальных бумагах, уничтожила Тайную Розыскную Канцелярию и само «ненавистное изражение "слово и дело"», практически не допустила ни одной смертной казни дворянина, о перспективе «лишения живота» упоминала лишь в назидание и на том месте, где Петр рубил головы, устраивала публичные казни «вредных сочинений»31. Это старание власти «о исправлении нравов» и «подготовке их умов для введения лучших законов» было связано не столько с характером и кругом чтения императрицы, сколько с усложняющимися задачами, встающими перед страной. Престол остро нуждался в развитии государственного сознания у подданных и их деятельной поддержке всех мероприятий правительства, но при этом ставка делалась непосредственно на политически активную образованную элиту. «Народом», «усердными детьми своего отечества» были для власти только представители высшего сословия, внутреннюю зависимость которого от имперской идеологии власть всячески поддерживала и усиливала на протяжении десятилетий. Освобождение дворянства от обязательной службы произошло, когда это сословие окончательно превратилось в правящий класс, костяк бюрократического аппарата и армии, основную интеллектуальную силу империи, своего рода несущую конструкцию всего общественного здания.
Политика престола после 18 февраля 1762 г., когда служба императору была лишена экономической и правовой аргументации и перед престолом встала задача предельно повысить эффективность воздействия незафиксированных законодательно стимулов «приохочивания» к государственной службе, рассматриваются в параграфе «Методы воздействия власти на сознание высшего сословия после издания «Манифеста о вольности дворянства». Этот документ по своему пафосу был выдержан в стилистике идеологии абсолютистского государства, продолжающего видеть в господствующем классе не только привилегированное, но и «служилое» сословие. В Манифесте констатировалось, что в результате нескольких десятилетий целенаправленных усилий престола сформировалась мощная социальная опора самодержавия в лице преданного власти образованного дворянства. «Благородные мысли, - говорилось в Манифесте, - вкоренили в сердцах истинных России патриотов беспредельную к Нам верность, а потому и не находим Мы той необходимости в принуждении к службе, какая до сего времени потребна была». Манифест сохранял Петровскую концепцию службы как почетного долга «благородного дворянина», требовал «презирать» всех, «кои никакой службы не имели», урезал только что провозглашенную свободу рядом условий32 и таким образом оказывался документом, призванным не столько расширить привилегии высшего сословия, сколько заявить об ожиданиях власти, а точнее – о более высоком пороге этих ожиданий.
Вступив на престол, Екатерина не отменила, но и не подтвердила дарованную дворянству свободу – именные указы первых месяцев ее правления вообще не содержат упоминаний об этой новой привилегии высшего сословия. Только в 1763 была создана «Комиссия о вольности дворянства» подготовившая «Проект права дворянского», который, однако, не привел к законодательной конфирмации свободы от обязательной службы. Окончательно «вольность службу продолжать» была признана лишь в Жалованной грамоте дворянству 1785 г., где одновременно провозглашалась обязанность «всякого дворянина по первому позыву самодержавной власти не щадить живота для службы государственной». Показательно, что именные и сенатские указы, регламентирующие порядок службы высшего сословия, сохраняли неизменную идеологическую направленность и до, и после издания Жалованной грамоты, и на деле сводились к ограничению возможностей получить отставку: вводился жесткий контроль за послужными списками, подлинными увольнительными указами, свидетельствами о болезни; осложнялось даже получение отпусков и фиксировался их срок; понятие «кампания», во время которой, согласно Манифесту, уход со службы был запрещен, приобрело очень широкое толкование, включающее и такие мирные мероприятия власти как, например, генеральное межевание; при отставке, причем только первой, статус дворянина повышался строго на один чин при условии, если он находился в этом чине не меньше года, в случае возвращения к делам повышение аннулировалось; никогда не служившие недоросли не могли рассчитывать на увольнение и получение паспорта и т.д.33
Таким образом, сословное законодательство всячески стимулировало готовность «ревностно служить императору и отечеству» отточенными за десятилетия методами социального контроля. Престол воздействовал на честолюбивые стремления подданных «придать большую знать своей карьере», разжигал сословный гонор «благородного дворянства», имеющего почетное право «знатной службы», стимулировал конкурентную борьбу за чин, который, навсегда потеснив родовое достоинство, прочно утвердился в общественном сознании как главный показатель сословной иерархии, основной критерий оценки человека в обществе и даже его собственной самооценки.
В царствование Екатерины II внедряемая в сознание высшего сословия самодержавная доктрина становится сложнее и выражается с помощью более богатой лексики. Многочисленные указы настойчиво воспитывали в дворянине качества идеального подданного, предполагающие «нелицемерное отправление должности», отказ от «лихоимства», «точное знание», разумную инициативу и даже иногда смелые решения, чтобы «не поставляло дворянство прямой своей должности в приказных только обрядах», а следовало «памяти прародителей, заслугами отечеству прославившихся». Понятие государственный интерес, означавшее в начале XVIII века наполненную и защищенную от хищений казну, к концу столетия расширяется до «благополучия всей обширной Российской Империи»34. Вместе с усложнением терминологии исходящих от престола бумаг происходило усложнение патриотических чувств, которые сливались в единый порыв объединенные образом самодержавной императрицы. Приверженность дворянства «богоугодному и достохвальному делу беззаветного служения» стимулировалась и реальными материальными благами. Однако ценность наград измерялась не столько их номинальной стоимостью, сколько степенью престижности, поэтому своеручно врученная табакерка с портретом императрицы могла для сановника значить больше, чем пожалованные деревни35. Механизм подобной социальной регуляции, апеллирующий к стремлению обладать престижной мерой богатства и порождающий у дворянина высокую самооценку, горделивое чувство причастности к власти, господствующему классу, сильной державе, отличался высокой результативностью, которая анализируется в параграфе «Государственная служба императору и чиновный статус - основополагающие ценностные ориентации дворянина».
Интенсификация сложного механизма идеологического и социально-психологического воздействия официальной доктрины на сознание дворянина увенчалась успехом, и власти удалось, предоставив господствующему классу широчайшие привилегии, сохранить его в качестве служилого сословия, главной социальной опоры абсолютизма. Данный вывод основывается на письмах последней трети XVIII столетия, т.е. на текстах, в которых запечатлелась стойкая приверженность дворянства к государственной службе уже после отмены ее обязательного характера в феврале 1762 г. Одобрительные отзывы по поводу издания Манифеста о вольности быстро сменяются почти полным забвением в переписке последней трети XVIII века этого важнейшего права высшего сословия. Показательно, что даже желание получить отставку или отпуск объяснялось прежде всего состоянием здоровья или полным расстройством хозяйственных дел и лишь в отдельных случаях аргументировалось однажды провозглашенной свободой. Большинство авторов писем признают государственную службу важнейшим условием преданности императору, основной обязанностью дворянства перед отчеством. Юридически установленная повинность, заставляющая представителей господствующего сословия подчиняться закону, постепенно превратилась во внутренне осознанный долг. Критерии оценки личности в дворянском обществе также основывались на признании государственной службы основной и наиболее почетной сферой приложения сил. Такие характеристики, как «государственный человек», «заслуженный человек», «чиновный человек» свидетельствовали о высоких нравственных качествах людей, которым они давались36.
Идея верноподданнической обязанности затмевала собой собственно сословные цели дворянства, растворяла их в государственном интересе и препятствовала формированию политической культуры господствующего класса. Отсутствие сложной, складывающейся поколениями иерархической структуры российского сословия феодалов привело к возникновению у каждого дворянина чувства личной зависимости от монарха. Не сложная система вассально-сеньориальных связей гарантировала единство высшего сословия, а милость двора и дарованный императорской властью чин объединяли прямых подданных монарха. Вертикально направленный механизм психологической сплоченности высшего класса, ориентированный на авторитет престола и слабое развитие сословного самоопределения дворянства, обусловили социально-психологическую возможность раскола в среде господствующего сословия. Постепенная деформация в сознании образованной элиты внушаемых властью ценностей, которую удалось обнаружить с помощью сравнительного анализа лексики официальных источников и переписки, а также художественных произведений дворянских писателей и публицистов, рассматривается в Главе III «ОТРАЖЕНИЕ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ ВЛАСТИ И ЛИЧНОСТИ В ПОЛИТИЧЕСКОМ ЯЗЫКЕ XVIII ВЕКА». Такие формулировки, как «Наш народ», «все обитатели вверенной Нам от Бога Империи» и т.п., иначе говоря, термины, идентифицирующие все население, довольно часто встречаются в официальных документах, то понятия, отражающие специфику взаимоотношений престола и индивидуальности значительно сложнее вычленить в историческом материале. В этом плане интересную информацию содержат образцы посланий на высочайшее имя, официально установленные наименования в подписях авторов петиций и челобитных, титулатура монарха, которые на основе широкого текстологического сравнения с другими видами нарративных источников исследуются в параграфе «Понятия "холоп", "раб", "подданный"».
К концу XVII столетия социальная иерархия общества следующим образом отражалась в высочайше заданном «понятийном аппарате» прошений на высочайшее имя: представители податного населения должны были подписываться «сирота твой», духовенства – «богомолец твой», а служилым людям следовало именовать себя «холоп твой». В 1702 г. формуляр посланий монарху был изменен именным указом Петра «О форме прошений, подаваемых на высочайшее имя»: "На Москве и во всех городах Российского царства всякого чину людям писать в челобитных нижайший раб»37. Объединение населения страны наименованием «раб» в отношении верховного правителя означало терминологическую фиксацию роста самодержавной власти, увеличение дистанции между престолом и подданными и стимулировало сакрализацию личности монарха в русском общественном сознании. В данном контексте понятие «раб» было практически лишено уничижительного значения. В России XVIII века, где служба монарху возводилась в ранг важнейшей мировоззренческой ценности, роль «слуги царя» столь же возвышала подданного, как смирение «раба Божьего» украшало праведника. Анализ прошений на высочайшее имя после 1702 г. свидетельствует, что новый формуляр и, в частности, подпись «Вашего Величества нижайший раб» легко был усвоен челобитчиками и быстро перешел в разряд автоматически воспроизводимых штампов.
Официально заданное наименование подданных сохранялось и неоднократно подтверждалось вплоть до 1786 г., т.е. до указа Екатерины II «Об отмене употребления слов и речений в прошениях на Высочайшее имя»38, согласно которому подпись «верноподданный раб», трансформировалась в посланиях на высочайшее имя в понятие «верный подданный». Подобный терминологический выбор власти стал лаконичным выражением провозглашенного и узаконенного изменения официальной концепции отношений престола и личности, а также импульсом для развития института подданства в российском обществе. Законодательство XVIII столетия, особенно его второй половины, свидетельствовало о все более интенсивном использовании властью этого понятия в качестве орудия социального контроля. Терминологический анализ исходящих от престола документов обнаружил дифференцированное отношение к подданным империи: абсолютизм Екатерининского царствования различал «старых», «природных» и «новых» подданных, кроме того - «временных» и «постоянных» подданных, в официальных текстах также упоминаются «полезные», «просвещенные», «истинные» верноподданные, и, наконец, признается существование «знатных» и «низких» подданных. Главной референтной группой для власти были, разумеется, «знатные подданные», что распространялось, в частности, на немногочисленную элиту «иноверцев» и населения присоединенных территорий, так называемых «новых подданных».
В русском языке XVIII века существовал еще один термин – гражданин, выражающий взаимоотношения государства и личности и встречающийся в законодательстве, публицистике, а также в художественной и переводной литературе, содержание которого рассматривается в параграфе «Образ «гражданина» и «сына отечества» в официальной идеологии и общественном самосознании». Важнейшим этапом углубления смыслового значения понятия гражданин в русском языке второй половины XVIII века стал «Наказ» Уложенной комиссии, на страницах которого возникал абстрактный образ «гражданина», имеющего в отличие от «ревностного российского подданного» не только обязанности, но и права. «Имение, честь и безопасность» этого отвлеченного социального субъекта, проживающего в неком «благоучрежденном государстве», охранялись одинаковыми для всех «сограждан» законами39. Гигантское расстояние между социальной утопией «Наказа» и реальностью не умаляет, тем не менее, принципиального воздействия юридических штудий императрицы на образ мыслей образованной элиты. Сам факт присутствия в документах, исходящих от престола, пространных рассуждений о «гражданской вольности», «равенстве всех граждан», «гражданских обществах» и т.п., подспудно стимулировал усложнение содержания этих понятий в языке и сознании современников.
Однако контексты, в которых встречается понятие гражданин в официальных текстах, обнаруживает всю специфику его употребления в русском политическом языке XVIII века. Обращает на себя внимание полное отсутствие конфликтного противопоставления терминов гражданин и подданный, свидетельствовавшее о том, что в середине XVIII века и для власти, и для большинства современников понятие гражданин не было символом противостояния абсолютизму. Этот термин часто употреблялся с тем, чтобы акцентировать не только существование всеобщей зависимости подданных от престола, но и наличие так называемых горизонтальных отношений между жителями империи, которые в данном случае именовались согражданами40. Однако в крепостнической России на это звание могла рассчитывать прежде всего элита общества. Податное население исключалось из разряда «hominess politici» и к «гражданам» не причислялось41. И если в идеологически направленных манифестах престола еще встречались обобщенные термины народ, нация, подданные, граждане, за которыми угадывался идеальный образ всего населения империи, то в таком документе повседневности, как переписка, наименование крестьянства ограничивалось понятиями души, подлое сословие, простой народ. В сознании власти и дворянства жила уверенностью в полной психологической и интеллектуальной неготовности крепостных приобрести «звание свободных граждан»42. Таким образом, в развитии политической терминологии русского языка второй половины XVIII века понятие гражданин парадоксально становилось нравственным оправданием существования крепостничества.
Лишь отдельные представители дворянской элиты понятие гражданин сопоставляли с понятием человек. Следуя за взглядами Руссо «о переходе от состояния естественного к состоянию гражданскому», Радищев полагал, что «человек родится в мир равен во всем другому», соответственно «государство, где две трети граждан лишены гражданского звания, и частию в законе мертвы» не может назваться «блаженными» - «земледельцы и доднесь между нами рабы; мы в них не познаем сограждан нам равных, забыли в них человека»43. В то же время среди фрондирующего дворянства нашлись и те, кто осмелился противопоставить понятие подданный понятию гражданин и превратить данное противопоставление в орудие политического дискурса. За несколько лет до указа Екатерины о запрещении упоминать слово «раб» в посланиях на высочайшее имя и обязательной замене его на слово «подданный» в проекте Н.И.Панина «О фундаментальных законах», который сохранился в записи его друга и единомышленника Дениса Фонвизина, говорилось: «Где же произвол одного есть закон верховный тамо есть Государство, но нет Отечества; есть подданные, но нет граждан»44. Приведенные слова канцлера Панина и писателя Фонвизина являются одним из первых случаев употребления прямой антитезы «подданный»-«гражданин».
Таким образом, в общественном сознании второй половины XVIII века постепенно складывалась иная, альтернативная официальной, трактовка слова «гражданин», в котором высшая политическая элита дворянства начинала видеть человека, защищенного законом от своеволия самодержца и его личных высочайших пристрастий. При этом мыслящий дворянин ожидал от «истинного гражданина», коим почитал и себя, определенной политической зрелости и чувства личной ответственности за Отечество, но не за самодержавное государство. Неслучайно в проекте Панина-Фонвизна отчетливо прозвучало мнение, что понятие «Отечество» не исчерпывается образом абсолютной монархии Екатерины. Начавшееся ослабление союза образованной элиты и государства применительно к данному периоду проявится на уровне оценочных реакций и терминологических предпочтений. Преодоление непререкаемого авторитета самодержавного правления будет заключаться в поиске иных сфер реализации личности, относительно независимых от имперского аппарата, престола, светской массы. Сложному социально-психологическому процессу отстранения наиболее думающей и остро чувствующей части интеллектуалов от верховной власти посвящена Глава IV «ФРОНДА РОССИЙСКОГО ДВОРЯНСТВА».
Эволюция предпочтений образованных представителей высшего сословия, пошедшая по линии ослабления актуальности официальных идеалов, разрушения неоспоримой значимости успешной государственной службы, пересмотра содержания социального престижа рассматривается в параграфе «Постепенная девальвация ценности чина и служебной карьеры в сознании фрондирующей элиты». Подобные настроения, обнаружение которых потребовало специальных методик контент-анализа, еще только зарождались, часто были ограничены лишь словесными заявлениями, не реализовывались в продуманных действиях и отразились в косвенных заявлениях, нарушениях этикета, нестандартном восприятии стереотипных ситуаций. Сплошной учет всех негативных высказываний в переписке, привлеченной к работе, обнаружил, что сфера государственной службы вызывала наибольший негативизм у авторов, которые особенно болезненно воспринимали общепринятые средства продвижения по чиновной лестнице, «выхаживания», «доискивания» и «идолопоклонство», т.е. систему прошений, рекомендаций, протекций45. В сознании некоторых представителей образованной элиты чин утрачивал значение основной мировоззренческой ценности, интересы служебного успеха переставали доминировать в сознании, а такое понятие как «награда» приобретало широкий спектр этических определений: награда без прошения, «заслуженная» награда, «сторонняя» награда, «выпрошенная» награда, награда, полученная через фаворита и т.д.46 Переписка позволила уловить и постепенное усложнение представлений о высшем содержании самой государственной службы, разрушение неделимой для традиционного сознания формулы ревностной преданности императору и Отечеству, когда авторы, принадлежащие особенно к высшим эшелонам власти, начинали различать службу государю, Отечеству, общему благу, придворную службу47.
Данные настроения усугублялись критикой «интриг самых пакостных и стряпческих, нападений клеветливых»48, нравов и взаимоотношений, господствующих в светской среде, низость которых отмечали все без исключения авторы использованной в работе переписки, вне зависимости от чина, близости к трону, положения в правящей иерархии. Так социально-психологический склад большинства отрицался самим же большинством, а прямые подданные императора оказывались разъединенными и идеологически, и духовно. Важнейшим поведенческим проявлением этического конфликта личности и светской среды можно считать обретение дворянином внутренней независимости от господствующего общественного мнения, которое определялось как болтание, разглашение, молва, слухи, толки, сплетни, злословие и т.п. В результате происходило изменение референтной группы авторов писем, откуда постепенно вытеснялась окружающая среда, заменяемая на умозрительное малочисленное сообщество особых людей, именуемых в переписке как умные, честные просвещенные люди, прямо благородные люди, истинный патриот, общество добронравных49.
Ослабление воздействия идеологических доктрин абсолютизма и господствующих в светской среде предпочтений привело к угасанию традиционных ценностей в сознании дворянина «острого разума, преисполненного знаний и честности», «надменности и тщеславия о себе»50 и попытке направить нереализованные возможности в иные социальные области, удаленные и относительно независимые от бюрократического аппарата, престола, светской массы. Данный процесс внутренней переориентации представителей господствующего сословия, располагающих определенной бытовой свободой и потому имеющих возможность совмещать несколько типов социальной реализации, рассматривается в параграфе «Возникновение феномена “частного человека” и “приватной” сферы существования». Привилегированное положение предоставляло дворянину уникальную возможность удалиться от придворной жизни, светского окружения, изматывающей борьбы за карьеру и обрести пусть временное, а порой и иллюзорное, но успокоение в замкнутом мире дворянской усадьбы, в семейном счастье, дружеском кружке; в масонских исканиях, книгах, писательском труде; в автономной социальной деятельности, например, в благотворительности или частном издательстве. Именно в усадьбе часто предавался дворянин, «душевно отставший от всяких великосветских замыслов», «покойному в отставке житью», наслаждению «спокойствием и собственностью своею»51. В загородных домах интеллектуальной элиты царил особый микроклимат дружеского эмоционального общения, расцвеченный любительским поэтизированием и литературными играми. Такими островками «приватного существования» стали Никольское Львова в Тверской губернии, Обуховка Капниста в Малороссии, Премухино Бакунина возле Торжка, Знаменское Плещеева в Орловской губернии, Званка Державина на реке Волхов, подмосковное Тихвинское Новикова, Надеждино Александра Куракина.
Стремлением личности к компенсации утраченного смысла, к реализации в суверенных сферах стало важной психологической предпосылкой и для изменения статуса литературного творчества, его постепенного обособления от придворного одописания и превращения из прихоти и досуга в профессиональный труд52. В результате петровских реформ первой трети XVIII века официальная культурная жизнь, определяющая умственное движение господствующего сословия, сосредоточилась при дворе и служила практическим целям монархии. Самодержавие сознательно поднимало в привилегированный слой образованных людей и стягивало к трону все культурные силы. Сферы науки, искусства, литературы были включены в систему абсолютизма. Новая дворянская культура мыслилась как один из видов государственной службы. К середине XVIII века круг профессионалов, появление которого было санкционировано политическими потребностями абсолютизма, разросся до особого слоя гуманитарно образованного дворянства. Верховная власть уже более не могла удерживать под своим регламентирующим контролем богатую интеллектуальную жизнь правящего сословия. Во второй половине XVIII века дворянская литература имела свою художественную программу, свою критику, свою аудиторию, свои издания, наконец, свои собственные интересы. «Софокл, - писал Екатерине А.П.Сумароков, директора и художественного руководителя «Русского для представлений трагедий и комедий театра», - первый среди трагических поэтов, который был также военным предводителем все же больше известен как поэт, нежели военачальник. Быть великими полководцем и завоевателем - высокое звание, но быть Софоклом - звание не меньшее»53. Добиваясь интеллектуальной независимости от давления официальных ценностей, дворянский поэт начинал претендовать на идейное руководство обществом.
Парадокс русской истории заключался в том, что эмансипация дворянской культуры вдохновлялась не дворянином, глубоко воспринявшим интересы собственного сословия, а самостоятельно мыслящей личностью. Формирование независимого от престола общественного мнения и свободной от высочайшего контроля сферы общественной жцизни осуществлялось «частным человеком». Подобная направленность развития культуры дворянства, драматизирующая этот процесс и придающая ему широкое звучание, рассматривается в параграфе «Усложнение интеллектуальной и эмоциональной жизни образованного дворянина». В переписке второй половины XVIII века можно найти исповедальные откровения, самоанализ, живые реакции на душевное состояние адресата, рассуждения проповеднического характера, мысли, возникающие при чтении произведений философов и богословов. Удельный вес данного эпистолярного материала в корреспонденции различных авторов колеблется от робкой откровенности до практически абсолютного преобладания над другими темами. Нравственные искания составили содержание писем С.И.Гамалеи, А.М.Кутузова, Н. Н. Трубецкого. Им посвящены самые сильные, проникновенные строки в переписке И.И.Дмитриева, В.В.Капниста, Н.М.Карамзина, М.Н.Муравьева, Н.И.Новикова. Наконец, глубинная человеческая духовность, нарушая традиционный этикет, внезапно прорывается в сдержанных полуофициальных, бытовых, родственных посланиях П.А.Демидова, Г.А.Полетико, Н.В.Репнина, И.И.Шувалова и др.
Обретение собственного внутреннего критерия и взгляда на вещи, актуализация иных сфер самореализации, наконец, общее усложнение духовной жизни и активизация интеллектуальной деятельности на фоне развития оппозиционных настроений в среде образованной элиты - все эти факторы стали социально-психологической основой переосмысления целого ряда таких морально-этических категорий, как: честь, гордость, смирение, вольность, просвещенность, чувствительность, чистосердечие. Среди данных понятий «честь» чаще других использовалась в оценочных высказываниях и имела целый спектр порой противоречивых определений - "суетная" честь, "мечтательная", "ложная", "истинная", "основательная", честный по "общему понятию", "почитаемый" честным в глазах публики и т.д. Однако доминирующее в личных источниках дворянского происхождения значение термина «честь» было лишено сословного и фамильного гонора и отождествлялось с категориями «совесть» и «благородство», означающее не принадлежность к господствующему классу, а нравственное достоинство личности.
Понятия «чистосердечие» и «чувствительность» были в первую очередь связаны с областью межличностных отношений и определяли этику дружбы в кругах интеллектуальной элиты. Близкие, эмоционально напряженные контакты играли совершенно особую роль в жизни дворянина, для которого дружба представляла психологическую оппозицию прагматичным связям между представителями высшей чиновной касты. В условиях, когда Екатерина II стремилась сосредоточить культурную и умственную жизнь при дворе, распространить на все ее сферы свое монаршее благоволение, формирование в среде образованного дворянства дружеских кружков, члены которых были объединены эмоционально-интеллектуальной близостью, а не единым порывом «верноподданнической преданности», становилось вызовом политике императрицы.
В «ЗАКЛЮЧЕНИИ» подводятся итоги исследования взаимоотношений самодержавия и элиты российского дворянства второй половины XVIII века, которое было выполнено на основе комплексного анализа законодательства и переписки представителей высшего сословия, а также привлечения данных других нарративных источников, как опубликованных, так и извлеченных из архивных фондов. Сословная политика власти в XVIII столетии определялась в целом закономерностями развития российской государственности и ведущей ролью самодержавия во всех сферах жизни общества, когда именно престолу удалось мобилизовать бόльшую часть населения путем ужесточения режима крепостничества и меньшую, элитарную часть, – путем сложного механизма социального контроля и идеологического воздействия. На протяжении всего рассматриваемого периода монархия целенаправленно формировала свою социальную опору в лице объединенной преданностью императору верхушки общества.
В начале столетия, во время Петровского царствования, произошло законодательное оформление статуса дворянства как господствующего и в то же время служилого сословия, имеющего монопольное право на владение землей и крестьянами, а также почетную обязанность служить государству и для этого получать соответствующее образование. Абсолютизм на протяжении нескольких десятилетий из «служилых людей по отечеству» воспитывал господствующий класс «благородного российского шляхетства», который одновременно должен был оставаться служилым сословием, наделенным особой привилегией «ревностной службы Его Императорскому Величеству». В течение рассматриваемого периода монархия постепенно ослабляла экономические и юридические рычаги давления на дворянство и одновременно усиливала интенсивность влияния на его сознание официальной доктрины. Манифест от 18 февраля 1762 г., а также Жалованная грамота 1785 г. убедительно свидетельствуют о смещении центра тяжести в тактике власти по отношению к господствующему классу от непосредственного принуждения к более тонкому и сложному воздействию на мотивацию «благородных подданных». С помощью детального текстологического анализа законодательства и официальной публицистики удалось выяснить, что имперская доктрина, призванная воспитать государственное мышление у представителей высшего сословия, включала идеи, поддерживающие самодержавное правление и непререкаемый авторитет власти, персонифицированной в личности монарха; символы могущества расширяющейся империи и славы русского оружия; общегуманитарные ценности века Просвещения.
Воздействие государственной идеологии на сознание дворянина осуществлялось через следующие каналы социального контроля.
1. Целенаправленное возвышение личности монарха, в образе которого воплощалось величие власти и патернализм престола. Самодержавный правитель представал в сознании подданных как гарант сильного государства, объединяющий символ для сложного по своему составу населения империи, носитель разумной стабилизирующей воли, воплощенной в законе.
2. Постепенная трансформация государственной службы императору из принудительной обязанности в патриотический долг и почетную привилегию, обеспечивающую высшее положение в обществе, ориентация личности на соответствие качествам «идеального подданного» и внедрение в ее сознание набора знаковых предпочтений. Российский дворянин получил от власти возвышающие наименования «благородный» и «сын отечества» как представитель сословия, на протяжении всей своей истории служащего престолу и объединяющего все население страны осознанным чувством «верноподданнической преданности».
3. Непосредственное участие власти в структурировании высшего сословия, подчинение показателей знатности и всей социальной иерархии воле государства. Введение Табели о рангах, сохранение приоритета государственной службы даже после отмены ее обязательного характера, практическое слияние бюрократических разрядов и социальных групп в среде дворянства превратили чин в главный показатель сословного достоинства. Система выслуги, предоставленная разночинцам возможность проникновения в господствующий класс через службу, фаворитизм женских правлений XVIII столетия окончательно потеснили родовое дворянство и превратили высшее сословие в прямых подданных императора.
4. Формирование системы социального престижа и критериев оценки личности, главным показателем которых становились чин, милость императора и успешная карьера. Несмотря на зафиксированную законодательно в 1714 году ликвидацию условного характера дворянского землевладения, введенного в XV-XVI вв. для создания зависимого от власти слоя светских феодалов, господствующий класс по-прежнему оставался для престола сословием государственных деятелей и полководцев. Монархия жестко ориентировала дворянство на службу, а не на успешное ведение собственного хозяйства, и всячески препятствовала отставкам даже после Манифеста о вольности дворянства и Жалованной грамоты.
Действие идеологической составляющей сословной политики самодержавия по отношению в дворянству оказалось высоко результативным – в сознании господствующего сословия прочно утвердились диктуемые престолом ценности, однако, материалы переписки обнаружили, что эти предпочтения были, прежде всего, демонстративно проявляемыми ориентирами. В результате сословной политики власти в отношении высшего сословия концу XVIII столетия сложился слой просвещенной знати, претендующей на идейное лидерство в обществе и усомнившегося в исключительной ценности чинов и высочайшей милости. Однако отсутствие правила майората, несовместимость закона о единонаследии с реалиями российской действительности и как следствие непрерывное перераспределение и деление дворянской собственности, когда имения даже самых богатых фамилий были рассредоточены по многим губерниям, предопределило слабость слоя земельной наследственной аристократии. Интеллектуальная элита не могла противопоставить самодержавию ни экономической мощи крупных земельных владений, ни складывающегося веками прочного положения в провинции, ни монолитной сословной солидарности. Вертикально направленный механизм психологической сплоченности высшего сословия, единство которого определялось не сложной системой вассально-сеньориальных связей, а приобщением к верховной власти через государственную службу, обусловил отход от монарха фрондирующей образованной элиты и поиск ею иных сфер реализации личности.
Во второй половине XVIII века конфликт образованной личности и престола еще только зарождался, проявлялся на уровне обыденного сознания и дал о себе знать на социальной периферии, удаленной от эпицентра действия официальных ценностей. Нарастающее недовольство и стремление к самоизоляции от государства сдерживались презумпцией невиновности царственной особы и высшим авторитетом верховной власти, который усиливался патриотическими чувствами правящего сословия. Гордость за величие империи и возвышающее чувство причастности к ее блистательным победам по-прежнему сохраняли актуальность для представителей господствующего класса. В «золотой век» российского дворянства еще поддерживался баланс между интересами власти и достоинством просвещенной личности. Фрондерские настроения уживались с верноподданническими идеалами в сознании одной личности, порождая причудливые характеры едких пересмешников Екатерининского царствования. Инициированные государством две ведущие тенденции в социальном развитии дворянства XVIII века – формирование бюрократии и интеллигенции – достигли определенного равновесия. Иначе говоря, слой профессиональных чиновников еще не оформился в касту, оттесняющую высшее сословие от управления империей, а дворянская культура первых поколений фрондирующих интеллектуалов не переросла в открытую оппозицию престолу. Идеологический раскол господствующего класса и утрата им своих ведущих позиций произойдет лишь в первой четверти XIX века и будет генетически связан с социальной историей предшествующего столетия.