XV. Огонь

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Литература 2-4 классы, 30.56kb.
• Инсценировка «Вместе против наркотиков», 104.67kb.
• Рождение энергетики произошло несколько миллионов лет тому назад, когда люди научились, 241.19kb.
• Конкурс детского творчества «Огонь не забава», 34.01kb.
• Реферат, 170.26kb.
• Е. А. Тюгашев концепт «архе» и типология форм правления, 194.81kb.
• Задачи: Проследить, как перекликаются славянские семейные традиции с современными писателю, 73.18kb.
• Прошли летние каникулы. Мы снова сидим за партами и смело шагаем по стране Знаний., 33.19kb.
• Действующие лица: Огонь. Снегурочка. Заяц. Белка. 5 Четыре Лебедя. Лиса. 10. Вьюга., 37.43kb.
• Мы объявляем этот конкурс с целью зажечь огонь глубокого интереса к космосу в ребячьих, 35.29kb.

1. В этом предании явственны родственные черты с Нестеровым сказанием о богатыре-усмошвеце, победившем печенежского великана. «Однажды я его бранил (так рассказывал про него старый отец), а он мял кожи и, рассердившись на меня, тут же разорвал их руками!» Князь Владимир решил испытать его силу, и вот «налезоша бык велик и силен, и повеле раздраждити быка; возложиша на нь железа го­ряча, и быка пустиша, и побеже бык мимо и (его), и похвати быка рукою за бок и выня кожу с мясы, елико ему рука зая»². Печенежский великан заступает в летопис­ном рассказе место змея: яркое свидетельство, что уже в эту раннюю эпоху мифи­ческие предания стали низводиться к явлениям действительного быта и получать историческую окраску. Облака издревле уподоблялись быкам, коровам и снятым с них кожам; а потому бог-громовник, ударяющий по облакам своею палицею, пере­шел в народных сказаниях в богатыря-кожемяку. Богатырь этот обматывается ос­моленными коноплями, т. е. облекается грозовою тучею, потому что конопля (пря­жа) принималась за метафору облачного покрова, а смола — за метафору дождевой влаги (I, 408). В других народных сказках герой, решившийся одолеть змея и осво­бодить царевну, наряжается в воловью шкуру и вступает с своим противником в со­стязание: змей срывает с него воловью шкуру, а герой снимает с змея его собствен­ную кожу³. «От же, замечает сказка о богатыре-кожемяке, Кирило зробив трохи й


¹ Н. Р. Ск., V, 20; О. 3. 1857, VIII, 427; Кулиш, II, 27—30; Москв. 1846, XI—XII, критика, 146—9; Lud Ukrain., I, 278—284.

² П. С. Р. Л., 53.

³ Н. P. Ck., VIII, 417.


нерозумно: взяв змея — спалив, да й пустив по витру попел; то з'того попелу заве­лась вся тая погань — мошки, комари, мухи. А як би вин узяв да закопав той попел у землю, то ничого б сёго не було на свити». На Украйне убеждены, что насекомые эти родились от змея¹. Смысл поверья тот, что комары, мошки и мухи, исчезаю­щие на зиму, снова нарождаются с весною, когда пробудившийся от зимнего сна громовник убьет демона-змея. В Бериславле сохраняется такое предание: в пещере крутой горы, лежащей в тамошних окрестностях, жил крылатый змей; он похитил красавицу и заключил ее в пещере; всех, кто осмеливался приближаться к горе, он пожирал живьём — до тех пор, пока не убил его богатырь на белом коне². Предание это согласно с содержанием стиха о Егории Храбром и Елизавете Прекрасной³. При царе Агее, когда люди оставили веру христианскую, а приняли басурманскую, разгневался Господь и напустил на них змея лютого, поедучего, пещерского (-то же, что Горыныч, т. е. проживающий в горной пещере). Выедает лютый змей все царство, и доходит черёд до царевны Елизаветы Прекрасной; берет ее царь за руку, ведет в чистое поле, становит близ синя моря на крутом берегу и покидает одну. Тут приезжает к ней Егорий Храбрый на белом осле (в других списках: на коне).


«Ой, ты гой еси молодая, прекрасная Лисафета!

Садись ты, смотри в моей буйной главе пороха,

А очми взирай на синее море;

Когда сине море восколебнется,

Тогда лютый зверь подымется,

Ты скажи мне: Егорий Храбрый!»


Садилась царевна, искала в голове Егория, а очами дозирала синё море. Смот­рит — плывет лютый змей; испугалась девица,


Не посмела разбудить Егория Храброго;

Она плакала, зело рыдала,

Обронила свою слезу святому на бело лице.

Оттого святой просыпается⁴,

Сохватал он свое скипетро вострое,

Садился на осла на белого,

Он и бьет змея буйного

В голову, во проклятые его челюсти.


Народные предания о борьбе богатыря с змеем, возникшие из древнейших воз­зрений индоевропейских племен на природу, в эпоху христианскую, при общем стремлении соединять воедино старое с новым, послужили богатым источником, из которого создались легенды о Егории Храбром, Михаиле-воине⁵ и Федоре Тиро­не⁶. У синего моря схватил огненный змей о двенадцати головах, о двенадцати хо­ботах родимую матушку Федора, унёс ее в пещеры белокаменные и отдал своим де­тям на съедение; Федор Тирон берет сбрую ратную, берет копье булатное, приходит в пещеры змеиные: сидит там его родная мать, сосут ее груди белые двенадцать змеёнышей, а большой змей на витязя летит, «яко гора валит». Святой витязь убил


¹ Номис, 6.

² Пассек, V, 219—220. В Сибири ходит рассказ о Змее Горыныче, который обитал в Уральских го­рах, похитил красную девицу и запер ее в Девьей горе. — Финск. Вестн. 1845, VI, 28—30.

³ Ч. О. И. и Д., год 3, IX, 154—8; Калеки Пер., II, 505-524.

⁴ В одном списке Егорий Храбрый, проснувшись, говорит: «что же ты, красна девица, будишь — не будишь, а огнем палишь!»

⁵ Изв. Ак. Н., VIII, 153—4.

⁶ Ч. О. И. и Д., год 3, IX, 145-8; Калеки Пер., III, 525-558.


всех змеенышей, самому змею отсек голову: труп его поглотило синё море, а кровь горячую пожрала мать сыра земля. В апокрифическом житии Федора Тирона¹ змей, похититель его матери («бяше бо красна власы и лицем»), запирает воду, т. е. дожди, и мучит людей и скотину жаждою; являясь в «жилище змиево», Федор обре­тает «матерь свою, яко деву украшену, златом и серебром покрыту, и двенадцать змей великих остегнули ю; старый змий седяше пред нею на столе злате, и етери гади великие и малые лежаху пред нею — стрежаху ее». Федор Тирон побивает зме­ев, а Михаил-архангел «пропускает воду тещи первым путем». Так же и в болгар­ской песне ламий (змей) запирает воду и требует дани юными девами, а св. Геор­гий избавляет народ от этого бедствия². В словенской сказке³ драк захватывает ис­точник и облагает окрестных жителей обычною данью; когда дошла очередь до ца­ревны и отвели ее к дракону, то все царство оделось черным траурным сукном, т. е. светлое небо облачилось темными тучами (о черном сукне, как метафоре тучи см. I, 277). О замене Перуна св. Георгием было сказано выше (см. гл. XIII); что же ка­сается замены громовника Михаилом-архангелом, то она, очевидно, возникла под влиянием XII главы Апокалипсиса, в которой читаем: «и бысть брань на небеси: Михаил и ангели его брань сотвориша со змием... И повержен бысть змий великий, змий древний, нарицаемый диавол», испускающий «из уст своих воду, яко реку». В старинных заклятиях придаются змею следующие эпитеты, указывающие в нем демона грозовых туч: «заклинаю змию облаковидную, огневидную, власяновидную, дубовсходную (см. I, 156), врановидную (= темную, что ворон), змию слепую (т. е. помрачающую свет), черную, стрельнуто, триглавую, уядающую жены, ехидну морскую»⁴.

Как существо демоническое, змей в народных русских преданиях выступает не­редко под именем Кощея бессмертного. Значение того и другого в наших сказках совершенно тождественно: Кощей играет ту же роль скупого хранителя сокровищ и опасного похитителя красавиц, что и змей; оба они равно враждебны сказочным героям и свободно заменяют друг друга, так что в одной и той же сказке в одном ва­рианте действующим лицом выводится змей, а в другом — Кощей. В польской сказке⁵ krol podziemny, Kościej nieśmiertelny заступает место Морского Царя. Мор­ской Царь, в первоначальном его значении, есть бог дождевых туч, помрачающий светлое солнце, или, выражаясь поэтически: похищающий эту златокудрую деву; отсюда понятна подставка этого мифического лица подземным царем, т. е. влады­кою облачных гор и вертепов, каким изображает народный эпос Змея Горыныча и Кощея. В старославянских памятниках слово кощь, кошть попадается исключи­тельно в значении: сухой, тощий, худой телом, и, очевидно, стоит в ближайшем родстве с словом кость, как прилагательное к существительному⁶; глагол же окосте­неть употребляется в смысле: застыть, оцепенеть, сделаться твердым, как кость или камень, от сильного холода. На основании этого лингвистического указания долж­но думать, что название Кощей принималось сначала как эпитет, а потом — и как собственное имя демона — иссушителя дождевой влаги (Cushna), представителя


¹ Пам. отреч. лит., Н, 93—99.

² Миладин., 28—32.

³ Slovenske povesti, изд. Skultety a Dobsinsky, 1, 3—4.

⁴ Пам. отреч. лит., II, 353—5.

⁵ Эрбен, 104.

⁶ Ч. О. И. и Д. 1866, II, 32—33. Переход звуков ст и щ — самый обыкновенный: пустой — пуща, гу­стой — гуща, расти — роща и проч.


темных туч, окованных стужею; в зимнее время года тучи как бы застывают, пре­вращаются в камни и не дают более плодоносных дождей, а вследствие того и сама земля лишается своей производительной силы. До сих пор именем Кощея называ­ют старых скряг, иссохших от скупости и дрожащих над затаенным сокровищем (= золотом солнечных лучей и живительною влагою дождя); народная сказка¹ при­писывает ему и обладание гуслями-самогудами, которые так искусно играют, что всякий невольно заслушивается их до смерти = метафора песни, какую заводят су­ровые осенние вихри, погружающие в долгий сон и оцепенение всю природу. В сближении с этими данными надо искать объяснения и той эпической прибавке, которою характеризуется вещая сказочная старуха, заправляющая вихрями и вью­гами и по самому своему имени родственная с змеем Ahi: баба-яга — костяная но­га. В нижнелужицком kostlař — колдун, чародей (сравни готск. skohsl — бес, злой дух)²; старинное русское «кощуны творить» — совершать действия, приличные кол­дунам и дьяволу (кощунствовать), а в областных говорах костить — ругать, бра­нить. Демон зимы в народных преданиях нередко представляется старым колду­ном, волею которого сказочные герои и героини, вместе с их царствами, подверга­ются злому очарованию или заклятию. Подобно поедучим змеям, Кощей чует «за­пах русского духа», и в заговорах доныне произносится заклинание против Кощея-ядуна³. После этих общих замечаний обращаемся к разбору народных сказок о Ко­щее бессмертном. Польская сказка⁴ рассказывает, что он усыпил своим дыханием целое царство, буйным вихрем схватил прекрасную королевну, унёс в свой замок и напустил на нее непробудный, смертный сон. В королевском дворце настала гробо­вая тишина, «gdyż wszyscy jak stali albo siedzieli, nieprzespanym snem usnęli i spią: krol z podniesionym do wiwatu kielichem, wojewoda z niedokończonym w gardle raportem, goście z przełkniętym do połowy kęsem, lub z nieskończoną na poł rozmową. A nie tylko pałac i stolica, ale nawet kraj cały spi w nieprzespanym śnie pogrążony: oracz z zamachniętym na woły biczem, żnieje z założonemi do cięcia sierpami, pasterze z usnionemi w poł drogi trzodami, myśliwy z zapalonym na panewce prochem; słowem ptaki usnęli wśrod lotu, zwierzęta w biegu, woda w płynieniu, wiatr w powiewie, ludzie w pracy i zabawie. Nigdzie brzęku ni szmeru, nigdzie głosu ni ruchu, wszędzie cisza, martwość, sen». Непробудный сон продолжался до тех пор, пока не явился освободитель, который победил Кощея и добыл чудесные гусли-самограи. Едва послышались звуки этих гуслей, т. е. едва раздалась песня весенней грозы — как тотчас все ожило, задвига­лось, засуетилось: король окончил начатой тост, воевода стал продолжать свой до­клад, гости принялись кушать и разговаривать, и т. д. Не менее интересно содержа­ние русской сказки⁵: юный царевич (= бог-громовник) женится на Марье Моревне, прекрасной королевне. Ее воинственный, богатырский характер⁶, неописанная кра­сота и прозвание Моревна (дочь моря) указывают, что в ней надо видеть богиню весны, славянскую Венеру — Ладу (= Фрею). В этом образе, как уже было замечено


¹ Н. Р. Ск., 1—II, стр. 359-360.

² О влиян. христ. на cл. яз., 103.

³ Сахаров., I, 19.

⁴ Глинск., I, 102—3; III, 30-37.

⁵ Н. Р. Ск., II, 24; VII, 6; VIII, 8; сравни I, 14, и Малорус. Сборн., 372—6.

⁶ «Собрался царевич в дорогу, шел-шел и видит — лежит в поле рать — сила побитая. Спрашивает: коли есть тут жив человек — отзовися! кто побил это войско великое? Отозвался ему жив человек: все это войско великое побила Марья Моревна, прекрасная королевна». Царевич находит воинственную деву и женится на ней; брак, следовательно, совершается в пору весенних гроз, обыкновенно изобра­жаемых в народном эпосе кровавыми битвами.


выше (стр. 66), сочеталось представление весеннего солнца с облачною, дожденосною девою. Ради яркого блеска, разливаемого этой богинею, и под влиянием мета­форы, уподобившей солнечные лучи золотым волосам, сказочная королевна в дру­гих вариантах называется Ненаглядною Красотою или царевною — золотой ко­сою¹. Но брак царевича с красавицей непродолжителен; Марью Моревну похищает Кощей бессмертный или змей, а иногда просто — черт. Народная фантазия изобра­жает этого злого демона заключенным и скованным, подобно лукавому Локи и Ариману: в запертой комнате дворца висит он на железных цепях и крюках², что означает тучу, окованную зимним холодом (I, 297—8), и только тогда срывается с них, когда вдоволь напьется воды, т. е. весною; вода, наделяющая Кощея столь ве­ликою силою, что ему нипочём разорвать железные узы, есть вода живая = сгустив­шийся и готовый излиться дождь. «Вздумалось королевне, говорит сказка, на войну собираться; покидает она на Ивана-царевича все хозяйство и приказывает: везде ходи, за всем присматривай; только в этот чулан не моги заглядывать! Он не вы­терпел; как только Марья Моревна уехала, тотчас бросился в чулан, отворил дверь, глянул — а там висит Кощей бессмертный, на двенадцати цепях прикован. Просит Кощей у Ивана-царевича: сжалься надо мной, дай мне напиться! десять лет я здесь мучаюсь, не ел, не пил — совсем в горле пересохло! Царевич подал ему целое ведро воды; он выпил и еще запросил: мне одним ведром не залить жажды, дай еще! Ца­ревич подал другое ведро; Кощей выпил и запросил третье, а как выпил третье вед­ро — взял свою прежнюю силу, тряхнул цепями и сразу все двенадцать порвал». Итак, змей-туча, окостеневший от холода, получает имя Кощея и представляется заключенным в железные оковы пленником. Согласно с этим, слово кощей упот­ребляется в древних памятниках в значении пленника (на старинном языке вязень = узник) и раба³. Сорвавшись с цепей, Кощей овладевает красавицей и уносит ее далеко-далеко в свои горы или подземные пещеры, т. е. закрывает ее светозар­ный лик мрачным, облачным покровом. Царевич отправляется искать свою милую подругу; в этом искании ему помогают силы весенней природы: Ветер, Гром и Дождь (Град) или их олицетворения — птицы орел, сокол и ворон. Царевичу удает­ся увезти ее из заключения, но Кощей (или змей) быстро нагоняет их на своем славном коне, отымает беглянку и снова запирает ее в неволю. Тогда царевич реша­ется добыть себе такого коня, который был бы сильней и быстрее Кощеева, и за трудную службу у бабы-яги достигает своей цели. Он опять увозит Марью Море­вну; Кощей пускается в погоню, но богатырской конь царевича убивает его ударом своего копыта. Так рисует народный эпос весеннюю грозу, когда красавица-Солнце то выходит из-за туч, то снова заволакивается ими, пока наконец не осилит добрый


¹ Н. Р. Ск., VII, 9.

² В Slov. pohad., 360—6, вместо Кощея выведен železny mnich, обитающий в замке на курьих нож­ках; название mnich (ради черной монашеской одежды) служит здесь указанием на представителя мрака, а эпитет железный на сдерживающие его оковы.

³ Вот эти немногие места памятников: в Слове о полку Игореве (Рус. Дост., III, 112, 148, 160) — «аже бы ты был (в. кн. Всеволод), то была бы чага (пленница) по ногате, а кощей по резане»; смысл тот: если бы ударил на половцев в. князь, то были бы дешевы пленники и пленницы, которых в древ­ности продавали в рабство. О князе Игоре, попавшем в половецкий плен, Слово о полку говорит: «ту Игорь князь выседе из седла злата, а в седло кощиево», т. е. пересел из седла княжеского в неволь­ничье, из князя сделался рабом. В летописях (Карамз. И. Г. Р., II, примеч. 420) кощей означает княже­ского слугу. Певец Слова о полку обзывает половецкого хана Кончака поганым кощеем — или в бран­ном смысле раба, или как человека сухопарого, костлявого, каким и до сих пор представляется русско­му народу татарин.


молодец громовник. Конь царевича соответствует Зевсову Пегасу: как тот ударом копыта творил живые источники, так этот поражает копытом Кощея, т. е. уничто­жает тучу, заставляя ее пролиться на землю обильным дождем. Вместо указанного эпизода о добывании богатырского коня, другие варианты сказки заставляют царе­вича отыскивать Кощееву смерть. Чтобы совершить такой подвиг, нужны необы­чайные усилия и труды, потому что смерть Кощея сокрыта далеко: на море на окиане, на острове на Буяне есть зеленый дуб, под тем дубом зарыт железной сундук, в том сундуке заяц, в зайце утка, а в утке яйцо; стоит только добыть это яйцо и сжать его в руке, как тотчас же Кощей начинает чувствовать страшную боль; стоит только раздавить яйцо — и Кощей мгновенно умирает¹. То же рассказывают и про змея²: существует остров, на острове камень, в камне заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце желток, в желтке каменёк — это и есть змеиная смерть; надо только добыть каменёк и бросить им в змея! Красавица-царевна выведывает у Кощея его заветную тайну, сообщает ее царевичу, и тот отправляется на чудесный остров. Долго идет он путем-дорогою, долго не ел, не пил ничего, голод его донимает. Вот летит ястреб (или орел, сокол, ворон), Иван-царевич прицелился: «ну, ястреб! я тебя застрелю да сырьём скушаю». — Не стреляй меня, царевич! — отвечает птица, — в некое время я тебе пригожуся. Бежит медведь: «ах, косолапой! я тебя убью да сырьём съем». — Не бей меня, царевич! в некое время я тебе сам пригожуся. Подобная же встреча была и с волком. Наконец видит царевич — на берегу щука трепещется: «а, попалась, зу­бастая! я тебя возьму — сырьём скушаю». — Не ешь меня, царевич! в некое время сама тебе пригожуся. Перемог царевич свой голод и бросил щуку в море. Добрался он до острова, свалил зеленый дуб с корнем, вырыл из-под него железный сундук — и не знает, как его отпереть. На ту пору явился медведь, ударил и раздробил сундук на мелкие части; из сундука прыснул заяц и не успел еще из виду скрыться, как за ним уже волк гонится; догнал зайца и принёс царевичу; тот распорол его острым ножом, из зайца вылетела утка и понеслась в поднебесье; за уткою ястреб летит; схватил ее и к царевичу. Царевич разрезал утку, стал вынимать яйцо и уронил его в море; но тут помогла ему щука, вынесла яйцо со дна морского. Норвежская сказка³ говорит о великане, в теле которого не обреталось сердца и который потому был не­доступен смерти; «мое сердце (выдает себя великан) там, куда нелегко дойти! Weit, weit von hier in einem Wasser liegt eine Insel; auf der Insel steht eine Kirche, in der Kirche ist ein Brunnen, in dem Brunnen schwimmt eine Ente, in der Ente ist ein Ei, und in dem Ei — da ist mein Herz». Когда сказочный герой достал и разбил это яйцо — великан тотчас же умер.

«Mein Leben (проговаривается в немецкой сказке ведьма) wohnt nicht in mir, sondern weit, weit weg in einem verschlossenen Berg ist ein Teich; auf dem Teich schwimmt eine Ente, in der Ente ist ein Ei, in dem Ei brennt ein Licht — dies ist mein Leben!»⁴ Для того, чтобы избавить прекрасную королевну, обладательницу замка золотого солнца, от злого очарования и возвратить ей прежний светлый образ, дру­гая немецкая сказка⁵ требует: «wenu du (избавитель) den Berg, auf dem das Schloss steht, hinabgehst, so wird unten an einer Quelle ein wilder Auerochs stehen, mit dem musst du kämpfen. Und wenn es dir glückt ihn zu tödten, so wird sich aus ihm ein feuriger Vogel


¹ H. P. Ck., I—II, стр. 460.

² Ibid., I, 14.

³ II, 6.

⁴ Гальтрих, стр. 188—9.

⁵ Сказ. Грим., 197.


erheben, der trägt in seinem Leib ein glühendes Ei, und in dem Ei steckt als Dotter die Krystallkugel»¹. В сербской приповедке дракон (ажда]а) на вопрос: «где его сила?» от­вечает: «Moja je снага далеко... Чак у другоме царству код царева града има jедно jeзe­ро, у оном jeзepy има jeднa аждаjа, а у аждаjи вепар, а у вепру зец, а у зецу голуб, а у голубу врабац (или яйцо), а у ономе je врапцу мoja снага»². В новогреческих сказ­ках, сходных по содержанию с русскими сказками о Кощее, сила враждебного су­щества скрывается в десятиглавом змее или в голубях, заключенных в брюхе дико­го кабана³. Очевидно, что в этих эпических выражениях таится мифическое преда­ние, отголосок доисторической эпохи; иначе как бы могли возникнуть у разных на­родов столь тождественные сказания? Кощей (змей, великан, старый чародей), сле­дуя обычному приему народного эпоса, сообщает тайну своей смерти в форме за­гадки; чтобы разрешить ее, нужно подставить метафорические выражения общепо­нятными. На море на окиане, на острове на Буяне, т. е. среди небесного океана, в блаженной стране рая, высится зеленый дуб, а под ним зарыт железный сундук; этот дуб — знакомое нам Перуново древо, из-под корней которого струится живая вода дождя; зарытый в земле железный сундук в других вариациях загадки заменя­ется замкнутою горою или камнем (скалою). Гора, камень, подземелье суть мета­форы тучи, сокрывающей в своих недрах солнечный свет и дождевые ключи (коло­дец, пруд или озеро). Охваченная зимнею стужею, дожденосная туча уподоблялась не только окаменевшей, твердой скале, но и гробу или сундуку, окованному желез­ными обручами, в котором до поры до времени покоятся могучие силы грозы. У дождевого источника встречается дракон, из рассеченного туловища которого явля­ется вепрь, из убитого вепря — заяц, а из зайца — птица; по другим указаниям, за­яц выскакивает из разбитого железного сундука, или возле источника стоит бык, а из убитого быка вылетает огненная птица. Все эти животные: дракон, вепрь, бык, заяц и огненная птица служили мифическими обозначениями громовых туч. Опи­сывая весеннюю грозу, сказка заставляет своего героя сокрушать железные запоры и вступать в борьбу с облачными демонами; будучи разимы ударами грома и раз­носимы порывами ветров, тучи беспрерывно меняют свои формы и принимают различные фантастические образы, возникающие один из другого. Сам герой вы­ступает на подвиг в сопровождении таких же баснословных животных, олицетворя­ющих собою те стихийные силы, с помощью которых Перун одолевает своих вра­гов. Как скоро убита огненная птица (голубь — приноситель небесного пламени или утка, несущая золотые яйца) — из нее выпадает яйцо, в котором горит яркий свет или лежит самоцветный камень. По свидетельству одной сказки