XV. Огонь

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Литература 2-4 классы, 30.56kb.
• Инсценировка «Вместе против наркотиков», 104.67kb.
• Рождение энергетики произошло несколько миллионов лет тому назад, когда люди научились, 241.19kb.
• Конкурс детского творчества «Огонь не забава», 34.01kb.
• Реферат, 170.26kb.
• Е. А. Тюгашев концепт «архе» и типология форм правления, 194.81kb.
• Задачи: Проследить, как перекликаются славянские семейные традиции с современными писателю, 73.18kb.
• Прошли летние каникулы. Мы снова сидим за партами и смело шагаем по стране Знаний., 33.19kb.
• Действующие лица: Огонь. Снегурочка. Заяц. Белка. 5 Четыре Лебедя. Лиса. 10. Вьюга., 37.43kb.
• Мы объявляем этот конкурс с целью зажечь огонь глубокого интереса к космосу в ребячьих, 35.29kb.

- сожигать мертвых, анг­лос. thefian — разгорячаться, ирл. tebhot — жар, тепло, слав. топить, теплый = топ-лый); от того же корня тап (скиф. таб), топ образовалось и русс. изба, у Иоанна эк­зарха болгарского истба, в Несторовой летоп. истьба, истопка, чешс. gistba, gizdba, пол. izdebka, винд. jispa, луж. jspa, spa⁴. Старинная форма «истопка» (= истопа, истопник, истопить) доныне употребительна в различных областных


¹ Полн. историч. известие о старообр., 105—6. К этому воззрению, впрочем, примешивается и мысль о вольном мученичестве за старую веру.

² П. С. Р. Л., I, 6.

³ Народная загадка, означающая печь, огонь и дым, все эти понятия изображает в родственной связи: «мать толста, дочь красна, сын храбер — под облака ушел». — Терещ., VII, 165.

⁴ Пикте, II, 507; Архив ист.-юрид. свед., I, ст. Бусл., 41; П. С. Р. Л., I, 24.


говорах¹. Итак, славянин дал своему жилищу название от того священного в гла­зах язычника действия, какое совершается на очаге. До сих пор название избы присвояется преимущественно той части жилья, в которой поставлена печь, в отличие от светлицы или клети; последняя ставится всегда через сени, против избы, и стро­ится холодною — без печи и земляной насыпи над потолком². Точно так же слово дым у Нестора и даже теперь в некоторых деревнях употребляется в значении оча­га, дома, жилища³; огнище (серб. и др.-болг. огниште, чеш. ohnisko, луж. ognisko), употребляемое во многих славянских наречиях в смысле горна, очага⁴, в лужицком и польском означает сверх того дом, жилье; следовательно, огнищанин, название, встречающееся в Русской Правде, есть владетель очага, дома, глава рода; потому за убийство его взыскивалась двойная вира⁵. Готское auhus — печь (др.-швед. ogn, ofn = ofen, новошв. ugn) Гримм сближает с словом agni — огонь⁶; Шлейхер дает дру­гое объяснение: у древних арийцев очаг состоял из нескольких камней, сложенных посреди жилища; почему др.-инд. acman-tam — печь, чеш. kamna (то же, что рус. ка­менка) и гот. aúhns предполагают основную форму aknas (acnas = acman, слав. камы) — камень⁷. Это название, данное очагу, наводило мысль на молниеносный ка­мень громовника (I, стр. 129) и повело к поэтическому изображению грозовой ска­лы-тучи пылающею печью (см. гл. XXVI).

Обожание пламени, возжженного на домашнем очаге, было общим у всех индо­европейских народов. Индусы чествовали его под именем Агни, признаваемого главным хозяином дома и господином семьи (grhapati, vicpati); непременный спутник человека, он устрояет его семейный быт, печется об умножении его бо­гатств, дарует вседневную пищу и под сенью домашнего крова поддерживает дру­жество, мир и счастие⁸. Древние персы устраивали в своих жилищах алтари, на ко­торых поддерживался вечный огонь и пред которыми совершались ежедневные мо­литвы; они клали на уголья сухое облупленное дерево, намазывали его жиром, по­ливали маслом и раздували огонь опахалом; кто раздувал огонь губами или бросал в него что-нибудь мертвое, грязное и нечистое, тот наказывался смертию⁹. У греков έστία (= санскр. vastya, лат. Vesta от vas — habitare; снк. vasi, vasa, vasta, vastya, vastu — дом, обиталище; перс. wastâ — огонь, washtî — красота, washî — краснеть¹⁰) означало очаг и богиню возжженного на нем огня и в то же время было почетным титлом


¹ Истопка, истопок, истобок — чердак избы, изобка, изобочка — небольшая изба, йстопье, истопка — беремя дров, достаточное для топки печи; последнее слово означает также две жерди над челом русской печи, где сушат лучину и другие вещи (Обл. Сл., 74, 76), и небольшой сруб с печью без трубы (Новг. губ. ).

² Терещ., I, 166, 192; Этн. Сб., II, 16; Зап. морск. офицера, I, 241; Маяк, V, статья: «О старин. распо­ложении домов в сев. краях России».

³ П. С. Р. Л., I, 7; Обл. Сл., 52; дымница — деревня (Архив ист.-юрид. свед., II, ст. Бусл., 95); офен. курёха (от курить) — дом (Вест. Р. Г. О. 1852, V, 59): названия, любопытные по своей живописующей меткости, так как крестьянские избы и доселе большею частию курные (без труб. — Терещ., I, 162—4; Пут. зап. Пасвека, 146—8; Вест. Р. Г. О. 1853, 1, 9—10). «Любить тепло — терпеть дым» (Перм. губ. ).

⁴ У нас огнище — огонь, разведенный на земле, и место, где выжжен лес; огнища — расчищенное из-под лесу место, то же, что пал, палы (от палить). — Обл. Сл., 137.

⁵ Мысли об истор. рус. яз., 150; Эверс: Древн. рус. право, 365—6.

⁶ D. Myth., 595.

⁷ У. З. А. Н. 1865, 1, 44.

⁸ Пикте, II, 384.

⁹ Ч. О. И. и Д. 1864, II, 72 (Страбон).

¹⁰ Пикте, I, 157; II, 238; можно с вероятностью допустить, что корни vas — обитать и vas — светить первоначально роднились между собой.


хозяина дома (έστία δέσποινα); иногда и весь дом назывался гестией. Богиня Гестия была первою наставницею в домостройстве, гением-хранителем всех живущих при ее святилище, представительницею физического и нравственного единства семьи; ей посвящалась одна из комнат в средине дома, где обыкновенно пылал на очаге священный огонь. «Поддержание этого огня днем и ночью вменялось в обя­занность каждому домохозяину. Горе тому дому, где бы он потух. Всякий вечер прикрывали уголья пеплом, чтобы не дать им совершенно сгореть; утром, при про­буждении, первою заботою семьи было возобновить огонь. Он потухал только при гибели целого семейства; потухший огонь, угасшая семья — были у древних выра­жения однозначащие». В старогреческом языке семья обозначалась словом έπίστιον, что в буквальном переводе значит: находящееся близь очага¹. Но религи­озное почитание очага не ограничивалось у греков только тесным кругом домаш­ней жизни. От понятия об отдельном семейном и родовом божестве значение Гестии расширилось до представлений, которые сочетали с нею охранительное и свя­зующее начало всякой политической общины и всего эллинского народа. В честь ее созидались по городам особые здания (пританеи), в которых ставился обществен­ный, государственный очаг с вечнопылающим огнем; там хранились законода­тельные уставы и союзные договоры; у этого очага народные правители (пританы) обязаны были во все время, пока оставались на службе, совершать ежедневную тра­пезу. Колонии, выселявшиеся в другие страны, брали с собою огонь с общественно­го очага и возжигали его на месте нового своего поселения, в чем и выражалась на­глядно та тесная родственная связь, которая соединяла их с метрополией. Общий для всех эллинских племен очаг был в Дельфах, и с ним нераздельна была в созна­нии греков мысль о их народном единстве². Подобное значение у римлян принад­лежало Весте, о которой Овидий говорит, как о «живом пламени», и которая при­знавалась таким же охранительным божеством в отношении целого государства, каким для отдельной семьи был домашний очаг. Весталкам, приставленным на­блюдать за огнем Весты, поручалось и хранение пенатов римского народа; сами они пользовались величайшими почестями, и молитвам их приписывалась чрез­вычайная сила в умилостивлении разгневанных богов. Погашение огня Весты по­читалось предзнаменованием страшного бедствия, которое должно пасть на все го­сударство; ибо вместе с тем как угасало ее светлое пламя, народ лишался покрови­тельства вечно бодрствующей, дружелюбной ему богини. В частных домах римлян древнейшей эпохи очаг стоял в передней комнате (atrium) и служил для двух целей: на нем приготовляли пищу и на нем же помещали пенатов и ларов — богов, покро­вителей и защитников дома и семейства; иногда лары хранились где-нибудь подле или позади его — в нише, откуда вынимали их в праздничные дни, ставили на пы­лающем очаге и совершали жертвенные приношения и возлияния³. У скифов оча­гом служили два или три камня, которые они, кочуя с места на место, всюду воз­или с собою, и этот подвижной очаг имел такое же священное значение, как и у на­родов классических; он почитался защитником домашнего крова, семьи, рода и це­лого племени; именем Tabiti назывался и род, живущий сообща, нераздельно, и весь скифский народ. Верховный владыка — царь или князь скифов в отношении к подвластному ему народу являлся отцом среди огромного семейства, а принадле­жащий ему очаг был общим божеством для всего племени; потому клятва царским


¹ Ф. Куланж, 24, 50.

² Преллер: Griechische Mythologie, I, 329—333.

³ Пропилеи, IV, 27.


очагом была у скифов самою торжественною и великою, как у греков клятва Гестией, а у римлян — Вестою¹. Нарушивший ее был преступником против самого бо­жества Табити, и, по народному убеждению (как свидетельствует Геродот), царь, а с ним, разумеется, — и все его подданные несли на себе тяжкую ответственность за такое преступление до тех пор, пока не был отыскан и подвергнут наказанию ви­новный². То же воззрение, расширившее культ домашнему очагу до пределов на­родного союза, было присуще и германскому племени, как очевидно из указанного Бергманном сближения скифского Tab(v)iti (огонь, очаг, семья, племя) с кельт. teuta и готск. thioth, theuth — племя, сканд. thiodh и др.-вер.-нем. diot (= deut-sch) — народ³. У древних литовцев в каждой избе был свой священный огонь, постоянно поддерживаемый в охрану от всяких бед; но кроме того были и места общественно­го его чествования. Так святость места Ромова основывалась на уважении народа к неугасимому огню, который горел там при неусыпном надзоре жрецов, обязанных поддерживать его дубовыми ветвями и обрубками из священной рощи. Когда прус­сы подчинились владычеству крестоносцев, в собственной Литве образовался от­дельный религиозный центр с своим общественным огнем (Зничем), который пы­лал в храме, построенном в Вильне, и был погашен только с принятием христиан­ства⁴. Согласно с указанными верованиями, огонь сделался знамением всякого ра­достного события в семейной, общинной и государственной жизни, что видим еще теперь в возжжении иллюминационных огней в дни семейных торжеств, народ­ных побед и царских праздников.

Следы древнего поклонения очагу находим и между славянами. На Руси суще­ствует пословица: «на печке сидел, кирпичам молился»⁵; у сербов: «ко ниje вићео цркве (или: ко олтара не виде), и пећисеклања»⁶. Не менее интересны сербские клятвы очагом, дышащие глубочайшей древностью: «тако ми се огн иште моjом крвл(ь)у не угасило!» — «тако ми се огњиште на крсно име мojиjeм нуњем неуга сило!» — «тако ми шл(ь)еме на огњиште не пануло!» — «тако своje кућe жив не видио!»⁷. Когда хотелось бы сказать то, что запрещает приличие, малорусы говорят: «сказав бы, да печь у хати!»^8—выражение, указывающее на особое уважение к печи; в великорусских деревнях нескромного рассказчика останавливают замечанием: «для твоей речи не выносить печи!» Плевать на печь и на лежащие в ней горячие уголья считается грехом; если рассыплются сложенные в печи дрова или выпадет из нее кирпич — это предвестие большой беды домохозяину⁹. У немцев сохрани­лись свидетельства о коленопреклонении пред очагом, о мольбах и жалобах, обра­щаемых к нему несчастными скитальцами¹⁰; у нас же уцелел заговор, произноси­мый у печного чела: «ахти мати белая печь! не знаешь ты себе ни скорби, ни болез-


¹ Одиссея, XIV, 158—9.

² Геродот, кн. IV, гл. 68.

³ Лет. рус. лит., кн. I, 129, 136.

⁴ Рус. Сл. 1860, V, ст. Костомар., 23, 46.

⁵ Сравни в Посл. Даля, 651: «жилом жить, не чýму (очагу) молиться».

⁶ Перевод: кто не видал церкви или алтаря, тот и печи молится. — Срп. н. послов., 150—1; Архив ист.-юрид. свед., II, ст. Бусл., 26, 116.

⁷ Перевод: да не погаснет мое огнище от моей крови! (или от моего вина, которое пьется на крест­ное имя); чтобы не пал кнес на мое огнище! чтоб мне не видать живым родимой избы! — Срп. н. по­слов., 305—9.

⁸ Номис, 116; то же соблюдается и белорусами. — Приб. к Из. Ак. Н., I, 67.

⁹ Маяк, XVI; Пузин., 164. Не должно садиться на печь, когда пекутся в ней хлебы. — Архив ист.-юрид. свед., I, ст. Кавел., 10.

¹⁰ D. Myth., 595; Сказ. Грим., II, стр. 21, 38.


ни, ни щипоты, ни ломоты; так и раб божий (имярек) не знал бы ни хитки, ни при­тки, ни уроков, ни призороков... »¹ Здесь мольба шлется к печи, как целительнице болезней; следоват., ей придается так же целебная, очистительная сила, как и вооб­ще огню. Это свидетельствуется и многими другими народными обрядами (см. выше стр. 13); так от лихоманок в простонародье лечат больного перед печью, оку­ривая его дымом и приговаривая: з' чадом та з' димом з' нашой хати!»2 Иногда да­ют хворому выпить и умыться наговоренной воды, смешанной с печной золою и угольями; тою же водою смывают у дверей притолки и косяки, чтобы не могли войти в избу лихоманки и другие болести. Прибегают еще к следующему суеверно­му средству: больной лихорадкою выносит из хаты кочергу (ожог — символ разя­щей молнии, см. I, 131) и оставляет ее на перекрестке³. В Курской губ. в случае лег­кой боли в горле трутся им о край печи; от испуга выливают так называемый «пе­реполох»⁴ на печном шестке, причем больного ставят против печи⁵; от простуды приносят с берега реки камень и бросают в печь с приговором: «как камень на бе­режку у речки был сух, так бы у меня, раба божьего, ноги были сухи, не боялись ни стужи, ни морозу, ни метелицы, и сколь он теперь горяч, так будьте и вы, ноги, го­рячи!» Тотчас, после родин, нареченная кума должна взять из печи уголь, выйти на перекресток и перебросить его через себя: это предохранит новорожденного ребенка от сглазу⁶. Для того, чтобы водилась скотина, вновь народившегося теленка прино­сят в избу и прикладывают к печке (Орловск. губ. ). Воротившись с похорон, должно приложить ладони к печи или, отодвинув заслонку, заглянуть в ее устье, для охра­ны себя от губительного влияния Смерти⁷. Очаг есть источник всякого обилия, плодородия и богатства (см. т. I, 103—о горячих угольях, как метафоре золота). С целью сберечь скирды и стога от мышей, знахарь вынимает из них со всех четырех сторон по снопу или по клоку сена, кладет все это в печь и зажигает раскаленною кочергою; зола, полученная от сожженных снопов или сена, высыпается в скирды и стога с заклятиями⁸. Чтобы куры несли больше яиц, бабы выгребают в чистый чет­верг из печей золу, приносят в курятники и там посыпают (Курск. губ. ) или с тою же целью курят на печном шестке хлебными отрубями, смешивая их с золою, и за­ставляют птицу нюхать это курево⁹. Гряды, назначенные для посадки капусты, осыпают золою, собранною из печи в чистый четверг и в Светлую седьмицу, и ве­рят, что это предохранит капусту от червей (Тамбов. губ. ). В Малороссии принято сеять огородные овощи тотчас после того, как истопится хата, чтобы гряды были так же полны, как полны в то время стоящие в печи горшки¹⁰. В Германии при по­садке капусты хозяйка должна вспрыгнуть на очаг и произнести: «häupter wie mein kopf, blätter wie mein schürz une dorschen wie mein bein!» (сравни т. I, стр. 19)¹¹. Если


¹ Архив ист.-юрид. свед., II, отд. 6, 51.

² Номис, 161.

³ Изв. Ак. Н., III, 207.

⁴ Т. е. топят олово и по формам его угадывают, что именно было причиною испуга.

⁵ Эти. Сб., V, 89, 91.

⁶ Маркевич., 89.

⁷ Иллюстр. 1846, 171; Геогр. Известия 1850, III, 338; О. 3. 1848, т. LVI, 205; Моск. Ведом. 1854, 131: тех, которые несли мертвеца, осыпают пеплом; Иличь, 314—5: те, которые зарывали усопшего, должны умыть свои руки и бросить через себя горячий уголь.

⁸ Сахаров., II, 9; Ворон. Г. В. 1851, 12.

⁹ 0. 3. 1848, V, смесь, 152.

¹⁰ Рус. Бес. 1856, 1, 66.

¹¹ D. Myth., 1189.


вылезет из горшка поставленная в печь каша, то наблюдают: в какую сторону она вышла? если к задней стороне печи — это предвещает счастье, а если к устью (к вы­ходу) — бедность и разорение; то же поверье распространяется на хлебы и святоч­ные куличи, смотря по тому, куда они наклонились верхушками — к заду или ус­тью печки¹. В Славонии хлебные зерна, назначенные для посева, посыпают пеплом и кропят водою². По пламени очага, по расположению горящих на нем поленьев, по искрам, разлетающимся от удара кочергой, по золе, дыму и зажженным лучи­нам гадают о будущем плодородии и счастии. В числе суеверных примет, исчисля­емых старинными памятниками, были наблюдаемы следующие: «огнь бучит, огнь пищит, искра из огня прянет... дым высоко в избе ходит»³. По свидетельству Саксона-грамматика, славянские женщины, сидя у очага, проводили наобум по пеплу черты, потом сосчитывали их, и если выходил чет — то ожидали счастия, и наобо­рот; Дитмар также упоминает о гадании у славян по пеплу⁴. В настоящее время де­вушки посыпают золой башмаки и ставят на ночь под кровать, а поутру смотрят: на чьих башмаках больше золы — той и счастье будет полнее⁵. Когда уйдет из стада и заблудится домашняя скотина, то хозяева зовут ее в дымовую трубу и верят, что на такой оклик она непременно воротится домой: голос, раздающийся из трубы, есть как бы призыв самого очага = пенатов, оберегающих родовое имущество.

Семья была самым священным союзом у древнейших племен; живя под одним отческим кровом, она имела свое, исключительно ей принадлежащее божество и свою отдельную, семейную религию. Божество это было светлое пламя, возжигае­мое на домашнем очаге, а религия состояла в поклонении ему, жертвенных прино­шениях и постоянных заботах, чтобы не погасал священный огонь. Пылающий очаг почитался собирателем семьи, охранителем жилья и принадлежащих к нему владений, защитником брачных и родственных связей; он скрепляет супружеские узы, дарует детей, покой и счастие, словом, является представителем всего нравст­венного мира, заключенного в стенах дома. У индийцев жених мог получить неве­сту только из рук бога Агни, под покровом которого она возросла и воспиталась, и не иначе, как приобщив себя духовно к фамилии, с которой вступал в родство, че­рез ряд жертв ее прародительскому очагу; являясь в дом жениха, невеста трижды была обводима вокруг очага при произнесении молитвенных благословений. К Аг­ни воссылались и гимны о даровании детей: «продли, Агни, навек тому пищу, кто молит тебя; да будет у нас сын, да будет наше имя (наш род) далеко разветвлен­ное!»⁶. У греков и римлян приведенная в дом жена и купленный раб вступали в ре­лигию своего мужа и господина, отрешаясь от всякой зависимости от прежних пе­натов; приобретенного раба подводили к очагу, окропляли святою водою и давали вкусить хлеба и плодов: таким образом, он становился участником родового культа своего господина, что значительно должно было смягчать суровый институт рабст­ва. Даже по освобождении раб продолжал оставаться в подчиненном отношении к своему господину, как клиент к патрону, ибо и отпущенный на волю он имел с ним одни sacra. Новорожденного младенца кормилица обносила вокруг домашнего оча-


¹ Абев., 218; Записки Авдеев., 140—2; Иллюстр. 1846, 333.

² Иличь, 183.

³ Иоанн, экзарх болгар., 212; Оп. Румян. Муз., 551—2.

⁴ Макушев., 102—3.

⁵ Терещ., VII, 266.

⁶ Точно так же Индра почитался богом супружеских и семейных союзов, охранителем дома, очага, племени. — German. Mythen, 129, 131—2.


га, и только чрез это он посвящался в сочлены рода и получал право на наследие от­цовского имущества. Гестии поручила умирающая Альцеста своих малолетних де­тей: «о богиня! охраняй моих детей и пошли одному милую жену, а другой честно­го мужа; да не умрут они преждевременно, как их мать, но да живут в счастии и до­вольстве под отчею кровлею»¹. По древнегерманскому обычаю, невесту трижды об­водили вокруг пылающего очага той семьи, куда она выходила замуж; то же самое делали и со вновь принятыми слугами и даже с народившимися домашними жи­вотными: и тех, и других три раза обводили кругом очага. В ночь на Новый год, когда обыкновенно гадают о грядущей судьбе, в Германии девицы заглядывают в печь, надеясь увидеть там образ своего суженого²; новая служанка, поступая в дом, прежде всего должна заглянуть в печной горшок³. В Литве невеста в последний день своей девичьей жизни, оплакивая разлуку с родным кровом, обращалась к очагу: «о мой милой святой Огонь! кто будет тебе дрова носить, чтобы отца и мать на старо­сти согревать?» и т. д. Во время этого причитанья подруги подводили ее к печке и вторили ей заунывными песнями. В день брака, когда невеста приближалась к же­нихову дому, навстречу ей выбегал дружка, держа в одной руке зажженную голо­вню, а в другой чашу с пивом; трижды обегал кругом невестиной повозки и громко произносил: «как ты берегла огонь у отца у матери, так береги и в доме мужа!» Как скоро невеста вступала в дом жениха, ее подводили к печи и осыпали на счастье и плодородие зерновым хлебом; по другим известиям, она трижды должна была обойти вокруг зажженного на очаге огня. Это был ввод нового члена в среду семьи, посвящение невесты в религию жениха и вручение ее — защите родового божества⁴. У славян при самом сватовстве невесты считают необходимым обращаться к ее се­мейному очагу и, так сказать, от него получать разрешение на вывод избранной де­вицы. По болгарскому обычаю, сват, вступив в избу невесты, прежде всего загреба­ет в печи уголья, почему и узнают о цели его посещения⁵. На Руси сваха, приходя с брачным предложением к родителям невесты, подступает к печи и — в какое бы время года это ни случилось — греет свои руки, чтобы задуманное дело пошло на лад, и затем уже начинает самое сватовство⁶; в Курской губ. сват берется рукою за печной столб. В Малороссии, когда идут переговоры о сватовстве, невеста садится у печки и колупает глину, выражая тем свое желание выйти замуж. В Черниговской губ. она взлезает на печь, а сваты упрашивают ее сойти вниз; если она спустится с печи, то этим выразит свое согласие на брак, т. е. заявит свою готовность покинуть семейный очаг и перейти в дом жениха⁷. У сербов молодая, по возвращении от вен­ца, обходит трижды кругом очага и каждый раз, приостанавливаясь, берет в руки зажженное полено и потрясает им так, что сыплются искры; после того свекровь обвязывает ее поясом, который служит символическим знаком прикрепления ее к


¹ Ф. Куланж, 26-27, 30, 67, 162-5.

² В Литве все желающие узнать свое будущее смотрят накануне Нового года в печь.

³ Die Gottenvelt, 196.

⁴ Рус. Сл. 1860, V, ст. Костом., 26, 38-39.

⁵ Письмо г. Буслаева во II т. История Рос. Соловьева, 43.

⁶ Рус. Старина Корниловича, 303; Москв. 1853, XIII, внутр. изв., 11. В Вятской губ. сваха поворачи­вает три раза ступу (о значении ступы, как эмблемы плодотворящей грозы, см. т. I, стр. 148), с приго­вором: «как не упрямится ступа, так бы не упрямилась девица!» Потом идет в дом невесты, подступает к печке и греет свои руки, причитывая шепотом: «как заслон печи горяч, так бы горело у девицы (имя­рек) по жениху сердце!» (Русск. Инвал. 1848, 64. )

⁷ Черниг. Г. В. 1855, 20. Когда дело сладится, родные невесты собираются в назначенный день в хату жениха, где угощают их искрошенным на печной заслонке салом.


новому роду¹. Соответствующий на Руси обычай требует, чтобы новобрачная, всту­пая в дом мужа, бросала пояс на печь, т. е. вверяла бы эту эмблему супружеских уз защите очага². У чехов невеста и служанка, вступая в новый дом, должны покло­ниться его очагу; первая обязана бросить в огонь три волоса из своей косы, а по­следняя заглянуть в дымовую трубу и посыпать свои ноги пеплом³. Заговоры на любовь, по свидетельству народной былины, были произносимы перед затоплен­ной печью: «как жарко дрова разгораются, так разгоралось бы по мне сердце моло­децкое!» (I, стр. 230. ) В Тверской губ. на другой день свадьбы ездят по улицам ря­женые с помелом и печною заслонкою; а в Курской губ. перед началом сватовства отец жениха или избранный им сват связывает кочергу с помелом, чтобы дело по­шло на лад и связался предполагаемый союз: кочерга — эмблема молниеносной палицы бога Агни, помело — вихря, раздувающего грозовое пламя. Отголосок древнейшего верования, что дети суть плод благодатного влияния Агни, слышится в сербской эпической формуле, которою выражается мать о своем ребенке: «Moje благо у пепелу расте!»⁴ О стариках, у которых родятся дети, белорусы отзываются: «и в старой печи огонь хорошо гориць». Желая остановить нескромные речи в при­сутствии детей, они замечают рассказчику: «печь у хаце!»⁵ В Малороссии о счаст­ливых людях говорят: «у печурце родивс!»⁶ По мнению белорусских крестьян, если при самом рождении ребенка нечаянно погаснет огонь — это знак, что новорожден­ный будет злодеем (разбойником)⁷. В Курской губер. купленную корову хозяйка в первый день, по приводе ее на двор, кормит хлебом-солью на печной заслонке». Когда кто-нибудь из членов семьи отправляется в дорогу, то при самом выходе его со двора открывают в печи заслонку, а в избе двери, для того, чтобы он с успехом совершил предпринятую поездку и счастливо воротился домой: теплое веяние оча­га как бы следует за странником и оберегает его в чужой стороне, и родное жилище всегда готово принять его в растворенные двери (Нижегор. губ. ). Из собранных на­ми данных понятно, почему в глазах древнего человека потомство должно было яв­ляться благословением божества, а среда семейная установленною им формою об­щежития; напротив, отсутствие потомства принималось за кару раздраженного бо­жества, а своевольный выход из семьи — за страшный грех. У сербов существуют клятвы бесплодием: «тако ми се не закаменило диjете у жени, теле у крави, jaгњe у овци, свако cjeмe у баштини!», «тако ми се не ископала три сjемена: л(ь)удско, скотско и земал(ь)ско!»⁹. У нас в древности изгойство (выход из семьи на вольную, бро­дячую жизнь) почиталось смертельным грехом¹⁰. С поклонением огню связывает­ся происхождение жертвенных обрядов, на что прямо указывает и самое слово


¹ Письмо Бусл. во II т. Истор. Росс, 43.

² Вест. Р. Г. О. 1853, V, 54. У славонцев новобрачная должна войти в избу с хлебом и за­глянуть в дымовую трубу или бросить в разведенный на очаге огонь монету. — Иличь, 66. У чувашей молодая, входя в дом мужа, прежде всего подходит к печке и делает ей низкий по­клон. — Сбоев., 36.

³ Громанн, 122, 145. В одной чешской песне (Эрбен, 326) молодая просит: да умолкнет музыка пе­ред прежним ее домом, так как она разлучается с милым владыкою богом.

⁴ Срп. н. посл., 182.

⁵ Записки Р. Г. О. по отдел, этнографии, I, 316, 399, 426.

⁶ Старосв. Банд., 213.

⁷ Записки Р. Г. О. по отдел, этнографии, I, 310.

⁸ Эта. Сб., V, 85.

⁹ Срп. н. послов., 305.

¹⁰ Архив ист.-юрид. свед., I, стат. Калачова, 63.


жертва (старин. жрьтва, пол. źarzyzna) от жрети = греть, гореть¹, санск. корень ghr — сиять, gharma — жар = гарь и жертва². У римлян жрецы назывались flamines (от flamma — огонь, пламя) и носили на головах убор, которому придавали вид пламе­ни, возжигаемого ими на алтарях богов³. Так как пылающий огонь, охватывая де­рево и другие вещества, быстро уничтожает их, подобно жадному, голодному зве­рю, терзающему свою добычу, то отсюда глагол «жрети» получил значение поедать, как это явствует из доныне сохранившейся в употреблении формы жрать. В Ипать­евской летописи встречаем следующее выражение: «и пойдоша (полки против вра­гов) кличюче, яко пожрети хотяще»⁴. Народные загадки говорят об огне: «белое ест, черное (т. е. уголь) теряет»⁵; «есть три брата родные: один ест не наестся (огонь), другой пьет не напьется (земля), третий гуляет не нагуляется (вода)»; «жую не жую, a jим та пожираю: вся жисть моя у тим, а з' голоду умираю»; «зимой жрет, а летом спит» (печь)б. Согласно с этим, жертва стала обозначаться словом покорм, как за­свидетельствовано песнями Краледворской рукописи: «dat' pokrm bohovom», «ni w sumrky iim (богам) dawati iésti», хотя в том же памятнике встречаем выражение: paliti obiet⁷. Такие обороты речи, возникавшие из поэтически-образных представле­ний народного ума, нечувствительно вели его к олицетворению священной стихии огня в виде человека или животного. Предания изображают огонь существом вечно голодным и прожорливым, с золотыми зубами и палящими языками, которыми он грызет и лижет свою несчастную жертву; выражение: «пламя лижет своими язы­ками» до сих пор остается у нас общеупотребительным (см. т. I, стр. 374); огонь, по пословице, хуже вора: «тот хоть стены оставит, а пожар все пожирает»; народная за­гадка называет его разбойником, разорителем⁸. Вот почему, с одной стороны, сло­ва, означающие сильный голод и жажду, сближаются с понятием горения (сравни пол. pragnać, pragnienie, prazyć, малорус. прягти, пряжить — жарить; «гладом таяти» и «затаяли, т. е. зажгли, свечу воску ярого»; слова жадный, жажда, старослав. ж дати, может быть, сродны с корнем жег: «есть и пить хочется, ажио душу выжгло»⁹); а с другой, слово «жертва» стало употребляться для обозначения всего, что попадает под гнёт страшного насилия (жертва злобы, ненависти). Самое солнце, жаркие лу­чи которого испаряют влагу и палят землю утомительным зноем, в народных сказ­ках нередко представляется готовым пожрать тех сказочных героев (представите­лей весенних грозовых туч), которые являются к нему с вопросами и мольбами. Так, в чешской сказке Солнцева мать говорит одному страннику: «můj syn je sice dobrá duše; ale když prijde na večer hladový domů, mohlo by se lehko stat, žeby tĕ upekl a snedl k večeri. Je tu prazdna kad', priklopim ji na tĕ»¹⁰. И когда Солнце воротилось до-


¹ Ипатьев. лет., 188: «и богом своим жряше»; Мат. сравн. слов., IV, 254: «жьрете богом»; жрьць = жрец.

² Мат. срав. слов., I, 443. Смягчение звука г в ж очень обыкновенно в славянских языках: гоить — жить, горло — жерло, и проч.

³ Пропилеи, IV, 12. Лит. kuriejis — прозвание Перкуна, солнца и жреца (Изв. Ак. Н., 1, 115).

⁴ П. С. Р. Л., II, 118.

⁵ Вариант: «черным серет».

⁶ Этн. Сб., VI, 87, 92; Номис, 299.

⁷ Ж. М. Н. П. 1840, XII, 130-3.

⁸ «Двое стоячих (небо и земля), двое ходячих (солнце и Месяц), да два разбойника-разорителя (огонь и вода)». — Сахаров., I, 103.

⁹ Потебн., 10.

¹⁰ Перевод: «Мой сын — добрая душа; но как прийдет вечером домой голодный, то легко может статься — испечет хебя и съест за ужином. Вот порожняя кадь, дай покрою тебя».


мой, то первым словом его было: «я чую человечье мясо!»¹ В вариантах этой сказ­ки, сохранившихся у других славян, Солнцева мать сажает гостя под медное или золотое корыто, чтоб воротившееся Солнце не сожгло его². Немецкая сказка рас­пространяет подобное воззрение и на месяц: «da kam es (Mädchen) zur Sonne, aber die war zu heiss und fürchterlich, und frass die kleinen Kinder. Eilig lief es weg und lief hin zu dem Mond, aber der war gar zu kalt und auch grausig und bös, und als er das Kind merkte, sprach er: ich rieche, rieche Menschenfleisch!»³ О тумане, исчезающем при вос­ходе солнца, немцы выражаются: «die sonne frisst ihn auf». Как, с одной стороны, сол­нце, закрываемое тучами, представлялось пожираемым облачными великанами, так с другой — оно само, подобно демоническому змею и великанам, сосет дожде­вую воду. Когда солнечные лучи прорезывают облака светлыми полосами, чехи го­ворят: «slunce vodu tahne», а немцы: «die sonne lasst wasser», т. е. по народному воззре­нию, жаркое солнце точно так же вытягивает из облачных источников дождь, как испаряет и сушит оно земные воды. Что касается месяца, то злобный характер при­дан ему, как представителю ночи и приводимых ею темных сил. На этих основани­ях фантазия породнила солнце и месяц с поедучими великанами: sonnen und mondriesen⁴. Огонь на домашнем очаге можно поддерживать только приношением ему разных сгораемых материалов; пожирая их, он живет, но тотчас же погасает (= умирает), как скоро они превратятся в пепел. Так сама собою, простым и естествен­ным путем, возникла жертва огню. Что у славян были жертвоприношения очагу — это прямо можно допустить, зная существование их у других народов индоевро­пейской семьи; но сверх того мы можем указать на свидетельства преданий и ста­ринных обрядов. У чехов в обычае — от каждой яствы полагать часть в огонь: пре­небрежение этою обязанностью влечет за собою опасность пострадать от огня; ког­да пекут хлебы из новой ржи, то в разведенное пламя бросают кусок теста, дабы не пригорел ни один хлеб⁵. Чтобы предохранить дом от пожара, в Каринтии кормят огонь, т. е. бросают в затопленную печь свиное сало и другие яства⁶. Истрийские славяне кормят возжженный на Иванов день чурбан, обсыпая его хлебными зерна­ми⁷. При зимнем повороте солнца сербы зажигают в домашней печи дубовый об­рубок (бадняк), а в разведенное пламя бросают деньги, сыплют хлебные зерна, муку и соль, льют вино и масло и молят о плодородии в стадах и жатвах и изоби­лии в доме. Ударяя кочергою по горящему полену, они приговаривают: «сколько искр, столько бы коров, коней, коз, овец, свиней, ульев, счастья и удачи!» Возжже­ние бадняка известно и в Черногории, и у болгар, и везде оно сопровождается се­мейным пиршеством; у нас же уцелела только обрядовая трапеза, совершаемая на­кануне Рождества (см. ниже в главе о народн. праздниках), по окончании которой выносят на двор опорожненные горшки и разбивают их об землю, чтобы прогнать из дому всякий недостаток⁸. Сходно с сейчас указанным сербским причитанием, в Архангельской губ. в заключение свадебного стола, когда будет съедена каша, кида­ют пустой горшок в печь, с приговором: «сколько черепья, столько молодым ре-


¹ Эрбен, 4—5.

² Нар. сл. раз., 112.

³ Сказ. Грим., I, стр. 159.

⁴ Sonne, Mond u. Sterne, 136—8; Гануш: Baba a Ded, 62.

⁵ Громанн, 41, 103.

⁶ Roggenwolf und Roggenhund, 3.

⁷ Терещ., V, 54.

⁸ Ibid., VII, 63-64.


бят!»¹ Древние греки и римляне обедали подле домашнего очага, и прежде, чем приступали к изготовленным на нем яствам, домовладыка приносил в жертву оча­гу первые части пищи и делал на него возлияние, в честь родовых пенатов. Такое соединение двух различных действий — священного и житейского не уменьшало благоговения в душе язычника, не унижало религии, а напротив, освящало обыч­ное дело вседневной жизни (обед) и породило к нему особенное благочестивое ува­жение; ибо в той же трапезе, которую приготовлял для себя человек, участвовало и самое божество. Никто не сомневался, что оно действительно ест и пьет; и в самом деле, «не видел ли каждый, что пламя разрастается, как бы насытясь принесенною ему пищею? Таким образом трапеза делилась между человеком и богом; это был религиозный обряд, через который они вступали во взаимное общение»². На Руси стол, за которым обедает и ужинает крестьянская семья, стоит в переднем углу под образами («божницею»); перед вкушением пищи поселяне молятся Богу и в неко­торых деревнях умывают себе руки чистою водою: этот последний обычай преиму­щественно соблюдается между староверами³. За обед и ужин, по народному убежде­нию, должно приступать благословясь, сидеть тихо и скромно, ногами не болтать, не смеяться, пустошных речей не говорить и тем «беса не тешить»⁴. Приготовлять опару для хлеба и всякие яства должно как некое священнодействие — с благогове­нием и благословясь; где стряпают без соблюдения этих условий, там в обеде при­нимают участие нечистые духи, распевая срамные песни и предаваясь буйным пляскам; к благословенным же яствам они и приступиться не смеют. На этом веро­вании создались многие интересные легенды⁵. Лубочная картина изображает две трапезы: «трапезу благочестивых людей, ядущих со благодарением: ангел госпо­день предстоит, благословляет, а бесы прогоняет, христовою силою помрачает» и «трапезу неблагодарных людей, празднословцев, кощунов, скверноглаголющих, ядущих без благословения; ангел господень отврати лице свое от них, отъиде — стоя плачет, яко видит: бесы веселящеся с ними». Где бывает свадьба или пир, там и нечистые: придут и засядут на печке, а как станут хозяева подавать на стол небла­гословенное кушанье, они тотчас подхватят то блюдо к себе, все наготовленное съе­дят, а вместо еды накладут на блюдо всякой погани. То же бывает и с питьем: вино ли, мед ли подадут не благословясь — нечистые опорожнят посудину да и нальют туда чего хуже выдумать нельзя⁶.

Предавая жертвы всёпожигающему пламени, древний человек веровал, что тво­рит приятное своим стихийным богам и что все они охотно принимают участие в этих приношениях. Объятая пламенем, жертва превращается в дым и пары, возно-


¹ Арханг. Г. В. 1843, 34. Празднуя родовым пенатам, вотяки пекут блины; домохозяин зажигает во­сковую свечу, ставит ее в передний угол, берет со сковороды блин и, испрашивая себе и всему семей­ству здоровья, прибыли в скотине, урожая в хлебе, разрывает блин на части и бросает в пылающую печь; то же делает он с мясом и со всеми другими яствами; наконец плещет в огонь кумышкою (на­питком, приготовляемым к празднику), и затем уже садятся за стол. — Совр. 1856, IX, 71. У евреев хо­зяйка прежде, чем посадить в печь хлебы, берет небольшой кусок теста и бросает в огонь. — Обряды еврейск., 119.

² Куланж, 28.

³ Вест. Р. Г. О. 1853, V, 14—15.

⁴ Обл. Сл., 19; Записки Авдеев., 128.

⁵ Н. Р. Лег., 18, 20, 21; Перм. Сбор., II, 177—8.

⁶ Н. Р. Лег., стр. 164. Со столом крестьяне соединяют ту же мысль о плодородии, что и с хлебом, который, по старинному обычаю, должен постоянно лежать на нем: жениха и невесту обводят вокруг стола для счастья, беременную женщину — для легких родов (Нижегор. губ. ); «не стели на стол скатер­ти вдвое, не то родятся двойники» (Архив ист.-юрид. свед., I, ст. Кавел., 11).


сится к небу и там свидетельствует о набожном настроении и благоговейных чувст­вах смертного; боги, творцы и податели всяких благ, каратели зла и неправды, пи­таются восходящими к ним парами и благосклонно выслушивают людские моль­бы. Потому у всех древнейших народов огонь признавался проводником жертвоп­риношений, посредником между людьми и богами, обитающими на высоком небе; а домашний очаг был первым жертвенником, на котором чествовались бессмерт­ные владыки. Каким бы богам ни предназначались жертвенные яства, вместе с ни­ми необходимо сотрапезовал и Огонь. В гимнах Ригведы божеству Агни даются на­звания: владыка дома (очага), возничий жертв, жрец, посол и вестник людей и друг богов, ибо он зовет богов к жертвенным яствам, приносит и предлагает им пищу и тем самым приближает их к человеческому роду, он — основатель богослужебного обряда и ходатай за людей перед богами¹. У персов всякое жертвоприношение на­чиналось прославлением огня²; у греков и римлян воззвание к богине очага (Гестии, Весте) было началом и концом всякой молитвы и жертвенного обряда; из до­ма фламина и с алтаря богов римляне не могли брать огня для обыкновенного употребления, а только для возжжения жертвы³. Но мы уже объяснили, что Агни первоначально было особенным прозванием Индры, что в огне, разводимом на очаге, чествовалось низведенное на землю небесное пламя грозы и что поэтому в обстановке и характере поклонения огню отразился культ бога-громовника. Имен­но в этом тождестве бога огня с громовержцем, тождестве, принадлежащем древ­нейшей эпохе Ариев, кроется объяснение всего существенного в жертвенном обря­де. У германцев приносимые жертвы освящались молотом, как эмблемою молние­носного орудия Тора; таким образом, владыка небесных гроз как бы сам возжигал жертвенное пламя своими громовыми стрелами. Вечно неугасимый Зничь древ­них литовцев горел на жертвеннике перед истуканом Перкуна, и на Руси, когда св. Владимир приказал уничтожить идолов, именно Перун вызвал (по свидетельству летописи) насмешливый упрек в пожирании жертв: «иде пидьблянин рано на реку, хотя горнеци везти в город; оли Перун (брошенный в Днепре) приплы к берви (ва­риант: к берегу, к бервы⁴), и отрину и шестом: ты, рече, Перунище! досыти еси ел и пил, а нынеча поплови прочь»⁵. Как на высоком небе Индра и Агни разят своими палицами тученосных птиц и облачные стада коней, быков, коров, коз, овец, оле­ней, вепрей и, пожирая их в грозовом пламени, проливают на землю живую воду дождя, так думали, что и от благочестия человека ожидают они и другие содейству­ющие им божества (= ветры, раздувающие пламя грозы; весеннее солнце, приво­дящее с собой дождевые облака; земля, упивающаяся дождем, и т. д. ) подобных же приношений. Животное, избранное в дар богам, закапалось острым ножом (= сим­волом разящей молнии), обрызгивалось водою и предавалось сожжению. Первона­чально принесение жертв немыслимо было без огня и возлияния, ибо и верховный


¹ Orient und Occid., год 1, 1, 20; III, 386, 397—8; IV, 576—8; год 2, II, 235.

² Ж. М. Н. П. 1838, т. XX, 336.

³ Пропилеи, IV, ст. Крюкова, 12; Ф. Куланж, 31—32: «При всех жертвоприношениях, даже тех, ко­торые совершались в честь Зевса или Афины, прежде всего призывался всегда очаг. В Олимпии пер­вая жертва, которую совершала собравшаяся Греция, приносилась очагу, вторая Зевсу. Точно так же и в Риме первую молитву всегда обращали к Весте... Подобным же образом мы читаем в гимнах Ригве­ды: «прежде всех надобно призывать Агни. Мы произнесем его священное имя прежде имени всех прочих бессмертных. О Агни, кто бы ни был бог, которому мы поклоняемся, совершая жертву, всегда она принадлежит тебе».

⁴ Польск. berma, немец, berme — уступ у городской стены.

⁵ П. С. Р. Л., III, 207; V, 121.


жрец Агни, священнодействуя в грозе, возжигает молнии и проливает дождь. На римских монетах Веста изображалась с горящим факелом в одной руке и с чашею воды в другой. «Запретить кому-нибудь огонь и воду» (aquae et ignis interdictio), одно из самых тяжких наказаний во времена Римской республики, означало: объявить осужденное лицо вне законов, лишить его участия в культе богов и их священного покровительства¹. Отсюда объясняется доселе существующий в Германии обычай, в силу которого хозяйка каждый вечер обязана выметать печь и ставить в ней коте­лок чистой воды². Галицкая пословица утверждает, что «огонь метится, як го не шануешь»³. Смысл ее раскрывается из следующего рассказа, сохранившегося между литвинами и жмудью: в каком-то околотке жило двое хозяев. Жена одного посто­янно ставила в печь, в дар Огню, горшок с водою, а другая пренебрегала этим обы­чаем. Первой из них случилось раз подслушать на дворе следующий разговор двух Огней. «Ну, брат! — сказал один Огонь, — на будущую ночь я истреблю свой очаг и перенесу свое хозяйство на новое место, потому что я иссох здесь; мне никогда еще не поставили и капли воды!» — «Как знаешь! — отвечал другой, — только на твоей печке стоит взятая у нас лоханка; не сожги ее, моя хозяйка — добрая!» Ночью вспыхнул у недоброй бабы пожар и истребил все дочиста; осталась на пепелище только одна лохань нетронутою⁴. Подобный рассказ существует и в Малороссии, только причина пожара мотивирована иначе. Было две соседки: одна заметала печь чистою тряпицею, а другая грязным веником; по народному же поверью, заметать в печи чем-нибудь грязным — большой грех. В полночь сошлись Огни, поговорили между собой, и вслед за тем у непочтительной хозяйки сгорела хата. В старинном поучительном слове (по рукописи новогородского Софийского собора), в числе других суеверий, осуждается и следующий обычай: «и на печь льюще в бани»⁵. Кро­ме воды, возлияния, согласно с различными метафорическими названиями, при­даваемыми дождю, делались и молоком, маслом, вином, пивом (брагою), медом и кровью⁶. Кашубы считают необходимым плеснуть в огонь парным молоком, чтобы оно не испортилось⁷. Бадняк доселе поливается вином и маслом; обсыпание его зерновым хлебом стоит в связи с мифическим представлением дождевых капель ниспадающими с небес семенами (см. I, 290—291). То же значение имеет и обряд посыпания молодой четы зёрнами, чтобы наделить ее силою чадородия (см. гл. XXIX). В старину, при произнесении клятвенных обетов, лили на огонь вино и мо­лили богов: да прольют они также кровь нарушителя клятвы! Так как издревле в со­став опьяняющего напитка входили мед и ячменный сок, то у народов классиче­ских жертвенные обряды сопровождались приношением толченого ячменя, сме­шанного с водою и солью, и лепешками, намазанными медом. На Руси еще недав­но лошади, приносимой в дар водяному, обмазывали голову медом. Болгары до сих пор в честь св. Георгия закалают барашка, с соблюдением обрядов, которые не-


¹ Пропилеи, IV, 11. То же воззрение на огонь и воду, как на стихии, необходимые при жертвенном обряде, встречаем и между дикими племенами инородцев — см. сочин. г-жи Фукс о чуваш. и череми­сах, 20—22, 77, 216; Совр. 1836, II, 186 (о вотяках); Сибирск. Вестн. 1822, кн. VIII, 41—42 (о тунгусах).

² Beiträge zur D. Myth. Вольфа, II, 394.

³ Старосв. Банд., 193.

⁴ Семеньск., 116—7; Иллюстр. 1848, № 28.

⁵ Лет. рус. лит., т. IV, 108.

⁶ По свидетельству Страбона, персы, закалая у рек, озер и источников белых коней, сожигали. их при пении священных гимнов и делали на землю возлияния древесным маслом, смешанным с моло­ком и медом.

⁷ Эта. Сб., V, 75.


сомненно указывают на жертвенное значение такого заклания; этому барашку ма­жут рот медом, а под горлом его ставят чашку, куда и стекает кровь: ни одна капля ее не должна пролиться наземь. Собранною кровью мажут детям лоб, щеки и под­бородок крестообразно; употребляют ее также на лечение домашних животных и взрослых людей от оспы, коросты и других сыпучих болезней. Чехи обрызгивают народ кровью петуха, закалаемого при жатвенном и храмовом праздниках¹. У нас, для унятия зубной боли, советуют мазать десны кровью черного петуха². У лито­вцев и германцев было принято окроплять жертвенною кровью всех соучастников в священном обряде. Кровь эта, в глазах язычников, обладала тою же очистительною силою, какая приписывалась живой воде дождя³. Издревле кровью приносимых в жертву животных брызгали на разведенное пламя и вкушали ее, как напиток, наде­ляющий высшими духовными дарованиями. Гельмольд рассказывает, что, по за­клании жертвы, жрец пил ее кровь, чтобы обрести божественный дар предвещаний. С тою же целью древние германцы пили мед и пиво, примешивая к ним жертвен­ной крови⁴. Итак, крови этой придавалось точно такое же вещее, одушевляющее значение, как и нектару и чудному напитку, созданному из крови Квасира. Из запрещения новогородского епископа Нифонта вкушать кровь птиц и зверей можно заключать, что подобное обыкновение имело место и между русскими славянами: «рех вам ести мяса, а кровь всякаго живота пролей на землю; аще ли еси ю — противник еси Богу»⁵; прямое же свидетельство находим в слове митрополита Илариона (XI стол. ), который, восхваляя новопринятую веру, го­ворит: «и уже не жертвенныя крове вкушающе погибаем, но Христовы пречистыя крови вкушающе спасаемся»⁶.

Сила нечистая, демоны повальных болезней и богиня смерти, по самому харак­теру связываемых с ними представлений, казались вечно голодными, жадно пожи­рающими все живое; они постоянно требовали умилостивительных жертв. Но как объяснено ниже (см. гл. XXII), нечистые духи болезней и смерти в сознании пер­вобытного народа вовсе не были олицетворением отвлеченных понятий, а напро­тив, сливались с помрачающими небо черными тучами, несущими разрушитель­ные бури, град, стужу, неурожаи и поветрие (моровую язву). Под влиянием этого воззрения бог-громовник обратился в божество адское, обитающее, вместе с тол­пою подвластных ему духов, в мрачных подземельях облачных скал и вертепов. Потому и жертвы, им приносимые, предавались сожжению; зарывание в землю есть сравнительно более поздняя форма жертвенного обряда, возникшая при забве­нии настоящего смысла древних метафорических выражений, когда адские духи, пребывающие в темных пещерах туч, были признаны за действительных жильцов подземного мира. Подобно тому жертвы задушением в воде (потоплением) воз­никли уже тогда, когда «дождящий» Перун обособился в самостоятельное божество морей и рек и когда обожание от небесных, дождевых источников перенесено было на земные воды.

Как домашний, родовой очаг был первым жертвенником, так домовладыка, гла-


¹ Громанн, 75.

² Зубная боль останавливается также прикосновением пальца, омоченного кровью крота.

³ По немецкому поверью, кровь дитяти и невинной девицы исцеляет от коросты. — D. Myth., 1125.

⁴ Ibid., 49.

⁵ Памяти. XII в., 190—1. В поучении митрополита Фотия (1416 г. ) о невкушении удавленины ска­зано: «кровь бо вместо души в бессловесных имеет силу». — Ак. Ист., I, 22.

⁶ Ч. О. И. и Д., год 3, VII, 32.


ва рода, был первым жрецом, первым служителем богов. Такое явление необходи­мо условливалось патриархальным бытом первобытных племен и их религиозны­ми воззрениями, в силу которых с пламенем, возжженным на домашнем очаге, со­единялось представление о боге — охранителе родственного союза и семейного сча­стия. Те же лица, которые заведовали очагом, разводили на нем огонь и приготов­ляли пищу, были и совершителями священных обрядов; такие хозяйственные и религиозные обязанности лежали на старших в роде, пользовавшихся особенным уважением и полною властию распоряжаться в доме¹. Как служитель очага, домо­владыка носил у славян имя огнищанина; по выражению сербов, «без стара пан а сиротно огн иште»². От хозяйки, по русской народной поговорке, должно пахнуть дымом³; а вместо названия старшой в некоторых деревнях выражаются о домохо­зяине: дымная шапка; дымничать означает: смотреть житье-бытье жениха или не­весты, то же самое, что выражение: «смотреть печь или шесток» в доме родителей невесты⁴. Доселе уцелевшие народные обычаи живо свидетельствуют за то богослу­жебное значение старшого, какое принадлежало ему некогда в среде рода. В Мало­россии до сих пор накануне Нового года хозяин исполняет тот же «законный» об­ряд, какой, по свидетельству Саксона-грамматика, совершал в старину жрец во вре­мя Святовитова праздника: он садится за стол, уставленный всякого рода печенья­ми, и после обычного замечания домочадцев, что его не видно из-за приготовлен­ных яств, молит об урожае будущего года: «дай же, Боже, щоб и на той рок не бачили!» (см. гл. XXVIII). У болгар домовладыка напоминает о своем древнежреческом характере — в большие праздники (наприм., в «бадний вечер» — пред Рождеством), когда он, окруженный всеми родичами, берет кадильницу, кладет в нее ладон и ка­дит семейным иконам⁵; на Юрьев день он режет жертвенного ягненка. В Сербии кутњи стapjeшинa является с тем же характером в своем семействе: «кад се моле Богу, он почиње и свршyje»⁶. В Тверской губ. в день похорон хозяин дома ставит на стол кипу блинов, зажигает свечу пред иконами, берет в руки кадильницу и молча кадит во все углы, а потом покойнику и всем присутствующим в избе⁷. По указа­нию колядской песни, заклание в жертву козла совершалось стариком; в другой старинной песне, которую поют при «опахиванье», сказано: «кипят котлы кипучие, вокруг котлов стоят старцы старые; поют старцы про смерть, про живот, всему ми­ру сулят годы долгие, а на злую Смерть кладут проклятье великое» (см. I, 288—289). До сих пор нáболыпой в семье угощает Мороз киселем и кутьею (см. 1, 162), и во­обще все уцелевшие от старины обломки жертвенных и богослужебных обрядов главным образом совершаются стариками и старухами. Исстари родоначальники назывались у славян князьями, которые и соединяли в своих руках власть прави-


¹ Куланж, 117—8: «Всех ближе к очагу отец; он зажигает его и заботится о нем; он его верховный жрец. Во всех религиозных службах он исполняет высшую обязанность: он закапает жертву, его уста произносят молитвенную формулу, которая должна снискать ему и его домашним покровительство богов».

² Без старого пня сиротеет огнище. — Срп. н. посл., 12.

³ Рус. в св. посл., II, 59. У греков и римлян мать семейства (materfamilias, ) пользова­лась большим почетом; на ней лежала забота, чтобы очаг не потухал. Греки считали несчастием «иметь очаг, лишенный супруги»; а у римлян жрец, овдовевши, терял свой жреческий сан. — Куланж, 136-7.

⁴ Архив ист.-юрид. свед., II, ст. Бусл., 28; Терещ., II, 610.

⁵ Каравел., 277; Истор. Росс. Соловьева, I, 49.

⁶ Срп. pjeчник, 713.

⁷ Вест. Р. Г. О. 1853, II, 105.


тельственную вместе с религиозною. Слово «князь», первоначальный смысл кото­рого указывает на отца, основателя рода (см. гл. XXIX), доныне в различных сла­вянских наречиях удерживает значения господина, правителя, сельского старосты и священника: пол. ksiądz, чешск, и лужиц, knez — поп, священник, predni knez — епископ, knezsrwo (слов. knázstwo) — духовенство, czerno-knezik — чародей, czerno-knezstwo — чародейство; в чешском переводе Евангелия X века архиереи названы cnaezi popsti, а в Евангелии XIV в. kniezáta popowa; согласно с этим, по-литовски kunig's — не только вообще господин, но и духовный сановник, kunigene — по­падья¹; на Руси же священников называют батька, батявка² и отец (с прибавлением собственного имени, напр., отец Иван, отец Петр); старослав. поп, которое встреча­ется уже в памятниках XI века, имеет то же значение: сравни: pater, papa, нем. phaph. Когда, с дальнейшим развитием общественного быта славян, отдельные ро­ды стали сливаться в племенные союзы, а племена группироваться в одно граждан­ское общество («народ»), когда вместе с тем расширился и объем власти князя, по­ставленного во главе соединившихся племен, — и в это сравнительно позднейшее время он не утратил своего теократического характера. Подобно тому как наряду с родовыми очагами возникает представление о племенном и всенародном очаге, пламя которого чествуется равно всеми отдельными семьями и родами, так рядом с домовладыками, охранителями семейного единства и служителями отеческих бо­гов в тесном кругу родичей, великий князь пользуется правами верховного жреца, служителя пред алтарем того священного огня, который был видимым знамением народного единства. При совершении общественного богослужения он является впереди, как пастырь народа. Летописец Нестор ни разу не упоминает об особен­ных жрецах, а напротив, во всех случаях, где необходимо должны бы действовать жрецы, если бы существовали они, как отдельный класс, говорит о князе и боярах: в. кн. Владимир ставит кумиры в Киеве, возле своих теремов, а дядя его Добрыня — в Новгороде³. После победы над ятвягами Владимир творил потребу кумирам с людьми своими; и сказали старцы и бояре: «мечем жребий на отрока и девицю, на него же падеть — того зарежем богом». С боярами и градскими старцами рассужда­ет этот князь о перемене отческой веры и принятии христианства; по его велению падают идолы и созидаются церкви: «повеле кумиры испроврещи, овы осечи, а другия огневи предати, Перуна же повеле привязати коневи к хвосту... Повеле рубити церкви и поставляти по местом, идеже стояху кумири; и постави церковь святаго Василья на холме, идеже стояше кумир Перун и прочии, идеже творяху потребы князь и людье»⁴. Итак, важнейшие религиозные вопросы решались князем вместе с боярами и старцами — общею их думою и приговором. У чехов, по свидетельству Краледворской рукописи, жреческие обязанности лежали на старших в роде — на отцах семейств и военачальниках, предводителях племенной рати. Так Честмир, перед походом на Власлава, сам приносит жертву богам; другой вождь Воймир ис-


¹ О влиян. христ. на сл. яз., 170; Р. И. Сб., I, 82—89; III, 150—1. Ходаковский указывает на множест­во урочищ, названия которых образовались от слова князь, и замечает, что они всегда расположены в известном расстоянии от городищ, а где подобных названий не встречается, там находил он имена, об­разовавшиеся от слова поп.

² Обл. Сл., 8.

³ «И нача княжити Володимер в Киеве един, и постави кумиры на холму вне двора теремнаго... Володимер же посади Добрыну уя своего в Новегороде, и пришед Добрына Ноугороду, постави кумира (вар. кумир Перуна) над рекою Волховом, и жряху ему людье ноугородстии аки богу».

⁴ П. С. Р. Л.-Д 34-35, 45-46, 50-51.


полняет то же самое, а Забой в своих жалобах на врагов, разоривших священ­ные рощи, замечает:


Kamo otĉik dáwáše krmie bоhom,

Като k niem hlasat chodivaše,

Posiekachu wše drva

I rozhrušichu wše bohy¹.


По указанию старых саксонских писателей, славянские владетели за р. Одрою соединяли с своей светскою властию и духовную², точно так же, как ныне удержи­вает за собою обе власти черногорский владыка. Такое явление не есть исключи­тельное, принадлежащее только славянам; оно неразлучно с патриархальным стро­ем первобытных человеческих обществ. В эпоху Гомера греческие цари и полко­водцы были и жрецами; так поэт рассказывает о жертвоприношении, совершенном в честь Афины Нестором³. У скифов обязанности главных жрецов отправляли царь и племенные начальники, и потому на них падала ответственность за все бедствия, какие постигали народ; там, где власть переходила в руки царицы, она совершала и общественное богослужение, и при ней состояли девы, обязанные прислуживать при жертвенных обрядах⁴. Пример княгини Ольги и чешское предание о Любуше доказывают, что и в славянском мире в известных случаях старейшинство могло переходить на женщину, а вместе с ним переходили на нее и религиозные обязан­ности. В этом образовании княжеской и царской власти из власти древнего патри­арха, представителя родственного союза и прародительского культа, кроется объяс­нение, почему с древнейших времен с саном верховного правителя соединялась идея таинственного освящения. Происхождение царственной автократии терялось в физиологических основах, положенных самою природою, и для племен, нравст­венные убеждения которых воспитаны были на живом, всепроникающем чувстве крови, она являлась установлением самого божества. Как лица, священнодействую­щие пред алтарями пенатов и потому состоящие в непосредственных сношениях с миром богов, старцы-родоначальники и вел. князь поведали их непреложную волю и установляли на земле правду; в силу этого, самый суд получил религиозное зна­чение и совершался пред священным пламенем, обличающим кривду (см. ниже о «божьих судах»). Понятия суда, управы и домашнего хозяйства, стряпни у очага поставлены в языке в близкую связь: ряд — общественное устройство, суд, законо­дательный устав («Ряд права земского» — сборник старинных чешских законов; урядить землю, рядная запись, раз-ряд — правительственное место, тавтологиче­ская формула: судить-рядить, на-ряд в известном выражении летописи: «земля на­ша велика и обильна, а наряда в ней нет, да пойдете княжить и володети нами»); об­ряд — введенный законом или обычаем порядок, внешняя обстановка какого-либо действия, церемония; обряды — всякое занятие по кухне, стряпня, обрядиха — хо­зяйка, стряпуха, обрядня — порядок в домашнем обиходе, обрядиться — пригото­вить кушанье, обрядить корову — снять с нее кожу и вынуть внутренности⁵; стряп­чий, стряпческие дела и стряпать — готовить яства, стряпуха — кухарка. Почти у всех языческих племен жрецы были и судьями и распорядителями общественных


¹ Перевод: где отец давал богам яства (кормы), куда ходил возглашать к ним — там враги порубили все деревья и разрушили всех богов (т. е. идолы). — Ж. М. Н. П. 1840, XII, 130, 145.

² Р. И. Сб., I, ст. Ходаковск., 84.

³ Одис. песнь III.

⁴ Лет. рус. лит., кн. I, 139.

⁵ Обл. Сл., 135.


дел. У нас существует примета, связывающая с стихией огня представление о вла­сти и преимуществе: во время венчания советуют невесте держать свою свечу выше жениховой, чтобы впоследствии «иметь над мужем бóльшину» (Тверск. губ. )¹.

Вместе с тем, как общинное устройство более и более брало перевес над разрозненностию родов, вместе с утверждением великокняжеского управления на более широких основаниях, необходимо начинает развиваться и публичный характер бо­гослужения, религиозных игрищ и празднеств. На игрища и празднества роды схо­дятся «межи селы» и совершают их сообща; избранные для этого места — при­брежья рек и озер, леса и горы мало-помалу получают в глазах окрестного населе­ния особенную святость: здесь воздвигаются жертвенники (требища) для сожже­ния приносимых народом жертв; здесь же, для общего поклонения, поставляются и кумиры богов. Идолы и жертвенники созидаются также и в местах главных поселе­ний, огражденных крепкими стенами от набегов неприятеля (в «городах»), где жи­вут властители-князья и куда сходятся на вечевые сходки старейшины от всех под­властных им родов. Впоследствии эти святилища начинают обносить оградами и завешивать покровами, чтобы защитить их от разрушительного влияния непогоды и святотатственных покушений, и таким образом возникают языческие храмы. В это время делается необходимым, чтобы из общей массы народа выделились по­четные, всеми уважаемые лица, которым можно б было вверить надзор за чисто­тою святилищ и охранение кумиров и их достояния; чувствуется нужда в людях, которые бы исключительно посвятили себя делу религии. К тому же ведет и ослож­нение мифических сказаний и образование целой системы различных обрядов. Прежде, в отдаленную старину, сказания о богах были общедоступны, и самый язык молитвенных возношений более или менее для всякого понятен. Но когда бо­жества из стихийных явлений природы облекаются в животные и человеческие формы, получают субъективные страсти и побуждения, тогда, естественно, и те вы­ражения, которые понятны в приложении к простому явлению природы, делаются загадочными в отношении к его олицетворению; каждая метафора, коренной смысл которой затерян, служит зерном, из которого вырастает мифическое сказа­ние или обряд; возникает множество трудно согласимых между собою представле­ний, басен, поверий, примет и чар, составляющих сущность языческого вероуче­ния. Сберечь это богатое наследие предков в течение долгих лет сила семейного предания оказывается недостаточною. Знать разнообразные мифы, помнить закля­тия и сложную обстановку обрядов, употребляемых при религиозных очищениях, врачеваниях, жертвах, гаданиях и судебном разбирательстве, понимать указания примет и смысл загадок могут уже не все, а только избранные, отдавшиеся священ­ному ведению. Мало-помалу начинают выдвигаться из народа люди, одаренные большими способностями: умом, бойким словом, поэтическим одушевлением и потому пользующиеся между своими соотечественниками значительным влияни­ем. Действуя под религиозным увлечением, они становятся народными учителя­ми, глашатаями воли богов и прорицателями будущего: им известны древние пре­дания, они в силах разгадать и объяснить небесные знамения, таинственные при­меты и сновидения, они знают целебные свойства трав и других снадобий, в памя­ти их хранится обильный запас заговоров и заклятий, чародейною силою которых


¹ В народных сказках (Н. Р. Ск., V, 53; VI, 61 и стр. 300; Рыбник., II, 274; Эрленвейн, 93) избрание нового царя происходит таким образом: по решению думных людей, всякий должен войти в церковь со свечою в руках; у кого свеча загорится сама собою — тот и царь.


можно управлять божественными стихиями и обращать их на добро и зло. Это — волхвы, кудесники, колдуны и колдуньи, чародеи и чаровницы, люди вещие; к ним, в случае нужды, прибегали за советом и помощью, и они совершали жертвенные и очистительные обряды, читали заклятия, гадали, лечили и давали предсказания¹. В древлеславянском языке известно и слово жрец; в Иоакимовской летописи нахо­дим даже указание, которое, по-видимому, противоречит общепринятому мнению, что у русских славян жреческие обязанности несли князья и родоначальники: «вы­шний же над жрецы славян Богомил, сладкоречия ради наречен Соловей, вельми претя люду покоритися» (принять христианство)². Думаем, что противоречие это легко может быть устранено; жрец здесь то же, что волхв, кудесник, и влияние Бо­гомила на народ и его враждебное отношение к христианству совершенно сходны с влиянием и действиями волхвов XI столетия. Допустить у восточных славян суще­ствование особого класса жрецов не позволяют все достоверные известия о их быте. Жрец, волхв, кудесник суть слова синонимические (см. гл. XXVI); из них название «жреца» было избрано, при переводе ветхого завета на славянский язык, для обоз­начения языческих священнослужителей, так как оно яснее других указывало на сожжение жертвенных приношений. Именно это и усвоило за ним тот смысл, ка­кой придается ему в современной речи. Впрочем, и слово «волхв» употребляется иногда в старинных памятниках с тем же значением; так в одном поучительном слове читаем: «волхвов, дети моя, удаляйтесь! Болен был царь Охозия... послал к идолу Ваалу и к жрецом его спросити: буду ли жив или умру? посланные шли спро­сить волхвов... »³ В хорутанском же наречии понятие жречества соединяется с сло­вом «колдун» (калдованц — см. гл. XXVI). Толпы кудесников, чародеев, волхвов встречаем у всех грубых, неразвитых племен, и везде они являются, как избранни­ки, посвятившие себя тайнам религии и служению богам⁴. Нет сомнения, что, при большей окреплости публичного богослужения у восточных славян, некоторые из влиятельных волхвов могли бы усвоить себе исключительное жреческое значение и образовать отдельный иерархический класс; но такой процесс не успел завершить­ся, как было водворено христианство. Вообще следует заметить, что конечное раз­витие на Руси язычества, по отношению к культу, представляется в тех неустано­вившихся формах, которые прямо свидетельствуют о его переходном состоянии из религии отдельных родов и племен в религию общинную, всенародную.

От домашнего очага, у которого священнодействовал представитель рода, и вся изба получила в глазах язычника религиозное значение. Как кров, свидетельствую­щий о быте предков, как местопребывание родового пената, изба должна была


¹ По всему вероятию, вещие мужи выходили из среды тех же старейшин, которые заправляли ро­довым культом. Народное поверье приписывает колдовство преимущественно старикам и старухам; существует даже убеждение, что тайная наука волшебства хранится постоянно в некоторых семейст­вах, передаваясь наследственно из рода в род — от отца к сыну (Верещагина: Очерки Архангел, губ., 187; D. Myth., 1060).

² Истор. Росс. Татищева, I, 39.

³ Москв. 1851, VI, 129-130.

⁴ См. Лет. рус. лит., кн. I, 131—о скифах; Сбоева, 50—51—о финских племенах. Новгородский ар­хиепископ Макарий писал о язычниках водской пятины: «и проста человека у себя держаху и почитаху, яко священника, его же нарицаху арбуем (колдуном): сей вся приношая совершения (приношения совершая) по своей прелести, и детем имена нарицая». — П. С. Р. Л., V, 73. Отец Иоакинф начало ша­манства относит к тому времени, когда еще не знали ни храмов, ни особого класса жрецов. Служение шаманов состоит в принесении жертв, возглашении молитв и врачевании. В Китае шаманы уже со­ставляют жреческое сословие (О. 3. 1839, XI, 73—81).


пользоваться благоговейным уважением от всех родичей. Больший или меньший почет, воздаваемый различным ее частям, условливался более или менее близкою связью их с очагом; самый же очаг, на котором пылал огонь, охраняющий целость и счастие родственного союза, был главною святынею. Поэтому изба для славяни­на была не только домом в обиходном смысле этого слова (жилищем, пристани­щем), но и храмом, в котором обитало светлое, дружелюбное божество и соверша­лись ежедневные жертвоприношения и мольбы¹. Кроме постоянного присутствия Агни, она освящалась и таинственным нисхождением в нее других богов. Так как жертвы не иначе делаются достоянием богов, как только при посредстве возжженного пламени, то с очагом соединилось представление пиршественного стола, за которым сходятся трапезовать бессмертные владыки. Призываемые своими по­клонниками, они (т. е. бессмертные владыки. —