Geum.ru

Одесских катакомб ритуальное убийство на Ланжероновской, 26

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9
Лирическое отступление


Одесская баня. Это отдельный и большой разговор. Одесские бани появились раньше самой Одессы. Не верите? И не надо. Это не быль – это правда, как любил говорить мой знакомый старый одессит. Помните Суворова? Нет, не одесского почмейстера, знаменитого на всю Одессу тем, что тайком вскрывал на почте адресованные ему лично письма ещё до того, как они поступали по его адресу домой, а потом дома, получив эту же почту с интересом вскрывал конверт, а Александра Васильевича Суворова. Он приказал строить бани, когда готовил штурм Измаила. Суворов говорил: «У России два врага – турки и вши. Справимся со вшами, разобьем и турка».

В начале века на 600 тысяч жителей в Одессе было 60 бань, где население смывало свои грехи и грязь.

Сегодня моются мужчины, а завтра – женщины, по четным дням в баню ходили мужики, по нечетным – дамы. Пытались мыться вместе мужчины и женщины, но из этого ничего хорошего не вышло, кроме скандалов, не могли поделить ряшки* и места возле кранов с водой.

Избранное общество ходило в первоклассную баню. Баня Исаковича на Преображенской давала отдельные номера с отменными банщиками, крепкий горячий настоящий английский чай Высоцкого с одесскими бубликами – бесплатно.

Интеллигентно можно было в Одессе послать подальше: «Иди ты… в баню Исаковича чай пить». Ну, пиво, квас и покрепче за деньги давали во всех банях. Плати пятак за голую душу и парься хоть целый день. Одно плохо – очереди. Сидишь в этой нудной компании час, два, двигаются медленно. Беспокойные ворчат: «Что они там, хотят за один раз вымыться на год вперед».

- Я вам лучше расскажу один еврейский анекдот, - скажет другой, поспокойнее.

- Почему, если анекдот, то обязательно еврейский, - раздавались голоса, скорее всего - евреев.

- Хорошо, - соглашался рассказчик, - моется как-то в бане один…поляк, с бородой и пейсами.

- Ха, где вы видели поляка с пейсами, - не унимались слушатели.

- Ладно – поляк с бородой и без пейсов, он их сбрил перед баней. Так вот, моется себе этот поляк в бане. И вдруг его сзади обдают ряшкой холодной воды. – Что вы делаете, малахольный, закричал…поляк, поворачиваясь лицом к обидчику.

– Ой, извините, я думал, что это Рабинович.

- А если Рабинович, то его можно обливать ледяной водой.


*ряшка – оцинкованная жестяная миска с двумя ручками для

мытья в бане (одесское словцо)

- А какое вам дело до Рабиновича?

Очередь смеётся, никто уже не спрашивает, что это за поляк с фамилией Рабинович.

Хорошо ещё, что не вся Одесса мылась в бане, не то очереди тянулись бы до самого дома и занимали бы очередь прямо из окна собственной квартиры.

Летом Одесса мылась на море. Стирали ковры и подстилки, купались, отдыхали на море. В Петербурге говорили – пойдем к морю, в Ревеле - пойдем прогуляемся по берегу. В Одессе: «Айда на море».

Бывало всей семьей собирались на море. Начинались сборы в субботу вечером. В доме стояла пыль столбом. Готовили в поход примус, керосин, хлеб, соль, помидоры, зеленый лучок, огурчики, гору нажаренных котлет, крутые яйца, подстилки, простыни и палки для навеса от солнца. Вилки, ножи, ложки, пару глубоких тарелок, обязательно сковородку для рыбы и, конечно, бутылку подсолнечного масла. Всё складывали, перекладывали и снова укладывали в сумки, портфели, торбы. К середине ночи семья успокаивалась. Обессиленные домочадцы ложились спать, чтобы раненько утром, часов в 5–6, выйти шумным табором из дома в поход на море. Этот гвалт никому особо не мешал, многие семьи тоже собирались на море, а те, кто оставался дома, с радостью предвкушали всё, что ожидало их «любимых» соседей в дороге туда и, особенно, обратно.

Во главе шествовала бабушка, за ней толпились взрослые дети, внуки, кошки, собаки.

- Саралэ, - громко извещала бабушка, - иголку от примуса взяли? А то в прошлый раз как самашедшие гонялись по всему пляжу и так и не нашли иголку от примуса. Выбросили всех бычков, не на чём было жарить. Этот ненормальный примус фыркал керосином и не хотел прилично гореть, - Саралэ, я к тебе говорю или нет. Взяли иголку для примуса?

- Да, мама.

- А соль.

- Да, мама.

- Что-нибудь наверно забудут, - не унималась бабушка.

- Дойдем до лечебницы доктора Дюбушэ, там отдохнем, на скамеечке в тени, - успокаивал маму старший сын.

- Я уже отдохну на том свете, - вздыхала бабушка. - Это тот Дюбушэ, что лечил твоего отца? А?

- Нет. Это другой Дюбушэ, мама.

- Он так же плохо лечит, как тот?

- Как видно, лучше, если у него лечебница на самом курорте, в Отраде, - ответил сын.

- Тот, наверно, тоже имеет свою лечебницу. Они деньги берут до, а не после. Умер-шмумер – это не его дело. Все мы смертные. Так говорят доктора, - констатировала пожилая еврейка.

Последний раз она была на море в прошлом году. Ей одного раза в год хватало забот и сил на это проклятое море.

Она ворчала, сердилась, всеми командовала, но наступал роковой день и бабушка говорила: «Хаверым, что-то мы давно не были на море. А-а?».

И вся семья понимала, что в ближайшее воскресенье всей семьей двинемся на море в Отраду, на Ланжерон, в Аркадию, кому куда ближе. Шли пешком. Не каждый в состоянии себе позволить нанять извозчика или снять на лето дачу подальше от городского зноя и духоты – на Фонтане, в Люсдорфе, а не то и дальше. Затока, Бугаз, Аккерман, Будаки – прекрасные места, лучшие курорты Европы. В Будаках собиралась знать европейская. Концерты, лучшие симфонические оркестры Европы, цирк – шапито, эстрада. Гостиницы и пансионы великолепных домов, свежая рыба, фрукты, золотой песок пляжей, раскинувшихся на многие вёрсты вдоль ласкового Чёрного моря.


*

* *


Одетый в чистое с ботинками на ногах, Вафа выглядел просто ангелочком. Завитушки светлых волос вокруг раскрасневшегося лица и смущенная улыбка совсем не шли пацану с Ланжероновской, воспитанный улицей. « Да, товар что надо, - подумал Васька-Прыщ» и вслух произнёс, - пошли за бубликами с маком.

Улицы города погрузились в темноту. Тускло светились окна домов. Прошли по Надеждинской улице, свернули на Сабанеев мост, слева ярко светились окна второго этажа дома графини Толстой. Екатерининскую заливал свет городских газовых светильников, витрины магазинов сверкали всеми красками радуги. Вот и бубличная.

Запах горячих одесских бубликов с маком и симитатти дразнил прохожих. За витриной виднелся прилавок с полками, а за ним пекарня. Два волшебника – пекаря из простого теста выделывали одесское чудо. Тесто готовили вручную. Размешивали на больших столах, покрытых цинковой жестью, муку с водой, чуть подсаливали, раскатывали руками, а потом мяли тесто большим деревянным рычагом, один конец которого крепился к столу, а другим – давили на крутое тесто, переворачивая его с боку на бок. Покупатели спокойно стояли и наблюдали за выпечкой бубликов. Никого не привлекали свежие бублики, испеченные часа два тому назад. Ждали новой партии. Один из пекарей отрывал от готового теста кусочек, раскатывал его в колбаску, сворачивал кольцом вокруг деревянной болванки и спускал в огромный чан с кипящей крепкой чайной заваркой. Через несколько секунд другой пекарь доставал из чана колечки большим дуршлагом, выкладывал их на противни, посыпал маком или симитатти и сажал противни в печь длинным рогачом. Проходило несколько минут и в огромную плетёную корзину слетали свеженькие румяный горячие бублики.

Вафа заворожено смотрел на это волшебство и великолепие, сглатывая слюнки. Пяток горячих бубликов на шпагате болтались в руках у счастливого пацана, его мелкие зубки с аппетитом вгрызались в хрустящую корочку, обжигая рот.

- Ладно, пошли. У меня припрятана плитка шиколада. Гуляем на всю ивановскую, - усмехнулся Васька, взял мальчика за руку и пошли они по Екатерининской, свернув на Ланжероновской к своему дому. На улице стало совсем темно и тихо. Город засыпал.

- Вафа, ты темноты не боишься? – заинтересованно спросил Васька маленького попутчика.

- А чого её бояться, - решительно заявил Вафа, - она не кусается. Дороги, вот, не очень видать, а так – ничего.

Они вошли во двор Васькиного дома, прошли подъезд, свернули направо и оказались возле железной двери.

- То ж катакомба, - удивленно протянул мальчик.

- А где прятать ценный шиколад, только в катакомбах, - хладнокровно отпарировал Васька.

Тихо, не производя шума, и как казалось Василию, незаметно, он снял цепь с дверей, потянул, смазанную заранее задвижку и они оказались в катакомбе. Три ступеньки вниз, пять шагов вперед и справа должен был быть проход в коридор. Первые шаги Василий выучил наизусть. Здесь, справа на земле, лежали три палки с паклей, смоченной керосином, спички в кармане – и дело сделано. Пока всё идет хорошо. Факелы на месте.

- Счас один запалим и станет светлее на душе. Темнота – дело дрянь, - успокаивал Васька больше себя, чем Вафу.

Уверенно шагнув вглубь катакомбы, они двинулись по коридору вперёд. Вот первый поворот, прямая дорога. Над ними раздавались ритмичные звуки барабана.

«Да. Это у «Робина» лабают. Правильно двигаемся» - подумал Василий.

- Дядя Вася, а далеко будем двигать за тем шиколадом? – вопросительно обратился к Ваське Вафа.

- Да тут рядом.

Они прошли шагов двадцать. Василий достал из кармана плитку шоколада и протянул её мальчику.

- А чего он тёплый? - спросил Вафа.

- Так то от сырости. Видишь, как сыро. Он тёплый ешшо вкуснее.

- Ага! – неуверенно ответил Вафа, - может повернём домой, - ему было холодно и скучно.

Шоколад съел, от бани и путешествий устал и хотелось домой, в тепло и вообще надоело гуляние.

Василий заволновался. Как удержать Вафу в катакомбах и вывести его в назначенное место.

- А ты слыхал про зал крещения, а там говорят, настоящий королевский трон?

- Не, не слыхал. А откедова там короли, они, что, в катакомбах королествовали? – Заинтересованно спросил Вафа.

- Точно не знаю, но слыхал, травят баланду, вроде видели в ба-а-льшом зале стоит трон с королевскими знаками. Быть в катакомбах и не посмотреть такое чудо-чудесное – грех и позорище. А? Посмотрим?

- А что такое – трон?

- Такое большое кресло, где сидели только короли. Другие, если сядут, то сразу превратятся в козла бородатого. Волшебный трон.

- А где он, тот трон? – заинтересовался Вафа. Детское воображение рисовало волшебные картины одна другой интереснее.

- Тут недалеко, - Васька точно не знал, но всё же уверенно двинулся по каменному коридору вперёд. Первый факел догорал, начинал коптить, от дыма закашлялись оба.

Василий запалил второй факел от потухающего, стало светлее. Веселее на душе.

Слева над головой послышалась музыка. Разобрать точно мелодию не могли, но высокие звуки скрипки и глухие удары барабанов слышались отчётливо.

- О! Музыка в оперном шпарит. Сюда слышно, - удовлетворённо произнёс Василий. Значить, идут правильно, слева остался оперный и по музыке, считай, не очень поздно. Повернули направо и пошли под Ришельевской. Но что это, уткнулись в стенку, поворот направо и налево, куда идти? Повернём налево, ближе к морю. Через несколько десятков шагов над головой заиграла музыка, но не оперная, а ритмичная.

«Господи, опять. Не уж-то «Робина», - со страхом подумал Василий, неужели закружили на одном и том же месте. Откуда ему было знать про давно разработанную теорию движения по лабиринтам. А катакомбы – те же лабиринты.

Чтобы выйти из него, следует применить более общий метод, разработанный еще в 1882 г. французским математиком Тремо. Он предлагал, в принципе не сложные правила: выйдя из любой точки лабиринта, надо сделать отметку на его стене (крест) и двигаться в произвольном направлении до тупика или перекрестка; в первом случае вернуться назад, поставить второй крест, свидетельствую- щий, что путь пройден дважды - туда и назад, и идти в на-правлении, не пройденном ни разу, или пройденном один раз; во втором - идти по произвольному направлению, отмечая каждый перекресток на входе и на выходе одним крестом; если на перекресте один крест уже имеется, то следует идти новым путем, если нет - то пройденным путем, отметив его вторым крестом. Зная алгоритм Тремо, можно скорректировать поведение легендарного Тесея. Вдохновленный подарком любимой Ариадны, он уверенно идет по лабиринту. Вдруг перед ним возникает ход, по которому уже протянута нить… Что делать? Ни в коем случае не пересекать её, а вернуться по уже известному пути, сдваивая нить, пока не найдется еще один не пройденный ход. Значит, и нитью под землей надо пользоваться умеючи...

Нитей Ариадны у Васьки не было и теории Тремо он и не знал и не слыхал о ней. Кресты на стенах, написанные углём, выцарапанные в слабом податливом известняке по два, по три, большие и маленькие, он видел, но не придавал этому значения. Кресты были повсюду. Высоко, выше головы, перед глазами и пониже, почти у самой земли. Кресты маленькие, большие, где большой крест, а где два с маленькими, но что они означили, Васька не знал и не хотел знать, не до этого было. Было бы неплохо ему это знать. Знать бы ему про подземные штольни, штреки, залы, забутовки – попробуй сориентироваться - все на одно лицо. Поворот, вдруг кольцо и точка. Никаких ориентиров.

Это Ваське казалось, а ориентиров в катакомбах было предостаточно. Знать бы?!

Повернули обратно, подальше от музыки. Удары барабана раздражали Ваську, давящая тишина, угрожающе наваливалась на них. Шли не долго и на одном из поворотов, неожиданно оказались в большом зале. Высота огромная, так думали горе путешественники после низких потолков, проходов и кружений, казалось, на одном месте. Василий поднял высоко над головой факел. Зал засверкал всеми цветами радуги. Волшебная картина. Натёки, сталактиты и сталагмиты – прозрачны, будто созданы из жёлтого стекла, сверкали в свете факела. Блики, отражающиеся от этих прозрачных столбов на стены зала, завораживали. Вафа и Васька стояли в оцепенении. Посреди зала на возвышенности из трёх широких ступенек стоял настоящий трон, высеченный из цельного ракушняка. По стенам видны были таинственные знаки, круги со щитами внутри, медальоны с непонятными знаками. Если бы Васька знал про эти таинственные знаки масонов, которые тайно собирались в подземелье на свои сборища.

– Вот это тайна катакомб! Давай, сядем на трон, - предложил Василий, - побудем королями.

– Ни в жисть, не хочу, - с ужасом выпалили Вафа. – Не хочешь побыть королём? – переспросил Васька. - Не хочу быть козлом с бородой.

Васька ухмыльнулся. Вафа поверил в его басни. – Пошли домой, - заныл Вафа.

«Как удержать его ещё немного и выйдем к месту», размышлял Василий.

- Ты слыхал про золотой клад в катакомбах? - обратился к нему Васька.

- Не-е. Не слыхал. А что он есть тута?

- Говорят, был такой пароход, «Титанин» назывался. Больше нашего дома (Васька не знал, что то был «Титаник»).

- Ври, да не завирайся. Такого парохода не бывает. Я видел в порту. Большие, но не больше нашего дому.

- Не мог ты видеть такого парохода в одесском порту. Он для миллионщиков специально сделанный. В Одессу не войдёт такой. Он всё больше по окианам да заграницам. Так вот, плыл на нём один одесский магнат.

- А что это – магнат? – спросил Вафа.

- Такой миллионщик, кажись Пуриц – звали. Видел на люках такая надпись. Он по чугунному делу хозяин. Один в Одессе такой. Так плыл он на том «Титанине» и потонул.

- Что, тот Пуриц?

- Нет, тот большой, как дом, пароход. И потонули тогда тыщи богачей, а Пуриц спасся. В честь своего спасения он заказал у Абрама Куценко, классного золотого мастера Одессы, точно такой пароход, как «Титанин». С пол руки на целых двадцать фунтов золотишка, чистого, ей Богу. И, говорят, от погромов захоронил он тот золотой пароход в катакомбе. Где - никто не знает. Сам Пуриц помер и ищут то золото все, кому ни лень. До сих пор никто не нашёл. Может нам повезёт? А?

- Та не найдём его мы. И факел догорает. Пошли домой, - просительно затянул Вафа.

- Счас пойдём, только немного пошарим. Может повезёт. Станем богачами. Запалим последний - и нормалец.

Двинули дальше, как думал Васька, к морю. Но дорога почему-то пошла вверх, а не вниз, как предполагал Василий. Он и сам подумывал, не вернуться ли обратно, что-то не заладилось с похищением, с большим заработком. Да чёрт с ними, с этими деньгами, выбраться бы на свет, на волю, наверх, к людям. Выбросил догорающий факел, полез в карман за спичками, чтобы зажечь последний источник света, зажав палку третьего факела между коленями. Чиркнул спичкой, огонь обжёг пальцы. Инстинктивно Василий отбросил коробок со спичками в сторону, засунув обожженный палец в рот. В кромешной тьме он пошарил по земле, ища спички, но не мог их найти.

- Вафа. Спички ищи. Плохо дело – в темноте.

Долго они рыскали по влажной земле, никак не могли найти утерянные спички.

- Да! Швах – дело. Помрём здеся и «никто не узнает, где могилка моя», - простонал или пропел Вафа.

- Держись за меня. Осторожно, смотри под ноги, не провались в колодец, их тут много.

При свете факела они обходили провалы в полу – шахтёрские колодцы, водяные озерца, встречающиеся то там то тут. А как – в темноте.

Всё больше натыкались они на глухие стены перед ними, искали проходы. Их труднее стало находить. Местами приходилось сгибаться в три погибели, чтобы пройти завалы.

Шли наобум. Надежда на спасение медленно угасала. Тут ещё Вафа заныл, хочет домой, к маме. Василий и сам был бы рад выбраться, но не знал как.

- Знаешь Вафа, мы, кажись, заблудились,- с некоторой неуверенностью обратился к Вафе Василий впервые за время их блужданий по катакомбам.

- Ну и что будем делать?

- Искать выход. Их много в катакомбах.

- Много то много, но мы не находим. Помрём здеся и всё.

- Не горюй. Выберемся.

Катакомбы. Колоссальных размеров подземная пустота была заполнена рассыпающимися каменными нагромождениями. Даже воздух казался безжизненным. Большая часть нагромождений была из того же ракушняка. Он от старости давно рассыпался. Бесчисленные кучи не вывезенной земли и бута, мешали проходу, местами подпирали низкий каменный потолок, распростершийся над этим мрачным подземельем. Василию было страшно. Он обнаружил, что идти стало труднее и дорога не вела вниз, а вверх. Рельеф городской местности сохранялся и в катакомбах. Люди шли за камнем. Не могут катакомбы идти к морю вверх. Они должны были бы идти вниз… Он споткнулся об одно из нагромождений… Ноги не двигались, страдая от невыносимой боли. Мысли иногда приносят больше страданий, чем тело, по телу струился пот, задыхался, напрягая последние силы, дорога прервалась, упираясь в высокую стену.

Куда идти?

Кто-то крепко ухватился за Васькину штанину. Он замер и обомлел, боясь шевельнуться. Этот кто-то крепко держал его и не отпускал. Сердце Василия упало в пятки. Он задрожал всем телом. За ворот посыпалась сверху влажная крошка бута-ракушечника. Ему почудилось, что на шею накинули петлю, влажную верёвку и скоро начнут душить.

Дыхание участилось, он начал задыхаться, издав истошный крик:

- Вафа, помоги! Убивают!

Он и не сообразил, что зовёт на помощь маленького мальчика, которого он собирался украсть и получить за него большие деньги. Но это было единственное его спасение. Вафа шёл немного впереди на несколько шагов. Из-за кромешной тьмы ничего не было видно, абсолютно ничего. Даже пальцев собственной руки, поднесенной к носу, различить невозможно. Василий с силой дёрнул попавшей в плен ногой. Раздался треск разорвавшейся штанины и высокий звук дребезжащего металла. Вконец испугавшись этих звуков, Василий упал на влажный каменный пол катакомбы и потерял сознание, ударившись головой о выступающую из каменной щели в полу металлической полосы, за кото-рую, собственно, и зацепился штаниной Васька. На Васькин крик о помощи бросился к нему Вафа и упал впотьмах, споткнувшись об лежащего на полу Василия.

- Вася, Василий! – неистово завопил Вафа. Кричал, тормошил неподвижное тело.

Василий лежал неподвижно, не подавая никаких признаков жизни. Вафа не на шутку испугался. Он хлестал Васю по щекам, приговаривая:

- Ну! Василий, проснись, ответь мне что-нибудь. Василий, дорогой, не оставляй меня одного.

Василий пошевелился, издавая нечеловеческие звуки. Это не был стон и неразборчивые слова. Непонятный звук в виде рычания, прерывающийся глубоким вздохом, вырывался из его груди.

- Василий, родной, очнись. Это, я – Вафа, сейчас найдём людей, нам помогут. Василий, - умолял Вафа.

Но Василий не реагировал на призывы Вафы, только стонал и рычал. Вафа попытался приподнять Василия, но смог поднять только его голову.

Вафа попробовал, взявши Василия за обе ноги, потащить его вперёд, думая о том, что катакомба выведёт их куда-нибудь на поверхность. Поняв, что протащить обмякшее тело Василия Вафа не сможет сколько-нибудь большое расстояние, он сделал ещё несколько шагов, волоча на себе его тело. В кромешной тьме Вафа наткнулся на впереди возникшую стенку, сильно ушиб голову, отпустил ноги, с гулом упавшие на каменный пол катакомбы. Вафа пошарил по стенке вправо-влево и обнаружил, что влево прохода нет, а только вправо поворачивал ход. Постояв в нерешительности несколько секунд, он уверенно шагнул вправо, переступил через ноги Василия и медленно двинулся по проходу, ощупывая стенку левой рукой. Он старался запомнить дорогу. Так он прошел несколько метров и почувствовал лёгкое движение воздуха и запах моря. Он увереннее дошел до поворота, свернул налево. Перед ним открылся выход из катакомбы. Они, оказывается, были в нескольких десятках метров от цели.

Вафа уверенно зашагал к выходу из катакомбы, спотыкаясь и ударяясь о выступающие на полу камни и мелкий бут. Он не чувствовал ни боли, ни страха. Единственное желание - выйти наружу и позвать на помощь людей, чтобы спасти Василия. Вот и выход. Впереди и внизу плескалось море, на небе занималась над водным горизонтом заря.

- Свобода, - вырвалось у Вафы, - мы спаслись.

У самого выхода сидели три человека и курили. Как только они увидели мальчика в тёмном просвете катакомбы и услышали его не то стон, не то крик, они вскочили, подбежали к Вафе. Один из них, видно старший, схватил мальца за руку.

- Жив-здоров, дорогой Вафа, - не то спросил, не то утвердительно констатировал он, - а где Василий?

- Там лежит. Близко от выхода. Он умирает. Спасите его, -

Вафа даже не среагировал на то, что какие-то незнакомые люди знали Василия и его самого по имени.

- Быстро вниз, чтобы нас не засекли, - сказал человек, державший Вафу за руку, - а вы двое - за Василием, и приведите его в чувство.

Сказав это, он грубовато потянул Вафу за собой по виляющей тропинке вниз к морю. Тропинка круто шла вниз и идти было трудно, ноги скользили, но человек крепко держал Вафу за руку и уверенно и быстро двигался вниз, твёрдо зная дорогу.

- А Василий? – пытался напомнить вдруг появившемуся мужчине Вафа.

- С Василием всё хорошо. Не умер он.

Вафа не успел сообразить куда его и зачем ведут от Василия и почему к морю, а не наверх в город или, в крайнем случае, в сторону порта, светившегося огнями далеко слева. Но вот они быстрым шагом, что Вафе приходилось даже местами переходить на бег, подошли к берегу, к небольшому пляжу, загороженному с двух сторон скалками, уходящими от берега в море на несколько метров. У самой кромки воды мерно покачивалась шаланда на ленивой волне.

- Вот тут мы на этой посудине спокойно дойдём до причала и скоро ты будешь дома. Замёрз, небось, - спокойно и ласково обратился к Вафе сопровождающий его человек. На вёслах шлюпки сидели два крепких мужика в тельняшках, а третий подхватил Вафу и как пушинку перенёс его с берега на корму шаланды, быстро укутал в тёплый бушлат мальчонку, кивнул вёсельникам и шаланда отчалила от берега, быстро набирая скорость от усилий умелых гребцов.

Прошло несколько минут и Вафа заснул, согревшись в бушлате, после стольких блужданий, пережив несколько волнительных и тяжёлых часов похода по катакомбам. Он и не заметил, как его, сонного, перенесли со шлюпки на корабль, стоявший в открытом море на якоре. Как его уложили на чистую тёплую постель, переодели и укрыли тёплым пушистым одеялом. У Вафы с этого момента началась совсем другая, может быть и не интересная, но, во всяком случае, сытая жизнь. Мы об этом никогда ничего не узнаем. Может быть только каким-нибудь чудом донесёт молва в Одессу о дальнейшей судьбе Варфоломея Стрижака, а может быть и под каким-нибудь другим именем, о его судьбе. Жизнь иногда подбрасывает чудеса. Не даром говорят: «Долго живёшь, до многого доживешь».

*

* *

- Да ты што, - судачили женщины в быстро собиравшейся толпе зевак, - слушай сюда, я тебе говорю, сплошной кошмар. Уже два дня не могут найти мальчика. Ужас какой-то. И никаких следов. Ничегошеньки. Как в землю провалился. Уже в газетах писали. А что с ним могло случиться?

- В том-то и дело. Сплошной ужас. Среди бела дня пропадают люди. На той неделе калека с Привоза пропал. Был-был столько лет на своём месте. Просил милостыню. И пропал. Место пустое. Как будто ждёт его.

- А судачат бабы, что видели его на Староконном? – нерешительно возразила другая.

- А может это и не он, кто знает, - не унималась баба с кошелкой.

- Как ты думаешь, это убийство?

- А ходят слухи, что евреи его прикончили для крови на мацу.

- Ты дура, чи шо? – вступила третья из толпы, - да те явреи ни в жисть не употребляют крови. Я подрабатываю в нашем доме, режу кур нашим хозяйкам. Так они не притронуться к той куре, пока я из неё всю кровь выпущу, до последней кровинки.

- А може то похитили? Украли мальчика цыгане?

- Да кто его мог утянуть? Кому он нужон. Он что, какой-то Бродский или его сын? Он, мамаша убивается. Кто её не знает. Злыдня-злыдней. Еле перебивается рыбой на Привозе. И муж – хиляк, еле дышит.

- А вы читали в «Одесских новостях»? Каждый раз прописывают про пропавших людях. Исчезают бесследно, как в омут проваливаются или бездну. Просят народ сообщить хоть что-нибудь, что подало бы на след воров или убийц. И ничего. Никто не видел. Никто не слышал. Одни перетолки, а мальчика нет.

- А на море сколько тонут. Кто специально, а кто по неосторожности. А пьяных сколько пропадает?!

- Больше бы пили и не то случилось.

- Что вы про каких-то людей. Тут мальчик маленький пропал. Не утопился, не сгорел. Просто пропал. Не уж-то убили? Зачем?

К толпе судачащих баб подошел мужчина, постоял-постоял с полчаса, прислушиваясь к разговорам, потом махнул рукой, бросив в сердцах:

- Не морочьте головы!

И пошёл прочь.

*

* *


- К вам можно? – постучав в открытую дверь, вошел в квартиру Фёдор, - Пелагея Ивановна, здрасьте вашему дому. Василий дома?

- Да дома он, дома. Болеет Василий. Тяжелый он. Доктор говорит, что потрисение у него. И то, трисёт его всего. Я уже теплое одияло достала, малину давала с чаем, а его всё трисёт и трисёт. Бредит, мечется, кричит: «Простите, больше не буду. Виноват я, не хотел…не хотел».

Федя прошел в полутёмную спальню. На кровати, укутанный теплым лоскутным одеялом, лежал, весь в поту, Василий. Фёдор склонился над ним и громко позвал:

- Ты меня слышишь, Василий? Это я – Федя. Василий? – и потряс слегка за плечи больного.

Тот открыл глаза, посмотрел сквозь Фёдора в пустоту и снова закрыл глаза.

- Пелагея Ивановна, - позвал Фёдор, - у вас водка есть? Дайте ему полстакана, сразу полегчает.

Фёдор приподнял Васькину голову, поднес к его губам стакан с водкой, которую он выпил без сопротивления, крякнул, кашлянул, глубоко вздохнул и открыл глаза.

- Фед-я-я, где я, Федя? – простонал Васька, схватившись обеими руками за голову.

- Дома ты. Всё нормалец. Скоро придешь в себя и порядок, - успокаивал его Федя. – Вставай, выйдем на воздух, полегчает.

Василий с трудом встал с постели, шатаясь, добрался до двери, потянул дверную ручку на себя, но дверь не поддавалась, дернул сильнее, чуть не вырвал ручку. Фёдор резко отодвинул шатающегося Василия, открыл дверь наружу и они вдвоем, преодолевая три ступеньки вверх, вышли во двор.

Подхватив Василия под руку, Фёдор вывел его на улицу. Постояли. Василий понемногу приходил в себя.

- Чего это тебя так развезло, Филька-дура, - спросил Фёдор.

- Шо было, шо было…враз не помер я в той катакомбе, в жизни не видал такого ужаса, - начал рассказывать Василий, ухватив Фёдора за рукав. Руки его задрожали, глаза налились кровью, всё тело вздрагивало, как в лихорадке.

- Стой, не надо…пока, потом, - испугался Фёдор, - пойдем, посидим, выпьем, закусим, сразу оклемаешься.

Пошли они по Ланжероновской до угла с Екатерининской, зашли к «Робина», но не с парадного углового входа, а со стороны веранды. Федя не хотел, чтобы его видели, сидящие в зале, посетители. Заняли крайний столик, ближе к аптеке Зальцмана, что в соседнем доме. На веранде почти никого не было. До вечера ещё далеко, когда веранду, да и всё кафе, заполняли гуляющие, но и не так рано, чтобы встретить тут маклерскую братию.

Думал Федя зайти с Васькой в «Пале-Рояль», но передумал. Там много людей ошивается. Модное место уже с полсотни лет. На площади рядом с Городским (оперным) театром построили «новый гостиный двор», больше известный как «Пале-Рояль». Двухэтажный прямоугольник на три улицы. Дом с арками архитектора Торричелли, внутри закрытого пространства небольшой сад с выходом в него террас кафе и ресторанов. Он был раз в десять меньше парижского «Пале-Рояля», но акации и каштаны роднили его с парижским. И одесситы считали его не хуже парижского. Все 44 торговые секции, задуманные архитектором, были одинаковыми, чтобы подчеркнуть величие «Южной Пальмиры». В подвалах здания располагались кухни, склады для провизии, дров и угля. Первый этаж занимали модные магазины, кафе и рестораны, а на втором – жили сами хозяева.

В девятую секцию, а счёт вели от театра, поселился, перебравшись с Дерибасовской, кондитер Замбрини. На круглые железные столики, аля Пари, под каштанами в саду подавали пунш-гляссе. Он славился не только на всю Одессу, но и далеко за её пределами – по всему Новороссийскому краю. Прогулка по бульвару обязательно заканчивалась посещением «Пале-Рояля» с мороженым от Замбрини.

Но это не входило сегодня в планы Федьки. Он часто сюда наведывался с барышнями не совсем достойного поведения. С годами тут появились «дамские кабинеты», где подавали клубнику со взбитыми сливками от Печесского, шоколад из Швейцарии, торты по специальному индиви-дуальному заказу из красочного альбома-каталога. Всё, как в Париже. Может даже лучше, так думали одесситы.

Но у Федьки были другие планы. Отпоить Ваську и выведать, нет ли за ним хвоста и чем всё это может кончиться.

- Жора, быстро сюда, - окликнул Фёдор официанта. К ним подскочил шустрый высокий молодой человек в белом пиджаке с чёрной бабочкой на рипсовой манишке. Густо набриолиненные волосы на пробор посредине и тонкие усики дополняли вышколенность полового.

- По какому поводу гуляем? Грабанули Фабэржэ или что? – смахивая невидимые крошки со стола белоснежной салфеткой, спросил, наклонившись вперед, полный внимания, официант, стоя за спиной у Фёдора.

- Я тебе «грабану», бабушку увидишь с того света, - зло бросил Фёдор. – Не заходи за меня сзади. Стой тут и слушай сюда. Графин и закуски - там, селёдочки, мяса, сардинки «Филипп и Кано», малагу, обязательно лиссабонскую, маслица марсельского и маслинок греческих. Остальное сам сообрази. Васька заболел, лечить будем, Филька-дура. Лучшего. Без туфты, слышал, тип.

- Может мацы изволите, свеженькую привезли, - предложил шутливо официант. Федька так на него посмотрел, что тот всё понял и быстро удалился. Да, с этими ребятами не пошутишь.

- Я хочу тебе рассказать…,- начал было Васька.

- Потом… как-нибудь. Всё хорошо. Пацан на месте. Дело сделано, - успокаивал Федька. – Да. Тебя никто не видел с пацаном когда в баню шли?

- Вроде не. Куля, правда, с Вафой виделась, но меня – нет, - ответил неопределенно Васька-Прыщ.

- Что за Куля? – поинтересовался Федя.

- Та есть такая, Акулина.

- Где?

- Там.

- Где там, можешь базлать по-людски?

- Маковского – богача, галмана* проклятого, прислуга, с нашего двора, Акулина, - с ненавистью ответил Васька. Он злился на молодую девку, давно хотел её заарканить, но она никак не поддавалась.

- Для начала мы придумали. Пойдёт дело с чемоданом, - задумчиво в слух произнес Фёдор, - устроим ему одесского Бейлиса.

Принесли заказ. Разлили по рюмке, выпили, закусили. Васька повеселел, стал спокойнее. Фёдор вынул из кармана пачку денег и под столом пересчитал договоренную сумму. Васька норовил заглянуть под стол, но благодетель пнул его ногой. Не вынимая рук из-под стола, Федька передал свёрнутую пачку в руки Васьки. Тот быстро сунул деньги в карман и блаженно улыбнулся. Фёдор посмотрел на подельника и подумал, что если бы этот Прыщ узнал, сколько получил за пацана сам Федька, он его разорвал бы на части.

Федька мечтал как-нибудь заработать миллион, уехать в Париж и зажить там прекрасной жизнью, какую он с великим удовольствием и вожделенной надеждой наблюдал в синематографе. Он не очень чётко представлял себе, как же можно заработать этот миллион, но всё же…

Великий современник правильно сказал: «Трофеи на поле боя после победы достаются мародёрам».

- А кто такой этот Бейлис? – переспросил Васька.

- Темнота, Филька-дура, газеты надо читать.


Лирическое отступление


Говорят, что деньги не пахнут. Е-рун-да ! Пахнут, и ещё как пахнут. Не те денежные знаки, снующие между сальными пальцами и замусоленными ладонями, мятые,


*галман – еврей (воровской жаргон)


затрёпанные бумажки, различимые не столько по цифрам, написанных на них, сколько по трудно узнаваемому цвету и размеру. Настоящие деньги – это мистическая вещь, их передвижение, оседание в тихих кладовых банков, в кубышках скупердяев, в карточных клубах и казино, как удивительный ритмический танец выделывают замысловатые па. Такие деньги часто пахнут дорогой кожей женских сумочек, хорошими изысканными духами. У дорогих духов устойчивый запах, он облагораживает деньги, возбуждает воображение, призывает к их умножению, пьянит душу, заставляет думать, крутиться, двигает науку и общественное сознание интеллектуальных слоев, а пользуются властью денег самые ничтожные из людей, если можно так назвать бандюг…


*

* *

-Вот, курва, не даёт! – Васька был в ярости, когда речь заходила о Куле.

- А другим? – с подначкой спросил Фёдор.

- Никому, зараза! – зло бросил Васька.

- Так она святая, просто - дева Мария, - парировал Фёдор, издеваясь над Васькой. – Сведи её к «Робина» или в танцзал, что рядом с твоим домом.

-Танцы-шманцы-обжиманцы, - фыркнул Васька, - да она из дому не выходит, не то, что к «Робина».

Когда Василий впервые увидел Акулину, её крутые бёдра, колыхающуюся при ходьбе пышную грудь, у него всё замирало внутри. Ноги становились ватными, пот прошибал насквозь. Акулина тоже посматривала на рослого крепкого парня. Она даже не замечала шрамы на его лице от выдавленных в юности прыщей. Однажды он столкнулся с Кулей на парадном ходу и набросился на неё, как зверь. Прижал к стене и стал лихорадочно облапывать упругое тело. От неожиданности и нахлынувшей на неё злости, Куля так толканули Ваську, что он отлетел к противоположной стене, довольно сильно стукнувшись головой о перила лестницы, ведущей на второй этаж. С тех пор Акулина старалась избегать встречи с Василием, обходила его стороной и с опаской, напрягаясь, была готова к отпору, если он приближался к ней. Симпатия кончилась.


*

* *


- Виктория, собери завтра вечером всех этих святых - бандитов, - Антонина Стрижак обычно называла своих детей полными именами святых: Пантелеймон, Виктория, Николай, Константин, Варфоломей, Павел, - будем мыться. На неделе начинается еврейская Пасха, потом наша. В эти дни пойдет рыба, некогда будет нам всем мыться-убираться.

- Мамуля, а мы фаршированную рыбу будем делать? – спросила дочка.

- А как же. Гефилтэ фиш* будет и голденер юх** и фертл оф***. Мы что, хуже других. Всё будет и Паску нашу осветим, помолимся и погуляем.

- Мамочка, пусть Коля всех соберёт, - попросила Вика, - я целый день с тобой, работы по горло, когда же я смогу это сделать.

- Николай, миленький, сделай, ради Б-га, доброе дело, - умоляюще произнесла Антонина, - собери братьев завтра вечером, выкупаться перед Божьим днем.

Николай сидел в углу комнаты ближе к окну и читал книгу. Он всё время проводил за книгами, тихий задумчивый мальчик тринадцати лет с огромной копной рыжих волос.


*гефилтэ фиш – фаршированная рыба ( евр. )

**голденер юх – куриный бульон ( евр. )

*** фертл оф – четверть курицы ( евр. )


- Ты мой учёный - профессор, что из тебя выйдет, дадут ли кусок хлеба твои книги в будущем, а керосин переводишь теперь, - трепала мама часто сына за жёсткую шевелюру. – В кого такой уродился? Ума не приложу.

Вообще, у Тони Стрижак были проблемы с мастью детей. Старший – Пантелеймон, светлый – блондин семнадцати лет, крепкий парень, целыми днями пропадал у рыбаков Григорьевки. Когда-то Стрижачка брала там рыбу, так и застрял Пантюша в рыбацкой артели, показался рыбакам спокойный, с характером, работящий, окрепший в кости, парень.

Давно Антонина перешла на рыбу с Малого Фонтана, ближе к Привозу и ребята гарные, а сын привязался к той прежней артели. Дома его редко видели, может зимой - чаще.

Виктория – жгучая брюнетка, девка в соку. Пятнадцать лет, но хоть сегодня выдавай замуж. Вся в мамочку, высокая, стройная, красавица. Чёрные, как смоль, длинные блестящие волосы, она аккуратно укладывала в жгут на затылке, забранный в белый кружевной кокошник, как мамка в молодости, как многие казачки.

Антонина Стрижак сама из казаков, хвалилась своими предками. Бывало, рассказывала старые семейные предания, что её прапрадед ходил с самими казацкими

атаманами Антоном Головатым и Захарием Чепегой на Измаил, как брали Хаджибей с корпусом Гудовича и от самого Суворова Александра Васильевича была в доме подаренная сабля.

С тех давних пор поселились казаки под Одессой на Пересыпи, в Чабанке, Григорьевке.

А вот, Николай получился рыжий-рыжий. Во дворе его дразнили:

«Рыжий, рыжий конопатый, на огне пожгли когда-то.

Не сможешь утопиться,

Море сразу загорится.


Он плакал, переживал, не хотел играть с дворовыми детьми. Сидел целыми днями дома, от нечего делать увлекся чтением, да и стал, как говорила мать, учёным.

Константин – полная противоположность Николаю. Темноволосый пострелёнок десяти лет, ни минуты не сидел на одном месте, всюду залезал в самую середину, по каждому вопросу имел собственное мнение и высказывал его, не считаясь ни с возрастом ни с положением говорящих.

Ему не мешала хромота на левую ногу носиться по улицам Одессы с колесом и погонялкой, со змеем собственной конструкции, с такими же пацанами по пляжам. Только-только он купался в Отраде, а через пару часов его видели в Аркадии, а то и на далёкой даче Ковалевского.

Ну, Варфоломей или Вафа – просто ангелочек, голопузый блондинчик с голубыми глазами, смущенно опускавший голову, когда с ним заговаривали посторонние. Его не нужно было кормить и одевать в семье, он добывал всё себе сам. Когда ещё мамаша брала его с собой на Привоз в годика три от роду, он ловко мог стянуть с прилавка яблоко, мандарин, кусок творога или круг колбасы. Его знал весь Привоз и торговки сами давали ему всё, чем торговали, а на Привозе было чего покушать. Он приносил и матери всякие вкусные вещи. «Такой нигде не пропадет» – думала часто про сына Тоня Стрижак.

Самым младшим был Павел, чёрный как цыган, трехлетний пацанёнок, он не отходил от матери, держась за широченную цветастую мамину юбку. «Маменькин сыночек» - всегда при ней. Без мамы он начинал так громко кричать и плакать, что успокоить его могла только Стрижачка. «Миленький, ты мой. Успокойся, я с тобой, твоя любимая мамочка», - он сразу успокаивался, крепко уцепившись за мамин подол.

Соседи по дому, подружки с Привоза, язвительно спрашивали, что это, мол, у тебя дети разные – всех мастей, белые, черные, рыжие.

- Бог их знает, - улыбаясь отвечала Антонина, - как погода разная. Зимой – белым-бело, ночью – темным-темно, а летом – всё горит от жары. Так и дети разные, но мать кормила одна, - отшучивалась она.

Все сочувственно поддакивали, особенно те, кто знал её «любимого» мужа – тщедушного, тихого, вечно больного Андрея, работавшего в порту. Его жалели грузчики, давали ему самую легкую работу, он следил за грузом, чтобы не растащили при погрузке и выгрузке.

- Николай, ты меня слышишь? Оторвись от этой книги, - громче повторила Нина.

- Где их соберешь? Пантюшу не видел давно, он в Григорьевке, Костя во дворе играет об стеночку на деньги, а Вафик не ночует дома уже две ночи, - спокойно ответил Коля, нагнувшись над книгой.

- Как не ночует, а где он? – беспокойно спросила мама.

Не отрываясь от книги, Николай перевернул несколько страниц и ровным голосом начал читать, ведя пальцем по строчкам: «И сказал Господь Каину: - где Авель, брат твой? Авель ответил: - не знаю; разве я сторож брату моему? И сказал Господь: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от Земли».

- Типун тебе на язык. Что ты мелешь, какая кровь, какая Земля? Накаркаешь. Где мой Варфоломей? – Стрижачка давала своим детям имена святых и считала греховным называть их уменьшительными именами. Что тут поднялось в доме. Бросились искать Вафу. Кого не спрашивали, никто не видел его два – три дня.

Спрашивали соседей, искали на улице. Не могли понять, где его искать. Может заявить в полицию, предлагали Антонине.

- Нет, - ужаснулась Стрижачка, - может появится.

Она опасалась полиции, избегала встречи с ней. При крайней необходимости, стараясь как можно скорее отделаться от урядника, городового, инспектора – много их околачивалось на Привозе возле торговли – совала взятки, отдавала натурой, т. е. - рыбой (не подумайте худшего, в этом отношении она была строгих правил, ну, если там, по любви, то другое дело).

Ребёнка не было.


*

* *

Марк Соломонович Маковский не изменял своей жене никогда. За всю их долгую совместную жизнь у него не было любовницы или романа на стороне. Не то, что романа, даже маленькой интрижки с дамами, а тем более, с молоденькими девушками, себе не позволял, считал это лишней тратой нервных и физических сил. В семье царил мир и покой, уважительное отношение друг к другу, к детям и родственникам. Сара, его жена, была хорошо упитанной, если не сказать, несколько полноватой женщиной, на десять лет моложе его. В молодости она была очень привлекательной стройной, но достаточно замкнутой, девушкой. Она не была глубоко религиозной, но свято соблюдала обычаи, по праздникам посещала синагогу. С годами её привлекательность несколько поблекла, но всё же выглядела вполне прилично. Свои светло-каштановые волосы зачёсывала в аккуратный кублык на макушке, с маленькими серьгами в ушах и небольшим чубчиком, спадающим на лоб.

Она редко выходила из дома, много читала, увлекаясь французскими любовными романами в оригинале и переводе, часто обливаясь слезами над книгой с душераздирающими историями из жизни простых наивных красивых бедных девушек – белошвеек, горничных, продавщиц галантерейных магазинов и жестоких, бесчеловечных, похабных, но очень красивых молодых богатых ловеласов.

Эти вечные истории обманутой любви, горячих обещаний, незаконнорожденных детей, трагических концов, а бывало и с благополучным разрешением, свадьбой и богатым благополучием бедных золушек, вызывали у мадам Маковской невероятную жалость к покинутым, оскорблённым и несчастным. При всяком удобном случае она щедро одаривала молодых бедных девушек и видела в этом служение Всевышнему за то спокойствие в её семье, которое ниспослано, как он считала, свыше.

Она родила троих детей, хотя средний ребенок не дожил и до двух лет, умерев от скарлатины, но двое её родных детей росли в тепле и покое, получив хорошее воспитание. Маковский же не видел в любовных увлечениях сколько-нибудь созидающего начала. Жизнь подбрасывала ему всё больше и больше примеров огромной разрушительной силы страсти и всепожирающей любви, разорение, потери каптала, служебного и общественного положения.


*

* *


Федька или Фёдор Иванович Частохвал, любил погулять. Миллиона у него пока не было, но заглянуть в один из многих определённых домов, например, к мадам Двэжо, любил. К мадам можно было попасть не очень маскируясь, но всё же, практически незамеченным. Богатых посетителей заведения мадам, которые вовсе не хотели афишировать эту свою небольшую слабость, встречали там как самых дорогих гостей. И в самом деле они был дорогими гостями, оставляя за короткий визит отдохновения в компании «приятных девушек», значительные суммы.

Мадам Двэжо была многоопытной содержательницей дома, оказывающего услуги одиноким, и не только одиноким, мужчинам. Для полиции – она в услуги включала стрику белья, утюжку брюк, пришивание пуговиц, угощение… Ну, а что делали мужчины, пока они ожидают свое белье или разгуливают по комнатам без штанов, это уже не дело полиции. Сама мадам молодость свою провела в таком же доме в Киеве. Тот дом считался одним из лучших, на высоте. И такой же, если не лучше, она сделала в своей родной Одессе.

Постарев, мадам стала грузной женщиной с громовым голосом, крупными чертами лица и славилась по Одессе своим необъятным задом. Вот это зад, всем задам зад. За глаза её звали «мадам – две жопы».

Она очень обижалась за эту кличку. Тогда её стали называть «мадам две-жо», звучало не так обидно. Но когда один молодой студент объяснил ей, что слово «двэжо» по-французски означает «благочестивая», она стала с уважением относиться к такому прозвищу и даже заказала красивую вывеску. Вывеска красовалась перед самим входом в заведение над лестницей. На вывеске крупно выведено: