Одесских катакомб ритуальное убийство на Ланжероновской, 26

Вид материала

Документы

Содержание Салон мадам двэжо

Подобный материал:

• Тайны Одесских Катакомб, с. Нерубайское 5 часа). Сотни километров подземных дорог,, 215.83kb.
• Тайны Одесских Катакомб, с. Нерубайское 5 часа). Сотни километров подземных дорог,, 57.75kb.
• Особенная часть раздел VII. Преступления против личности глава 16. Преступления против, 1237.43kb.
• -, 7456.31kb.
• Глобальный Град: творение и разрушение, 475.25kb.
• Темы контрольных работ по "Культуре Западной Европы средних веков и эпохи Возрождения", 26.9kb.
• Куприн, александр иванович, 42.1kb.
• Показания потерпевших и свидетелей по факту второго покушения на убийство Е. Рыбина, 90.45kb.
• Специфические черты и жанровые инновации в современном оперном творчестве одесских, 83.5kb.
• Новости 12, 7551.06kb.

САЛОН МАДАМ ДВЭЖО

услуги одиноким мужчинам.

стирка, глажка, дневной пансион.

одесса, дерибасовская, 31.


Слева на вывеске красовалась женская головка. По словам художника, он изобразил на ней саму мадам, но почему-то с розово-малиновыми волосами и большими голубыми, несколько навыкате, глазами.


*

* *


Под взглядами и высказываниями прохожих с возмущением, сожалением, злобой, сочувствием, вели Маковского двое полицейских по Гаванной, Дерибасовской, Преображенской аж до Тираспольской площади, в дом следственного отдела полицейского Управления.

- От, правильно заграбастали кровопийцу, - зло бросила толстая баба с растрёпанными волосами, - так им и надо, этим паразитам, сидят на шее народной, жиреют, жиды.

- Шо ты к нему имеешь? – пожав плечами, сказала её товарка.

- Та он моего мужа выбросил с работы. Теперь он пьёт с горя.

- А то раньше не пил? За то и выперли, что дважды падал со сходней в море с мешком сахара, - вставила подруга. – Правда, артель потом достала те мешки. Подсушили немного и разделили сахар про между собой. Чуть отдавал морем, но ничего, съели за милую душу дармовой сахаришко. А этот Маковский вовсе не сахаром торгует, а пшеницей, - добавила она.

- Все они одним миром мазаны, что Маковский, что Высоцкий, что Бродский.

- А шо ж твой не разбогатеет и тоже будет на пролётках-шарабанах прогуливать, - парировала не унимаясь подруга.

- Так те иниверситету пооканчивали и в пенсне ходют, - зло ответила товарка.

- Меньше б пили – больше б жили, - авторитетно вставила в разговор третья знакомая.

- Многого наживёшь с такими обормотами, - заключила одна из присутствующих при перепалке баб и удалилась.


*
* *


Анжей и Коваль числились «топтунами», они состояли в штате полицейского управления Одессы. В сыскном отделе не было сыщиков лучше них, да и обходились они Государственной казне дешевле добываемого ценнейшего материала про воровской мир Одессы, аферистов, беглых из тюрьмы заключенных. За это они имели право жить в Одессе, не боясь преследований полиции.

Давно прошло то время, когда в Одессу стекался различный люд. Многое делалось для привлечения людей в строящийся город. Учрежденная графом де-Рибасом в 1795 году «Экспедиция строения города», директором стал де-Волан, отводились бесплатно участки земли желающим, поселенцы освобождались на десять лет от податей и воинского постоя. Они ещё получали ссуду от российской казны на обустройство. Шли в Одессу хлебопашцы, мелкие торговцы, мастеровые, в надежде на хорошие заработки при устройстве порта и большого городского строительства. В Одессу стекались русские, греки, итальянцы, французы, арнауты, болгары, евреи, поляки, беглые крепостные крестьяне, запорожские казаки. И все находили убежище и работу в Одессе. Но это было давно. Одесса разрослась и к концу 19-го века попасть в Одессу было уже не так легко, а закрепиться для постоянного жительства стало совсем тяжело. Бездомных и беспаспортных преследовали полицейские, их гоняли из парков, подъездов и вокзалов. Анжей и Коваль спокойно жили себе в центре города, снимая за гроши на чердаке комнату по Греческой, третий дом от Екатерининской.

Это были колоритные личности, оба ходили круглый год в непонятного цвета и материала пальто. Только летом, в

жаркое сухое пыльное одесское лето, они носили пальто на плече, используя его как подстилку. Вся их жизнь, все дни, а временами и ночи, проходила на улице. Они топтались у

пивных ларьков, на Привозе, в порту, возле церквей и синагог, всюду, где собирался разночинный люд по делу и без дела. У них были и излюбленные места. Их всегда видели вдвоем. С раннего утра они приходили к пивному ларьку на Преображенской угол Новорыбной или возле Староконного базара, а то и у самого входа в порт, где, круто спускаясь из города по Военному спуску, улица переходит на Приморскую, упираясь в огромные ворота одесского порта.

В пивном ларьке они покупали кварту позавчерашнего пива, платили за него полцены, а то и без денег получали эти же несколько литров пива, слитого из опорожняющихся бочек для отправки на пивзавод, что на Дальницкой. Садились в тени акации на камни, подстелив под себя пальто. На другой камень ставили бутыль с пивом и три мутных, захваченных руками, стакана. Сидели и разговаривали, казалось, что они никогда не наговорятся. Но сидели они за пивом не ради пустых разговоров. Это была их работа.

На дармовое пиво слетались бродяги, грузчики, просто шатающиеся без дела люди. Потягивая пиво, узнавали самые последние и ценные новости. В рассказах не всё оказывалось правдой, но в них таились нити и ниточки, из которых можно соткать полотно происшествий. Найти «топтунов», при необходимости, не составляло большого труда. Достаточно послать по известным местам посыльного из полицейского управления и через час-другой они уже стояли перед очами начальства.

В кабинете полицейского начальства дальше дверей не ходили, боясь замарать ковровую дорожку.

- Так, господа, - громко, но не очень строго сказал начальник, - Одесса взорвется вдребезги пополам, если не найдем пропавшего мальчика. Читали в «Одесском листке»?

Топтуны были в курсе происшествия по слухам и по газетным сообщениям.

- Живого или мертвого, лучше живого, - более спокойно сказал начальник, - начальство ещё не в курсе, но если узнает и мы ничего не сможем выложить на стол, то всем нам не сдобровать, и в первую очередь вам всем. Идите и ищите.

Анжей и Коваль сидели в тени акации и потягивали не совсем свежее пиво в ожидании очередного «языка». Они не суетились, не бегали по городу разыскивая злоумышленников или пропавшего мальчика. Много интересного можно было узнать всего за один-два стакана позавчерашнего пива, кто кого и за что подрезал в пьяной драке, почему повесился племянник миллионщика Бродского, кто истинный отец незаконнорожденного ребенка у белошвейки Рахили и как это жена почмейстера Криворучко спустила с лестницы одесского пижона Фиму Кукса, который потом два месяца

залечивал поломанную ногу и три ребра в еврейской больнице.

- Ша, сы гейт цинг*, - почти беззвучно процедил сквозь зубы Анжей, когда к ним приближался в развалочку Степка-болт. Это был гигант, широкая грудь выпирала из ободранной тельняшки. «Рябчик» он не снимал никогда. Такое впечатление, что он носил его со дня рождения. Иногда тельняшка имела вид слегка постиранной, но это только после его купания в море, купаясь и стирая одновременно. Соленая морская вода уносила с собой пот и грязь с его одежды и Степка-болт какое-то время ходил как начищенный самовар к Пасхе, но это продолжалось недолго. Каким-то чудом вся грязь пыльных одесских улиц, сухого навоза Староконного базара и будяки Сенной площади цеплялись к нему. Это его нисколько не волновало. Главная цель - заработать и купить домой хлеба, селедки и цветы своей дорогой и любимой жене-хромоножке. Удивительное дело. Бедный, малограмотный, грубый и взрывной, Степан Буряк, прозванный одесситами «Степка-болт», неземной любовью боготворил свою жену.

Что он в ней нашел, тихой, забитой тяжелой жизнью,


*ша, сы гейт цинг - тихо, идет язык – (еврейский язык)


больной девушке, да ещё хромающей на укороченную и сухую левую ножку? Она целыми днями сидела у дверей их лачуги, грела на солнце свою больную ногу и спокойно, почти безразлично смотрела на бегущую мимо их дома шумную одесскую жизнь с пьяными свадьбами на пролетках, драками на мостовой до первой крови и другими бурными проявлениями улицы. Степка всегда был готов к работе. И днём и ночью. Стоило только крикнуть: «Степка, принеси», «Степка, помоги», «Степка, подскочи на Привоз и купи полдюжины арбузов» и он громко и радостно кричал: «Болт»!!!*

- Шолом Алейхем, - приветствовал «топтунов» Степка-болт,- вус цицех ын дер велт**. Он говорил по-еврейски почти без акцента. Да и кто не говорил на идиш в Одессе? Будь ты грек, итальянец или молдаванин, но если ты не говорил по-еврейски, то ты не одессит. Идиш был языком общений, ругани и деловых сделок в Одессе. Это не мешало в пьяной драке или скандале по бытовым вопросам, кричать:

«Жидовская морда, пархатый жид, всех вас перережу, что загубили нашего Христа». В пьяном угаре, в бешенной злобе на тяжелую жизнь, на нищету и бесправие, а не на таких же бедных и обездоленных евреев, мыкающих горе наравне с пёстрым одесским людом.

- Сы цит а хойшех,*** прямо дым идет, - в тон отвечали ему Анжей и Коваль. – Ну, что скажешь, Степан, как житуха?

- Какая житуха? Уже шарик шпарит в макушку, а я не заработал ни гроша. Податься на вокзал, што ли, скоро московский пришпилит, может чего перехвачу.

- Ну, до московского ещё целый цугундер (много), сядь и потяни пивка холодного. Анжей пододвинул к краю камня мутный стакан, налил в него до верха пива, призывно, широким жестом приглашая Степку в компанию.

*- болт – сейчас (идиш)

** - вус цицых ын дер велт – что происходит в мире (идиш)

*** - сы цит а хойшех – балаган (идиш)


- Да. Жутко стало жить в нашей тихой Одессе, - издалека начал Коваль, вызывая собеседника на разговор.

- Шо говорить. Вот, днясь, заграбастали Петьку с братвой в академию (тюрьму), избили его до бездыханности,- с сожалением сказал Степан. - Та шо за жизнь, вон ужэ солнце башку шмалит, копейки не заработал. Да, я это уже говорил.

- Это ничего, отоспится, похлебает кваску и будет как стеклышко, - в ответ бросил Анжей. – Хуже того, пацаны стали пропадать. Куда их девают? Зарезали и на Привоз заместо говядины продают по дешёвке?

- Да, Б-г с тобой, что мелешь. До этого, не дай Б-г, ещё не дохромали. Народ говорит – евреям кровь требуется для мацы, но я не верю, не берут евреи кровь, сам видел на бойне, как они ту кровь выбирают, чтоб и следа не было в мясе, - убедительно высказал Степан.

- Степан, скоро московский прибудет, дуй на вокзал, может чего перехватишь, - похлопав дружески по плечу Степана, сказал Анжей. Он понял, что от Степки больше ничего не узнаешь.


*

* *


Фёдор задумал одну комбинацию, чтобы окончательно привязать Маковского к этому делу. Ему необходимо было письмо, которое «незнакомец» передал Маковскому вместе с чемоданом, если, конечно, оно ещё цело и не порвано или выброшено самим Маковским. Федор крутился в толпе, собирающейся возле парадного подъезда на Ланжероновской, 26. Слухи расползлись по всему городу – известного миллионщика Маковского арестовали за убийство мальчика и кровь младенца пустили на мацу. Народу было интересно узнать подробности. Кто, как, зачем, кого и многое другое. Толпа временами увеличивалась, а то таяла, редела на время, наверное, чтобы сходить в Городской сад, а то и домой сбегать – пообедать или наспех перекусить и вернуться, чтобы, не дай Б-г, не пропустить чего-нибудь интересного.

Интересного, в принципе, было мало. Практически, ничего нового не происходило, так толпа сама себя подогревала разными сплетнями, выдумками, рассказами о разных страшных случаях ничего общего не имеющие с похищением ребёнка. Но толпа была восприимчива к любым вымыслам.

- А вот, вы слыхали, - подбрасывал в толпу кто-нибудь из народа, - нашли труп мальчика на Ближних Мельницах. Весь исколотый ножами. Ни кровинки в нём не осталось. И пошли пересуды. Люди перекрикивали друг друга, приводя все за и против ритуальных убийств евреями христианских младенцев для замеса мацы. Скоро ведь Пасха еврейская.

- И почему это именно к еврейской Пасхе находят убитых младенцев? – бросил в толпу Фёдор, оказавшийся якобы случайно на месте пересуд, сумасбродную идею. И про Пасху и про чемодан и извозчика, и двух бородатых цыган,

помогавших Маковскому схоронить труп невинного младенца. Толпа быстро подхватывала новые «данные» с новыми «подробностями».

- А вы читали…

- А вы слышали…

- А вы видели…

Толпа гудела на Ланжероновской, занимая не только тротуар, но и мостовую, мешая нервно звенящим одесским трамваям двигаться по довольно узкой Ланжероновской.


*

* *


Кстати, за одесский трамвай. Одесский трамвай! Это отдельная и увлекательная поэма, это поэзия шуток и анекдотов, это предмет описаний серьезных писателей и куплетистов. Проект электрического трамвая был задуман Одесской городской думой ещё в 1908 г., в том же году началось строительство и в 1910 году, к дате открытия в Одессе Российской торгово-промышленной выставки, были пущены Русско-Бельгийским обществом первые трамвайные линии. Одесса таки да имела что показать, предложить, продемонстрировать. Ну, а то, что она умела удивить, ошеломить, и изумить, то об этом и говорить нечего. Планировали выставку 15 лет. Отвели для этого 18 гектар - значительную часть Александровского парка. 15 марта 1910 года выставка торжественно открылась. Павильоны проектировали выдающиеся архитекторы, такие как А. Щусев. 73 иностранные фирмы демонстрировали все свои самые лучшие изделия – из Германии, Австрии, Франции, Англии в дополнение ко многим российским фирмам. Павильоны изощрялись в остроумии (все же Одесса), находчивости и просто в шутке, как могли. Одесские мукомолы – сидели в настоящей мельнице, в бутылке – стекольщики, в сапоге - сапожники, в почтовом штемпеле – почтовики и только нарождающаяся отрасль электросвязи (телеграфа и телефона). Павильон в стиле Людовика ХУ1 - производителей французских шампанских вин, пивовары – рекламировали себя в высотном здании из пивных бочек, на каждом этаже которого посетители угощались разными сортами пива. Не многие доползали до верхних этажей, не говоря уже о том, как трудно им было спуститься к матушке-земле, тогда как туалеты организаторы выставки не предусмотрели, а посетителей было много десятков тысяч. Производители чая выставили огромный самовар с чайником для заварки. А что говорить про кирпичный завод. Они выстроили сложный лабиринт из кирпича, выйти из которого могли только тогда, когда подписывали контракт на приобретение некоторой партии кирпича. Интересно представились портные Одессы. Ещё во времена порто-франко вывозить ткани за пределы города без пошлины не имели права. Тогда одесситы начали в массовом порядке шить и вывозить готовую одежду за пределы порто-франко без пошлины. Одесская находчивость и изворотливость. Сама история сделала Одессу – городом прекрасных портных.

Одним из самых посещаемых был павильон воздухоплавания. Одесситы помешались на полётах аэропланов. Кумиром одесситов был Сергей Уточкин. Он совершил полёт над выставкой. Это был триумф мысли и смелости.

Так. И снова про одесский трамвай. Основная масса линий проходила по существующим рельсам конки, принадлежащим тому же Русско-Бельгийскому Обществу, поэтому новое строительство было сконцентрировано на контактной сети и тяговых подстанциях для электрической тяги трамваев. По бельгийскому проекту трамвайные линии не имели номеров, как и линии конки. Конки назывались – Трамкаретами и запрягалась парой, а то и четвёркой добрых лошадей. Каждая линия называлась по начальной или конечной станции. «Вагон идёт до Большого Фонтана», объявлял кондуктор. Чувствуете, даже названия взяли от молодой железной дороги. Кондуктор! Эти должности были весьма престижными и их исполняли с высокой гордостью только мужчины. Кондуктор обилечивал пассажиров, объявлял остановки, давал сигнал для отправки вагона, дёргая за подвешенный к потолку канат и в кабине вагоновожатого раздавался мелодичный звонов. Позже, трамвайным линиям придали номера, которые были присвоены по порядку номеров введения их в строй. К 1911 году в Одессе действовали 31 трамвайная линия. Самое большое количество трамвайных номеров в России в то время. Город опоясывали трамвайные линии во всех направлениях. Через каждые два квартала красовалась трамвайная остановка под красивыми грибками, построенными тем же Русско-Бельгийским обществом, укрывающие от дождя, снега и ветра пассажиров, ожидающих прихода следующего трамвая. Часто ожидали 20-30 минут трамвая, чтобы проехать пару остановок, всего 200-300 метров.

Попробуйте заговорите со старым одесситом о трамвае его детства, и вы увидите потеплевший взгляд, грустную улыбку и услышите начало восторженного монолога: - Вы себе даже не можете представить, себе... наш одесский трамвай, что внутри, что снаружи – это «эпыс» (идиш – что-то прекрасное). Прокатиться на буфере-«колбасе» - это же одно удовольствие. Платить за проезд не надо, ветерок обдувает тебя во все стороны. Прелесть. А эти «грибки» - на остановках, а эти самобытные металлические столбы, а надписи на окнах вагонов - «Не высовываться». Как шутили одесситы «Высунься – высунься, я посмотрю, что от тебя останется». Трамвайный юмор – отдельная страница народного одесского неунывающего южного, полного со -Гражданка, сходите, наконец?! - А мне не скоро.

- Сходите с моей ноги!

Или:

- Кондуктор, куда мы едем?

- Вперёд.

Или вот ещё:

- Девушка, а какой это номер?

- 28-й. Но Ваш номер не пройдёт.

Много интересного:

- Мужчина, что это Вы пихаете мне твёрдое в зад?

- Мадамочка дорогая, это всего-навсего мой зонтик.

- Вы слезаете на следующей или будете тут вечно потеть?

- Передайте ватману, что он везёт людей, а не дров.

- Вагон идёт в депо. Кому на вокзал – сходите тут, кому на Привоз – сходите там, а кому в Парк – можете совсем не сходить.

- Кондуктор! Тут ногам жарко и дымом пахнет.

- Поднимите ноги. Это букса горит. И так доедем. Это не впервой.

- Граждане пассажиры. Не заполняйте задний проход.

- Скажите, беременным женщинам вход через переднюю площадку разрешается?

- Что-то я не вижу из Вас сильно очень беременную?

- А что Вы хотите, чтоб через два часа уже было видно?!


*

* *


Фёдор увидел выходящую из подъезда Акулину. Он знал её в лицо.

- Ну, как, милая Акулина, - нежно и осторожно обратился к ней Фёдор, - что слышно от хозяина, выпустили его из кутузки?

- Да, нет ешо, сидит, бедный и невиновный.

- Говорят, что письмо какое ему передали с человеком, - как бы невзначай бросил Фёдор.

- Да, было письмо. Я его хозяину дала.

- А его не забрали в полицию?

- Нет, оно там на столе. Как положил хозяин, так оно и лежит.

- О! Это очень важное письмо. Оно может освободить твоего хозяина. У меня есть знакомые в полиции. Принеси его. Я им покажу и сразу отпустят. Я здесь подожду. Сделай, Акулина, добро хозяину. Он отблагодарит тебя за усердие.

- Сичас. Ждите, - и быстро скрылась в глубине подъезда.

Через минуту Акулина стояла перед Фёдором, держа в руке свёрнутую пополам бумажку. Фёдор взял письмо, развернул его, как бы внимательно читая его, покрутил в руках, сворачивал и разворачивал, посмотрел с обратной стороны, мыча себе что-то под нос. Протянул Акулине свёрнутый пополам листок и унылым голосом произнёс:

- Нет, оно не годится для дела. В нём ничего такого нет, чтобы помогло твоему хозяину, – возвратил письмо Фёдор, - отнеси его и положи там, где взяла, чтобы хозяин не подумал, что ты украла.

- Да вы што. Ни в жисть. Я ничего такого у хозяёв не брала, Б-же упаси.

И ушла домой. Она и не подозревала, что Фёдор ловко подменил письмо и вручил ей совсем другое.

«Дорогой наш уважаемый господин Маковский. Равинатский Совет Городской синагоги поручает Вам, нашему самому уважаемому господину, важное и очень серьезное поручение. На нашу общину обрушились большие несчастья. Люди болеют и умирают, казна наша оскудела. Гнев Божий неотвратим и грозен. Мы должны искупить свою вину за богохульство, разврат и недостойное наше поведение перед единым нашим богом вселенной. В наступающую Пасху по старинному обычаю мы должны замешать святую часть мацы кровью агнца – христианского младенца. Вам поручается эта мисия. Вам в этом помогут двое верных друзей. Они хоть и не иудеи, но верные нам. И никому не разгласят это великое деение во имя бога нашего – царя вселенной. Аминь!»

Фёдора не смущало, что письмо подмётное написано по-русски с грамматическими ошибками, что оно так открыто и откровенно указывало на ритуальное убийство. Оно сработает. В этом он был уверен.

Толпа на Ланжероновской, возле дома, где пропал мальчик, расходилась, оставляя после себя заплёванный подсолнуховой шелухой и окурками, тротуар. Дворники ругались самым замысловатым многоэтажным матом, как могли ругаться только одесские дворники, биндюжники и прочий шатающийся люд. Но переругать портовых грузчиков никто из них не мог и не собирался. Портовые знали кроме всем знакомых многоэтажных слов, ещё массу иностранных, которые умело вплетались ими в матерные выражения. Со временем эти словечки осваивали и прочие городские, но у портовых грузчиков таких слов было в избытке, беспрерывно добавляя в закрученную ругань одесского говора.


Отступление – не лирическое

Человек живёт на Земле всего один раз. И вот, эта одна жизнь – единственная жизнь, ни с чем не сравнима. Ни с ранее прожитыми жизнями, как считают некоторые, верящие в инкарнацию, ни с будущими жизнями, в которых можно что-нибудь подправить. Будут ли они, эти будущие жизни? Вот в чём вопрос. Эта единственная жизнь даётся нам без нашего участия, без нашего желания. Иногда, а может быть и часто, без особого желания родителей. Обоих или каждого в отдельности. Но жизнь дана и прожить её – ответственность, наша забота, скорее, моя, чем наша. Никто за тебя её не проживёт, ни подскажет, ни научит. Нет учителей жизни. На нашем пути будут родители, без ума или с умом, любящие своих детей, учителя, с любовью или ненавистью взирающих на подрастающее дитя, братья и сёстры, если они у тебя есть или будут, часто ревнивые и не всегда близкие. Родных не выбирают, а соседей можно принять, а можно и отвергнуть. Когда ты на воле.

А когда в неволе?

Тюремное начальство, вся система изоляции человека, виноватого перед обществом, как думало это самое общество, в те времена царского абсолютизма, ещё не дошла до высшей точки психологии унижения личности, до науки массового унижения себе подобных. Тюремное заключение ещё не приобрело той ужасной массовой бойни под видом очищения человечества от недочеловеков по расовым, религиозным или иным, часто выдуманным, бредовым идеям сверхчеловека. Сюда привлекали надуманные антропологические особенности строения черепа, формы носа, величины ушей и всякой другой чепухи. Не говоря уже о цвете кожи или волос. Убить одного человека, сотню, тысячу – одно дело.

Уничтожить миллионы живых существ, тем более думающих людей? Тут нужна была уже целая наука. Психология. Психиатрия. Германский фашизм - нацизм создал эту науку. С теорией избранной расы, делением людей на людей первого сорта, второго, недочеловеков и просто мусора, которых нужно уничтожить – евреи, цыгане, гомосексуалисты, славяне. Там на горизонте маячили миллиарды, пока ещё недосягаемых, и прочих азиатов. Эта процедура откладывалась «учёными» на будущее, когда Европа и ещё что-нибудь, будут под владычеством чистых арийцев.

И первым пунктом науки уничтожения, был вопрос уничтожения личности, когда человек переставал ощущать себя человеком. Голод и жажда – первая ступенька обезлички.

Голодающий человек лишается воли, рассудка, самосознания, силы и желания сопротивляться.

Нагота – вторая, а иногда и последняя ступенька. Не просто нагота, а коллективная нагота. Нагота не бесформенной толпы, а строй, ровный строй голых людей – последняя стадия человечества. И если строй голых мужчин – как-то не так ужасно смотрится, то строй голых женщин разных возрастов – это полное уничтожение всего возможного живого.

Самое страшное зрелище в нацистских лагерях уничтожения – вид бесконечной шеренги голых женщин с их сгорбленными спинами, обвисшими грудями, когда единственное желание этих тысяч, стоящих в строю одна за другой женщин – скорее бы это кончилось. Вот в чём научная психология нацистов. Заставить эти тысячи – сотни тысяч обречённых на смерть людей, добровольно и как можно быстрее оказаться в душегубке, где был бы конец унижению, конец страданиям, конец мучениям, конец жизни.


Тюремная система любого государства стремится, в первую очередь, изолировать ненужные элементы общества от самого общества. Царские сатрапы не садили политических и уголовников в одни камеры. То ли власти не хотели допустить, чтобы уголовники навредили политическим, то ли, что ещё хуже, политические не повлияли на уголовников. Если страшная царская охранка после дотошного следствия и суда «казнила» одного двух политических за тяжкие преступления, то гражданское общество обсуждало и осуждало карающие органы Государства за варварское отношение к человеку, к жизни, как к самому дорогому, бесценному благу - благу жизни.

Идеологические противники всегда были более опасны для властей, чем воры и бандиты. Это повелось ещё с древних времён. Когда Прокуратор Иудее, Понтий Пилат, из трёх приговоренных к распятию на кресте одного из них должен был помиловать (таков был обычай), а народ, окруживший место казни, ждал этого спектакля с нетерпением (телевидения, как Вы сами понимаете, тогда ещё не было). Прокуратор Понтий Пилат выбрал для помилования от распятия на кресте вора-еврея Вараву, а не Иисуса-еврея из Назарета. Наместника Рима в Иудее больше волновала устойчивая власть и спокойствие, чем какой-то мелкий воришка.

Арийский нацизм, доведенный «наукой» изоляции, унижения и уничтожения до «вершин» совершенства, имел хороших учителей.

Ещё до появления германского фашизма, победившая революция в России, начала с планомерного уничтожение буржуазии, кадетов, эсэров, потом меньшевиков, кулаков, середняков, подкулачников. Потом дело дошло и до матросов, рабочих, интеллигенции, до всех, кто хоть чем-то был недоволен или кто «казался» власти недовольным «светлым будущим» человечества. Как заметил классик: «Одна половина страны сидела, а другая – её охраняла. Потом они частично менялись местами».

Вот та половина, которая в определённый период сидела, строила «светлое будущее». Все Великие стройки за все годы Советской власти построены, в основном, заключенными – Зеками (Беломоро-Балтийский канал, Волховстрой, Байкало-Амурскую магистраль (знаменитый БАМ), Челябинский и Магнитогорский металлургические комбинаты, Днепрогес, в конце-концов, знаменитый Космодром - Байконур. Что уж говорить про десятки крупных «шарашек» по созданию авиации, ракет, химического и биологического оружия массового уничтожения, урановые, угольные, медные и многие другие рудники. Перечисления можно продолжать до бесконечности.

Гитлеровский фашизм творчески воспринял и доработал советскую идею лагерей принудительного «перевоспитания» чуждых элементов. Советская психология строилась на изоляции, унижения и сведения масс людей до уровня рабов, безмолвной массы людей труда, работавших, практически, бесплатно. Неспособные к труду чуждые элементы не принимались во внимание и просто погибали в тяжёлых условиях лагерей без медицинской и какой-либо другой помощи.

Человек не может нормально жить в одиночестве, изолированным от общества. Человеку даны глаза, чтобы видеть других людей, уши, чтобы слышать, рот, чтобы говорить. По природе своей человек – стадное животное. Бывают минуты, когда ему хотелось бы побыть одному в тиши, без окружающей суеты, без шума и гама, без постоянных вопросов, претензий, замечаний, предложений окружающих. Но только минуты, ну, может быть, часы, в крайнем случае – дни. Но долго – не каждый выдержит тишины, безмолвия. Не даром горят: «Звенящая тишина» - мёртвая тишина, когда нет ни одного, даже мало-мальски, тихого звука, шороха, скрипа – в ушах человека появляется звон, шум, стук собственного сердца – звуковая галлюцинация. Это не легко пережить. Не даром одним из тяжелейших наказаний в тюрьме, где человек и так изолирован от общества, от семьи, от привычной деятельности, от суеты – суеты обыденной жизни – это карцер. Каменный мешок, ограничивающий движение, в полной мёртвой тишине, приводил многих к сумасшествию, вынуждал давать любые показания, оговоры, брать на себя не совершённые преступления, лишь бы вырваться из карцера.

Тюремщики хорошо знали это и пользовались довольно часто этим приёмом. Но не каждый человек выносит публичность, необходимость выступать перед аудиторией, толпой, зрителями. Можно было бы разделить по этому признаку человечество по категориям. Мужчины-женщины, молодые или старые, образованные или безграмотные, красивые - некрасивые, толстые - худые, красиво говорящие или картавящие, заики, люди с ужасной дикцией – всё это не имеет особого значения. Главное – психофизический тип личности. Одни с детства мечтают выступить перед любой аудиторией, толпой, публикой. В конце концов, даже не важно – по какому вопросу – была бы аудитория – внимательная или нет, спокойные или возбужденные – лишь бы были зрители. Эти люди - прирожденные ораторы, артисты, политики.

Самое страшное для них – лишить их аудитории. Они впадают в депрессию, идут на любые хитрости и авантюры – только вернуть аудиторию. Но есть люди, органически не способные выступить перед незнакомой или мало знакомой аудиторией. Им нужны взгляды знакомых глаз. Видеть их знакомые лица, ощущать знакомую реакцию на своё выступление. В нужных местах смеяться, когда это необходимо – плакать, аплодировать там, где выступающий ждёт положенных аплодисментов. Такие люди всегда найдут для себя нужную знакомую аудиторию – часто это компания по выпивке, играм, футболу.

Но есть люди, которым нужен только один человек, которого они могли бы любить до безумия. Чувствуете слово – до безумия. Какой уж тут ум, трезвый взгляд на жизнь, на любимого, всё отступает не то чтобы на второй план, а в неизвестную даль. И если этот любимый, не всегда любящий тебя так же, уходит от тебя – к другому, вообще от тебя, в мир иной, по старости, в катастрофе, на войне, да где угодно, то это трагедия.

Это конец жизни, это финал. И жить не хочется.

Но есть ещё и такая группа, правда, малочисленная, к счастью, - мечтатели, фантазёры, романтики (законченные романтики). Из них часто получаются хорошие писатели, особенно, фантасты, путешественники-одиночки, учёные «черви», зарывающиеся в пыль веков, в аналы истории, выкапывая из архивной пыли чудесные истории далёких прошедших веков, алхимики.

У каждого человека есть своё личное, свободное время. И это самая неприятная то ли для тоталитаризма, то ли фашизма, то ли социализма. Тюрьма, концлагерь, казарма, коммуна, пионерский лагерь, общежитие, коммунальная квартира – элементы сокращения до предела личного времени. Все за всеми наблюдают. Доносительство – основа существования такого режима. Даже в бане, в общем туалете, на общей кухне. В моменты личной жизни возникает личная свобода, которую не допускают властители-тираны. В эти бесконтрольные краткие мгновения в голову могут прийти крамольные мысли, могущие возвысить личность над властителем. Самое страшное для тирана, если раб начинает ощущать себя рабом. С этого начинается конец тирании.


*

* *


Фёдор, по кличке Федька-Валет, но чаще его звали - Филька-дура, мучительно думал, как отрубить все концы, чтобы не засветиться по делу украденного мальчонки, по делу привлечения Маковского к задуманной операции.

Его беспокоил пацан, которому он поручал сбегать в типографию и передать записку бородатому еврею. Что делать с пацаном, а вдруг на него выйдет следствие. Федька-дура – не дурак. Понимал, что свидетели его задумки ему ни к чему.

Видел Фёдор «топтунов» часто в толпе на Ланжероновской. У него свои источники информации, он знал, что «топтуны» - Анжей и Коваль, работают на полицию. Что они вынюхивают в той толпе? И это ему не нравилось. С самими «топтунами» ему не справиться, а вот с другими, в первую очередь с тем пацаном-байстрюком, нужно постараться.

Байстрюк сидел, как всегда, на бордюре тротуара на углу Екатириненской и Ланжероновской возле чистильщика сапог и лускал семечки.

- Ходь сюда, - кивнул знакомому пареньку Фёдор.

- Враз готов, - шустро поднимаясь, сказал тот и в развалочку подошел к Фёдору.

- Есть дело. Завтра утром на втором еврейском будешь у ворот. Держи рубь, Филька-дура.

Пацан ошалело посмотрел на деньгу, хмыкнул, засунул её в карман и поблагодарил благодетеля.

- Смотри, Мотя, честно заработал такие деньги. Завтра иду на дело. Почему-то на еврейское кладбище, сказал мне Филька-дура, - обращаясь к меняле, похвастался пацан. Менялу, лет под шестьдесят от роду, все звали Мотя, а за глаза называли Мотя-Дуплет за страстную любовь к бильярду. Бильярдист он был отменный, обыгрывал многих, а играли на деньги и на большие. Не многие знали его по фамилии.

- Такие деньги зазря не дают. Отработать придется на полную катушку. Дай посмотрю, не фальшивка ли? – взял в руки, повертел, потрогал на ощупь, посмотрел на свет.

- Нормально. Правильные деньги. - Честно заработанные? Ну, ну, - хмыкнул Мотя.

Утром пацан, как штык, стоял у ворот Второго еврейского кладбища рядом с Городской тюрьмой. Стоял и рассматривал красивые ворота на кладбище из розового камня.

С подножки, проходящего напротив ворот Второго еврейского кладбища, Люсдорфского трамвая соскочил Фёдор и, быстро, пересёкая дорогу, неожиданно оказался рядом с пацаном.

- Пошли. Дело делать.

- Всегда - за дело, - ответил пацан.

Прошли они главной аллеей до первого поворота, свернули влево, прошли немного и остановились. Пацан вопросительно посмотрел на Фёдора.

- Пояс у тебя есть? – спросил Фёдор, обращаясь к пацану.

- Имеется, - гордо ответил тот.

- Сними, нужно его употребить.

Пацан послушно снял пояс, придерживая падающие штаны обеими руками.

Оглянувшись вокруг и удостоверившись, что посторонних свидетелей нет, Фёдор ловко накинул пояс на тонкую шею пацана, крепко стянул. Худенькое тельце жертвы дёрнулось, руки упали. Штаны сползли на землю. Всё. Дело сделано. Федор подержал минуту-другую ремень на шее умирающего и отпустил. Худенькое тело сползло на землю, упёршись об ограду. Федор стряхнул руками невидимые следы покушения и двинулся к выходу. Но вдруг его осенило. Место и время подходящее. Еврейское кладбище, скоро еврейская Пасха. Блеск. Он вернулся к месту, где лежал задушенный, поднял лёгкое тело, обмотал ноги ненужным более ремнём, поднял его головой вниз и зацепил за высокую ограду семейного склепа раввина Вайнштейна. Посмотрел на работу рук своих, вынул из кармана ножичек, который был всегда при нём, полоснул по шейной артерии. Кровь хлынула из распоротого сосуда, чуть не забрызгав Фёдора. Алая кровь стекала струйкой на землю. Прошло всего минуты три и всё прекратилось.

Фёдор присыпал лужицу крови землёй и, удовлетворенный хорошо сделанной работой, вышел из кладбища через боковые узкие ворота, ближе к тюрьме.

Только на третий день кладбищенский смотритель случайно, обходя кладбище по дорожкам, обнаружил мёртвое тело. Срочно вызвал полицию. Начальство было вне себя от происшествия. Хватало одного «ритуального убийства». Два случая - перебор. Собрали в полиции немногочисленных свидетелей происшедшего и предупредили, что если оно станет известно в Одессе, особенно, газетчикам, то сорвут голову любому, кто будет тому виной в разглашении государственного секрета. Начальнику тут же доложили о ещё одном трупе, найденном на поляне за Первым христианским кладбищем.

- Следы «ритуального убийства» есть? – с ужасом на лице спросил начальник городской полиции.

- Нет.

- Слава Богу, хоть этот без следов насилия от этих евреев.

*

* *


- Имя? – начал допрос свидетеля следователь Городского управления, Никита Савельевич Заруба. Он только недавно отметил своё пятилетие следователем Одесской Управы. Срок – не ахти какой, но он чувствовал уважительное отношение к себе высокого начальства. А чего бы его не уважать? Дела рассматривал внимательно, довольно быстро, не засовывал их в долгий ящик, стараясь докопаться до сути. Напрасно не шил «висячие» дела подследственным, но и поблажек не давал. По тюрьмам, да и на воле блатные распевали:

«Сколько я зарезал,

Сколько покалечил,

Сколько я невинных Зарубил»


Только «просвещенные» понимали, о каких «невинных» и кто «зарубил», пели с надрывом на базарах и по нарам.

- Имя? – повторил следователь Заруба.

- Куля. Акулина, - поправилась, сидящая на стуле напротив следователя, домработница Марка Соломоновича Маковского, подозреваемого в похищении мальчика Вафы – Варфоломея.

Газетная шумиха уже целую неделю будоражила Одессу. Черносотенная печать после первого же сообщения о пропавшем мальчике, мусолила «ритуальность» убийства. Как всегда, в таком случае, появился таинственный «еврей с чёрной бородой». Скоро еврейская Пасха и кровавый навет тут как тут.

Молодой следователь, Никита Заруба, должен был разобраться в этом, пока ещё, совершенно неясном деле. Где мальчик, кто его похитил, если его убили, с какой целью, то где же труп? Вопросов больше, чем ответов.

- Так, Акулина, а отчество? – старательно записывая в протокол допроса, спросил следователь.

- А цэ шо? – вопросом на вопрос ответила свидетельница.

- Ну, отчество. Как звали отца?

- Моего?

- Ну да, - сдерживая разгорающиеся эмоции, спросил Заруба.

- Иваном, - удивленно ответила Акулина. Она никак не могла понять, при чём тут её отец, живущий далеко от Одессы.

- Акулина Ивановна, а фамилия как?

- Звали нас Стрижи. Та наше село называется «Стрижи» и у всех хатах жили Стрижи.

- Акулина Ивановна Стриж, расскажите всё подробно, как было дело?

- А якэ дело? – переспросила свидетельница.

- Знакома ли Вам Антонина Анисимовна Стрижак? Даже фамилии похожи, - продолжал записывать в протокол показания следователь.

Не, не знакома, - твердо ответила Акулина.

- Ну, как же, живёт рядом с вами в соседнем доме, торгует рыбой на Привозе, Антонина Анисимовна Стрижак.

- А-а-а! Так то титка Тоня, знаю. Я у ней рыбу беру. Хороша рыба, свижа, - бойко ответила Акулина.

- И детей её знаете? – не сводя с неё глаз, в упор, спросил следователь.

- Знаю, но може не усих, - не совсем уверенно ответила Акулина. Она слышала, что, вроде, пропал мальчик у соседки, что это у тетки Тони пропал сын, Вафа.

- Когда видели последний раз её сына Варфоломея? – спросил Заруба, но понял, что такого имени домработница Маковских не знает. – Вафа, его зовут.

- Последний раз его не видела давно, не можу просто цэ знать.

- Давно или недавно? – переспросил Заруба.

- Може пару дней. Он прятался от цыган.

- Тех цыган видела сама.

- Не. Не было тих цыган. И Вафы не было. Утик.

Речь Акулины состояла из причудливой смеси русского, украинского и одесского языков, если одесский говор можно назвать языком.

- Что можете рассказать про чемодан? – продолжал вопросы следователь.

- Ничего не можу про якийсь чемойдан, - не понимая вопросов отвечала Акулина.

- Тот чемодан, который увозили двое людей от вас на извозчике?

Акулина подробно рассказала следователю всю историю с молодым парнем, принесшим чемодан, запиской, извозчиком, двумя людьми, забравшими чемодан и уехавших на заказанном Кулей извозчике.

- Опишите тех людей? – настаивал Заруба. – Они были евреи?

- Описать не можу. Я малограмотная. Писать не можу.

- Расскажите о них.

- Не знаю. Може то были цыгане, - неуверенно отвечала Акулина, - с чёрными бородами и в чёрных таких капелюхах. - Записку, которую передал незнакомый парень, читала?

- Не. Хозяин говорил, что завезти надобно чемойдан по адресу в записке.

- Тебе твой хозяин наказал говорить, что ты отвечаешь мне? – настаивал следователь.

- Да. Мой хозяин всегда говорил, шоб я говорила тильки правду. Обманывать не хорошо. То грех великий.

Следователь понял, что больше ничего он от той Акулины не узнает.


*

* *

Как попал Василий в храм, он не мог вспомнить. На душе было тоскливо, в груди давило, подташнивало. С ним такого никогда раньше не было. Жуткая ночь в катакомбах, страхи темного подземелья, потеря сознания, вновь и вновь возвращались к нему. К этому примешивался ужас содеянного. Загубил малую душу, невинного мальчика, отдал ребёнка на поругание и смерть, ему это не простится.

Василий не ходил в церковь, не верил в божью милость и наказание за грех, но на душе было тревожно. Шел он, шел по Пушкинской и машинально завернул в церковь Афонского Ильинского подворья, поднялся на три ступеньки широкого сводчатого входа, прошел в открытые настежь высокие двери с цветными витражами и оказался в большом зале. Прихожане плотно стояли друг к другу и внимали слову пастыря. На возвышении стоял старец с большой седой бородой, простирая руки над головами верующих и низким тихим голосом читал проповедь: «…и ещё прекрасней, когда ты сам научился и умеешь любить. И мы знаем, что любовь от Бога. И это прекрасное чувство любить, даровал нам Господь, сотворив человека по Своему

образу и подобию, чтобы нам любить так, как Он любит нас, чтобы любить мир, в котором ты живёшь и любить Бога, сотворившего всё прекрасное в нём…»

Прихожане смиренно смотрели вверх на проповедника и выше - на купол церкви. На них с высоты взирали добрые глаза сына божьего и голос лился, как с небес.

«…любить свой дом, семью, любить людей. Но многие возразят, где же эта любовь, о которой так много и красиво сказано, и где взять силы, чтобы жить и любить и почему вместо того, чтобы любить, мы ненавидим друг друга? Кто испортил и извратил в нас понятие о любви, человечности, милости, что они давно устарели и стали не модными в начале нашего ХХ века? Кто принёс в этот мир столько зла, несчастья, болезни, страдания, смерть? Потому, что все согрешили и лишены славы Божьей. Быть отделенным от Бога и лишиться Его милости, это значит принять на себя гнев Божий, Его осуждение за грех, который приведет нас в ад. Дьявол уловил нас в свои сети и через грех умертвил нас духовно и ведет в погибель. Он есть отец лжи, который обманул человека, увёл его от Бога и через непослушание Господу, действует в каждом из нас и ведёт на всякое зло и преступление».

По лицу Василия текли слёзы, на душе становилось спокойнее, соленые струйки попадали в рот и стекали с подбородка на рубаху. Он не утирал слёзы, ему было жалко свою истерзанную душу и всех грешников на Земле. Многие прихожане плакали, не утирая слёзы.

«…Это ли то, чего бы ты хотел достигнуть в своей жизни? – продолжал завораживать голос.. – Я думаю ты не желаешь этого. И Бог этого не хочет. Господь любит тебя, но Он не любит грех, который в тебе. И чтобы нам не погибнуть во грехах наших, Господь явил нам Свою милость и любовь…»

Василий повернулся к выходу и медленно вышел их храма, а сзади ещё доносился голос, проповедующий всеобщую любовь во искупление грехов.

*

* *


«Вспомни! – сказал себе Маковский. – Вспомни, как было на самом деле во всех мелочах. Все подробности очень важны. Не может быть, чтобы он не вспомнил. Но мысль ускользала от него. Он никак не мог сосредоточиться. Из головы не выходило, что он не виноват, что он не знает, как могло случиться, что его обвиняют в похищении ребёнка, тем более в его умерщвлении. Какой абсурд – убить ребёнка, чтобы забрать у него кровь на мацу? Чей воспалённый ум мог придумать такое. Он и раньше слышал о «ритуальных убийствах», в которых обвиняли евреев. Но этот навет разоблачён многие столетия тому назад. И как можно к ним возвращаться в наш просвещенный век?

И вообще. Человек появляется на свет из утробы матери, по воле Божьей или по сути жизни, один и один идёт по жизни. Отец. А что отец? Он только зачинщик, исполнитель воли Всевышнего или течения жизни, а мать – проводник этой воли. Ребёнок растет, умнеет, переживает, любит, ненавидит, и всё – один. И умирает человек в одиночестве. Никто не может за него пережить его страдания, потуги, стремления, мысли.

Идея воспоминания была известна ему издавна. Вместо того, чтобы искать в уме пути решения сложной проблемы, особенно, если такая проблема могла встречаться на его пути и раньше, должен заставить свой мозг просто вспомнить его. Допущение того, что это решение уже было когда-то принято, заставляет мозг настроиться на то, что оно действительно должно существовать и подрывающее чувство безнадёжности исчезает. Он инстинктивно опустил плечи, закрыл глаза, сделал спокойный вдох, выдох и замер. Так его учил старый факир. С этим факиром Маковский познакомился случайно. Директором Одесского цирка работал много лет его близкий знакомый, мсье Циммерман, Рудольф Нисимович Циммерман. Гуляя как-то по Приморскому бульвару, Маковский встретил Циммермана и тот пригласил своего друга в цирк на интересную программу знаменитого во всём мире факира Али Аграна. Этот факир, на удивление одесской публики, глотал живых лягушек и потом их выплёвывал живыми в тазик с водой, изрыгал огонь изо рта и выделывал много других диковинных трюков. Публика была в восторге. Так тот Али Агран в разговоре о сути жизни, о превратностях судьбы, помог Маковскому научиться управлять своим телом и мыслью.

Он вспомнил советы мудрого Али. Нужно сесть, расслабиться, вспомнить что-нибудь хорошее в жизни, спокойно вдохнуть, выдохнуть, задержать дыхание и потом дышать спокойно и не глубоко только носом. Сердце сразу стало биться медленнее, мышцы расслабились, паника прошла, круговорот мыслей стих. Ум заработал яснее. Он вспомнил…

Но Б-г же есть. Никакая наука, ни жизнь не могли и никогда не докажут, что наука победила религию, что наука может дать ответ на все вопросы. Религия так же не может дать ответ на животрепещущие вопросы. Как же современная наука не может убедить людей, что «ритуальные убийства» евреями младенцев не может быть изначально, не может быть из-за уклада еврейской истории, еврейской жизни…


*

* *


Первое время в КПЗ он метался по камере как подбитый зверь, требовал адвоката, суда, справедливости. Потом затих. Силы покидали его. Ему уже ничего не нужно было, только оставили бы его в покое. Ему уже было всё равно, засудят, отправят на каторгу, повесят, только бы всё уже кончилось. Убивала неопределённость.

В камере предварительного заключения было тесно, душно. Вонь от параши вызывала тошноту у него. В первые же дни у него сняли ботинки и не просто сняли, а содрали, как с болванки, не обращая никакого внимания на то, что ноги-то живые. Он пытался сопротивляться. Ему двинули пару раз в лицо грязными кулачищами сокамерники и он понял, что тут он справедливости не дождётся. Это точно. Вместо почти новых штиблет, ему бросили как подачку пару заскорузлых рваных туфель. Он даже не пытался их надеть. Почти одновременно с него сдёрнули пиджак, хотели и брюки стянуть, но передумали, они были изодраны в нескольких местах. Попробовал присесть на нары ближе к тусклому зарешётчатому под потолком окну, но его двинули так, что он полетел к двери, ударился головой об косяк, сполз на липкий грязный цементный пол возле параши. Да так и сидел помятый, обессиленный, босой, с вылезшей из брюк рубашкой, не имея сил двинуться.

В сотрясенном мозгу вяло шевелились мысли. Как же так. Маковскому и раньше приходилось сталкиваться с простым людом, с грузчиками. А там были ещё те специалисты выпить, подраться, побуянить. Но такого не было, чтобы его ни за что, ни про что ограбили, избили. Портовые грузчики относились к нему с уважением, называли по имени отчеству или - господин Маковский. Он – их работодатель. В отличие от других купцов, он платил на несколько копеек больше за каждый мешок. Грузчики охотно шли к нему работать. Артели на перебой старались попасть к Маковскому на погрузку. Одесский порт механизировался. Появились нории (конвейеры, загружающие трюмы кораблей по движущейся ленте), но Маковский не спешил их применять. Ему было жалко тех пятидесяти грузчиков, которых пришлось бы уволить и заменить их 5-6 рабочими, работающими с локомотивом, приводящим норию в действие.

Еда, которую приносили два раза в день подследственным, была такого же цвета и запаха, как параша. От неё мутило, хотелось рвать.

За эти три месяца он похудел, брюки висели на нём, как на огородном чучеле. Сидел скорчившись, подтянув коленки к самому подбородку возле этой параши, ни на что не реагируя. Его, когда-то чистые, ноги с аккуратно подстриженными ногтями, раздражали соседей по камере, но прошло несколько дней и ноги покрылись грязью. На ноги, да и на него самого постоянно летели брызги оправляющихся на параше. Он не реагировал. Только однажды, не выдержав издевательств, он в сердцах громко выкрикнул: «Доннер ветер».

- Ты из немчуры? – удивлённо спросил один из постоянных клиентов следственных изоляторов.

- Нет, я знаю немецкий, - вяло ответил Мэир.

- И пишешь и читаешь по ихнему?

- Да.

-А по-англицки умеешь?

- Да.

- А по-жидовски?

-Да. По-еврейски.

- А по этому, ну – макаронников?

- Да.

- Ну, а как эти – лягушатники?

- По-французски. Да, - ответил Маковский.

- Зачем тебе это всё, - удивлённо спросили сразу несколько из сидевших с ним в камере.

- Не знаю.

- Не знаю, а учишь. Кому это надо? - недоумевали соседи по камере.

Шли дни, ночи, недели… Маковский потерял счёт времени. Сколько прошло – он не знал и не хотел знать. Смысл жизни потерял для него всякое значение. Что жить, что умереть – всё равно.

Камера жила своей жизнью. Одни уходили, другие приходили. То становилось несколько свободнее в камере, то набивалось столько людей, если можно было назвать этот сброд людьми, что в полутёмной камере и сидеть-то, не то чтобы лечь, не всем было место.

К Маковскому временами возвращалось сознание и он молился, слегка покачиваясь:

«Властелин мира! Вот я прощаю всех, кто гневил и досаждал мне или согрешил предо мной, нанеся ущерб телу моему, либо достоянию моему, либо чести моей, либо всему, что есть у меня, - по принуждению или по своей воле, неумышленно или злонамеренно, словом или делом, будь-то в этом или в другом воплощении души моей – прощаю всех людей, и да не будет наказан из-за меня никто. Да будет воля Твоя, Бог мой и Бог отцов моих, чтобы не грешил я в глазах Твоих. Да будут угодны слова уст моих и помышления сердца моего перед Тобою, Бог, Твердыня моя и Избавитель мой!» После молитвы ему становилось как-то легче на душе.

Но, вот однажды открылась дверь с привычным лязгом и грохотом задвижек и замков и в дверном проёме появился человек с высоко поднятой головой. На нём была шляпа-канотье из дорогой итальянской соломки с чёрной широкой муаровой лентой. Тонкие артистические усики на гладко выбритом симпатичном лице. Чёрные, набриолиненные, волосы зачёсаны на пробор. Просто - денди. Камерники как по команде вскочили.

– Флёр!? - единым вздохом выпалила камера. Заискивающие улыбки не сходили с их лиц.

Его звали Флёр. В детстве он услышал это слово. Оно произвело на него такое сильное впечатление, что он к месту и не к месту повторял: «Для флёру!».

Так и осталась за ним эта кличка. Многие думали, что это его фамилия. Одно время ходила легенда, что он родом из Франции, из когда-то богатой, но разорившейся семьи. Что, мол, они, его родители, приехали в Одессу давным-давно.

Отец, якобы, мечтал служить в русской армии. Отец погиб в бою, а мать уехала обратно во Францию, бросив малое дитя на произвол судьбы. Флёр знал про эти легенды и не стремился их развенчать. Сам же он не знал своих родителей. В раннем детстве отец покинул семью, а мать вскоре умерла. Он воспитывался у знакомых его матери, в еврейской религиозной семье. Рано бросил дом, приютивший его, и пошёл «в народ». Насколько он помнил из детства, отец был татарин, а мать донская казачка.

- Господин Флёр, просим к нам в кампанию.

- К вам в кампанию идут абротники, алкаши и шмары*. А я так - на время, пересидеть одну неприятность, - одним духом выпалил «денди», оглядывая камеру, сказал вошедший, прошёл через всю камеру и сел на нары возле окна. Вынул из заднего кармана папиросу, чиркнул спичкой по стенке, закурил и осмотрел эту вонючую конуру с брезгливым взглядом.

- Ша! Сделать ша! Чтоб муха ни-ни!– не очень громко, но понятным тоном, скомандовал Флёр.

Камера мгновенно смолкла. Слышно было только бульканье канализации в параше и противное жужжание огромной жирной мухи, за которой безуспешно гонялись все сидельцы до появления Флёра. Муха билась о небольшое мутное грязное оконное стекло в тюремной решетке.

Флёр схватил стоящую рядом табуретку и ловко запустил её в окно. Табуретка шлёпнулась сидением в решётку, раздался грохот разлетающегося стекла и высокий тон звенящего металла. Стало сразу светлее и в духоту камеры ворвался свежий воздух улицы.

- Быстро заткнуть хайло параше! – скомандовал Флёр. В одно мгновение парашу прикрыли рядном. Флёр повернулся к двери и громко выкрикнул:

- Папаша, двигайте сюда. Папаша?!


*абротник – конокрад, шмара – проститутка – (воровской жаргон)


Это он обращался к сидящему возле параши на полу Маковскому. Мэир сидел, поджав ноги, не обращая внимания на окрики в его адрес, то ли спал, то ли в забытьи, не слушая и не слыша, что творится вокруг.

- Эй, папаша, я кому базлаю*. Оглох или спишь?

Маковский не шелохнулся.

- Ану, шмакодявки, быстро его сюда, осторожно, как четверть горилки, - указал Флёр на двоих стоящих рядом, выкинув вперёд правую руку с оттопыренным мизинцем. На пальце сверкнул, как лезвие отточенного ножа, острый ноготь. Вся Одесса знала ноготь Флёра. О нём по городу шли легенды, как Флёр ловко обходился этим оружием. Его никто не мог отнять, украсть, использовать против хозяина. Этим ногтем он запросто вскрывал любую дамскую сумочку, лёгким незаметным взмахом руки, ловко чиркнув ногтем по шее обидчика, как опытный хирург, мог распороть сонную артерию. Ничто не могло спасти противника.

Двое сокамерников в один прыжок оказались возле Маковского, подхватили его под ручки и в таком виде, бережно, как хрустальную вазу поднесли и опустили к ногам Флёра. Маковский поднял голову и с удивлением посмотрел на элегантно одетого человека совсем не подходящего к обстановке камеры, но разогнуть ноги и подняться не было сил.

- А что это ты, господин хороший, босиком, где твои шкрабы, – обратился к Маковскому Флёр, - кто снял?

В ответ – молчание.

- Он, что, немой? – спросил Флёр.

- Не. Он просто того. Ему не нравится обстановочка наша. Кампания ему не подходит, - ответили.

- Где его шкрабы, я спрашиваю? – грозно бросил Флёр. Один из шпаны кивнул головой в сторону, сидящего на противоположных нарах, сидельца.


*- базлать – громко говорить (воровской жаргон)


- Эй ты, жертва аборта. Скидывай шкрабы. К тебе кто говорит, лучше бы мама тебя не рожала, - не поворачивая головы, бросил Флёр. – Нет, ты не просто сними их, вылижи языком всю грязь с тех шкраб, которую твои грязные лапы засунули в чужое добро.

Флёр выбросил вперёд руку и мизинец сверкнул отточенным ногтем. Всем всё стало ясно без слов.

Вычищенные языком ботинки быстро натянули на вытертые от налипшей грязи ноги Маковского. Сами, уже без указаний Флёра, одели на Маковского снятый вместе с ботинками пиджак.

- Так. Одно дело сделали. Справедливость – мать порядка. Окинул взглядом камеру Флёр, повернулся к Маковскому. – Как тебя, бедного, заделала шпана. Шмаровозы.

Флёр слегка подтолкнул Маковского. Тот открыл глаза, не понимая, что происходит. Смотрел на спасителя, разговаривающего почти человеческим языком.

Прошло пару дней и Маковский понемногу отходил от угнетённого состояния. Лучшее место для спанья, приличная еда в силу возможного в условиях предвариловки, возвращали его к жизни. Времени в камере было предостаточно, если не считать некоторые перерывы на допросы и краткие прогулки. Флёр рассказывал Маковскому о своей жизни, упуская ненужные в таком деле подробности жизни обыкновенного урки*.


Где шмонали** урки,

Все боялись Мурки,

Воровскую жизнь она вела.

(модная одесская блатная песня)


*урка – вор, бандит (одесский воровской жаргон)

**шмонать – рыскать, разузнавать, воровать (одесский воровской жаргон)