Одесских катакомб ритуальное убийство на Ланжероновской, 26

Вид материала

Документы

Содержание Вот, что такое блатной язык Под Лермонтова Народ. Одесситы. Образумьтесь!

Подобный материал:

• Тайны Одесских Катакомб, с. Нерубайское 5 часа). Сотни километров подземных дорог,, 215.83kb.
• Тайны Одесских Катакомб, с. Нерубайское 5 часа). Сотни километров подземных дорог,, 57.75kb.
• Особенная часть раздел VII. Преступления против личности глава 16. Преступления против, 1237.43kb.
• -, 7456.31kb.
• Глобальный Град: творение и разрушение, 475.25kb.
• Темы контрольных работ по "Культуре Западной Европы средних веков и эпохи Возрождения", 26.9kb.
• Куприн, александр иванович, 42.1kb.
• Показания потерпевших и свидетелей по факту второго покушения на убийство Е. Рыбина, 90.45kb.
• Специфические черты и жанровые инновации в современном оперном творчестве одесских, 83.5kb.
• Новости 12, 7551.06kb.

ВОТ, ЧТО ТАКОЕ БЛАТНОЙ ЯЗЫК


М. Ю. Лермонтов

Выхожу один я на дорогу,

Предо мной тернистый путь лежит.

Ночь тиха и небо внемлет Богу

И звезда с звездою говорит.


Под Лермонтова

Без конвоя выломлюсь на трассе*


Без конвоя выломлюсь на трассе, В непонятке маякнет бульвар;
Ночь нишкнет, как жулик на атасе,
И звезда с звездою трёт базар В небесах - сплошной отпад и глюки!
В сисю закемарила земля...
Что ж мне в таску эти джуки-пуки?
Жду ль чего, как сучка кобеля? Хули мне ловить - звиздюлю, что ли?
Хули мне жалеть, набычив рог?
Я хотел бы втихаря на воле
Отрубиться, блин, без задних ног! Но не в деревянном макинтоше...
Просто массой придавить кровать,
Чтоб не дул сквозняк, не грызли воши,
И не в хипиш жабры раздувать;

Чтобы всю дорогу в бессознанке
Мне про Мурку пели бы менты,
Чтобы дуб шумел, а не поганки...
Просто дайте дуба - и кранты.

*выломиться – выскочить; непонятка - туманные обстоятельства; маякнуть – блеснуть; нишкнуть – молчать; на атасе - охранять во время преступления; базар тереть – беседовать; глюки – видения; в сисю – до бессознательного состояния; в таску – противно; джуки-пуки – чуждые наслаждения; хули – зачем; звиздюля – трёпка; деревянный макинтош – гроб; хипиш – тихо; кранты – конец.


Маковский во всех подробностях рассказал о своей беде, за что его арестовали и в чём его обвиняли. Флёр возмущался, кричал, что всех выведет на чистую воду, разберётся с виновными, как только выйдет на свободу. Он, правда, не очень был уверен, что это произойдет скоро, но все же, не думал, что задержится тут очень долго. Флёр умел держать слово.


*

* *


- Ты почему до сих пор не расколол этого – того? Ну, жида старого? Как это: нет улик и свидетелей? Мне твои объяснения не нужны, мне нужен результат. Нет свидетелей? Вон сколько народу шляется по улицам. Каждый может быть свидетелем. Ты что, первый день в полиции? Собрать улики и всё! Понял? Не то я на тебя соберу. Далеко не надо ходить, они у меня в шкафу, под замком давно просятся в дело.

Начальник свирепел всё больше и больше с каждой минутой, с каждой фразой.

- Позор! Безмозглые слюнтяи. Писаки! Я их с г…м смешаю. Они что, хотят выставить меня со смехом на всю Европу, - он не говорил, а причитал, зажигательно, громко и витиевато, но неграмотно, - хотите ударить меня лицом об грязь. Кто писал, я к вам говорю, кто писал эту галематью? Это же слово в слово переписано с «Русского знамени» за прошлый год. Я их загоню к е…й матери в Сибирь, - продолжал неистовствовать полицейский начальник. – Вы все забыли, чем закончились дела Бейлиса в Киеве, в Дубоссарах, в Вильно. Кого сняли, кого повысили, но все были в г…е.

- Но, что делать с газетами? Они орут во все глотки: «евреи», «живодёры», «кровопийцы», «долой»… и чего ещё многого, - робко вставил полицмейстер Рябоконь.

- Какие газеты? Назови.

- «Одесское обозрение», «Новороссийский телеграф», «Буревестник» и ещё…

- Заткнуть им глотки, немедленно, пока я сам не вырвал их с языком, - в сердцах ответил начальник, - они же «прогрессивные», мы их привлекали за печать – «Долой царя», прости Господи.

- Так за деньги могут всё. Из газет приходили с угрозами, - не унимался Рябоконь.

Ему разговоры про гонения на евреев были по душе и он думал, что удастся успокоить начальство.

- Пусть эти угрожающие ублюдки придут ко мне и принесут 10 000 на ремонт православного храма, а то он скоро обвалится на головы молящихся, прости Господи, - бросил в ответ начальник. - А эти жиды от Бродского и Высоцкого, да и ещё кое-кто, уже принесли такие деньги не на ихнюю синагогу, а на храм Божий. Кричать легче, дело делать надо. Где тело мальчика, где труп, где доказательства? Идите и ищите, а то я вас отправлю подальше, бездельники.

- Но Маковский сознался, что он украл мальчика, - не унимался Рябоконь.

- Кто ведёт следствие?

- Заруба.

- Поговори с ним, выясни кто и как.

- Вы же знаете Зарубу.

- Знаю. Он тоже человек. Понимает обстановку.

- Найти немедленно свидетелей и улики.

- И что Вы мне морочите голову с признанием - с ударением «у» ответил начальник. – Если я вас трухану за шкирку, то и Вы сознаетесь, что обокрали церковь. Пошли вон отсудова и закройте дверь с той стороны, - поставил точку начальник.

Полицейские вышли из кабинета, а он сел в кресло, сильно потерев руками затылок. Голова гудела ещё со вчерашнего бодуна, а тут думай, действуй, решай. Вот и из Киева уже телеграф пришёл: «Срочно сообщите дело ритуального убийства мальчика, Варфоломея Стрижака». Что сообщить, когда в деле одни дыры. Кто убил, когда убил, где труп? Убили ли вообще или украли? Одни вопросы. Эта мать - ещё. Это - зверь. И то, звери больше смотрят за детёнышами. Она толком не знает сколько у неё точно детей, как их зовут, где они шлёндрают целыми днями, что жрут, где ночуют? Что за народ.

Полицейскому начальнику невдомёк, что Антонина Стрижак так разволновалась в присутственном месте, что отвечала не впопад на вопросы следователя.

«Главный подозреваемый – Маковский – может быть вором, убийцей? Такой приличный, с виду, человек, богатый, холёный, пользуется уважением среди купцов. Кто разберёт этих жидов, что у них в голове, внутрь не заглянешь. Чернов, вот, тоже вроде, приличный человек с золотой печаткой на пальце, не бедный, жил бы себе и другим не мешал. А он разорвал бы на части всех евреев, сожрал бы их и не поморщился. Он и заваривает всю эту кашу в газетах, можно подумать – цаца большая. А принимать меры нужно. Предводитель одесских монархистов. Ехал бы в свой Петербург, откуда приехал, и бузил бы там. Правда, и он бывает нужным, когда пришлось поприжать студентиков и гимназистов. Шибко они распоясались в смутные годы бунта. Но, слава Богу, девятьсот пятый прошёл. Пожить спокойно не дадут. Печень пошаливает, голова болит, горечь мучает. Завязать придется на время. Как это сделать, когда начальство пьет и тебя заставляет.

- А-а! Ты нас не уважаешь, брезгуешь, зазнался. Большим начальником стал. Так мы тебя быстро понизим и будешь пить с горя с низшими чинами.

Приходится пить наравне, а то и сверх того.

«Почему жизнь так устроена? Окружающие тебя люди так и норовят изменить твою жизнь, научить тебя жить, как им кажется, ты должен жить, но изменить сами себя они не могут и не хотят. Они совершенно точно знают как именно надо жить на свете, только не им самим».

Свиблов сильно отрыгнул, перекрестился и, затянувшись потуже ремнём, оправил мундир и чётким шагом вышел из кабинета.


*

* *


Дома Анжей и Коваль на своём чердаке никогда раньше не говорили о прошлой жизни, они вообще дома ни о чём не говорили. Вечером, возвращаясь с улицы, где они проводили весь день и в дождь, и в стужу, и в жаркое пыльное одесского лето, уже не было сил о чём-то говорить. Молча грели ужин, молча ели и пили вчерашний кофе и молча ложились спать, каждый на свою кровать. Утром просыпались, грели остатки ужина или варили завтрак с тем, чтобы осталось и на вечер, ели, пили утренний кофе, шли на работу, за которую им ничего никто не платил. Но, когда у них была для полицейского Управления, а ещё лучше, для следственного отдела ценный материал, то им платили 2-3 рубля, которых вполне хватало на завтраки и ужины. Обедали, как обычно, пивом и тем, что приносили с собой «языки». Бывало и буханку свежего хлеба перехватят и чёрствые одесские бублики, оставшиеся не проданными разносчиками бубликов по дворам. Чаще всего перепадало пару вобл, кусок жирной селёдки или целая гора варёных раков, плюс пару литров пива – и день прожили. Но, зато, не улице топтались часами, наблюдая за нужным человеком у ворот дома, у выхода из оперного театра, на Привозе, а то и в общей бане. Они днями подолгу разговаривали между собой о жизни прошлой своей и о многом другом.


- Ну, какой ты Коваль? – с укоризной говорил Анжей, - был ты евреем и евреем помрёшь.

Трудно было Ковалю скрыть, да и не хотелось, от напарника свою национальную принадлежность, особенно в бане. Вместе они прожили уже несколько лет без семьи, без друзей и знакомых. Не было смысла и настроения скрывать. И рассказывал он Анжею длинную и тяжёлую историю своей жизни. Когда Ковалю становилась очень муторно на душе от своих же воспоминаний, Анжей начинал, или вернее, продолжал свой рассказ о своих скитаниях, о красивой богатой жизни детства и юношеских лет. Но когда Коваль отходил немного, Анжей замолкал и Коваль продолжал рассказ о своей Одессе. Коваль – совсем не Коваль, а Айзенштадт, живший и в Одессе, и в Ольгополе, и в Палестине. Слёзы на глазах наворачивались, когда он произносил имена своих сестёр, матери, её семьи. Они все погибли у него на глазах в еврейских погромах. Пошёл он в погреб за квашеной капустой и остался жив. Все годы он проклинал себя за трусость, что просидел в погребе, когда погромщики жгли их дом, насиловали сестёр и убили всех, всю семью.

Итак, я родился в Одессе, - начинал длинный рассказ о своей жизни Коваль. - Это уже что-то. Я был третьим в семье. Две сестры и я.

Семьи моих родителей были сугубо еврейские. У отца была большая и достаточно бедная семья, если можно определить бедность достаточностью. Мальчик и две девочки были на руках маленькой тихой, работящей матери. Её мать, моя бабка, в своё время, будучи совсем молодой, влюбилась в красивого здорового парня - моего деда по отцовской линии. Они решили пожениться, но семья отца не давала разрешения на свадьбу, потому что невеста была из православных.

Какие были скандалы. Доходило до того, что дед готов был принять христианскую веру, лишь бы остаться со своей любимой. Но бабушка была умнее, она перешла в иудаизм, стала истинной иудейкой, соблюдающей все каноны и предписания иудейской веры. Исправно соблюдала все обычаи, научилась читать на идиш, ходила в синагогу. Отец, наоборот, был большой шумный еврейский мужик с пудовыми кулачищами, бычьей шеей и короткой стрижкой под бобрик. На нем круглый год были парусиновые широкие брюки и тельняшка «рябчик», только в холодные дни он тельняшку прикрывал ватником, а в сильный дождь накрывался кульком-рогожей. Родом семья была из херсонщины. С раннего детства отец ошивался в одесском порту, где можно было подработать. Там он возмужал, окреп, научился немного читать, много пить и не пьянеть. Много лет работал грузчиком в порту. Во время еврейских погромов за компанию с другими евреями бежал в Палестину, прихватив с собой всю семью. Когда стало потише, вернулся в Одессу под фамилией Коваль, потеряв в далёкой и жаркой Палестине свою принадлежность к Айзенштадтам, работая также в порту грузчиком.

Семья матери из провинциального местечка Волынской губернии жила мирно, тихо. Её отец, глубоко верующий еврей, мотался по югу Малороссии, работая коммивояжёром (сейчас бы его назвали менеджером), зарабатывал прилично, жили не плохо. Он смог дать детям приличное образование. Со временем отец матери переехал с семьёй в Одессу, работая на фабрике металлических и скобяных изделий на Прохоровской.

Когда мой отец умер, не дожив до старости, все гурьбой, переехали на родину матери, в еврейское местечко Ольгополь на Волыни. Кто учился, кто работал. Жили мирно и спокойно. Но вот случились еврейские погромы, вся семья погибла, остался я один. Переживал ужасно, болел, еле выжил. И подался в Одессу. Один на белом свете. Ни дома, ни семьи, ни денег. Ничего.

Коваль замолкал, тяжело переживая свой же рассказ.

Тогда вступал Анжей.

- Да что говорить. Тяжела житуха. Вот я, родился в богатой польской семье в далёкой Варшаве, вернее, под Варшавой, вёрст двадцать от города в богатом пригороде Варшавы. Семья большая, отец, мать, две сестры, три брата. Там, тётки, дядья и много ещё кого было в нашем доме. Отец занимался лесоторговлей. Жили зажиточно, даже богато. Дела у отца шли хорошо. Лес шёл по хорошей цене. Держали хорошую конюшню, тарантасы, коляски, верховых лошадей. В доме были гувернёры и гувернантки, изучали языки, музицировали, учились танцам, живописи. Вполне аристократическая семья. И окружение было соответствующее.

Со временем, когда я подрос, стал взрослым парнем, отец отправил меня с младшим братом под надзором гувернёра в Италию на отдых, учёбу и совершенствование в живописи, поднабраться жизненного опыта. Снарядили нас в дальнюю дорогу, гувернёру дали денег на дорогу и обещали посылать нам деньги на жизнь и учёбу.

Волшебная Италия покорила меня. Почти два года мы наслаждались вольготной жизнью. Но как-то подошло время получать очередные деньги на проживание, а нам не выдали в банке положенные нам переводы, как мы предполагали и на что надеялись. Но перевода не было. Пытались связаться с Варшавой, но никак не смогли. Добрались до Посла Польши в Риме. Он долго выяснял наше положение и в конце концов сообщил нам, что в Варшаве случилось несчастье, во многих метах Польши прошли бунты, поджигали имения, убивали богатых людей, грабили усадьбы. Как видно, сообщил нам Посол, и наша усадьба попала в этот водоворот. Посол предложил нам вернуться в Польшу и выяснить всё на месте. К тому времени у нас практически не осталось денег на обратную дорогу. А те, которые оставались для оплаты гостиницы и учителям, украл гувернёр и скрылся.

Найти его мы не смогли да, собственно, и не пытались.

Прошло несколько дней нашего пребывания в Италии без денег, без крыши над головой. А тут ещё братишка мой младший заболел тифом. Поместил я его в больницу для нищих. Там он и помер через две недели. Мне ничего не оставалось делать, как попытаться добраться до Польши. Двинул я в путь. Пешком, на перекладных, где обманом, где по милости добрых людей. Временами приходилось задерживаться в разных местах, чтобы хоть немного подзаработать и двигаться дальше в Польшу. Прошёл я всю Италию с юга на север, Францию, через Германию в Чехию. Два года проработал в Румынии грузчиком в порту, уборщиком улиц, золотарём*, и кружным путём добрался через четыре года моих странствий до Польши.

Варшава встретила меня враждебно. Никакого наследства у меня не осталось. Вся семья погибла при бунте, сожгли усадьбу и вместе с ней всю мою семью. Как-то получилось, что оставшееся наследство «усилиями» адвокатов ушло на покрытие «долгов» отца кредиторам. Я остался голым и босым. Ни семьи, ни крыши над головой, ни денег, ни наследства. Ничего.

Что оставалось делать. Искать приют, искать место в жизни. Оставаться в Польше не хотелось. Тяжело было жить там, где погибло всё, чем я жил, чем дорожил, на что мог надеяться. Долго думал, куда податься. Вот и очутился я в Одессе. Всё же тепло, юг, фрукты. Напоминала Одесса мне Италию, где я провёл несколько прекрасных лет.

- Что ж получается? – обратился Коваль к Анжею.

- А что получается? – переспросил тот.

- А получается, что ни богатство, тем более бедность, ни религия и даже не место жительства не спасают людей от гибели и несчастий, - констатировал Коваль.


*-золотарь – работник по чистке и вывозу выгребных ям

с фекалиями.


- В такое страшное время приходится жить, - ответил собеседник.

(Они и не подозревали, что надвигается действительно страшное время. Не долго им оставалось жить до начала Мировой войны. Вот, когда наступят тяжёлые времена. В огне той Мировой войны погибнет до 20 миллионов человек, многие сотни тысяч останутся калеками, миллионы будут страдать от нищеты и лишений. А что уж говорить о Второй Мировой войне, в огне которой погибло свыше 50 миллионов людей и миллионы многие годы после окончания самой кровопролитной войны в истории человечества терпели нужду – примечание автора).


*

* *


Как же отвратительно устроена жизнь, если какой-то ничтожный человечек, пьяница и хулиган, лентяй и бездельник, может свидетельствовать против другого человека, обвинять его во всех смертных грехах, наводить напраслину на честного гражданина. Еще более ужасно то, что другие люди, обличённые властью, имеющие право судить и наказывать, слушают всякую ерунду, наговор на честного человека и принимают по этому своё, казалось бы, справедливое решение.

Эта несправедливость обезоруживала Мэира Маковского, лишала его воли к борьбе за свою жизнь, за справедливость. На суде он сидел безучастным, даже не слушал сам процесс, считая его недоразумением, которое каким-то образом разрешится само собой, не прилагая к этому сколько-нибудь активного действия.

- Фамилия? – бросал слова сухим скрипучим голосом судья.

- Маковский, - вежливо отвечал статный, даже красивый, уже не молодой человек с благородной сединой на висках и ухоженными бакенбардами, вернее, со следами былой ухоженности. Три месяца в камере предварительного заключения, оставили свои отпечатки. Правда, перед судом тюремный парикмахер прошёлся ножницами, придав им хоть видимость приличия.

-Имя? – судья чеканил каждое слово.

-Отец? – монотонно повторял судья.

- Сословие?

- Мещанин.

-Вероисповедание?

-Иудейское, - в зале прошёл шумок то ли одобрения, то ли возмущения.

Мысли в голове у Маковского путались, ни одна не задерживалась надолго, они сменяли друг друга с бешенной скоростью. Боже мой, где же справедливость. В какое жестокое время мы живьём, если можно вот так, без всяких причин засадить человека в тюрьму. Его мама, как всегда, была права: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Это не она придумала, но часто повторяла. Как он, законопослушный гражданин России, стараясь жить по совести и чести, мог обвиняться в самом страшном из преступлений. Убить мальчика, взять из него кровь для мацы. Этот ужас длится уже сотни лет и никак не утихнет жажда преследовать, убивать, травить людей за несуществующие поступки. Три месяца он сидел в следственном изоляторе.

В чём он мог сознаться, если этого не было. Да, он религиозный еврей, да, он соблюдает субботу, ходит в синагогу поговорить по душам с Всевышним. Он ничего не просил у Б-га, только сидел на своём постоянном месте во втором ряду, читал молитву и сердце успокаивалось, мысли приходили в порядок, сбрасывалось напряжение и тревоги.

Маковский оглядел зал суда. Не забыть напомнить приказчику внимательно проверить всё зерно. Завелись какие-то мушки, испортят зерно и цены не дадут. Да, ещё не забыть сказать Шлёме про мацу. Скоро Пэсах. О Господи, опять эта маца. Ну кто придумал, что маце нужна кровь христианского ребёнка? Темнота и дурь движет людьми. А может быть в этом кто-то ищет выгоду?


*

* *


- Господин Навроцкий. Есть новый материал про мальчика.

- Давай в номер.

- Понимаете, Василий Васильевич, материал-то спорный.

- Какой. Выкладывай.

- Народ судачит, что мальчика убили евреи. Что это ритуальное убийство.

- Ты что, малохольный? Ты же сам еврей. Веришь в эту черносотенную ерунду. Не буду я писать и намёком на такую чушь. Ты забыл наши публикации по делу Бейлиса. Найди в архиве тот материал. Напечатаем его снова и напиши к нему пару слов про сегодня.

В очередном номере «Одесского листка» появилась

большая статья:

Народ. Одесситы. Образумьтесь!

Вспомните недавнее обращение в нашей газете к Вам, наши дорогие одесситы, по нашумевшему киевскому делу Бейлиса. Вы не забыли, что кровавый навет на Менделя Бейлиса снят, он оправдан, а убийцы-бандиты, единоверцы с Андрюшей Ющинским, осуждены и сидят в тюрьме. И вот теперь снова, но уже в нашей любимой Одессе, мы вынуждены писать про то же самое, про кровавый навет на евреев, на уважаемого господина Маковского, по делу пропавшего, а не убитого с целью извлечения из него крови, якобы для мацы в ритуальных целях, Варфоломея Стрижака.

«По почину В. Г. Короленко, выдающегося писателя, учёные и общественные деятели России обратились «во имя справедливости, во имя разума и человеколюбия» к русскому обществу с призывом по поводу кровавого навета на евреев. Многотысячное еврейское население города Одессы вправе ждать от своих русских христианских сограждан присоединения к этому почину, исходящему от благородных сердец и умов России. В ответ на лживую сказку про обрядовое употребление евреями христианской крови, мы, во имя истины и справедливости, в силу чисто христианской культуры, воспринятой европейскими народами, ради общественного мира и дружбы среди сограждан и человечества, считаем нашим нравственным долгом вместе с цветом русской литературы, науки и общественности присоединить свои голоса к призыву, обнародованному за первыми подписями К. К. Арсеньева, В. Г. Короленко, М. Горького, Л. Андреева, М. М, Ковалевского и прочими. Мы предлагаем нашим русским, христианским согражданам г. Одессы, следуя голосу совести, печатным присоединением своих имён поддержать этот призыв к любви и разуму: «Бойтесь сеющих ложь! Не верьте мрачной неправде! Стыдитесь приписывать такое преступление людям, которые к тому непричастны. Перестаньте, образумьтесь!»

Письмо подписали профессора Новороссийского университета: Н. К. Лысенков, Кирилл Сапежко, Б. Ф. Вериго, В. В, Завьялов, Евгений Щепкин. Сотрудники «Одесского листка»: С. М. Навроцкая, И. Александровский, В. Бучинский, Н. Круг-Лучинский, Вл. Ткачёв, Вл. Клопотовский (Лерн), Н. Пересветов, В. Овчаренко, С. Проскурин. П. Дадвадзе.

Мы опросили всех, подписавших это воззвание и они безоговорочно подтвердили своё искреннее желания вновь подписаться под этим письмом трёхлетней давности. Кроме них, многие видные учёные, художники, писатели, общественные деятели, изъявили желание подписаться под этим письмом. Благодарность им от Редакции «Одесского листка» и лично от господина В. В. Навроцкого.

- Фройка собирайся, и быстро. Тебя вызывает Градоначальник, - редактор угрожающе и вопросительно посмотрел на молодого журналиста отдела происшествий. Вид у начинающего литератора был печальный. Потёртый пиджак висел на тощей фигуре, как на кривой вешалке, полосатая рубашка не первой свежести и щеголеватый галстук-бабочка с желтовато-белой жемчужиной в центре, выглядела несуразно и совсем не гармонировала с его остальным гардеробом.

- И в таком виде ты пойдешь к генерал-губернатору?

- Так я и не понял. Мне идти к градоначальнику или генерал-губернатору?

- Там разберёшься. Депеша от градоначальника, а в ней сказано, чтобы ты, Эфраим Брук, - растягивая его имя и фамилию, сказал редактор, - явился самолично по поводу публикации за исчезнувшего ребёнка. Город будоражит, начальство сердится, газету закроют из-за скандала. Что сотворила твоя публикация.

- А сколько вы заработали на этом скандале!? - Фройка-Эфраим был прав и редактор это хорошо понимал, - газета раскупалась, как горячие пирожки и Вы допечатывали тираж.

- Да, это хорошо. У нас ещё такого трам-тара-рама не было отродясь. Но если закроют газету?

- Не закроют. Может ещё и наградят Вас медалью за службу Отечеству?

- Было бы неплохо получить медаль, утереть морду этим… Ладно, иди. Там видно будет. Фройка, найди мне в архиве статью «К русскому обществу», где первыми стоят подписи Арсеньева, Короленко, Горького, почитать мне её и освежить в памяти. Вдруг понадобится в работе.

Редактора успокаивала публикация в его газете против черносотенного гвалта, статьи в поддержку справедливости и правопорядка. Он внимательно вчитывался в текст, принесенной Фройкой статьи. Крупными буквами написано: