Одесских катакомб ритуальное убийство на Ланжероновской, 26
| Вид материала | Документы |
СодержаниеМадам поручик. |
- Тайны Одесских Катакомб, с. Нерубайское 5 часа). Сотни километров подземных дорог,, 215.83kb.
- Тайны Одесских Катакомб, с. Нерубайское 5 часа). Сотни километров подземных дорог,, 57.75kb.
- Особенная часть раздел VII. Преступления против личности глава 16. Преступления против, 1237.43kb.
- -, 7456.31kb.
- Глобальный Град: творение и разрушение, 475.25kb.
- Темы контрольных работ по "Культуре Западной Европы средних веков и эпохи Возрождения", 26.9kb.
- Куприн, александр иванович, 42.1kb.
- Показания потерпевших и свидетелей по факту второго покушения на убийство Е. Рыбина, 90.45kb.
- Специфические черты и жанровые инновации в современном оперном творчестве одесских, 83.5kb.
- Новости 12, 7551.06kb.
МАДАМ ПОРУЧИК.
ПАРИЖСКАЯ ШКОЛА
Большая тяга у одесситов была к заграничному, особенно, к французскому.
Рядом с табличкой висела фарфоровая ручка звонка. Акулина подёргала за ручку. В глубине квартиры раздался мелодичный звонок колокольчика. Дверь мгновенно приоткрылась, как будто под дверью стояли и ждали их звонка. На пороге появилась миловидная молодая девушка в строгом тёмном платье. Провела их в просторную комнату, залу, заставленную старинной громоздкой мебелью. По стенам развешены портреты знатных людей в золочёных рамах. То ли родственников, то ли каких-то других. Сара, а тем более, Акулина не имела понятия, кто был на тех картинах. Над большим круглым столом низко нависал большой шелковый розовый абажур, кисти которого спускались близко к столу. Керосиновая лампа давала малый свет и в комнате была полутьма. В залу вошла невысокого роста полная женщина в чёрном платье до пола, рукава закрывали руки, свисая широкими обшлагами ниже кистей, волосы убраны в кублык с чёрным кокошником.
- Я вас слушаю, милые дамы? – тихим голосом произнесла ворожиха.
- Мы к вам за помощью, - нерешительно произнесла Акулина. Сара сидела в глубоком кресле и безучастно взирала на происходящее.
- В чём моя помощь?
- Вот, забрали в тюрьму нашего хозяина, господина Маковского. Что с ним будет и что делать? Подскажите, посоветуйте.
- Господина Маковского забрали по ложному доносу, - гадалка разложила карты на столе, переложила их в разных прядках. – Он не виноват в обвинениях. Суда не было. Всё будет хорошо. Он ещё какое-то время будет вне дома, но дальняя дорога ему не грозит. Карты не врут. Им нечего врать. Они говорят только правду, скоро он будет дома. Всё будет хорошо. Мальчик жив, но далёкая дорога и казённый дом ожидает его. Всё, что могу сказать, - сложила карты, закрыв их в перламутровую шкатулку. Гадалка внимательно читала одесские газеты и была в курсе дела Маковского.
- Спасибо, - Сара поклонилась в сторону гадалки, - сколько мы вам должны.
- У меня нет таксы. Кто как.
- Сара вынула их ридикюля три рубля и протянула их гадалке.
Гадалка сложила купюру пополам, приложила её к сердцу и спрятала в карман платья.
*
* *
По старинной скрипучей деревянной лестнице на второй этаж в заведение мадам Двежо поднималась шумная компания во главе с Фёдором. Слегка подвыпившая компашка, может быть и не очень слегка, шумно переговариваясь и пританцовывая на скрипучих ступеньках, не столько стройно, сколько громко пела модную, появившуюся в Одессе, песенку:
Сижу на нарах, как король на именинах
И пайку чёрного без аппетита жру,
А твой весёлый смех
Имел большой успех
И моя жизнь раскололась как орех.
Особенно оригинальным был припев:
Опа мама первацуца
Опа мама перваца.
Опа мама первацуца
Ломца дрица оцаца!
На площадке второго этажа в полумягком кресле восседал швейцар. Длинный форменный френч-пальто с широкими галунами на рукавах и на воротнике обтягивал мощную фигуру отставного солдата - героя Турецкой войны. На груди красовался «Георгий». Седую окладистую бороду, огромные белые усы и буйную шевелюру венчала форменная фуражка с надписью под золото: «МАДАМ ДВЕЖО».
Мадам держала швейцара не столько для охраны заведения, сколько для «антуражу», как она говорила и в порядке сострадания к одинокому израненному солдату. Она давала ему приют и еду. Денег на всё остальное ему хватало из того военного довольствия, которое он получал от военного коменданта города за верную службу Царю и Отечеству и за ранения в войне с Турцией.
Швейцар выполнял ещё одну щекотливую функцию. Когда на лестнице появлялись полицейские в форме, наведывающиеся довольно часто в заведение мадам для проверки «деятельности» в интересах соблюдения закона Российской империи в отношении «работы» сомнительных заведений, швейцар вставал со своего кресла, сдвигал его в сторону. При этом в будуаре мадам мелодично звонил звоночек и в одно мгновение хозяйка разгоняли всех «девушек» по своим комнатам, а посетителей собирала в зале. Проверяющие с «удовольствием» наблюдали идиллию – частично одетые и почти полностью раздетые, кто как успевал, мужчины разных возрастов, сидели за столами и играли в домино, попивали пиво из больших кружек в ожидании своей одежды после «утюжки и пришивания пуговиц».
Полицейские чины с превеликим удовольствием выпивали преподнесенный мадам бокал изысканного ликёра, закусывали ломтиком лимона и благополучно удалялись преисполненные чувством гордости за выполненную государственную работу до следующего «запланированной или случайной проверки добросовестности выполнения требований закона о нравственности».
Окружённый тремя дружками, Фёдор поднимался на второй этаж к мадам.
- Когда же эта «две жопы» сделает новую лестницу? – скрип ступенек его раздражал.
- А что? – парировал один из дружков. – А меня возбуждает этот скрип.
Швейцар встал со своего кресла, загораживая шумной ватаге дорогу в коридор.
- Есть новый товар? Герой! – спросил Фёдор.
- Господа…, - пытался что-то возразить в ответ солдат.
Фёдор ловко подсунул под «Георгия» денежную бумажку.
- Прибыли две новеньких. Как персики, - причмокнув ответил швейцар. Компания продефилировала знакомой дорогой в комнаты к мадам.
- Мадам, принимай гостей. Гуляем на все! Новый товар нам, - многозначительно выдал Фёдор, бросив на стол несколько крупных купюр. Мадам вопросительно посмотрела на гонорар. С удивлением её брови поползли вверх.
- Прошу в будуары, - жестом приглашая в номера.
- Нам в один. Мы – на спор, кто дольше потянет девочку. Я им не доверяю, будут валять небылицы. Хочу сам считать.
- Прошу, - со значением повторила мадам.
- Давай, братва, в бордель. Что будуар, что бордель - один чёрт.
*
* *
- Стёпа, смотайся на Большую Арнаутскую к Кагану и привези два баллона и четыре сифона сельтерской. За товар и извозчика заплачено.
Мадам Двежо часто давала Стёпке мелкие поручения. Привести, отнести, купить.
- Болт, мадам. Будя сделано в миг.
- Захвати три пустых сифона и передай мсье Кагану привет.
Через два часа заказ был выполнен. Степан сделал всё аккуратно. Тяжёлые баллоны с газированной водой затащил на второй этаж, поставил сифоны в буфетной, получил заработанные деньги. Поблагодарил мадам и собирался уходить, но мадам пригласила его к столу пообедать. Предложила рюмку, но Степан отказался. Водку он пил очень редко, больше - пиво.
- Не пью горькую. Нет у меня от неё удовольствия.
От еды не отказался и с большим аппетитом уминал всё, что мадам ему подставляла, любуясь, как уминал за обе щеки здоровый молодой мужик.
- А вот, намедни, Фёдька-дура прогулял у меня с дружками ба-а-альшие деньги. Не уж-то грабанули банк? – с улыбкой ехидно вымолвила мадам, любуясь здоровым апатитом Степана. Тот никак не отреагировал на слова мадам, продолжая трапезу.
*
* *
- Степан, пригуби пивка, - обратились Анжей и Коваль к, проходившему возле них на углу Новорыбной и Преображенской, Степану. Они с утра сидели в людном месте на ящиках из под овощей, попивая пивко и ожидая нужных людей. Одним из них мог быть и Степан.
- Как житуха, что нового в нашем благословенном мире? – с вопросом обратились они к Степану.
- Какой он благословенный, если заработать так трудно. Кому как. Вот Федька-валет, сказывала мадам Двежо, вчерась гулял с братвой на большие деньги. А где заработал, где их достают такие морды? Подскажите. Я никак не заработаю. А деньги нужны позарез. Хлеба купить и цветы.
Да, задача. Задумались сыщики. Выяснить бы про Федьку.
- С чего начнём? – спросил Анжей у Коваля.
- Думаю, начнём с Ланжероновской. Там многое поговаривают. Как думаешь?
- Попробуем.
*
* *
- Паяем, починяем. Кастрюли, чайники, тазы. Паяем, починяем! – Призывали вновь обращенные паяльщики, Анжей и Коваль. Расположились со своими ящиками по среди двора на Ланжероновской, 26. Вынули инструменты, паяльную лампу, пару старых кастрюль и призывно приглашали хозяек, предлагая не хитрый сервис.
- Мадамочка, чиним, паяем, починяем кастрюли, чайники. Приносите, не дорого берём.
- Я не мадамочка, я прислуга у господина Маковского и старых кастрюлев у моих хозяев не водится.
- Так это ты того самого хозяина, который арестован за страшное дело?
- А то одни наговоры, не виноватый он совсем.
- Скажи, любезная, у вас и обыск был?
- Был. Перерыли много чего. Два дня потим убырала.
- Нашли чего?
- Ничого не найшлы. Забралы только письмо.
- Какое письмо, от кого?
- Та то и не пысьмо, а так, одна бамажка, шо принэслы с чемойданом, - с огромным сожалением говорила Куля.
- Кому ещё показывали ту бумажку?
- Никому… Смотрел её один, хотел помочь, да отказався. Говорыв, шо она не годыться.
- Ты его знаешь того, что брался помочь твоему хозяину?
- Дружок Василия, Пелагеи Ивановны сынок с нашего дому, там его хата, - кивнув в сторону Василия квартиры, Акулина пошла по мраморной лестнице к себе домой.
Сыщики сразу смекнули, что проверить того Василия следует немедленно. Спешно собрали свои ящики.
- Делать нам в этом дворе нечего. Работа не идёт. Пошли отсюда.
- Любезные. Помогите мне. Слышите меня? – в верхнем этаже со скрипом открылось окно веранды и пожилая женщина кричала, обращаясь к лудильщикам.
- Чем можем помочь? - отозвались мастера.
- Миска течёт, починить срочно нужно, а я не могу спуститься, дома нет никого, одна я.
- За минуту сделаем. Какая квартира?
- Седьмая. Третий этаж. Дверь справа. Она открыта. Прошу.
Наверх поднялись оба, как всегда, не расставаясь.
- Мадам, так и сидите тут целый день? – спросили у пожилой женщины, сидящей в глубоком кресле возле стеклянной стены веранды.
- Да, милые. Сижу уже три года. Смотрю на жизнь через стекло.
- Скучно так сидеть. Смотреть во двор целыми дням.
- Что вы. Целая жизнь проходит перед глазами. Кто куда ходит, кто с кем общается, кто что принёс или унёс.
- Что в этом интересного? - понять Анжей и Коваль не могли.
- Интересного и загадочного много. Смотреть люди разучились. Днями Василий с пацанчиком пошли в катакомбы, а обратно не вернулись. Что им надо было в тех катакомбах и
кто открыл им замок в те катакомбы, что были закрыты многие годы на большой замок? Загадка?!
- Загадка! Давайте миску, починим, дорогая без денег, вы заслужили даже новую миску.
Вот, где нужно искать. Кто бы мог подумать искать в катакомбах.
*
* *
- Привет, Вася, как жизнь твоя? – спросил Фёдор, заходя к Василию в гости разузнать, как дела.
- Приходили к нам из Городской Управы, искали ключи от катакомбы, говорили, нужно проверить, где течёт из домов вода, - начал разговор Василий.
- Что ты им травил?
- Никаких ключей у меня нет и не знаю где? – ответил Васька.
- Хорошо. Молодец.
Федя всё понял и нужно срочно принимать меры.
- Наметилась работёнка. Уехать нужно на пару дней. Недалеко. Сядь и нацарапай мутарше записку.
Фёдор диктовал, а Василий, потея и пыхтя, писал огрызком карандаша на листке, вырванном из старой тетради:
«Маманя. Срочно еду в Николаев. Буду через три дня. Привезу денег. Твой Василий»
- Приходи через час на вокзал. Жди возле касс. Брать с собой ничего не надо. Понял? Давай. Покедова.
Через два часа они ехали в разных вагонах. Вышли в Раздельной.
*
* *
Сара смотрела на фотографию мужа, стоящую на комоде в красивой рамочке, потом взяла её в руки, села в глубокое кресло, в котором любил сидеть её муж и тупо уставилась на фотографию. Она мерно покачивалась в кресле, как во время молитвы, прижимая к груди фотокарточку, как будто могла вдохнуть в мужа силы или высвободить его из мрака безумия.
«От сумы и от тюрьмы не зарекайся» - любил повторять Маковский. От сумы его берегло воспитание, честность и удача, а от тюрьмы эти человеческие качества, оказывается, не могли уберечь. Да ещё по такому ужасному навету, как достать кровь христианского младенца для пасхальной мацы.
Акулина старалась хоть чем-нибудь помочь хозяйке, утешить, успокоить, что всё образуется, справедливость, в которую она верила, восторжествует. Она без конца молилась за своего хозяина. «Господи милосердный, облегчи душу хозяйке, прояви волю свою, владычество твоё над миром и людьми, вразуми заблудших и освободи ни в чём не виновного хозяина моего. Господи, снизойди и помилуй».
Сара временами приходила в себя, немного успокаивалась, начинала плакать. Горькие слёзы омывали её душу, вознося молитву Всевышнему:
«Царь вселенной, царь единственный…»
Уже взрослые дети не могли понять мать, неужели слезами и молитвами можно помочь отцу.
- Илья, что ты всё бегаешь, суетишься, кричишь? Делу этим не поможешь, - Илья как-то даже не поверил, что это говорит его младшая сестра, несмышлёныш, только вылупившаяся из маминого кокона.
- Нужно срочно разыскать хорошего адвоката, - бросила она прямо в лицо брату, ухватив его за рукав гимназической формы, - может обратиться к Менахему, забыла его фамилию. Папин знакомый.
- Действительно, ты права. Это хорошая идея. Как же его фамилия? – задумался Илья.
- Посмотри в телефонную книгу, там, наверное, есть его фамилия. Я как-то видела его объявление о юридической практике.
- Ты молодец, сестрёнка. Кто бы мог подумать, что у меня такая толковая сестра.
- Вся в тебя, - язвительно ответила сестра.
Под большим деревянным телефонным аппаратом, висевшим в кабинете отца на стене, на красиво инкрустированном столике, лежала добротно оформленная телефонная книга.
Илья раскрыл телефонную книгу и начал листать её страницы.
- Что ты там ищешь? – иронически спросила сестра.
- Адвокаты – на букву «А», самые первые. Сестрёнка, не нахожу ни одного Менахема – адвоката, - обратился Илья к сестре.
- Может он в книге и вовсе не Менахем, - задумчиво произнесла она.
- А кто же он?
- По-моему он живет где-то на Греческой. Я как-то слышала, он об этом говорил с отцом. Посмотри, есть ли адвокаты на Греческой.
- Представь себе, что один проживает на Греческой, - полистав пару страниц, сказал Илья, - и зовут его Марк Осипович Гольдштейн.
- Точно, Гольдштейн, - всплеснула руками сестра, - я помню эту фамилию. Ещё я представила его голову в виде золотого самородка, когда отец называл его фамилию. Звони ему – это точно он.
- Алло! Барышня, соедините меня, пожалуйста, с господином Марком Гольдштейном, - вежливо обратился к телефонистке Илья.
В трубке послышался лёгкий щелчок и через несколько секунд раздался спокойный красивый голос:
- Я Вас внимательно слушая.
- Это господин Гольдштейн?
- Да. А кто со мной говорит? – послышалось в ответ.
- Вы адвокат?
- Да. С Вашего позволения.
- Это звонит к Вам сын Маковского, Илья.
- Очень приятно, молодой человек. Я внимательно слушаю.
- Я хотел поговорить с Вами о моём отце, - несколько неуверенно начал Илья.
- О чём именно, я спрашиваю?
- Моего отца арестовали по невероятному делу…
- Что же Вас конкретно интересует, - перебил его адвокат.
- Мы здесь подумали, не смогли бы Вы выступить адвокатом в защиту моего отца?
- Молодой человек, уважаемый Илья, неужели Вы допускаете, что я сидел и ждал, когда же Вы наконец позвоните мне и попросите помочь уважаемому господину Маковскому, когда он уже вторую неделю сидит в кутузке. Дорогой мой молодой друг. В это дело включились лучшие адвокаты города, и я в том числе, на второй же день ареста Вашего отца. Как только мы узнали об этом вопиющем кровавом навете, то сразу включились на всех возможных уровнях по освобождению господина Маковского. Дело приобретает государственное значение. Подключены Киев и Петербург.
Москва уже кипит. Не беспокойтесь, вернее, я не то слово сказал. Я понимаю, беспокоиться есть чему, но всё будет нормально. Рано или поздно – всё разрешится и Ваш отец будет дома. Хотелось бы – чтобы раньше, чем позже. До встречи в более благоприятное время.
Илья ещё несколько секунд держал в руках возле уха телефонную трубку, хотя их давно разъединили. Он посмотрел на молчащий телефонный аппарат, привычно покрутил ручку, давая отбой разговору.
Лирическое отступление
В Одессе в начале ХХ века телефонная связь была роскошью. Установку телефонного аппарата могли позволить себе не многие жители Южной Пальмиры. И всё же, Одесса занимала третье место в России по числу установленных телефонных аппаратов после Петербурга и Москвы. Да и по численности населения Одесса прочно занимала это же третье место. Телефонные линии от станции до абонентов тянулись по крышам домов. Довольно часто провода обрывались от ветра, снега, наледи на проводах. Эти повреждения мгновенно устранялись и связь была достаточно надёжной.
Телефонная станция Маргулиса, занимавшая красивое здание в самом центре города на Греческой площади, выходила своим главным входом на Полицейскую. Ко времени описываемых событий в Одессе работало 10000 номеров. Четыре цифры полностью были забиты во всех десятках – 9999. Господин Маргулис подумывал над расширением объема станции, но вскоре началась Мировая война, которую в наши дни мы называем Первой Мировой войной. Тогда люди и думать не думали, что через каких-нибудь двадцать с небольшим лет, за жизнь одного поколения, разразится ещё одна, значительно более кровопролитная, Вторая Мировая война с неисчислимыми человеческими жертвами и неслыханными разрушениями.
На телефонной станции были установлены самые современные в то время ручные коммутаторы шведской фирмы «Эриксон». Управляли соединением абонентов «девушки», некоторым было уже далеко за двадцать. По правилам приёма на работу, «девушки» не имели права выходить замуж, тем более, рожать детей. Беременных, если это становилось известно хозяину, немедленно увольняли с работы. Специальность телефонистки считалась очень сложной и престижной, хорошо оплачивалась. «Телефонная барышня» должна была быть выдержанной, высококультурной, с хорошей дикцией, с приличным образованием, со знанием иностранных языков. Вежливое обращение с клиентами, многие из которых позволяли себе хамство, невоздержанность, нервозность, было главным условием работы «телефонных барышень». И работали лучшие из них помногу лет и после Мировой войны, и в годы революции, гражданской войны и Советской власти, до сооружения автоматической телефонной станции в Одессе после 1945 года.
*
* *
- Ну что? – нервно спросила сестра, когда он дал отбой.
- Оказывается, они уже давно ведут его дело. А мы и не знали. Спасибо сестрёнка. Надоумила. Он сказал, что всё будет хорошо, но когда это будет – не знает. Дай Б-г, чтобы поскорее.
Илья передал разговор с адвокатом матери. Она, оказывается об этом знала, но как-то не удосужилась посвятить в это своих детей.
- Дорогие мои. Вы уже взрослые, дети мои, - прижала Сара их к себе и зарыдала горькими слезами. Как будто слёзы, даже слезы радости, имеют другой вкус, а не горький.
*
* *
Сара. Когда ей было лет 16, она придумывала себе жизнь в будущем, когда она станет взрослой. Вот она только-только распускающийся бутон прекрасного цветка с неотразимым запахом. Цветок экзотических стран, о которых она читала в любовных и приключенческих романах. Она слабо себе представляла, где могут находиться эти страны, где люди живут весело и свободно. Где целый год лето, плещется океан у песчаных берегов, на пальмах сидят попугаи причудливых расцветок, а внизу благоухают прелестные диковинные цветы. Вот таким цветком она представляла себя саму, её романтические приключения. Но воспитание, целеустремлённость, богобоязненность – она не была создана для любовных приключений. Даже читая романы про беспутную любовь, беззаботные путешествия, про смену любовников, эта смутная романтическая мечта не относилась к ней. И только она закрывала последнюю страницу романа, пылкость, страсть, смутная мечта – быстро уходили от неё. Она понимала, что реальность несколько отличается от романов, особенно после её замужества, которое гарантировало ей спокойную семейную жизнь.
Через много лет, когда впервые ей удалось поехать с мужем в Ялту, они в один из первых дней побывали в ресторане-ракушке над самой водой Чёрного моря, где набегающая ленивая морская волна облизывала дощатый подпол, в её воспоминаниях всплыли яркие картины из прочитанных книг. Картину экзотики дополняли гуляющие по набережной беззаботные отдыхающие. Женщины в красивых светлых платьях под ажурными кружевными зонтиками. Мужчины в лёгких костюмах из чесучи. Вокруг множество маленьких уютных кафе, столиков, стулья с высокими металлическими витыми спинками, белоснежные скатерти со стаканами янтарного крымского вина. Весёлая лёгкая жизнь под звуки струнных оркестров и плеск моря. Ближе к вечеру зажигались фонари на столбах вдоль прогулочной набережной, отражаясь в спокойной воде и темнеющее летнее небо с неестественной, как будто искусственной, луной на ещё не совсем тёмном небе. В её сознании мелькнула мысль, что вот они женаты столько лет, пережили смерть родившегося первенца, а выехали на отдых только теперь. Она понимала, что мужу трудно оторваться от дела именно летом – самое жаркое время года, в полном смысле этого слова. Скупка зерна, перевалка, продажа, погрузка и многое другое – связывало его по рукам и ногам. Он не мог перепоручить это кому-нибудь, даже близкому человеку, тем более его приказчикам, которые работали «честно» при его постоянном надзоре и контроле. Он вникал во все мелочи, ничего не пускал на самотёк, «на авось». Поэтому и дело его шло успешно, даже в тяжёлые годы, которые случались довольно часто на юге Украины от суховеев, засухи, болезненного мора животных и зерновых. Много чего случалось на земле.
Сара задумчиво смотрела на воду, на гуляющих, на своего мужа – всё ещё красивого, статного, крепкого мужчину. На неё надвигалась тоска по любимому мужу, по каким-то смутным мыслям. Сможет ли она жить без него, если его не будет, если смерть отнимет его у неё. Нет! Эту мысль она гнала от себя. Чур меня! В минуты совершенно непонятной тоски, среди всеобщего веселья, свободы и лёгкости, она вспоминала о своём только родившемся ребёнке. Горечь, нахлынувшая на неё, волнами набегала на её сознание, уходила от неё, она чувствовала себя всё же счастливой женщиной, женой и матерью.
У неё было гладкое, чистое лицо и ясные голубые глаза. Седые волосы и немного морщинистая шея выдавали в ней уже не молодую женщину.
Росли здоровыми сынишка и совсем маленькая дочь. Только недавно она перестала её кормить грудью. Светлая улыбка проскользнула на её лице. Маковский держал её руку в своих крепких руках. Сара была счастлива своей спокойной размеренной жизнью без особых приключений. В своей реальной жизни, она не хотела перемен, путешествий в незнакомые страны, изведывать неизвестные ей переживания. Жизнь без страстей и переживаний, без желания пережить неудобства. Жизнь её текла размеренно и это её пережили смерть родившегося первенца, а выехали на отдых только теперь. Она понимала, полностью устраивало. Сколько было волнений при переезде из Херсона в Одессу. Но всё прошло, время сгладило заботы и волнения. Жизнь потекла так же плавно и спокойно. По субботам и в праздники она зажигала свечи, молила Всевышнего о благополучии, о здоровье родных и близких.
С чувством полного удовлетворения жизнью, она ходила на Привоз, реже на Новый базар, вернее ехала на извозчике, которого нанимала Акулина, если они ехали вместе. А так, Акулина ходила на базар пешком ежедневно, принося свежие продукты и варила каждый день свежие блюда на всю семью. Часто у них обедали близкие люди и деловые партнёры. Засиживались помногу часов за столом, когда обед плавно переходил в ужин, когда свершались сделки или просто разговаривали за жизнь. В таких случаях Сара просила прощения, покидая застолье и переходила в свою комнату и садилась за чтение романа или за пяльцы, вышивая гладью очередную вещичку.
Шестьдесят семь лет жизни изменили лицо Сары, но не на столько, чтобы полностью исчезла нежность кожи, белый, можно даже сказать, бело-шёлковый цвет лица и живой интерес к жизни в глазах. В них не было грусти и безжизненной затуманенности. Глаза, не то, чтобы горели огнём, не искрились, как в молодые годы, но и не высказывали глубину переживаний за долгие прожитые годы, в которых были погромы в Херсоне, разбой и грабёж по дороге из Херсона в Одессу, болезни детей. Она ничего особенно не делала для поддержания своего внешнего вида, но всё же всегда ела в меру, даже меньше, чем хотелось, никогда не пользовалась сомнительными рекомендациями не то, что знахарями или знакомыми, но и уважаемыми лекарями, для сохранения фигуры. Старалась избегать острых и незнакомых блюд, мало потребляла соли и сахара. Вела нормальный спокойный образ жизни.
И вот, теперь всё рухнуло. Привычная жизнь, ежедневные заботы, размеренный распорядок дня, обеды, завтраки, ужины. Куда всё подевалось и зачем всё это, если её муж, благороднейший человек, уважаемый и благополучный член общества, сидит в тюрьме. Как он там обходится без тёплой ванны, без приличного обеда, что он там вообще кушает, кто ему стирает бельё. У него даже нет с собой приличной смены. Сара вообще не представляла себе где и зачем он сидит, что там за обстановка. Слухи, доносившиеся до неё, ужасали её. Она пыталась узнать у Акулины хоть какие-то новости, но та молчала и ничего не говорила, не желая огорчать хозяйку. Акулина отговаривалась: «Ничего не слышала, ничего не знаю. Б-г его сохранит и спасёт. Не убивайтесь так хозяюшка, не мучьте своё сердце. Всё образуется»
Каждый божий день Акулина открывала почтовый ящик, висевший на внутренней стороне входной парадной двери и вынимала почту. Почтальон просовывал в щель письма, газеты, а Акулина передавала их хозяину, когда он был ещё дома, до ареста. Теперь она относила всю почту хозяйке. Акулина заметила, что, читая некоторые письма, хозяйка рыдала, разрывая своё и её сердце. Она никак не могла взять в ум, почему хозяйка плачет. Как-то раз она не выдержала и спросила:
- Почему Вы плачете, дорогая хозяюшка, когда читаете письма?
- Ты послушай, что пишут, - открыла одно из последних, полученных только сегодня, - «Смерть жидам! Изверги проклятые. На виселицу живодёров. Мало им, что повесили нашего Иисуса-Христа, душегубы, так они пьют кровь невинных христианских младенцев! Бей жидов – спасай Россию» - вот, что они пишут и так почти каждый день, Акулина.
Сара читала эти выжженные на её сердце слова и рыдала. Слёзы текли ручьём. Она вспомнила погромы на Херсонщине. Акулина как могла утешала хозяйку.
- То разбойники с большой дороги. Им бы только грабить и убивать. Проклятия нет на их головы. Пусть они горят в гиене огненной. А хозяин буде дома. Всё буде, дорогая хозяюшка, правильно.
Акулина думала, может не показывать хозяйке те письма. А что, если в каком-нибудь что-то важное. Нет, она не могла утаивать почту от хозяйки.
Сара в отчаянии и горе перестала чувствовать своё тело, впала в состояние, где нет ни желания, ни страха, вообще ничего, кроме какого-то умиротворения. Боль – это не последний предел. Она подумала о тех, кто страдал, не желая страдать, и не прося о том, чтобы им причиняли страдания. Она вырвалась за рамки своей плоти, перешла границы тела, осталось лишь душа и «свет», иное пространство, рай. Она победила себя и тех, кто причинял ей боль.
*
* *
В минуты, когда к Маковскому приходило сознание, ясный ум возвращался к нему, он всё думал, как там его друзья-товарищи. Придут ли они ему на помощь, когда на него навалилось это несчастье? Что они делают для его освобождения? Действуют ли они в полную силу или набрали в рот воды и выжидают, что с ним сделает «правосудие». Сидят ли они по домам, боясь высунуться, как это делали некоторые херсонские евреи во время погромов – заперлись в своих домах, закрыли на задвижки ворота и двери, закрыли наглухо все ставни, не желая видеть и слышать, что творится на улице.
Маковский и ещё некоторые из зажиточных евреев-мужчин их квартала и близлежащих домов, собрались вместе и рассуждали, что им делать. К ним постучался в окно околоточный, часто дежуривший в их районе. Его впустили в дом. Он поведал, что в ближайшем районе погромщики грабили и поджигали дома евреев и скоро будут здесь. Он им рекомендовал взять брючные ремни, скрутить их, выдвинуть центральную часть вперёд, держа за пряжку. Он быстро показал, как это сделать на одном из предложенных ремней. Если вытянуть руку вперёд с таким ремнём, то с большого расстояния создавалось полное впечатление о том, что в руке наган. Он быстро, по-военному, расставил всех мужчин по местам между домами и приказал, как только появятся погромщики, выйти из укрытия и нацелиться на толпу своими «наганами». Он подаст команду: «Огонь!» и Маковский поднимет руку с «наганом» вверх, а в это время городовой, стоящий за домом, выстрелит в воздух.
- А дальше посмотрим, что будет! – уверенно сказал городовой. Он, хоть и был русским, но ненавидел бандитов всей душой.
Так и сделали. Когда не вдалеке появилась толпа погромщиков с палками и факелами в руках, несколько еврейских мужчин вышли из укрытия и раздался выстрел. Толпа в замешательстве замерла от неожиданности. Задние напирали. Раздался ещё один выстрел. Пуля пролетела над головами бандитов, а евреи с выдвинутыми вперёд руками с «наганами» шагнули навстречу толпе. Толпа рассыпалась и разбежалась в разные стороны, побросав палки и зажженные факелы, унося ноги «подобру-поздорову». Через минуту никого их наступавших не оказалось по близости. И только через полчаса появилась конная полиция и с удивлением констатировала, что никакого погрома в этом районе не было.
Евреи щедро наградили спасителя и в скором времени во многих домах обзавелись настоящими наганами и дробовиками.
И всё же семья Маковских собиралась уехать из Херсона. И дело пошло вкривь и вкось, бандиты грабили не только евреев, но и всё, что двигалось. Нападали на обозы с зерном, на скот, лошадей. Жизнь стала неспокойной, а полиция бездействовала.
Уже в Одессе до Маковского дошли слухи, что полицейского начальника в Херсоне заменили, ужесточились меры пресечения бандитизма, но это уже не очень интересовало Маковского. Зерновое дело шло в Одессе хорошо.
Так делают его друзья-товарищи что-нибудь по его делу или заперлись в своих домах? Решился ли кто их них выступить в его защиту перед озлоблёнными антисемитами или боятся самим попасть в опалу, ввязаться в конфликт? Он этого не знал и мучился безвестностью. Если ты попал в такое страшное дело, если на тебя свалился кровавый навет, если тебя выбрали случайно или преднамеренно для съедения зверям, ты можешь ожидать со стороны коллег разную реакцию. Одни могут присоединиться к этому зверью и терзать тебя в своё удовольствие, другие зароются в свою скорлупу, ожидая развития событий, третьи – если они есть - ринуться в бой за его освобождение.
Что-то третьих не видно и не слышно, если его дело дошло до суда.
Для Маковского время – это дело, он не представлял себе пустое время препровождения, бездельничанье. Даже когда он просто сидел в кресле после обеда, он либо читал одесские или киевские газеты, в которых ему были интересны, в основном, цены на зерно, виды на урожай, политическое положение в мире и как это может отразиться на торговле зерном. Он был уверен, что время проходить просто так не могло и не должно. Оно должно было работать, как усталому пешеходу на своих на двоих нужен небольшой привал, чтобы поднакопить силёнок и двинуть дальше по делу – делу его жизни. Он не любил простой ничего не значащей болтовни, вместе с которой проходит время.
Страсть к работе, к его делу, было целью и интересом жизни. Он и считал, что интерес к делу создает специалистов, настоящих мастеров своего дела, будь-то портной или сапожник, архитектор или врач. Единственные, кто не мог быть мастером, думал Маковский, это грузчики в порту. Какое мастерство в переносе тяжестей, пудовых мешков таская их взад-вперёд по трапам и причалам. Просто беднягам-работягам нужно было заработать на кусок хлеба, кормить семью. Он их жалел. Он понимал, что другими они стать не могли, а может и не хотели. Возможно, поэтому они и пьют горькую, заливая вином своё горе, свою никчемность.
*
* *
В толпе не сомневались, что в убийстве мальчика накануне еврейской Пасхи замешан верующий еврей.
И не важно, что он богатый, семьянин. Религия и вера – выше нравственности. А в том, что евреи примешивают в мацу кровь христианских младенцев для святости и снятия грехов, никто не сомневался. Много шума в газетах и пересудах было с делом Бейлиса. Об этом во весь голос орали черносотенцы на всех углах юга России, да и в обеих столицах. Что Бейлиса осудили за ритуальное убийство все знали, но не многие узнали, что его, в конце концов, оправдали и действительные виновники похищения и убийства мальчика, были осуждены и отправлены в тюрьму, немногие и знали, а может и не хотели знать.
Марк Гольдштейн был блестящим адвокатом. Одесса его хорошо знала. Ну, может быть, не вся Одесса, а заинтересованные в помощи хорошего адвоката, да и судебные органы хорошо его знали. Марк Гольдштейн как всегда одет безукоризненно. Элегантно сидела на нём тёмно-синяя тройка от лучшего портного Одессы, а Одесса
славилась портными. В воротничке идеально выглаженной белой рубашке, красовался галстук-бабочка с жемчужиной в центре. Он был выше среднего роста. Лохматая чёрная шевелюра с благородной проседью, чисто выбритое лицо и до блеска начищенные лаковые туфли дополняли его облик.
Он был знаменит тем, что выиграл несколько громких дел, особенно, когда виновность подсудимого решали присяжные заседатели. Его аргументы, артистизм, знание психологии человека, срабатывали безотказно. Кроме того, он пользовался, и не безосновательно, репутацией порядочного и честного адвоката, что, вообще говоря, было для известного адвоката довольно редким качеством. Может быть именно этим он и брал.
Вполне нормально, что такого известного и достаточно богатого человека, как Маковский, взялся защищать такой же известный в юридических кругах, Марк Осипович Гольдштейн. Простые смертные просто не могли воспользоваться его услугами, хотя и в его практике проходили дела совершенно не богатых людей. Такие дела, очень редко, но всё же брал Марк Гольдштейн из принципа, чтобы лишний раз доказать одесситам, что не только деньги играют главенствующую роль в справедливом решении судебных состязаний. И это тоже придавало известному адвокату славу и почести, легенды слагались о нём в обществе.
- Скажите, господин защитник, Вам хорошо известен подсудимый?- спросил судья.
- Ваша честь. В моей родной и прекрасной Одессе, где море, солнце и степь сливаются в одну обворожительную картину бытия…, - начал было с огромным пафосом свой ответ адвокат.
- Прошу ближе к теме поставленного вопроса, - несколько раздражённо перебил его судья.
- Ваша честь. Я и говорю, что в моей родной Одессе, упуская подробности её красоты и прелести, уважаемого негоцианта и просто приличного человека и семьянина, что бывает не так часто в одном лице, моего подзащитного, Марка Соломоновича Маковского, знают очень многие, и я в том числе.
- Вы оказывали в прошлом юридические услуги подсудимому? – продолжал задавать вопросы судья.
- Как я уже говорил, - продолжая обращаться к присяжным заседателям, а не к судье, отвечал адвокат, - уважаемый в нашем обществе господин Маковский, как весьма честный купец и благородный глава семейства, никогда не был замечен и, естественно, замешан в противозаконных действиях. Поэтому и мне, слава Б-гу, не приходилось оказывать ему юридических услуг. Если бы все люди были бы такими же кристально честными, как уважаемый господин Маковский, то нам, адвокатам, следовало бы переквалифицироваться в бухгалтеры из-за отсутствия заработков на юридической практике.
С господином Маковским я знаком по более благовидным делам, как-то, по благотворительности, в благоустройстве городского хозяйства, как…
- Достаточно, господин адвокат, - грубо перебил его судья.
- Как Вам угодно, Ваша честь. – Гольдштейн всегда стремился последним сказать хотя бы слово.
- Вы, господин адвокат, получите слово в защиту подозреваемого после.
- Да. Ваша честь.
*
* *
Обычно подсудимые, даже если они не чувствовали себя виновными в предъявленных обвинениях, нервничали на суде, потели, суетились, поглядывали со страхом и неуверенностью в зал, на адвоката, на присяжных заседателей, на судью. А этот, Маковский, сидел спокойно, не реагировал на возгласы из зала суда.
- Бей жидов! Кровопийцы проклятые! – доносилось из зала временами, на что судья, стуча деревянным молотком по столу, предупреждал, что выдворит всех из зала, если не прекратятся безобразия.
- Подсудимый Маковский, вы знакомы с семьёй Стрижак?
- Нет, Ваша честь.
- Вы знали в лицо детей торговки рыбой на Привозе, Анастасии Стрижак?
- Нет, Ваша честь.
- Что Вы делали утром, 12 марта?
- Мне трудно вспомнить, что было тогда, но если я не ошибаюсь, Вы имеете в виду тот день, когда мне принесли чемодан и просили доставить по указанному адресу?
- Именно так.
- Ну, если это было 12 марта, как Вы, господин судья, утверждаете, то утром проснулся как обычно в половине восьмого. После туалета и завтрака я отправился в синагогу на Ришельевской для утренней молитвы и решения вопроса о ремонте здания синагоги к Пэсаху. Потом пришел домой. Позже горничная доложила, что принесли чемодан и передали записку. Я пошел к дверям переговорить с человеком, принесшим чемодан, но его уже там не было, а чемодан стоял возле открытой двери. Я послал Акулину, нашу прислугу, за извозчиком, чтобы отвезти чемодан по указанному в записке адресу на Польской. В это время пришли двое мужчин и предложили свои услуги.
- Вы знакомы с ними? – спросил судья.
- Впервые видел.
- Какие они были с виду?
- Оба в черных шляпа, один с большой бородой.
- Это цыгане?
- Скорее, евреи.
- Вы уверены?
- Мне так показалось.
- Вы спросили их имена?
- Нет. Они назвали меня по фамилии и имени-отчеству, сказали, что готовы мне помочь.
*
* *
Маковский любил море. Шум прибоя при ночных прогулках успокаивал его. Часто задерживаясь в порту на проверке погрузки или выгрузке зерна, он уходил вдоль берега до пляжей. За ним незаметно шли два-три грузчика, на всякий случай, от неожиданностей.
- Уважаемые, неужели у Вас нет никакого дела, как ходить по берегу моря в ночное время? – обратился к малознакомым двум мужчинам, идущим почти рядом с ним.
- Господин Маковский, после тяжёлого рабочего дня, нет ничего лучше, чем прогуляться возле моря.
- Ну что ж, в этом есть некоторая логика. Маковский и не подозревал, что идущие за ним мужчины – его негласная охрана. Мало ли что могло случиться с барином на этих ночных прогулках.
Ему казалось, что кроме этого моря, шума прибоя, тёмного неба, нет ничего на свете. Лёгкий ветерок с моря придавал ему бодрости, а бархатная темнота обволакивал его всего. Тёмное море, как бездна и слабые мелькающие огоньки порта вдали и высоко в небе всполохи, создавали не реальную картину бытия со всеми его превратностями, бедами и волнениями. Суета сует. Всё отходило на второй план. Волшебные всполохи в небе были не что иное, как электрические дуги от бигелей движущихся трамваев по улицам Одессы.