Книга стихов
| Вид материала | Книга |
- Рассказ о Юлии Друниной. Чтение её стихов, 159.17kb.
- Книга М. Л. Гаспарова о "гражданской лирике 1937 года", 538.75kb.
- Новый и краткий способ к сложению российских стихов с определениями до сего надлежащих, 798.13kb.
- Марина Ивановна Цветаева (1892-1941), 39.07kb.
- Литература периода Вов (Открытый урок) Тема урока : «Поэзия войны», 11.64kb.
- 1 книга Список стихов, 30.63kb.
- Литературное объединение им. Лебединского коллективный сборник стихов и прозы коллективный, 2404.54kb.
- Ф. И. Тютчева от его стихов не веет сочинение, 39.06kb.
- Сценарий третьих районных набоковских чтений «страна стихов владимира набокова», 59.94kb.
- 2. Счастливчик, 81.15kb.
* * *
Туман маскхалатами
по полю, квадратами
расчерченному каким-
то перепелом штабным;
бежит с автоматами,
со сливочными гранатами
к подвалу на козырек,
на тоненький огонек.
Тихонько задую свечку,
в окошко выпущу речку
«синего дыма в нос»
отчаянных папирос.
ЖАЛОБА ОБЛАКОВ
Облака качаются на нитках,
как младенцы, плачущие в зыбках.
Видимо, кормилица ушла,
от того и жалоба слышна.
БЕЗЗВУЧИЕ
Выключился звук.
Говор подруг
не слышен стал на скамейке;
вода из лейки
катится, не шурша,
и в памяти не слышна
разболтанная шарманка;
жаль, что ещё стоянка
видна.
ПАМЯТНИК ЛЕНИНУ
Я видел, как увозят памятник ленину,
а на место ставят левину или велину,
а потом и вовсе оставили постамент
в покое, лишь редкий мент
подойдёт и, на шест намотав комочек,
оботрёт помёт горластых ворон,
что, покинув решётки крон,
примостились к памяти, но гранит
и для них полезного не хранит.
* * *
Итак, опишем предметы:
столик, поднос, сигареты,
пара греческих чашек
с позолотой – подарок;
пивные стаканы, стопка
серебряная, долго-
играющие пластинки,
картины, кровать без спинки,
буфет и, как птичий рынок,
холодильник с кульком сардинок,
раковины обглоданные края,
унылый пейзаж и я.
В ПИТЕРЕ
Заниматься танцами
возле атомной станции,
либо
морю читать дифирамбы
у дамбы.
СУМЕРКИ
Сумерки в сутолоке, в толпе
запутались, словно слесарь в трубе:
скрипнула сорванная резьба,
и хлынула ночь – вода.
БЕЛАЯ НОЧЬ
Белая ночь, а за нею алое-алое утро –
Петербург; востроносая утка
крейсера целится в циферблат
Зимнего – Петроград.
* * *
Ветер острым длинным клювом
тюкает в рукав.
от него воняет чумом,
так же пахнет пах;
истощенное любовью
блюдо живота
мне напомнило коровью
бляху у дорог креста.
СКАЛА
Сколько раз на этой скале
ночевали голуби,
тигры баловались
любовью,
болели ласточки,
а теперь
рыба квёлая
меркнет звёздами
в глубине.
Бают камни:
менее года
прошло с того голода,
когда, кроме шторма
с каплями
не было во рту ничего,
и скала оглохла –
кроме ночного хохота,
дикого и волшебного,
не плодит звуков;
постучишь по ней –
глухо –
полный сосуд,
но заполнен чем –
не догадываешься.
Так и маешься,
страшась молчания,
и не уходишь,
ждёшь –
вдруг скажет что-то;
а коли скажет –
поймёшь?
* * *
Я помню закат в так называемом
зале очарования.
Запад сиял, как запонка, как серебро медали...
Зрелище было! Все плакали-наблюдали
с балюстрады земли, опершись о чугун,
как скатывается за борт распоротый в кровь кавун.
ВИДЕНИЕ КРЕПОСТИ
Я вижу как сквозь плотные
окна воздуха
по упавшим балкам
вечерних улиц
в развороте Дубровинского
и Каратанова
проступает стена.
Авто зажёгши фары
проскакивают сквозь неё
и прохожие идут
без препятствий,
но всё-таки
видны бревна,
мощные бревна
запертые ворота
и очертания Водяной башни
одной из пяти
уже ясно угадываются
в городском антураже.
* * *
Набережная – жеребёнок
скакнул в траву:
прыг-прыг,
мать любуется – город.
– Путь был долог, –
шепчет ему, –
развейся, малыш,
в пригляде столбов и крыш.
* * *
Какое красивое поле!
Какая это страна?
Тайги покатая кровля
вдали полосой видна.
И мальчик колючей точкой,
как родинка на руке,
в уключинах длинной строчкой
ворочает на реке.
* * *
Закат, казалось, отказал
себе в движении, устал,
повис над выходом из вида,
как надпись яркая «открыто»
над кинотеатром, самолёт
в ночи дорогою идёт.
РОЖДЕСТВО
У дед-Мороза сердце из вина,
Снегурочка свою спалила косу
на свечке и разделась догола,
и праздники отъехали к откосу.
В пимах тепло. Калитка и сарай.
Стоит чурбан – проблюйся и повесься
и в облаке медовом засыпай,
пока звучит рождественская песня.
* * *
Новогодние ёлки кремлевских башен –
жёсткая родины борода,
фейерверком над площадью разукрашен
плис небосвода.
Дуновение ветра. Шагает терем,
меряет будущую тюрьму,
в которой щели забить намерен
и разукрасить под хохлому.
* * *
Не спит республика брусники.
По глади матовой листа
ползут оглядчивые лики,
как солнца скользкая роса,
таежников тугие крики
стянул подковою паук –
не спит республика брусники,
готовит валовой продукт.
* * *
У хищников задумчивые танцы:
под музыку мусолят иностранцы
славянских девок снежное бедро,
и вздрагивает алчное нутро.
Шпалерами качаются деревья
танцующих, как сказочные перья
над полем деревянным; голова,
что с трёх утра в коровнике была,
откидываясь, сливочная, тонет,
и хищник стонет.
* * *
Улыбка
качает зыбку
зубов,
без слов
трогает скрипку
руки,
срывая с тоски
яблоки облаков.
* * *
Вороны с норовом, как кони,
прогрызли дыры в небосклоне
и носятся, тряся листву,
как паству.
Завьюжило в середине лета льдом
стрекоз и бабочек-капустниц,
пупки распутниц
едва хватают воздух ртом.
Коснуться выреза воды
в песке измаранной ступнёю,
как поцелуями чужое
бедро и говорить «люблю».
* * *
Взгляд проскальзывает в грабли мрака,
где теснее, чем зёрна в головке злака,
на оси безмолвия слиплись свечки
электрической речки.
Из окружности подиума бьёт фонтан
сладострастных слизней. Девятый вал
темноты отбрасывает их по-за хвою,
чтоб забыться позою боевою.
НА ПЛЯЖЕ
Железное щебетание
кровли-моря.
В толщу здания
погружены крючки –
солнечные очки
плотнотелой матроны.
Очарованы
и больше не меркнут зря,
клонятся в горизонт тюльпаны,
и ползут тараканы
сладкого янтаря.
* * *
В глиняные стволы
уперлись валы
воздуха. Зуд лазури
лишает пространство дури,
а внутренний взгляд – тумана.
Если подняться рано,
то выстроишь град
из снежного серпантина.
Всё, что творится – глина,
всё, что искомо – клад.
ОБЛАКА
Облака базедовой болезнью,
словно рыбы сном поражены.
В полынье бессмысленных созвездий
словно утонувшие листы
с тригонометрической задачей,
над которой замерли века...
Облака выкатывают рачьи
окуляры на ученика.
БЕЛАЯ ГВАРДИЯ
Остался образ вашего ухода
из Крыма: вечер, помутненье сфер,
понурая у борта теплохода
стоит кобыла, в синеве компота
морского утопает офицер.
СЕВЕР
Рванём туда, где горя нет!
Оставим службу, секс и славу!
Где на свободе льётся свет,
внезапностью казачью «лаву»
напоминая, где олень
в исландском мхе увязши мордой,
ласкает тундру, статью гордой
неумолим, как судный день.
Где, подгоняема каюром,
земля немыслимым аллюром
летит, как свора на бегах,
где медвежонок лижет маму
соленой варежкою в пах,
где звезды вскрикивают «ах!»,
когда включают пилораму.
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР
Плоские, покорные, словно монашки,
стаями топчутся пятиэтажки.
По холму сбегает, хвостом дразня,
как лисица борзую краса-лыжня.
Тусклый фонарь освещает путь
сугробам, вылезшим из земли по грудь.
Слышен за лесом истошный крик,
в роще прохожий как смерть возник
и приник к берёзе, лицом к стволу:
вроде бы рожки растут на лбу,
вроде бы маму тихо позвал,
охнул, икнул: «эх загулял!»
* * *
Пришла заря.
Не отличишь от фонаря,
жаль, что разбить нельзя.
ПЕРЕД ВЫХОДОМ
Вдосталь испить простора!
К резвости повернуть!
Слышен щелчок затвора,
молния до упора
давит, не расстегнуть.
* * *
Из августа не видно сентября,
а если присмотреться, то и август
почти не виден. Заморозил зря
в грунтовом слое узкий профиль страус,
приглядываясь, линзы растопив,
как вздрагивает времени отлив.
КОЗА НА ХОЛМЕ
Коза смотрела на закат
и прядала ушами,
лучи капризной морды скат
тиарой украшали.
И шерсти мантия вилась,
и яшмовый пригорок,
как колокольня наклонясь,
сбегал к забору.
КОШМАР
Я помню утренний кошмар:
мороз, безлюдье, снег у школы
и голос девичий глаголы
твердит французские в тиши,
и подыхают алкаши.
В ИЗРАИЛЕ – ЗИМА
В Израиле – зима,
лютует снег,
занозы посадил на заготовке
дровишек, пузыри окна
замёрзли непроглядно,
и в заслонке
печи пузатой цыкает сверчок,
губу и на мизинец
не отеплив.
ОКНА НА ДЕКАБРИСТОВ
Как иконы с ликом Пречистой
Девы, хоть свечки ставь
и, глотку распялив, славь.
Белый оклад бутика,
точно фольга букета,
как дорогущий гроб,
зауважали чтоб.
Детское барахлишко
качественное не слишком,
дынная кожура,
яркая мишура.
* * *
Запах горячих шишек
Под соснами, сонных мишек
расплывчатый силуэт;
чучмеки жарят обед
при закладке шашлычной
для них привычой,
для меня – нет.
* * *
Такой спокойный закат!
Не может быть, чтоб вот так
спиною в гору, в хребет
мы погружались в шербет
погибели.
* * *
Лестница странного света
(где мне привиделось это)
скользкой спирали виток,
неотвратимый итог.
Ромбики балюстрады,
вскрики девиц с эстрады,
втуне повисший грим,
скулы дрожат под ним.
Высится грузно тесто,
вянет акын без места,
зелень сажает в рейс
сказочный эдельвейс.
Над чердаком морока
скалится одиноко,
рада бы закурить –
страшно кабак спалить;
льёт молоко, какао,
ларго гроза сыграла,
и на приколе трал
музыку растерзал.
Дремлет в саду кукана,
обхватив истукана,
стиснув зубами плод,
думает про аборт.
По бирюзе химеры
веток сухих шпалеры
чертят карандашом,
шею стянув жгутом.
Пауза между строчек;
вместо случайных точек
нудно повисший звук,
притормозивший вдруг.
Очередь контрапункта;
против застывших смутно,
руки воткнув в бока,
двинули облака
торбу ветров в дорогу,
к экс-президенту Богу
поворотясь кормой,
отвечать головой.
ПО ПРОСПЕКТУ
Легко и независимо пройти по проспекту,
по рылу смазать сомнительному субъекту,
в подвале бутылку разбить о дверь –
что ещё хочется мне теперь?
Ладно, проникнем в девчачий рай.
Эй, гармонист, на рояле сыграй!
А ты, стукач, постучи в окно
макушкой, чтоб стало тебе светло.
Быстро машина летит в океан
ночи, во тьму непонятных стран,
и светофор шатается на углу,
как подвыпивший кенгуру.
§ 4
* * *
Ты родила мои губы:
как шарик тепла, из шубы
выпорхнули из между ног,
словно к цветку листок,
к лицу пристали –
тебя листали.
* * *
Пойми мою жалость:
если и ты пыталась,
не как велят, пожить,
значит, и ты сломалась,
как сломался и я.
Такова доля:
вскакиваешь на коня,
но пропадает поле.
* * *
Быстро смеркалось,
и ты сморкалась
и жалостливо глядела,
худое тело
сотрясалось от кашля.
– Книжка не ваша? –
участливо встрял товарищ.
Тщательно шаришь
в карманах – действительно, обронила...
Когда это было?
Давно.
Смеркалось.
Теперь темно.
* * *
Я с женщины желания уже
не спрашиваю: в шубе, неглиже
массирую, как пресную лепешку,
и до усушки на сковороде
прожариваю, как картошку.
* * *
С твоего лица
целый день
свет струится
в сердце мое,
как в блюдце
фарфоровое.
Дураки смеются,
а я пью
не потому, что люблю,
а потому, что пить
нравится.
* * *
Порою только кольт
или пять тысяч вольт
способны из вас
родить не отказ,
а тихое «да»
и краску стыда.
* * *
Млею от медленных твоих
мягких мышц,
от танцев с колготками
пред трюмо с утра;
сначала скажешь «пора»,
а после
чмокаешь в переносицу
и спешишь.
Я зеваю
и поворачиваюсь на правый бок,
мне снится сиреневый в синеве сосок,
и я тебя не провожаю.
* * *
Мой конёк – коньяк.
Это так.
Пью и ещё не помер.
Ну а твой
роковой
и коронный номер –
не измена,
а лёгкий флирт...
Скоро, видимо, перейду на спирт.
* * *
Сахар горек, а соль янтарна.
Внешность женщины лучезарна,
если утром её не бить,
пожурить чуть-чуть и простить.
Все равно на вопрос, где шлялась,
ни на миг она не замялась.
БРАК
Я женюсь.
Сиюминутное желание
моей жены
вылилось в ожидаемое
уже более семи лет
решение.
ЗАГС – сказка!
Бирюзовые стены,
светильник бра,
и мы одни
без свидетелей.
(Как будто и не было
брака теперь –
спросить не у кого
как мы смотрелись)
А за нами
свадьба:
два кольца
лиц влюбленных,
он – за невесту,
она – жених,
как сладко за них!
Я вышел из здания
и дальше отправился
выполнять задания,
семейные дела утрамбовывать;
не годится сковывать
браком
оправданные притязания.
* * *
Поклон,
и кокон
волос
колет
рукав ваш,
как карандаш
бумагу.
Ни шагу
не можете совершить
без того,
чтобы не согрешить
пыльцою пальцев
с губ стеклом.
Щека крылом
небрежно ладонь тревожит –
разлуку множит.
ПЕРЕКЛЮЧАЯ
Я не хочу тебя коснуться
ничем. Ты можешь встать, обуться,
пройти, красивая, к крыльцу,
ладонью тёплой по лицу
украдкой проведя с тоскою...
Ты мне была сестрой, женою,
любимой, матерью... Щелчок.
Я повернулся на бочок.
* * *
Щеки измазаны зубной пастой –
поцелуй невозможен; каблук сломался.
После стольких пыток ночь стала красной.
День красным остался.
Мыло сумерек скоблит летучую мышь
автобуса, везущего тело в стаю.
Привалившись к соседу, послушная, ты сопишь.
Я тебя отпускаю.
* * *
Вчера был вечер.
Речь вела она –
меня неистощимо обвиняла
в том, что какой десяток разменяла,
была прилежна, женственна, верна,
ещё теперь могла б сплести начало
забавного романа не со мной,
но я её толкаю головой
в проблемы, бытовушную надсаду
и над болотом выстроил ограду.
Вчера был вечер,
речь вела она,
а мне и возразить ей было нечем.
РАЗНЫЕ
Что для меня блаженство,
для тебя – бешенство:
пиво, общество женское,
алая кровь медвежья.
А твоя сладость,
для меня, кроме шуток, гадость:
кофе, сахар, стихи
и мужики.
* * *
По жёлтой вишневой коже,
где гладить другим негоже,
губами ползёт рогоз;
как шерсть близоруких коз,
свисает тугое платье,
разорванное в объятьях,
и между колен засос
сияет черной черешней,
гордясь красотою внешней;
внутреннюю всерьёз
принять недоумок
способен, из хозяйственных сумок
извлекая недоуменный вопрос.
ИДЕАЛ
Когда последовательность аминокислот
будет разгадана, разумный род
людской утешится созданьем тел,
какое б кто ни захотел.
А я бы занялся тем, что собрал
из кубиков нужных мой идеал
вплоть до морщинок, до мелких жил
и рядом с собой его положил.
Он, впрочем, есть у меня и так.
Спит до полудня, меняет лак,
ругает дочку, даёт совет.
Мне ни к чему дублет.
ПОЛУЧЕНИЕ ПАСПОРТА
жене
Страшно
в царство-государство
проникать без паспорта?
Впиться пальцами в лацканы,
улыбаться?
– Сколько с вами цацкаться?!
Можете зарваться! –
с ряхой астролябии
рявкает по рации
милиционерша, –
ша! –
и давай на церлах...
Тоже мне, Клара Цеткина!
Вша!
* * *
Я сказал тебе «разденься»,
услыхала – «разоденься».
Я сказал тебе «послушай»,
ты услышала – «покушай».
Я сказал тебе «иди»,
ты услышала: «веди».
И на все мои «хочу»,
ты ведёшь меня к врачу.
ТЫ ПОМНИШЬ
Ты помнишь, ты поняла
насколько судьба свела?
Светило падало в грязь
за видимую для нас
химическую черту;
я полюбил не ту,
но исполнил закон,
как парцеллу колон
долбит мрачно киркой,
зная, что ей чужой.
БОЛЕЗНЬ
У меня недужит умница жена,
рода Лелемико славная княжна.
Снится ей Сорока, продувная степь
оползни, овраги, деревушка Редь.
Как идут старухи с выпечкою в храм,
варево из вишен, горькая айва.
Фата Лелемико лакрима фрумос,
не хватает Богу на ладони слез
разбирать монетки: копье – решето,
получи за это, а тебе за то.
За окном бушует бабушка-пурга,
уксусом, брусникой изведу врага!
* * *
Воют ветра в розетке,
и мы, как две чёрных метки,
лежим на ладони кровати,
две чёрных дыры в солдате,
и вспоминаем Москву,
как два грызуна сову.
ПРОГУЛКА В ЛЕСУ
Косые лиственниц глаза
следят за розовым лучом
двух голых ног.
Не знаю, что тебе сказать...
Плывет берёзы бирюза
и головы жарок.
НЕ МЫ
Есть пятиэтажный хрущевский дом,
почти такой, в котором и мы живём;
те же узкие стены, слышимость, сквозняки,
блоки пригнаны бригадиром Петей с большой тоски,
и фундамент в почве, и трубы так же ревут,
только в нём не люди, не люди живут,
пусть и носят так же валенки и пальто,
туалетной водою пользуются как никто
и включают лампы, страшась проявлений тьмы,
только это не мы, конечно, это не мы.
Тусклые плечи, опавший взгляд,
рассуждают цельно, но невпопад,
и у каждого линия здесь своя:
мол, и ты – не ты, да и я – не я.
* * *
Я не был гомосексуальным,
я не был пляжным, не был спальным,
я не тяжелый гарнитур,
не воротник из лисьих шкур,
но если хочешь, если ты
захочешь, только если я...
Всегда я твой, твоё, твоя.
* * *
Стервятник кружит в вышине.
На душной выжженной стерне
любимая украдкой грудь
ковшом ладони обернуть
осмелилась в пыли жнивья,
улыбку пряча от меня.