Geum.ru

Учебниках социологии; и уж конечно оно не похоже на предшествующее

Вид материалаУчебник
Подобный материал:
1   ...   13   14   15   16   17   18   19   20   ...   29

однако, положение изменилось. Именно поэтому в претендовавшей на

программный характер «Великой хартии европейских университетов»,

недавно подписанной в Болонье и объявлявшей университеты

«независимыми институтами, занимающими центральное положение в

обществе», сильно заметна тоска по быстро исчезающему прежнему

состоянию дел, и по той же самой причине образ университета,

воспроизведенный кистью исторической памяти, вынуждает нас признать,

что на современной реальности лежит отпечаток кризиса. Как

самостоятельность, так и центральное место университетов и

образованности как таковой находятся сегодня под вопросом.

Можно составить длинный список социальных/культурных/политических

перемен, вызвавших этот кризис. Однако самые существенные из них

тесно связаны с ослаблением традиционных институциональных основ и

гарантий влияния универ­ситетов.

С одной стороны, современные национальные государства повсюду в мире

и по обе стороны недавно возникшего глобального рубежа почти

отказались от большинства интегрирующих функций, выступавшей их

прерогативой на протяжении эпохи модернити, и передали их силам,

которых они не в состоянии контролировать и которые, по большому

счету, находятся за пределами досягаемости политического процесса.

Поступив таким образом, современные го­сударства потеряли интерес к

идеологической мобилизации, к культурной политике, к популяризации

явлений и образцов культуры, прокламируемых в качестве более

совершенных по сравнению с другими, обреченными на угасание ввиду

недостаточно высокого их качества. К тому же они оставили на милость

разрозненных и нескоординированных рыночных сил формирование

культурных иерархий (и даже саму проблему их определения). В

результате на исключительное право наделять авторитетом людей,

активно проявивших себя в поиске нового знания и его

распространении, на право, некогда дарованное государством

исключительно университетам, претендуют, и не без успеха, другие

учреждения. Репутации все чаще приобретаются и теряются за пределами

университетских стен, а роль научного университетского сообщества,

суждения которого ранее имели важное общественное значение,

снижается. В формировании иерархий влияния известность заменила

славу, публичная известность вытеснила научные дипломы, и потому

процесс не столько контролируется, сколько проталкивается

структурами, специализирую­щи­мися на управлении общественным

вниманием (Режи Дебре говорит о «медиократии»; заключенный в этом

термине каламбур имеет ясный смысл*). Сегодня оценка средствами

информации, а не традиционные университетские стандарты признания

научных заслуг, определяет иерархию влияния, столь же непрочную и

преходящую, как и «новостная ценность» того или иного сообщения.

С другой стороны, в условиях снижения культурной универсальности,

более не вызывающей энтузиазма и преданности, и с учетом того, что в

обществе укоренился культурный плюрализм, получивший достаточную

институциональную поддержку, монопольная или даже привилегированная

роль университе­тов в создании и отборе ценностей сегодня сходит на

нет. Университеты вынуждены конкурировать на якобы равных условиях с

многими другими организациями, значительно более искушенными в

проталкивании собственных идей и го­раздо лучше понимающими желания

и страхи современной клиентуры. И потому непонятно, зачем людям,

чувствующим, что потенциал навыков и знаний открывает перед ними

новые возможности, и желающим их приобрести, нужно обращаться за

помощью именно к университетам, а не к их конкурентам.

Но и этого удара по статусу и престижу университетов оказалось мало;

вслед за ним институты всех уровней обучения, обладающие законным

статусом, обнаруживают, что некогда неоспоримое право определять

кри­терии профессиональных навыков и компетентности быстро

ускользает из их рук. Во времена, когда все – студенты, учителя и

учителя учителей – имеют равный доступ к видеомониторам,

подключенным к Интернету, когда последние достижения научной мысли,

должным образом переработанные, адаптированные к требованиям учебных

программ, легкие для использования и упрощенно интерактивные,

продаются в каждом магазине компьютерных игр, а последние модели

обучающих игрушек попадают в распоряжение человека в зависимости от

наличия у него скорее денег, чем ученой степени, – кто осмелится

утверждать, что его претензия на обучение несведущих и помощь

потерявшим ориентиры не является его естественным правом? Именно

открытие информационных каналов показало, пусть и ретроспективно,

насколько заявлявшееся, а в еще большей мере реальное влияние

учителей опиралось прежде на коллективно принадлежавшее им право

осуществлять эксклюзивный контроль над источниками знания и над

всеми ведущими к ним путями. Это также показало, в какой мере их

авторитет зависел от безраздельного права формировать «логику

обучения» – временную последовательность, в которой обрывки и

фрагменты знания могут и должны быть предложены и усвоены. Когда эти

некогда исключительные права оказываются дерегулированными,

приватизированными, а их цена, определяемая «на бирже популярности»,

сделала их доступными всем и каждому, претензия академического

сообщества на то, чтобы быть единственным и естественным прибежищем

всех тех, кто привержен высшему знанию, становится все более пустым

звуком в ушах любого человека, за исключением того, кто ее

провозглашает.

Но и это еще не все. Постоянная и непрерывная технологическая

революция превращает обретенные знания и усвоенные привычки из блага

в обузу и быстро сокращает срок жизни полезных навыков, которые

нередко теряют свою применимость и полезность за более короткий

срок, нежели тот, который требуется на их усвоение и подтверждение

университетским дипломом. В таких условиях краткосрочная

профессиональная подготовка, пройденная на рабочем месте под

руководством работодателей, ориентированная непосредственно на

конкретные виды деятельности, а также гибкие курсы и быстро

обновляемые наборы материалов для самоподготовки, предлагающиеся на

рынке без посредничества университетов, становятся более

привлекательными (и, признаем, более достойными предпочтения),

нежели полноценное университетское образование, которое неспособно

сегодня даже обещать, не говоря о том, чтобы гарантировать,

пожизненную карьеру. Задачи профессиональной подготовки постепенно,

но неуклонно уходят от университетов, что повсеместно отражается на

ослабевающем желании государства субсидировать их из общественных

фондов. Возникает подозрение, что если наплыв людей в университеты

еще не сократился достаточно резко, то это в значительной мере

обусловлено их непредвиденной и неожиданной ролью временного убежища

в обществе, пораженном хронической безработицей; структуры,

позволяющей молодым людям на несколько лет отложить момент истины,

немедленно наступающий тогда, когда им приходится столкнуться с

жесткими реалиями рынка труда.

Как и любая другая монополия, порождающая прибыль, монополия на

институциональное «утверждение» приобретенных или присвоенных

навыков, для того чтобы стать эффективной, нуждается в регулируемой

среде; но необходимый в данном случае тип регулирования, как танго,

требует двух партнеров. В обсуждаемом случае условием эффективности

является относительно устойчивая связь между описанием требований,

предъявляемых к работнику, и харакеристикой квалификации

претендента, причем и то, и другое должно быть достаточно

стабильным, чтобы не изменяться на протяжении среднего срока,

необходимого для получения высшего образования. При нарастающей

гибкости и предельной дерегулированности рынка труда это условие

соблюдается редко, а шансы приостановить деструктивные процессы, не

говоря уже о восстановлении быстро исчезающих рамок перспективного

планирования, уменьшаются с каждым часом. Процесс получения высшего

образования, принявший свои исторические формы в ходе

университетской практики, не может быстро приспособиться к темпам

экспериментов, проводимых на рынке труда, а в еще меньше степени – к

слишком очевидному отсутствию каких-либо норм, и, стало быть,

непредсказуемости перемен, которых не может не порождать

бездействие, именуемое гибкостью. Кроме того, навыки, необходимые

для практического освоения постоянно меняющихся профессий, в целом

не требуют продолжительной и систематической учебы. Последняя

зачастую превращает хорошо спрофилированную, логически

взаимосвязанную массу обретенных привычек из достоинства,

ценившегося в прежние времена, в обузу. Есественно, это существенно

снижает ценность любого диплома. Она уже с трудом конкурирует с

рыночной ценностью повышения квалификации на рабочем месте и даже с

ценностью краткосрочных курсов и семинаров, проводимых в выходные

дни. Утрата общедоступности и относительной дешевизны лишила

университетское образование еще одного преимущества, возможно даже

ре­шающего. При быстро растущей цене обучения в университете и

повышении стоимости жизни не нужно обладать живым воображением,

чтобы догадаться, что университетское образование скоро может,

говоря рыночным языком, перестать предлагать тот товар, который

стоит уплачиваемой за него суммы, – и тем самым окончательно

лишиться конкурентоспособности.

В мире, характеризующемся эпизодичностью и фрагментарностью

социального и индивидуального времени, университеты, будучи

обременены историческим опытом и чувством линейного времени, ощущают

и должны ощущать себя неуютно. Все, что сделали университеты в

последние девятьсот лет, имело смысл либо при ориентации на

вечность, либо в рамках доктрины прогресса; модернити же избавила от

первой, тогда как постмодернити обесценила вторую. А эпизодическое

время, зажатое между руинами вечности и прогресса, оказывается

чужеродным всему, что мы привыкли вкладывать в понятие университета,

определяемого Оксфордским словарем английского языка как

«сообщество, [создавае­мое] для достижения высшего образования». Оно

враждебно не только к пожизненной академической карьере, но и ко

всем поддерживавшим и оправдывавшим ее идеям: той auspocium melioris

aevi; тому опыту, который, подобно вину, облагораживается с годами;

тем навыкам, которые, по аналогии с домом, строятся этаж за этажом;

тем репутацииям, которые, подобно денежным сбережениям, могут

накапливаться, с годами принося все большие проценты.

Режи Дебре отметил постепенное, но неуклонное изменение оснований,

на которых возводятся и разрушаются научные репутации, публичная

известность и общественное влияние [5]. Эти основания, до поры до

времени казавшиеся коллективной собственностью ученых мужей, еще в

первой половине ХХ века перешли в ведение руководства издательских

домов. Новые владельцы недолго, однако, управляли своей

собственностью; прошло всего несколько десятилетий, и она вновь

сменила владельца, перейдя в руки руководителей средств массовой

информации. Интеллектуальное влияние, говорит Дебре, измерялось

когда-то исключительно размером толпы учеников, собиравшихся

отовсюду, чтобы услышать учителя; позже, и во все возрастающей

степени, – количеством проданных экземпляров книги и оценками,

данными ей критиками; однако оба этих критерия, пусть и не

полностью, но в значительной мере сведены на нет телевидением и

газетами. Для обозначения интеллектуального влияния ныне более

уместна новая версия декартовского «я мыслю»: «обо мне говорят –

следовательно, я существую».

Заметим, что речь идет не только о собственности, поменявшей

владельца, но и о замене одних контролирующих институтов другими.

Сама собственность не может не понести ущерба от смены управляющих,

а замена контролеров не может не преобразовать подконтрольный объект

до неузнаваемости. Издательства культивируют некий тип

интеллектуального влияния, совершенно отличный от то­го, что пустил

ростки на частном пространстве университетов; а влияние, возникающее

из информации, перерабатываемой газетами и телевидением, слабо

напоминает обоих своих предшественников. Как остроумно заметил один

французский журналист, если бы Эмилю Золя разрешили изложить свои

доводы в телепередаче, у него хватило бы времени лишь на выкрик: «Я

обвиняю!» В условиях, когда общественное внимание стало наиболее

редким из товаров, средствам массовой информации недостает времени,

чтобы взращивать славу, зато им хорошо удается культивировать быстро

созревающую и приносящую богатый урожай известность. «Максимальное

влияние и мгновенное устаревание», как выразился Джордж Стейнер,

стало самым эффективным приемом ее производства. Кто бы ни включался

в погоню за известностью, должен вести ее по установленным правилам.

И эти правила не дают привилегий научным занятиям, сделавшим

академиков знаменитыми, а университеты – надменными; постоянный, но

медленный и идущий окружным путем поиск истины или справедливости не

годится для того, чтобы осуществляться на глазах у публики, он вряд

ли привлечет (а тем более – не удержит надолго) внимание

общественности и уж наверняка не вызовет немедленной бури

аплодисментов. С тех пор, как известность заняла место славы,

преподаватели колледжей вынуждены вступать в состязание со

спортсменами, звездами эстрады, победителями лотерей, террористами,

взломщиками банков и серийными убийцами – и в таких состязаниях у

них мало, а то и вовсе нет, шансов победить.

Само право научных сообществ и их членов на высокий престиж и

исключительное положение подтачивается на корню. Одним из важнейших

предметов гордости университетов эпохи модернити была предполагаемая

связь между приобретением знаний и нравственным совершенствованием.

Наука, как тогда считали, была наиболее мощным гуманизирующим

фактором; с ней могли сравниться лишь эстетическая разборчивость и

культура как таковая; все они в целом облагораживают человека и

умиротворяют человеческие общества. После ужасов ХХ ве­ка,

порожденных наукой такая вера кажется смехотворно и, наверное, даже

преступно наивной. Вместо того, чтобы с благодарностью вверять себя

заботам носителей знания, мы склонны разглядывать их руки с

нарастающей подозрительностью и страхом. Новые представления нашли

яркое выражение в чрезвычайно популярной гипотезе Мишеля Фуко

относительно тесной связи между развитием научного дискурса и

ужесточением всепроникающего надзора и контроля; вместо прославления

за развитие просвещения, современная технологизированная наука

обвиняется в создании новой, утонченной разновидности ограничений и

зависимости. Распространенные в прошлые годы рассказы о «сумасшедших

ученых» отбрасывают ныне гигантскую тень на складывающийся в глазах

населения образ науки как таковой. Совсем недавно, под бурные

аплодисменты Ульрих Бек предположил, что именно хаотически

развивающиеся [в недрах науки] и распространяющиеся подобно

метастазам технологии и порождают те внушающие благоговейный ужас

риски, с которыми сегодня человечество сталкивается в невиданных

доселе масштабах. Знак равенства, традиционно ставившийся между

знанием, ку­ль­турой, нравственными аспектами человеческого

сосуществования и благосостоянием (как общественным, так и личным),

решительно стерт; тем самым перестал существовать основной аргумент,

поддерживавший претензии университетов на общественные фонды и

высокое к себе уважение.

В этом, собственно, и состоит суть нынешнего кризиса: в условиях,

когда все традиционные основы и аргументы в пользу некогда

возвышенного положения университетов в значительной мере ослаблены,

они (по крайней мере в развитых и процветающих обществах; в странах

«модернизирующихся» университеты еще способны играть традиционную

роль фабрик, поставляющих недостающую об­разованную элиту)

столкнулись с необходимостью переосмыслить и заново определить свою

роль в мире, который не нуждается более в их традиционных услугах,

устанавливает новые правила игры в престижность и влиятельность, а

также со все возрастающей подозрительностью смотрит на ценности,

которые отстаивали университеты.

[В такой ситуации] одна очевидная стратегия состоит в принятии новых

правил и игре по этим правилам. На практике это означает подчинение

суровым требованиям рынка и измерение «общественной полезности»

создаваемого универ­ситетами продукта наличием стабильного спроса,

рассмотрение университетов, создающих «ноу-хау», в качестве

поставщиков некоего товара, которому приходится бороться за место на

переполненных полках супермаркетов, товара, теряющегося среди

прочих, качество которых проверяется объемами продаж. Многие

преподаватели радостно приветствуют новую реальность, ожи­дая

превращения университета в коммерческое предприятие и выискивая

обнадеживающие перспективы там, где раньше виделись лишь опасности.

В первую очередь – в Соединенных Штатах, в значительной степени – в

Англии, и менее явно – в других европейских странах, ряды

университетских профессоров, восхваляющих результаты рыночной борьбы

за деньги и статус, устойчиво растут. Возможность носителей знания

претендовать на превосходство своих точных оценок над оценками,

возникающими в глубинах игры спроса и предложения, оспаривается и

отвергается самими членами академического сообщества. В отчаянном

стремлении выдать необходимость за возможность или, если можно так

сказать, украсть ураган, интеллектуалы, чье общее значение принижено

рыночной конкуренцией, превращаются в ревностных сторонников

привнесения рыночных критериев в университетскую жизнь: то,

насколько тот или иной курс или проект хорош и основателен, ставится

в зависимость от его шансов на рынке, от его продаж; и продаваемость

(«соответствие спросу»; «удовлетворение нужд работников»;

«предложение требующих­ся промышленности услуг») неизбежно

становится высшим критерием оптимальности учебного плана, выбираемых

курсов и присваиваемых степеней. Духовное лидерство – это мираж;

задачей интеллектуалов становится следование развитию внешнего мира,

а не установление стандартов поведения, истинности и вкуса.

Не меньше сторонников и у противоположной стратегии, состоящей в

сожжении мостов, в отступлении с проигрышных позиций на рынке в

крепость, построенную из элементов эзотерического языка и

невразумительной теории; в замыкании за прочными стенами лавчонки,

свободной от конку­ренции, коль скоро супермаркеты недостижимы или

не открывают достаточных перспектив. Такое отступление и замыкание в

себе, а не взрывное развитие вовне может оказаться жизнеспособным в

стране, подобной Соединенным Штатам, заселенным академическими

учеными столь плотно, что это обеспечивает почти самодостаточную и

самоподдерживающуюся (так и хочется сказать – кровосмесительную)

производящую и потребляющую среду, препятствующую выходу на открытый

рынок продуктов, слишком неясных и туманных для широкой публики. В

такой и только такой стране может отсутствовать предел непонятности