Учебниках истории // Достоевский и XX век: в 2 т

Вид материала

Учебник

Содержание Во время политических преступлений наших он ужасно боялся резни, резни образованных людей народом, который явится мстителем Волобуев О.В., Клоков В.А., Пономарев М.В., Рогожкин В.А Зырянов П.Н

Подобный материал:

• В. И. Габдуллина достоевский. Послания из ссылки в стихах и прозе: система мотивов, 172.62kb.
• Достоевский. Викторина «Достоевский в Сибири. Годы изгнания», 25.75kb.
• В. Г. Белинского Кафедра истории древнего мира, средних веков и археологии учебно-методический, 1266.92kb.
• Ф. М. Достоевский преступление и наказание, 12493.36kb.
• Н. И. Глазков Двадцатый век в истории русской литературы самый драматичный и наиболее, 248.36kb.
• Мухина И. Г. Организация самостоятельной работы студентов по истории с использованием, 83.69kb.
• Восемнадцатый век принадлежит к числу наиболее значительных этапов русской истории, 3393.19kb.
• А. Ф. Седов Достоевский и текст, 1329.6kb.
• Достоевский москва «молодая гвардия», 6899.86kb.
• Наше время век прошлый и век нынешний может и должно быть охарактеризовано, как эпоха, 242kb.

Подосокорский Н. Н. Достоевский и его творчество в современных российских учебниках истории // Достоевский и XX век: В 2 т. / Под ред. Т. А. Касаткиной; ИМЛИ им. А. М. Горького РАН. – М.: ИМЛИ РАН, 2007. - Т. 1. – С. 625-639.


Н.Н. Подосокорский (г. Великий Новгород)

Достоевский и его творчество в современных российских учебниках истории


…Никакой русский не может быть равнодушен к истории своего племени, в каком бы виде не представлялась эта история…

Ф. М. Достоевский


Учебники истории играли и продолжают играть в жизни общества важнейшую роль. С одной стороны, они обобщают и систематизируют научные знания о предмете и служат для молодого поколения неким проводником для вхождения в этот сложный и противоречивый мир великих имен и громких событий, грандиозных свершений и утраченных возможностей. С другой стороны, учебники истории всегда окрашены в тона своего времени; авторы учебников, так или иначе, пытаются использовать историческое наследие, исполненное конкретных примеров и образцов, для воздействия на настоящее и будущее, воспитать в своих читателях особые качества личности с характерным взглядом на реальность как прошлую, так и настоящую.

Сам Достоевский придавал большое значение учебникам истории, которые выполняют определенную функцию в его художественном мире. Так, Федор Павлович Карамазов в последнем романе писателя «Братья Карамазовы» был твердо убежден, что в учебнике истории и заключена вся правда¹, которой подчас лишены произведения писателей, вроде «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя. В известной степени благодаря знаниям, почерпнутым из учебника истории, держался среди детворы авторитет другого героя «Братьев Карамазовых» Коли Красоткина, который один знал ответ на вопрос: «Кто основал Трою?». Многие герои Достоевского, начиная с бедного студента Покровского, персонажа романа «Бедные люди» (про него было известно, что он учил девочку Сашу всем наукам, в том числе и истории (1, 31), и имел много редких и дорогих книг, за которыми сидел целыми днями), с интересом читают исторические сочинения, считая это делом не просто полезным, но необходимым. Понятно, что учебник истории в отличие от специальных исторических трудов содержит лишь самые крупные и значимые имена и опорные факты, без которых никак нельзя обойтись в процессе постижении истории на начальном этапе формирования своей образованности.

С эпохи Средневековья «История» сама по себе рассматривалась как единая великая книга², вписать свое имя в которую стремились многие выдающиеся деятели разных стран и народов. Достоевский смог стать тем персонажем книги «История», без которого в ней теряются многие смыслы и затемняются линии ее противоречивого сюжета. Спустя 185 лет со дня его рождения, имя русского писателя становится все более значительным и масштабным на фоне его современников. Без этого имени невозможно представить не только историю России XIX века, но и всю нашу историю до сегодняшнего дня включительно, всю мировую историю. Однако часто за почтительным именованием писателя великим и гениальным в современных книгах и выступлениях кроются такие оценки его личности и творчества, которые прямо противоречат тому, о чем писал сам Достоевский. Как это случается с крупными историческими фигурами, личность Достоевского и его творчество за полтора века обросли стереотипами, ярлыками и даже целыми мифами настолько, что те продолжают бытовать в различных пластах культуры многими десятилетиями, проникая и оставляя заметный след в сознании огромного числа обывателей. Можно сказать, что пресловутая «достоевщина», как система искаженных, мрачных представлений о «светлом, жизнерадостном Достоевском» (О. фон Шульц), уходит своими корнями еще в дореволюционную эпоху, расцветает в советские годы и продолжает приносить свои терпкие плоды уже в наше время.

Знать имя человека и несколько связанных с ним историй – не значит знать историю этого человека, понимать его значение для общества. Достоевский выразил эту мысль применительно к историческим деятелям еще в одном из фельетонов «Петербургской летописи» (1847): «Исторические сказки очень известны; но история в настоящее время, более чем когда-нибудь самое непопулярное, самое кабинетное дело, удел ученых, которые спорят, обсуживают, сравнивают и не могут до сих пор согласиться в самых основных идеях; ищут ключа к возможному объяснению таких фактов, которые более чем когда-либо стали загадочными. Мы не спорим: никакой русский не может быть равнодушен к истории своего племени, в каком бы виде не представлялась эта история; но требовать, чтобы все забыли и бросили свою современность для одних почтенных предметов, имеющих антикварное значение, было бы в высочайшей степени несправедливо и нелепо» (18, 25-26).

Тот факт, что явление «Достоевский», при всей «почтенности» этого предмета, продолжает сегодня оставаться современным, помогает понять нашу текущую действительность, для автора этой статьи очевиден. Вместе с тем, для нас неизмеримо важно найти конкретные ответы на вопросы: Чем заслужил Достоевский право стать объектом внимания именно историков? Какой след в истории он оставил после себя? Что составляет то базисное о нем знание, без которого гражданин вообще может считаться не знающим или плохо знающим историю России и историю русского народа? Эти вопросы актуализируют поставленную тему не только в рамках достоевсковедения, но и во всей истории отечественной культуры. Увидеть в Достоевском Достоевского – вот задача, решением которой занимаются долгие годы кабинетные ученые и обыкновенные читатели. Опыт жизни показывает нам, что усвоенные в детстве и юности взгляды на вещи, со временем становятся теми аксиомами, на которых воздвигается и остальное здание человеческого мировидения. В этом смысле школьные и вузовские учебники истории³, несмотря на чрезмерно возросшее агрессивное влияние на сознание молодежи СМИ (прессы, радио, телевидения, интернета и др.), немало способствуют формированию этих взглядов. Однако следует признать, что в большинстве современных изданий подобного рода, как и в их советских аналогах, заметно притупляется, а иногда и существенно искажается значение феномена «Достоевский»; и это в важнейших учебных книгах для молодого подрастающего поколения, того возраста, «в котором всего легче и беззащитнее можно подпасть под извращение идей» (8, 280).

Общим местом в учебниках истории России касательно личности Ф. М. Достоевского стала отметка о его участии в кружке петрашевцев, занимавшем «особое место в освободительном движении»⁴, и о пережитой в связи с этим трагедией ощущения близости смерти, которая и наложила в свою очередь отпечаток на его главные произведения. ««Приговор смертной казни расстрелянием, - вспоминал впоследствии Ф. М. Достоевский, - прочтенный нам всем предварительно, прочтен был вовсе не в шутку, почти все были уверены, что он будет исполнен, и вынесли, по крайней мере, десять ужасных, безмерно-страшных минут ожидания смерти» Руководителей кружка, в том числе и Достоевского, отправили на каторгу в Сибирь, остальных разослали по арестантским ротам»⁵.

Редко в каком современном учебном издании по истории России соответствующего периода не встретишь несколько слов о романе «Бесы» как своеобразном авторском отклике на нечаевское дело, мастерском изображении «губительной силы нечаевщины»⁶. «Если Чернышевский идеализирует своих персонажей, то Достоевский развенчивает революционеров и социалистическую идею. Символично название его романа “Бесы”. В основу положен взятый из реальной жизни сюжет: убийство студента, наказанного членами революционной организации за «отступничество»⁷. «Достоевский разглядел в “нечаевщине” признаки опаснейшей общественной болезни. Преклонение образованной части общества перед революционным романтизмом приводит к появлению людей, для которых главным лозунгом становится утверждение о том, что “цель оправдывает средства”. В их сознании происходит размывание нравственных понятий. Ради достижения своей цели они идут на самые страшные преступления. Ставят себя, как считает Достоевский, выше Бога, присвоив себе право распоряжаться жизнью и смертью человека, - читаем в учебнике А.А. Данилова и как бы ответом на XX век являются следующие слова. - Такие люди никогда не смогут построить на земле справедливое общество. Ибо политика вне морали несет лишь разрушение»⁸. В «Бесах», по мнению Л.Г. Косулиной и Л.М. Ляшенко, «речь идет не столько о членах этого [т. е. нечаевского – Н.П.] кружка, сколько о праве человека распоряжаться судьбами других людей, о нравственном пределе человеческого самомнения, за которым деятель, возомнивший себя устроителем людского счастья, превращается в сатану, нелюдя»⁹.

Часто в современных учебниках по истории приводятся небольшие цитаты или безцитатно выражается мнение писателя о насущных проблемах своего времени, например, о судебной реформе Александра II: «”Трибуна наших новых судов правых – решительная нравственная школа нашего общества”, - считал Ф.М. Достоевский»¹⁰ или о положении духовенства: «Старчество оказало большое влияние на Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского и других мыслителей, желавших, чтобы священнослужители стали подлинными духовными учителями народа»¹¹ и т. п. Можно отыскать мысли о близости некоторых деятелей духовному складу Достоевского (например, об актрисе П.А. Стрепетовой: «Жизнь сложилась так, - пишет П.Н. Зырянов, - что Стрепетова не сыграла ни одной роли из Достоевского. Его пьесы и инсценировки в то время ставились редко. Но многие говорили о духовном родстве Стрепетовой и Достоевского. Покаяние и искупление страданием – эти мотивы, столь близкие Достоевскому, пронизывали творчество великой русской актрисы»¹²).

Тем не менее, главным упоминанием имени писателя в учебниках истории является таковое в контексте краткого анализа всего его творчества, общей оценки содержания его произведений, которая содержится, как правило, в главах, посвященных культуре России первой и второй половины XIX века. При этом каждый школьник или студент может узнать, что с именем Достоевского, в числе прочих маститых литераторов, связано «становление реализма в русской литературе на рубеже 30-40-х годов XIX в.»¹³, само «рождение русской классической литературы XIX века»¹⁴. Ранние произведения Достоевского зачастую (так же как Н.А. Некрасова и И.С. Тургенева) по-прежнему целиком относят к т. н. «натуральной школе», одним из открытий которой «был маленький человек» с его нелегкой житейской судьбой»¹⁵. Основоположник этой школы Н.В. Гоголь выступает в этом случае как вдохновитель многих идей Достоевского. Это, по сути своей справедливое заключение, подтверждается иногда весьма спорными аргументами. Так, читаем в учебнике Н. И. Павленко: «“Все мы вышли из «Шинели» Гоголя”, - образно заметил Ф.М. Достоевский, имея в виду повесть Гоголя “Шинель”, которая оказала большое влияние на развитие литературы этого направления»¹⁶ (та же, но чуть измененная цитата, в пособии Н. А. Троицкого: «Ф.М. Достоевский, желая подчеркнуть место Гоголя в развитии национальной реалистической литературы, заявил: “Все мы вышли из гоголевской «Шинели»”»¹⁷). Здесь можно увидеть очень показательный пример того, как возникшее более века назад заблуждение, путешествуя из книги в книгу, проникает в учебники в качестве устоявшегося и проверенного факта. Факт же, который «не спрячешь в карман» (20; 100), состоит в том, что Достоевский этих слов не говорил: автором известной фразы о гоголевской «Шинели» был французский критик Эжен Мелькиор де Вогюэ, слова которого со временем и стали приписывать русскому писателю.

Показателен взгляд на творчество Достоевского в учебном пособии для вузов известного историка Н.А. Троицкого. Сравнивая Ф. М. Достоевского и М. Е. Салтыкова-Щедрина, автор пишет: «С демократических позиций были написаны также ранние произведения Федора Михайловича Достоевского и Михаила Евграфовича Салтыкова (будущего Щедрина), которые в молодости оба примыкали к петрашевцам и считали своим литературным наставником В.Г. Белинского. Первая же повесть Достоевского “Бедные люди” (1846) была встречена Белинским и Некрасовым как одна из вершин критического реализма. “Новый Гоголь явился”, - говорил Некрасов. Само название повести – это, по справедливому выражению Л.П. Гроссмана, “как бы девиз и программа” всего творчества Достоевского, которое целиком было посвящено именно бедным людям и в прямом, и в переносном смысле: нищим и обездоленным, униженным и оскорбленным»¹⁸. Здесь без всякого стеснения уместился миф о Достоевском, как певце исключительно униженных и оскорбленных, обездоленных – бедных людей, который нарочито заостряет особенности одной из сторон творчества писателя, придавая ей всеобъемлющий характер (такой миф, прежде всего, осмысливает бедность и приниженность как категории социального порядка и, разумеется, отвергает, что все люди – бедные, все – обездоленные). При этом отрицается и богатейшее разнообразие характеров героев Достоевского и ситуаций человеческих взимоотношений в его творчестве, позволяющее говорить о вселенском размахе в его произведениях, в которых отразилась сама жизнь в ее полноте и целостности, причем не только применительно к современности писателя, но и отчасти к предугаданному им последующему времени. Здесь же мы видим и «безжалостное обращение с авторским жанровым обозначением» (Т.А. Касаткина¹⁹), когда роман писателя «Бедные люди» в соответствии с какими-то «правилами» литературоведения назван повестью. А вот что пишет Троицкий о критическом реализме позднейших романов Достоевского: «Если И.А. Гончаров в романе “Обломов” (1859) разоблачил косность, паразитизм, одиозность дворянства как господствующего класса дореформенной России, то Ф.М. Достоевский в романах “Идиот” (1868) и “Братья Карамазовы” (1879-1880) художественно запечатлел процесс социального и нравственного разложения того же класса в пореформенную эпоху, изобразив его как правду жизни, объективную реальность, совершенно не задумываясь о каких-либо принципах классового анализа»²⁰.

В процитированном выше утверждении в духе советского идеологического подхода произведения Достоевского рассматриваются как полигон классовой борьбы, когда общественные противоречия превалируют над мотивами конкретной личности и индивида. Сегодня, однако, можно встретить и обратные крайности. Например, автор учебника «Российская цивилизация» И.Н. Ионов (в 2001 году этот учебник, в котором приоритет был отдан истории, основанной «на критике идей нации, религии, государства с точки зрения потребностей и прав личности»²¹ получил гриф «рекомендовано Министерством образования РФ») пишет о противоречиях в российском обществе между общественными и индивидуальными ценностями следующее: «В конце XIX в. русскими мыслителями, прежде всего Ф.М. Достоевским [почему годы жизни и творчества Достоевского отнесены автором к концу века, непонятно – Н.П.] и Л.Н. Толстым предпринимаются попытки преодолеть эти противоречия. В их произведениях добро и зло сталкиваются не в обществе, в отношениях между людьми, а в душе человека»²². Получается, что знаменитое высказывание автора «Братьев Карамазовых» о том, что здесь дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей, абсолютизируется до такой степени, что совершенно игнорируются последствия этой борьбы в отношениях между людьми (характеризуемые раньше как проявление классовой борьбы, социального неравенства и т. д.) и наоборот последствия этих отношений в исходе этой борьбы. Далее Ионов развивает свою мысль: «Ключевыми при этом являются понятия доброй воли, личного выбора. Важнейшая роль принадлежит религии, обращающей мысль к нравственному идеалу, в полной мере не осуществимому в обществе. Вне религии нет нравственности. Как писал Ф.М. Достоевский, “если Бога нет, то все дозволено”»²³. В этих словах, надо полагать, перечеркивается неизбывная надежда писателя на всемирное и всеобщее устроение рая на земле, о которой грезят и которую часто кардинальным образом переосмысливают некоторые его герои в русле своих историко-философских теорий. Именно в обществе, со многими братьями по духу, вставшими на новую дорогу обновления, а не единолично, в гордой душе познавшего тайны мира, должен осуществиться этот нравственный идеал, когда «лань ляжет подле льва» и не будет ни Мертвого дома, ни смешных людей. То, за что писателя обвиняли в утопизме и излишнем идеализме, вновь, глазами рационалиста и либерала XX века, рассматривается как нечто несбыточное и неосуществимое. Хотя в другом учебнике приведено убедительное опровержение тезиса Ионова: «Одной из важнейших причин разрыва с В.Г. Белинским, как позднее признался [Достоевский – Н.П.] стало то, что тот “ругал Христа”. Старец Зосима (“Братья Карамазовы”) высказал мысль, встречаемую во многих литературных и публицистических произведениях Ф.М. Достоевского: “Мы не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он предстанет перед нами во всей своей красоте”»²⁴.

Сравнивая Льва Толстого и Достоевского, Ионов пишет: «Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой шли различными путями. Достоевский опирался на духовный опыт интеллигенции, анализировал раскол сознания человека. В 60-е гг. он пытался примирить народ и интеллигенцию, русскую религиозную традицию и европейскую образованность, западничество и славянофильство в рамках почвенничества, искал границы свободы, за которыми она превращалась в антиобщественное явление. Однако постепенно Достоевский разочаровался в ценностях европейской культуры. Он обратился к “русской идее”, традиционным формам жизни, патриархально-монархическим устоям как последнему оплоту нравственности. В его поздних романах русский народ выступает как носитель высшей духовной истины, которая, как он полагал, утрачена Западом. Эта истина-любовь к ближнему, идеал общинности. Правда проблема противостояния ценностей представлялась Достоевскому до конца неразрешимой»²⁵. И еще: «Достоевский осознавал раскол внутри собственной души. Для Толстого он проходил в значительной мере вовне, между цельной и нравственной народной традицией и испорченной городской культурой»²⁶. «Вечные спутники» – Толстой и Достоевский – вновь с трудом поддаются принципиальному разделению их способов сотворения художественных произведений. Разве не из собственной страдающей души и граф Толстой наделил жизненным правдоподобием величественные картины человеческих взаимоотношений «Войны и мира», «Анны Карениной» и «Воскресения»? и разве при всем своем отрицательстве не опирался и он на духовный опыт интеллигенции, традиции российского дворянского сословия? Думается, что на вопрос, задаваемый в конце параграфа автором учебника школьникам: «Как пытались воссоединить ценности разума, добра и красоты Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский?»²⁷, будет нелегко вот так сразу ответить самому вдумчивому достоевсковеду. Ведь каждая из этих трех философских категорий, предложенных автором в качестве составных частей некоего гармонического продукта, у Достоевского (да и у Толстого) представлена далеко неоднозначно, достаточно вспомнить такие фразы его героев: «Ум подлец, а глупость пряма и честна» (Иван Карамазов), «Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки» (Дмитрий Карамазов), «Красота – загадка» (князь Мышкин) и т. д. Да и был ли, если вернуться к цитате из учебника Ионова, на творческом пути Достоевского тот переломный момент, когда он, разочаровавшись в ценностях европейской культуры, внезапно обратился к русской идее? И что такое, по Достоевскому, «русская идея» как не проявление «всемирной отзывчивости», необыкновенной восприимчивости к ценностям других народов и культур, и, конечно, прежде всего, европейским ценностям. В отношении к Европе г-н Ионов снова сближает позиции Достоевского и Толстого в следующем утверждении: «Если у Н.Я. Данилевского духовное отторжение России от Европы было лишь теорией, то поддержка этой идеи великими писателями Ф.М. Достоевским и Л.Н. Толстым сделала эту тенденцию фактом культуры, тенденцией развития национального самосознания»²⁸. Собственно говоря, свойственное писателю чувство неприятия современных западных ценностей, основанных на социалистических, атеистических, анархических, псевдогуманистических идеях (все эти идеи, как показал Достоевский, были очень тесно между собой связаны в самом главном – в неприятии и отрицании подлинного христианского учения и веры в Бога и бессмертие), рационалистическом культе обогащения и комфорта, - подменяется у Ионова чувством общего неприятия европейских культурных ценностей, никак не свойственном Достоевскому. Подобное умозаключение легко опровергнуть словами самого автора «Пушкинской речи», которые цитирует автор другого учебника: «…Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей»²⁹.

«Стремление к абсолютному знанию, абсолютному чувству, абсолютной вере особенно характерно для творчества Ф.М. Достоевского, - читаем мы в другом учебном пособии. - Он утверждал: “…высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я, - это как бы уничтожить это Я, отдать себя целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье. Это-то и есть рай Христов”. Думается понятно, почему цельность личности писатель воспринимал как оскорбление человека и грех. Его герой должен был пройти через мучения общения с двойниками, оказаться на нижних ступенях падения, чтобы спастись и спасти другого»³⁰. Удивительно, что одна из важнейших мыслей Достоевского венчается рассуждением о том, что для писателя цельность человеческой натуры представлялась чем-то греховным, а ее раздвоенность – неизбежным состоянием на пути к спасению. Думается, что подобное рассуждение, выраженное в русской поговорке: «Не согрешишь – не покаешься», никак не могло соответствовать пониманию Достоевским христианского учения о спасении. Скорее наоборот, пафос его творчества в том и состоит, что даже в раздвоенной личности героя, нетвердого «во всех путях своих», восставшего против Бога и Божьего мира и погруженного в бездну самого низшего и зловонного падения, - и в ней возможно просветление, исцеление и спасение, а значит восстановление цельности его натуры. Уничтожение своего Я ради братского соединения с ближним, в конечном счете, и оборачивается, по Достоевскому, обретением подлинной цельности своей натуры, цельности, неизбежно утрачиваемой в роковой период человеческого уединения, когда каждый «стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни» (14, 275).

В еще одном учебнике по Истории России XIX века А.А. Данилова и Л.Г. Косулиной высказывается следующий взгляд: «Произведения Федора Михайловича Достоевского (“Бедные люди”, “Преступление и наказание”, “Братья Карамазовы”, “Идиот”, “Униженные и оскорбленные”³¹) – это мир человеческих страданий, трагедия бесправной и униженной личности. Писатель показал, как подавление достоинства человека разрушает его душу, раздваивает его сознание; появляется, с одной стороны, ощущение своего ничтожества, с другой – зреет потребность протеста, стремление утвердить себя как свободную личность. Нередко подобное самоутверждение приводит героев Достоевского к своеволию – преступлению. Но симпатия писателя на стороне не этих взбунтовавшихся людей, а тех его героев, которые обладают бесконечной человеческой добротой, наделены тонкой душевной интуицией. Достоевский видел нравственную опору для человека в идее Бога»³². При всей верности заключительного вывода о важнейшей в творчестве Достоевского идее Бога, значение произведений писателя опять сужается до узкой сферы описания униженных и оскорбленных людей. Трагедия героев Достоевского, их преступления рассматриваются здесь с точки зрения влияния среды, согласно которой потребность протеста обусловлена стремлением утвердить свою свободу. Между тем, Достоевский, отбывший на каторге несколько суровых лет, мог с большой уверенностью произнести: «Да, преступление, кажется, не может быть осмыслено с данных, готовых точек зрения, и философия его несколько потруднее, чем полагают» (4, 15). Многократно высказываемая им мысль состояла в том, что нельзя объяснять преступление с позиций «голого рационализма» и, прежде всего, фактора среды, когда доведенный до отчаяния человек в состоянии аффекта совершает некое злодейство. Если признать строгую последовательность между подавлением личности человека и преступлением этой личности, то с последней снимается всякая ответственность и, наоборот, признается естественное право на такое преступление. Получается, что и строгое разделение героев Достоевского на задавленных средой бунтарей и бесконечно добрых душевных прозорливцев в корне своем искусственно: в конечном счете – все кругом за всё и за вся виноваты, и (кажется парадоксальным) каждый из людей – больше виноват, чем все остальные. Герой Достоевского зачастую практически все знает и может выразить о себе самом и не столько выступает против гнета над собой, сколько хочет воплотить в жизнь свою идею, осознать себя творцом или разрушителем окружающего мира. Вместе с тем, он не всегда лишен доброты и искреннего чувства сострадания, тонкой душевной интуиции, которая и заставляет его мучиться в борьбе с двойниками. Как пишет А.Н. Боханов: «Всю жизнь Ф.М. Достоевского волновала загадка личности, им владел мучительный интерес к человеку, к заповедной стороне его натуры, “подполью” его души. Размышления на эту тему встречаются практически во всех художественных произведениях. Писатель с непревзойденным мастерством раскрыл темную сторону, силы разрушения, беспредельный эгоизм, аморализм, укоренившиеся в человеке. Однако, невзирая на отрицательные стороны, каждый индивидуум – загадка, каждый, даже в образе самого ничтожного, является абсолютной ценностью. Не только силы “демонической стихии” вскрыты Достоевским с небывалой силой; не менее глубоко и выразительно показаны движения правды и добра в душе человеческой, “ангельское” начало в нем. Вера в человека, торжествующе утверждаемая во всех произведениях писателя, делает Ф. М. Достоевского величайшим мыслителем-гуманистом»³³.

В учебнике по истории России XIX века для вузов под редакцией В. Г. Тюкавкина Достоевский, хотя и не только он, рассмотрен как великий литератор-психолог: «Обличение крепостничества, его пережитков в жизни и в сознании, показ пороков нового буржуазного общества были ведущей линией прогрессивной литературы и демократического искусства. Каждый крупный писатель и прежде всего такие гиганты, как Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, И.С. Тургенев, М.Е. Салтыков-Щедрин, А.П. Чехов, изобразили целые пласты жизни со всеми ее радостями и печалями, светлыми и темными сторонами, но каждый по-своему, через призму своего восприятия. Это отражение действительности давалось авторами путем раскрытия психологии отдельных людей, представлявших психологию и идеологию классов и различных слоев»³⁴. И собственно о Достоевском: «Основу философского творчества писателя составила тема борьбы добра и зла в человеческой душе. Анализ ее принес Достоевскому заслуженную славу знатока человеческой психологии»³⁵. Такое прославление «писателя-психолога» продолжается по сей день даже, несмотря на то, что сам он выступал категорически против подобного взгляда на свое творчество: «Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой» (27, 65). Однако и в других учебных изданиях за Достоевским прочно закрепилась слава именно психолога.³⁶ В вузовском учебнике «Новая история стран Европы и Америки» (под редакцией И.М. Кривогуза) сказано: «Разговор о психологии того периода был бы неполным, если не сказать о том, что самосознанию человека в решающей степени способствовали труды Э. Золя, Ч. Диккенса, Г. Флобера, О. Уайльда, Ф. Достоевского, Л. Толстого, А. Чехова и многих других писателей, обратившихся к психике отдельного человека, видя в ней путь к человеческой свободе»³⁷. В этом же учебнике в Достоевском видят предтечу З. Фрейда: «Особенно большой резонанс вызвали у психологов, политиков, социологов, общественности работы австрийского психоаналитика З. Фрейда (1856-1939) как необычностью постановки им проблем психологии, так и возможностью построения на основе этих работ глобальных социальных умозаключений. Чтобы быть объективным, следует назвать его предшественника Ф.М. Достоевского с идеей о “подлинном человеке”. Это был еще один прорыв (вслед за Шопенгауэром и Ницше) мощной крепости европейского рационализма, на сей раз в области психики, которая по Фрейду, есть сложная система сознательного и бессознательного при решающей роли последнего»³⁸. Последнее утверждение спорно уже в своем изначальном стремлении к объективности. Вопрос о предшественниках ученых и мыслителей всегда требует какого-то обоснования, а из приведенной цитаты совсем неясно в чем заключена суть идеи о «подлинном человеке» у Достоевского? кто такой этот «подлинный человек»? в чем выражается его подлинность? и как все это связано с учением Фрейда о бессознательном? Получается, что при прочтении учебника, основная цель которого – объяснять, возникает множество вопросов к объяснению текста самого учебника.

В общем, в учебнике под редакцией Тюкавкина сочинения Достоевского представлены в первую очередь как критическое выражение серьезнейших общественных коллизий, сотрясавших Россию второй половины позапрошлого столетия: «Крупные писатели постоянно затрагивали самые животрепещущие темы, но острие направлялось на критику тех условий жизни, которые обрекали народ на нищету, безграмотность, а лучших представителей интеллигенции заставляли мучительно задумываться о том, как выйти из этого положения. Эти искания гениально передал Ф.М. Достоевский (1821-1881) в романах “Братья Карамазовы”, “Бедные люди”, “Идиот” и др.». Эта оценка сближает позицию автора с утверждением Н.А. Троицкого: «Мучительной любовью “ко всему, что страдает” буквально было пронизано и творчество самого Достоевского. В его романах и повестях («Униженные и оскорбленные», «Преступление и наказание», «Бесы», «Подросток») отображены горести и надежды городской бедноты, которая, по выражению советского литературоведа Н.И. Пруцкова, была “материально придавлена и духовно пришиблена капитализмом” и в поисках спасения хваталась то за Христа, то за социализм»³⁹.

Наиболее взвешенной из рассмотренных мнений историков можно признать оценку творчества Достоевского в учебниках уже несколько раз процитированного мной А.Н. Боханова⁴⁰: «Его произведения пронизаны размышлениями о смысле человеческой жизни, - пишет автор в учебнике для 8 класса, - Достоевский видел возможность постижения истины бытия лишь с помощью христианской веры. Нравственному совершенствованию людей он придавал исключительное значение, считая, что общественные проблемы создаются человеческими пороками, нравственным несовершенством людей»⁴¹. В коллективном учебнике по истории России для вузов, изданного Институтом Российской истории РАН А.Н. Боханов посвятил Достоевскому, вместе с Толстым, уже целый параграф: «Великие писатели и моралисты – Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой», который отличается редким в современных учебниках пониманием особенностей творчества Достоевского и его значения для отечественной истории. «В пантеоне национальной культуры фигуры Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого занимают исключительное положение, - пишет автор. - Литературное дарование сделало их общепризнанными мастерами слова, крупнейшими отечественными писателями, имена которых являются во всем мире “визитной карточкой” русской культуры. Их жизненные пути и творческие приемы совсем несхожи. Они не являлись единомышленниками, никогда не имели не только близких, но даже приязненных отношений и хотя в различные периоды ненадолго принадлежали к определенным литературно-общественным группировкам (“партиям”), но сам масштаб их личностей не укладывался в рамки узких мировоззренческих течений. В переломах их биографий, в их литературных произведениях сфокусировалось время, отразились духовные искания, даже метания людей XIX в., живших в эпоху непрестанных социальных новаций и предчувствий грядущих роковых канунов. Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой не являлись только “мэтрами изящной словесности”, блестящими летописцами времен и нравов. Их мысль простиралась значительно выше обыденного, устремлялась значительно глубже очевидного. Стремление разгадать тайны бытия, суть человека, постичь истинный удел смертных отразить в своем, может быть, высшем проявлении дисгармонию между умом и сердцем, дихотомию между трепетными ощущениями души и холодно-прагматической безнадежностью рассудка. Их искреннее желание разрешить “проклятые русские вопросы”: что есть человек, и каково его земное предназначение, превратило обоих писателей в духовных поводырей мятущихся натур, которых в России всегда встречалось немало. Достоевский и Толстой, отразив русское жизнепонимание, его порывы, комплексы и рефлексии, стали не только голосами времени, но и его творцами»⁴².

Однако и в учебнике А.Н. Боханова есть утверждения, вызывающие некоторые сомнения. Так, несмотря на ряд смягчающих оговорок, у читателя после прочтения следующего текста может сложиться впечатление о малодушии Достоевского, проявившемся под конец жизни: «Подобное бесконечное третирование имени действовало на писателя угнетающе, и хотя взглядам и своей творческой манере он и не изменил, но старался, по мере возможности, не давать новых поводов для нападок. Примечательный в этом отношении эпизод относится к началу 1880 г., когда в стране распространялся народнический террор. Вместе с журналистом и издателем А.С. Сувориным писатель размышлял на тему: сообщил бы он полиции, если вдруг узнал, что Зимний дворец заминирован, и скоро произойдет взрыв, и все его обитатели погибнут. И на этот вопрос он ответил “нет”. Поясняя свою позицию, автор “Преступления и наказания” заметил: “Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния”. Он считал такое положение “ненормальным”, но утвердившиеся “приемы социального поведения” изменить был не в силах. Великий писатель, больной старый человек, почти на краю могилы (через несколько месяцев он скончался) боялся обвинений в сотрудничестве с властью, не хотел слышать рева “образованной черни”»⁴³. Действительно ли так боялся Достоевский новых обвинений от русских либералов, которых он и в своих романах, и в публицистических заметках ставил совсем не высоко, или, наделенный сокровенным знанием пророка, боялся он совсем другого, о чем писал тот же А.С. Суворин, и что с невиданным ранее размахом состоялось в полной мере в кровавом XX столетии: «В революционные пути он не верил, как не верил и в пути канцелярские; у него был свой путь, спокойный, быть может, медленный, но зато в прочность его он глубоко верил, как глубоко верил в бессмертную душу, как глубоко был проникнут учением Христа в его настоящей, первобытной чистоте.

Во время политических преступлений наших он ужасно боялся резни, резни образованных людей народом, который явится мстителем.

- Вы не видели того, что я видел, - говорил он, - вы не знаете, на что способен народ, когда он в ярости. Я видел страшные, страшные случаи»⁴⁴.

Во всяком случае, автор «Великого пятикнижия» не был в достаточной мере понят современниками, которых раздражала его критика упадка нравов и утраты просвещенным обществом религиозности: «За отрыв от народа критиковал интеллигенцию Ф.М. Достоевский. В речи о Пушкине, произнесенной 8 июня 1880 г., он осуждал революционеров (“скитальцев”) за то, что они “оторвались от народной нивы”. Революционности интеллигенции он противопоставлял идеал “народной правды”, основанной на нравственных принципах православия. Однако идея Достоевского о религиозно-нравственном союзе интеллигенции с народом не вызывала сочувствия у большинства общественности того времени»⁴⁵.

Важно, что к творчеству Достоевского сегодня обращаются и авторы учебников по истории стран Европы Нового времени. И если в школьных учебниках по этой тематике Достоевский пока еще не обрел своего заслуженного места, то в вузовских учебниках такое место ему пытаются определить. Так Н.Ф. Ушкевич в учебнике под редакцией И.В. Григорьевой отмечает влияние творчества Достоевского на творческую атмосферу Франции и Японии на рубеже XIX – XX веков⁴⁶. Сама И.В. Григорьева в очерке, посвященном Итальянской историографии 1945-начала 1990-х гг., говорит об интересе в послевоенное время среди итальянских историков к русской религиозной философии и идеям Достоевского⁴⁷. В другом, уже упоминавшемся учебнике под редакцией И.М. Кривогуза, сказано о Достоевском следующее: «Обзор философии конца XIX – начала XX в. был бы неполон, если не отметить влияние на философскую мысль Запада Ф. М. Достоевского (1821-1881), В. С. Соловьева (1853-1900) и Л. Н. Толстого (1828-1910). Творчество первого посвящено земному бытию Иисуса Христа (одно из воплощений – князь Мышкин, среди имен которого в рукописях встречается “князь Христос”⁴⁸) на фоне антихристианской, бесовской ситуации современного мира. Без почтительного упоминания имени Федора Михайловича Достоевского не обходится практически ни один философ или литератор, политик на Западе, начиная с Ф. Ницше, которых интересует суть человеческого бытия»⁴⁹. Конечно, эти отрывочные замечания дают совсем немного, но само их наличие говорит о том, что без упоминания Достоевского трудно создать сколь-нибудь полный обзор историографической и историософской западной мысли конца XIX – XX веков: имя писателя, его идеи, как бы силою вещей всплывают в сознании историков.

Различные оценки и трактовки наследия Достоевского в истории России и Европы, приведенные выше, можно дополнить взглядом на творчество писателя, как на выработку им своеобразного способа понимания жизни, помогающего ставить и решать в исторических исследованиях общие и частные проблемы, связанные с ролью личности в истории, влиянием на эту личность конкретных идей эпохи. Вот что пишет в учебном пособии для вузов специалист в области теории гуманитарного познания М.Ф. Румянцева об актуальной для историков-методологов проблеме понимания «Другого»:

«Но как это сделать? Как понять “Другого”? Как воспроизвести “чужое Я”? И, по-видимому, вполне логично обращение некоторых ученых-гуманитариев к художественной литературе, которая предлагает уже готовый результат воспроизведения “чужого Я” - художественный образ. Логику такого обращения обосновал Н.Я. Грот: “У кого мы, с большею надеждою просветиться, станем искать верного описания и объяснения тончайших изгибов души человеческой, глубочайших превращений и изменений идей, чувств и стремлений человека – у Бэна, Спенсера, Вундта, Рибо или у Шекспира, Диккенса, Золя, Льва Толстого, Достоевского? Даже сколько-нибудь беспристрастный психолог принужден сознаться, что у последних он научается большему… У первых он найдет большею частию только субъективные и спорные схемы, у последних – действительное, реальное содержание; правдивое, жизненное изображение”».⁵⁰

И хотя Н.Я. Грота более интересовала задача воспроизведения психологией одушевленности великих исторических деятелей, приведенное суждение Румянцевой призывает задуматься о более интенсивном использовании в трудах историков произведений Достоевского не только как ценнейшего исторического источника, но и как специальных работ, имеющих важное историко-методологическое применение. Французский историк Марк Ферро в статье «Европоцентризм в истории: расцвет и упадок», хотя и не назвав Достоевского, также выделил литературу и кино в качестве одного из важнейших потоков исторического знания (на ряду с т. н. официальной историей, которая главенствует в официальных учреждениях, критикой этой истории, памятью поколений и эмпирической историей): «Что касается этого последнего потока, то он, даже если дипломированные специалисты относятся к нему свысока, способен оказывать гораздо большее влияние на общественное сознание, чем труды историков, которые нередко опровергают друг друга, либо оказываются устаревшими с появлением нового метода или подхода. Наследие А. Дюма, Л. Толстого или С. Эйзенштейна значительнее большинства специальных исторических трудов, переживая своих создателей оно остается постоянно действующим фактором исторического знания»⁵¹. К трем перечисленным именам с полным основанием можно отнести и Федора Михайловича Достоевского, трудам которого не суждено устареть никогда.

Подводя итог, необходимо отметить следующее. В разговорах о давно укоренившемся в нашем обществе негативном отношении к Достоевскому, особенно среди той его части, которая знакомилась с произведениями писателя лишь в школьные годы (т.е. как бы подневольно, по чужому велению), важно выделить факторы формирования такого отношения. Это и неверные изначальные установки для школьников: читать произведения классика через заданную призму, чтобы уметь ответить на заведомо некорректно поставленные вопросы. Это и катастрофический недостаток в школьных и провинциальных городских библиотеках критической литературы о произведениях Достоевского за последние пятнадцать лет. Это и соответствующий разброд в школьных и вузовских учебниках, где на фоне общего стремления к объективному рассмотрению истории в целом сохраняются весьма тенденциозные оценки ко многим культурным явлениям в частности.

Поразительное искусство обобщения и непрестанное внимание к конкретному, специфическому, уникальному – вот две стороны творческого метода писателя, которые позволяют в нем увидеть и замечательного историософа. Пройдя испытание на истинность и ложность через насыщенный социальными катаклизмами кровавый и бесовской XX век, произведения великого русского мыслителя – Достоевского и в новом, по многим признакам еще более бесчеловечном (технократическом) столетии, должны светить тем русским людям, которым небезразличны судьбы православия, славянства и великой русской нации, а также славная и многострадальная история государства Российского.