Первая

Вид материалаДокументы

Содержание


Смысл лабиринта
Ангел воображения
Возвращенье к уходящему – «что скажет на это старый Сатир?»
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   ...   47

Смысл лабиринта



Человек пробирается по лабиринту. Наощупь, вслепую, ладони его то и дело касаются шершавых стен… Он спешит, поворот за поворотом, в почти полной темноте, и лихорадочно проклинает всё на свете, наткнувшись на очередной тупик… Через несколько мгновений из очередного коридора начинает тянуть холодом, стены раздвигаются, мозаика узоров становится проще, и он выходит в огромный зал – тёмный, со стенами чуть более гладкими, но уже полупрозрачными, в которых почти неразличимо мерцают светлые вкрапленья… И в тот миг, когда он добирается до центра лабиринта, прямо из-под его ладоней - с пугающим криком, пронзающим долгую, многовековую тишину, начинают вылетать чёрные птицы, поднимаясь вверх – всё выше и выше, куда-то в ночную темноту небес – или невидимого свода….

Ах, как жаждала (и жаждет сейчас, признаюсь!) душа моя объясненья, разгадки, ладно ставящей всё на место – причинности. И её отсутствие – отдавало некой пустотой, дискомфортом, заставляло искусственно отгораживаться от… «всё будет правильно, на этом построен мир»477. Да, всё будет правильно, но надо ль объяснять – почему и зачем? И в чём смысл лабиринта478?


Ангел воображения



«Валяйте в том же духе. Воображение у вас есть.

- Ничего у меня нет,- тоскливо отозвался Ангел»

АБС «Хромая судьба»479


И вправду, зачем ему, ангелу (даже и тем более - падшему) воображенье? Раздвигать границы миров? Создавать новые? Или для того, чтобы представлять, каким этот мир мог бы быть, сложись что-то иначе, и взбунтоваться, подобно Байроновскому480 (и лермонтовскому, и всем прочим) Люциферу? Впрочем, все эти их ангельско-архангельские-божеские снобистские тонкости взаимоотношений, иерархий, миры до начала света481, и после, все эти намёки на бесконечность времён и знаний, непознаваемых и непредставимых для нас, ибо мы – прах, всё это всегда навевало на меня скуку, отзываясь, в конце-то концов, запахом птичьего двора – там, где не было тайны и силы личности. А там и тогда, когда она появлялась, всё мгновенно возвращалось на круги своя, и мучения выбора, и безысходная печаль мудрости482, и пронзительная нежность и беззащитность любви – становятся единственными ценностями этого, вновь обретённого мира. И вот для его со-творенья и обретенья – такого, какой он есть: с только что ушедшей дождевым облаком и птичьим пеньем, и вновь раскрывшимися навстречу вечернему солнышку тюльпанами с капельками дождя на лепестках, и нужно – воображенье. Нужно оно и для того, чтобы читателю (и, разумеется, читательнице!) стало понятно, что моя башня – не слоновой кости, и даже не фаулзова – чёрного дерева483 (как, быть может, мне того б и хотелось, ибо его откровенья мне близки, и не только тогда, когда «я устал…я немой и согнутый»484, но и, как ни странно, в такие мгновенья, как нынче, когда вечереющее солнце просвечивает сквозь листву манящим обещаньем – сбывающегося несбывшегося). Да и – башня485 ли это вообще? Мне иногда кажется, что это – скорее веер, раскрывающийся наподобие тому, венецианскому, над тёмно-блестящей водою канала – веер возможностей и ожиданий, сомнений и надежд… И тот кружевной веер, что мне достался по наследству – старинный, изящный, с кружевными же митенками (видимо, одна из моих пра-пра-бабушек была кокеткою, и посещала танцы наподобие тех, что описаны у Бунина в «Жизни Арсеньтьева», когда он «бешено ревновал» свою Лику….

Возвращенье к уходящему – «что скажет на это старый Сатир?»




«Покровские ворота» - тишина воспоминаний, в которую вслушиваешься, и нежность позабывшегося… Кружева старинного арбатского романса и пронзительное ощущение уходящего времени (которое – бесценно, на самом-то деле), времени, которое я ещё успел застать между двумя вздохами – уходящая Москва шестидесятых, каток у Петровских ворот, Петровский монастырь и Страстной бульвар, Пушкинская и Козицкий486… Предчувствие несбывающейся любви, которое – сбылось, и блистательная, ностальгическая нежность воспоминаний. Однажды случившееся – и вновь случающееся, но – уже не для нас, не с нами, иначе, и всё ж – остающееся в нас навсегда, оживающее – по странной прихоти сознанья и бес-сознанья…

Что скажет на это старый Сатир? Да ничего – пригубив пива, и загадочно ухмыльнувшись, пробормочет что-нибудь вроде: «Цепь библейских грехов, и нет спасенья грешникам, разве только…», и снова загадочно замолчит487. Впрочем, откуда тут взялся Сатир, да и дионисийские мотивы? Возможно, навеянное хорошим итальянским вином, пробудилось воспоминанье488 о каких-то мемуарах, где Вяч. Иванова назвали «румяногубым сатиром»? А старик, сидящий за соседним столиком в маленькой венецианской таверне, чем-то напомнил его, или – фигуру старика с картины Тьеполо – о грехопаденьях… Что он там говорил о «цепи грехов»? Если вспомнить, что Сатирам с тех ещё времён, когда лазурные молодые Средиземноморские волны омывали берега Трои, да Борей раздувал «кораблей паруса»489, остался дар прорицанья… Взгляните, здесь, в мистическом тумане (впрочем, туманы на Сан-Марко и на Набережную неисцелённых490 ложатся обыкновенно позже, к ноябрю), смешались совсем разные влиянья и оттенки – от египетских, воландо-скарабейских491, мифических, почти языческих сказаний до христианских «Умозрений в красках»492. И из этого тумана и брейгелевских видений чудилось, чудилось Юджу что-то понятное, всеобъясняющее… впрочем, не нужное вовсе сейчас, когда закатное солнце золотит гребни волн, статуэтки на носу гондол, да золотые ленты на шляпах гондольеров (по случаю какого праздника?), или когда сыпет лёгкий снежок, играет музыка, деревянный настил-лесенка выхода на каток гулко громыхает под коньками, и там, там, на катке, как когда-то….

Вот мы и вернулись – к уходящему времени…