Карл Бюлер Теория языка Оглавление

Вид материала

Документы

Содержание § 22. языковедческое исследование композита 1. Результаты сравнительно-исторического анализа 3. В защиту противопоставления атрибутивных и предикативных комплексов 4. Разлитое между именными и глагольными композитами 5. Интерференция позиционных факторов с музыкальными и фонематическими модуляциями. Предпочтение постпозиции в романских языках 6. Реализация признаков понятия слова в композите

Подобный материал:

• И. А. Кудряшов теория языка учебное пособие, 543.43kb.
• Крупнова Ольга Павловна, учитель русского языка и литературы моу «сош №64» Новокузнецк,, 182.83kb.
• 10. 02. 19 Теория языка, 670kb.
• Программы дисциплин подготовки магистра филологии по направлению 031001. 62 «филология», 474.04kb.
• Специальность 10. 02. 19 Перечень вопросов к кандидатскому экзамену, 28.39kb.
• Программа-минимум кандидатского экзамена по специальности 10. 02. 19  «Теория языка», 306.52kb.
• Екатерина и ее дети Карл, король Франции, его брат герцог Франсуа Алансонский, 880.21kb.
• Оглавление 1 Теория таможенных тарифов, 422.54kb.
• Программа дисциплины дпп. Ф. 01. Теория языка цели и задачи дисциплины «Теория языка», 256.05kb.
• А. В. Артамошин Карл Шмитт: вехи жизни и творчества, 363.73kb.

§ 22. ЯЗЫКОВЕДЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ КОМПОЗИТА

Слово со сложной символической значимостью. Бругман против Пауля

Называя нечто один раз, я затрагиваю и символизирую то, что было определено нами в разделе, посвященном языковым понятийным знакам. А что происходит, когда я называю два раза и забочусь о том, чтобы эта совместность, последовательность из двух обозначений и другие полевые моменты приобрели релевантность, то есть оценивались бы одновременно с основными значениями как средство символизации? В общем виде это является темой дальнейшего изложения. Любитель аналогий мог бы задаться вопросом: просматривается ли в этом аналог соединительного или аналог конъюнктивного «und», или еще нечто третье, что проявляется в композите или должно быть исследовано? Ответ дается такой, что ближе всего к этому такое «und», которое перечисляет атрибуты. В самом деле, каждый композит в смысле объективистского языкового анализа является словом со сложной символической значимостью и требует для раскрытия своего содержания в духе теории актов Гуссерля (при наличии некоторых предпосылок и с определенными ограничениями) нескольких номинативных семантических пульсов.

Как только теоретик языка записывает все это в виде тезиса, он моментально оказывается погруженным в спорный лингвистический вопрос, нигде не получивший, насколько мне известно, своего разрешения. Традиционное решение, в котором композит и получил свое название, было отвергнуто некоторыми новаторами, отрицавшими резкие понятийные различия между словом и предложением. В так называемом композите искали и обнаруживали не комплексное слово, а часть предложения или иногда даже настоящее микропредложение, встроенное в большую по объему последовательность предложений; при этом новое учение опиралось то на аргументы из истории языка, то на психологические аргументы. Со стороны увлекательно наблюдать перипетии дебатов. Внимание тех, кто, как и автор этой книги, является психологом, не может не приковывать к себе, например, то, как Бругман в одной своей краткой и живо написанной статье ведет наступление против этого учения¹.

«Существовал ли какой-то тип в доисторическое или историческое время, таким образом, безразлично. Нам нет дела до судеб готовых композитов, нас волнует сам процесс композиции, композиция как первичный акт творения» (Вrugmann. Ор. cit., S. 361; ключевые слова выделены мной. — К.Б.).

В теории Бругмана о так называемом композите искусно совмещено и симфонически согласовано несколько идей. Осторожно изолируем их от остального и сравним с тем, как обороняется от этого нападения Г. Пауль, используя в значительной степени психологическую аргументацию. В «Принципах» Пауля есть короткий абзац, обобщающий все то, что этот неподкупный эмпирик может сказать в защиту старого учения от имени психологии и от имени грамматического анализа.

«Ибо сущность предложения состоит в том, что оно обозначает самый акт соединения нескольких членов, тогда как сущность сложного слова заключается, по-видимому, в том, что оно обозначает соединение членов как законченный результат. Тем не менее сложные слова, являющиеся застывшими предложениями, встречаются в самых различных языках; они представлены, в частности, в индоевропейских и семитских глагольных формах» (Paul. Prinzipiern..., S. 328; русск. перев., С.388).

На время отложим в сторону первый, психологический аргумент Пауля, хотя тот, кто поддерживает его, и здесь найдет что сказать. Можно привести более элегантное и убедительное доказательство, если обратиться ко второму, грамматическому аргументу Пауля, с тем чтобы, обсудив его предварительно по существу и обобщив, заставить его зазвучать в полную силу. Индоевропейские глагольные формы отнюдь не являются самым лучшим и чистым примером подлинного соединения в поле предложения; поскольку в образованиях типа amabat, amabit «любили, любил» присутствует элемент сочинения символических значимостей (см. выше, с. 269 и сл.), партия унитариев имеет возможность частично утвердиться в своей новой позиции и поставить в один ряд оба явления (композит и флективное слово). Проще остаться верным флективному индоевропейскому имени и задать вопрос несколько иначе: готов ли ты также поставить в один ряд два образования типа Hauses «дома, род. п.» и Haustor «ворота дома'? В обоих случаях ощущается более чем один семантический момент, но в слове Hauses второй момент существенно отличается от второго момента в Haustor. По принятой нами терминологии формант генитива представляет собой полевой момент, и поэтому Hauses не композит, а слово с полевым знаком. Напротив, композит содержит несколько символических значимостей, которые оказываются соединенными в единую комплексную символическую значимость в существенной мере при помощи тех же самых полевых моментов, которые когда-то употреблялись или еще сейчас употребляются в поле предложения. Вот как происходит этот весьма замечательный процесс, давший почву для попытки нововведений. Несмотря на это, попытка была и остается не реализованой в теории языка, и такие сторонники старых представлений, как Пауль, тонкий синтаксист Вильманс и некоторые другие ученые того же ранга (к ним относятся также Тоблер и Дельбрюк), по-прежнему, как мне кажется, будут правы: существуют не только «так называемые», но и подлинные композиты.

Использованная Вундтом и Паулем психологическая аргументация при обсуждении проблемы предложения кажется мне рыхлой и устаревшей. Сколько-нибудь уважающая себя теория языка, готовая и в этом пункте доказать свое право на существование, не может ограничиваться одними лишь психологическими или одними лишь историческими доказательствами, но по-своему подхватит и переосмыслит слова Бругмана о том. что на повестке дня стоит вопрос о первичном творческом акте композиции. Если наше определение понятия слова оправдает себя, то оно будет пригодным и для явлений, связанных с композитами. Следует еще раз признак за признаком рассмотреть определение понятия слова применительно к слову, представляющему собой комплекс символов, чтобы увидеть, подходят ли они. При этом все аргументы в пользу старой и новой теории наконец-то найдут свое место в системе; в интересах дела изложение приобретет строгую последовательность, что, вероятно, и является более ценным, чем само решение. Почти заранее само собой подразумевается, что работа таких обстоятельных мыслителей, какие входили в партию новаторов (Тоблер, Бреаль, Дитрих, Бругман)¹, затрагивала суть предмета и не была безрезультатной. Все феномены рассматривались под воздействием гётевского «дух создает себе тело»: «Подлинное начало того процесса, который мы называем образованием композиции, всегда лежит в значительной степени в модификации значения синтаксической группы слов» (Бpугман). В своем ответе Пауль признает, что хотя обычно так и происходит, но все же «нельзя, однако, согласиться с мнением Дитриха... которое разделяет и Бругман, что так происходит всегда» (Paul. Ор. cit., S. 330; русск, перев., с. 391) ; в вопросе происхождения композита Пауль переносит основной акцент на «изоляцию» общего значения связанных слов. Отложив вопрос о первой ступени процесса образования композита — всегда ли он идет изнутри или иногда также извне, — мы могли бы теперь обратиться к другому высказыванию Гёте, звучащему приблизительно следующим образом: но что же внутри и что же снаружи? Это второе высказывание касалось содержания физиогномики Лафатера и вполне могло бы быть отнесено и к интересующей нас области².

Достаточно цитат; вопрос о том, что служит толчком к образованию композита, в большинстве случаев не может быть разрешен на базе исторических данных, какими бы близкими к жизни ни казались некоторые теоретически сконструированные или исторически документированные случаи, которые описывает и интерпретирует Бругман. Ответив на вопрос о первоначальном толчке к образованию композита, мы также не нашли бы всеобъемлющего объяснения. Гораздо важнее, что заданный нами в теории слова список критериев в принципе позволяет решить, является ли готовый продукт исторического развития входящим в множество слов и принятым в нем или нет. Так ли это ив какой степени это так; ибо это может происходить поэтапно, а этапы определяются с помощью перечисленных критериев. Таково окончательное заключение.

Но перед этим позвольте окинуть взглядом данные историков языка, чтобы стало ясно, о чем мы говорим и насколько значительно в индоевропейских языках явление композита, которое нас интересует.

1. Результаты сравнительно-исторического анализа

В таких образованиях, как Akropolis «Акрополь», историки языка видят свидетельства и остатки такого способа сложения слов, который предположительно является более древним, чем индоевропейские флексии; и это потому, что детерминирующее назывное слово (Акро-) употреблено в форме чистого корня. В словах типа Neapolis «Неаполь» прилагательное стоит уже в форме женского рода, а в слове «Акрополь» этого еще нет. Теоретик языка отмечает данный факт и задает вопрос, можно ли при более обширном рассмотрении всех известных человеческих языков обнаружить подобную же первичность во внешне простом соположении, являющемся более примитивным средством сложения слов; по оценке В.Шмидта, это практически подтверждается фактами. Однако здесь, как мне кажется, нельзя игнорировать в качестве столь же важного средства композиции первичность музыкальных модуляций. Потому что уже в речи ребенка мы встречаемся с музыкальными модуляциями, используемыми в тот период развития, когда произносимые ребенком высказывания как будто бы представляют собой одноклассную систему и едва ли можно говорить о синтемах; убедительное и объективное тому доказательство имеется в тех первых детских высказываниях, записями которых на пластинках мы располагаем. В соответствии с этим в истории репрезентирующего языка такие музыкальные средства должны быть не моложе, а старше, чем, разумеется, так же мыслимые простые соположения слов друг с другом. Нам нужно будет вернуться к разговору об этом.

Наряду с композитами без флексий в индоевропейском встречаются композиты с флексией (исторически более недавняя форма) типа Jahreszeit «время года», а рядом со всем классом именных композитов столь же многочисленный класс глагольных композитов. Г. Пауль следующим образом формулирует основную линию происхождения различия в этих классах:

«Первоначально существовало четкое различие между глагольным и именным словосложением. При глагольном словосложении в качестве первых компонентов использовались только предлоги, при именном — именные основы и наречия; сначала только те наречия, которые были тождественны предлогам, позднее — также и другие. В сложных глаголах ударение падало на вторую составную часть, в сложных именах — на первую. Таким образом, при соединении с частицами отличительным признаком было ударение. [Итак, здесь признается влияние музыкального момента и поднимается вопрос, почему акцентуация различна.] Весьма часто глагол и относящееся к нему имя действия соединялись с одной и той же частицей. В некоторых случаях старое соотношение сохранилось до сих пор, несмотря на параллелизм значения обоих сложных слов; ср. durchbrechen «пpoлaмывaть» — Durchbruch «пролом'¹ widersprechen «противоречить» — Wi'derspruch «пpoтивоpeчиe» и т.д. В других случаях различие акцентуации обусловило различие звукового облика частицы, благодаря чему глагольное и именное сложные слова еще больше стали отличаться друг от друга. Такое соотношение сохранилось в нововерхненемецком только в немногих случаях, где глагол и имя разошлись по значению; ср., erlauben «разрешать» — Urlaub «отпуск», erteilen «уделять» — Urteü «суждение, приговор'« (Paul. Ор. cit., S. 247 f.; русск. перев., с. 295-296).

Речь идет о мелодическом облике символически сложенного слова. Нам показывают, что композитам свойственна особая акцентная структура, что позволяет практически различать их виды и что делает исторически понятным ряд последовательных изменений в звучании. Однако это вызывает и первое возражение. Что происходит с мелодическим обликом композита в случае его разделения (тмесиса)? То, что подлежит объединению, часто разделяется вторгающимися внутрь словами. Например: Er brach unter diesen Umständen kurz entschlossen die Reise ab «В этих условиях он, недолго думая, прервал свое путешествие». Бругман пишет целую апологию понятию дистантной композиции, собирает подходящие аргументы, чтобы «занять правильную позицию» по отношению к явлению, описанному грамматиками, как тмесис (разделение).

«На самом деле здесь также идет речь о вещах, имеющих отношение к композиции, и, чтобы получить краткое обозначение, примыкающее к уже принятому названию „композит», мы хотим говорить в таких случаях, как «wenn er mir abkauft «когда он покупает у меня'« о композите с контактным расположением членов, или, короче, о контактной композиции, и, наоборот, в случаях типа «er kauft mir ab «он покупает у меня'« о композиции с дистантным расположением членов, или, говоря короче, о дистантной композиции» (Вrugmann. Über das Wesen..., S. 382).

Пять групп примеров служат подтверждением суждения о том, что «дистантное расположение является таким же общеиндоевропейским явлением, как и контактное расположение». После этого посторонний может удивленно спросить, не думали ли когда-либо о том, чтобы выделить дистантную композицию в отдельный список из-за разделения членов. Такое прямолинейное решение, конечно, никогда не принималось, но на самом деле наблюдается склонность подчеркивать в понятии композита признак отсутствия вторичного тмесиса и всегда наличествующего тесного контакта с возникающим отсюда специфическим мелодическим обликом (так, например, у Суита). Это справедливо и важно также для всех случаев, где невозможен тмесис, поскольку совместность и однозначность смысловой последовательности становятся обязательными как композиционное средство: Akropolis, Haustor, Tageszeit. Последовательность типа Zeit des Tages «время дня» для нас представляет собой не совсем то же, что Tageszeit «время суток». Во всяком случае, в дальнейшем, как это и принято, мы будем описывать вначале неразделимые контактные композиты; в интересах теории языка другую группу следовало бы описывать отдельно, поскольку она выведет нас на существенно иные проблемы.

Во всех известных человеческих языках слова в речи связываются благодаря совместности и однозначной последовательности. Оба эти момента встретились нам при аналитическом подходе и были, в частности, признаны нами в качестве конституентов поля предложения; при синтезирующем подходе следует вновь рассмотреть их в соответствии с нашей задачей. Тот факт, что то же самое необходимо не только в отношении предложения, но уже и в отношении символически сложенного слова, композита, служит наиболее сильным аргументом новаторов. Можно ли вообще подобрать более зримое доказательство их тезиса чем тот неоспоримый факт, что и предложение и композит имеют одно и то же соединительное средство? Недалеко от истины положение о том, что в индоевропейских композитах можно обнаружить все синтаксические моменты, которые проявляются также в предложении. Поэтому при перечислении индоевропейских композитов Г.Паулю понадобилось не больше не меньше как 19 пунктов, чтобы развести все случаи употребления. При этом он утверждает, что первые 15 образованы путем «синтеза» из самостоятельных слов, то есть путем более тесного связывания, и только для четырех последних признает специфический генезис из предложения, приводя следующие примеры:

...Из зависимых предложений возникают композиты типа quilibet «каждый», quamvis «как угодно»; встроенные предложения превращаются в композиты типа weißgott «бог знает что», scilicet «возможно, пожалуй», je ne sais quoi «нечто»; при помощи метафор предложения могут быть превращены в композиты типа Fürchtegott «черт, букв. побойся бога». Geratewohl «наугад, наудачу», Vergißmemnicht «незабудка',

Gottseibeiuns «черт, дьявол, нечистая сила», vademecum «путеводитель, справочник»; достаточно редко встречается также «подлинное предложение, сохраняющее свою самостоятельность»¹. Для обоснования этого редкого случая в заключение приводится затем в обобщенном виде разделение предложения и композита, которое мы привели на с. 293.

Сторонники унитарного подхода сразу же готовы стереть различие между этими двумя типами и заявить с победным видом, что между словом и предложением не может быть никакого промежуточного уровня. В конце концов все это различия внутри одного типа. И чего ради, скажите на милость, проводить разделительную черту, когда и в композите и в предложении используются явно одни и те же средства и обнаруживаются одни и те же семантические отношения между членами сочетаний? Schuhmacher macht Schuhe «сапожник делает сапоги»; первое образование, в точности как и второе, содержит назывное слово Schuh «сапог» в аккузативе. Не составило бы труда выделить из первых 15 типов Пауля все остальные средства связи в предложении. Это положение неизменно является отправной точкой в рассуждениях новаторов.

На возникающий при этом вопрос, откуда и зачем тогда два внешних способа для выражения одного и того же, элегантно отвечают указанием на особо почтенный возраст композита. В значительной мере аналитический способ построения нашего предложения моложе по возрасту; может быть, когда-то (если мы станем размышлять дальше) композиты правили полем почти единолично. После появления аналитического метода словосложение вступило в новые отношения и получило права старожила среди новых жильцов, потому что это более удобное во многих случаях средство оказывается вполне достаточным, когда в дело вмешиваются материальные опоры и беглость речи. Легко понять, что при преобразовании отношений это лаконичное и удобное средство связи сохранилось. Если же быть более точным, то старое не осталось одинаково живучим во всех формах и во всех индоевропейских языках, напротив, определенные способы редукции вступали в действие уже в очень давнее время и еще жестче в современных языках. Так, например, чисто именное соединение, как в Hausschlüssel «ключ [от] дома», не везде представляет собой такое продуктивное образование, как в немецком языке; в английском и романских языках оно встречается гораздо реже. Согласно обзору, приводимому Дельбрюком (в сравнительном синтаксисе) и цитируемому В.Шмидтом в его сравнительном исследовании, именная композиция «не была частой в древнеиндийском, очень незначительна в греческом и даже в латинском, позже также несущественна в славянских языках»². Однако наряду с современным немецким она часто встречается в готском и литовском.

2. Препозиция и постпозиция; теория Шмидта. Критика. Новые предложения. Закон корреляции

Было бы желательно приобщить к нашему наброску, касающемуся сравнительного изучения индоевропейских языков, результаты исследований универсального компаративиста В.Шмидта. Они ориентированы на то, чтобы соположение и однозначный порядок следования компонентов заняли наряду с функционально сходным генитивом достойное место среди прямо наблюдаемых языковых явлений и оказались в центре сравнительно-синтаксических исследований. Шмидт приводит внущающий доверие фактический материал и освещает с точки зрения теории культурных ареалов оба явления — пре- и постпозицию детерминирующего члена³.

Когда в немецком языке я превращаю Kuhhorn «коровий рог, букв. корова рог» в Homkuh «рогатая корова, букв. рог корова», то уже по одному примеру мне становится очевидной важность порядка следования компонентов при построении чисто именного композита. Любые другие примеры типа: Rassenpferd «пopoдиcтaя лошадь, букв. порода лошадь» и Herzenskind «дитя любви, букв. сердце дитя» — допускают подобную инверсию и подтверждают строгий закон: первый член именного композита в немецком языке является «детерминирующим», а второй член —»детерминированным». Этот закон немецкого языка справедлив не для всех языков; но, по-видимому, общим является правило, в соответствии с которым порядок членов релевантен и имеет место принципиально одна и та же семантическая дифференциация, только связанная во второй группе языков с обратной зависимостью.

Беглый взгляд на глагольные композиты индоевропейских языков дает представление о том, что тмесис допускает перемену мест слагаемых, не сопровождаемую семантическим «сдвигом»; дистантный композит wahrnehmen «воспринимать» при обратном порядке компонентов — ich nehme wahr «я воспринимаю» — означает то же самое. Иногда такое перемещение в совокупности с другими изменениями в последовательности членов становится релевантным синтаксически как инверсия, но никогда (насколько мне известно) не может быть таковым для соединения символических значимостей. Жестко связанные контактные композиты вербальной группы заранее исключают любые перемещения; вербальные композиты также и по другим причинам занимают особое место. Пока что мы продолжаем заниматься только именной группой.

Итак, Шмидт обращается с фактами с позиции исследователя культурных ареалов. Что может быть общего между пре- или постпозицией определяющего члена композиции и культурой и культурными ареалами? Шмидт раскрывает взаимосвязи простого упорядочения компонентов с другими полевыми моментами, прежде всего с употреблением префиксов и суффиксов и с ролью предлогов и послелогов, так что в конце концов из одного эпизода последовательности раскручивается весь механизм структурно-сравнительного метода. Благодаря этим взаимосвязям возникает могучее здание теории, впечатляющее с точки зрения теории языка, и напоследок подыскивается фундамент этого здания в рамках психологии переживаний. По мнению Шмидта, должны же существовать в народной психологии какая-нибудь мотивация или несколько ее вариантов при выборе языками решения, чему отдать предпочтение — препозиции или постпозиции. А эта мотивация, которая порождает различные соображения, является, если я правильно понимаю, завершением развернутого построения Шмидта, замковым камнем в куполе его теории; она образует связующий член между языковыми структурами и культурными ареалами.

Чтобы сделать краткий обзор всего изложенного, теоретику языка лучше всего опереться на высказанные Шмидтом идеи об этой мотивации, иначе говоря, переместить последнее на первое место. Шмидт считает хорошо обоснованным предположение, что препозиция детерминирующего члена, как в Hausvater «хозяин дома» или Akropolis, является во всех случаях исконной. Я дословно цитирую главную посылку теории вместе с ее обоснованием:

«Изначальная позиция генитива во всех языках — это его препозиция. Психологически неизбежно она возникает вследствие того, что генитив представляет собой при образовании понятий differentia specifica¹ до сих пор неизвестное, и теперь новое, позволяющее сформировать из какого-то уже знакомого понятия, некоего genus «рода», Какой-нибудь новый species «вид», привлекая к себе внимание в первую очередь именно как новое, генитив, произносится сначала, раньше, чем „управляющее» им существительное в номинативе, представляющее род и в таковом качестве нечто уже знакомое» (Sńhmidt. Op. cit„ S. 488).

Из цитаты видно, что Шмидт избрал девизом для дискуссии слово «генитив»; при этом, естественно, имеется в виду только позиционный генитив. Как только в каком-либо языке возникает генитив, обладающий фонематической характеристикой, он вначале до известной степени сохраняет позиционную свободу: в немецком языке, как и в большинстве индоевропейских языков, одинаково часто говорится des Vaters Haus «отца дом» и das Haus des Vaters «дом отца». Лишь в романских языках (и в одном случае в английском) существуют особые отношения, которые Шмидт своеобразно описывает в своей гипотезе.

Шмидт дает короткое и ясное определение функции того позиционного падежа, который он называет генитивом: он призван передавать понятийное отношение видового различия к родовому понятию. С той же поспешностью формулируется психологический «закон»: предпочтение отдается видовым различиям! Поскольку в них заключено новое. А что, если Какой-нибудь адвокат дьявола в споре с дальновидным компаративистом Шмидтом попробует подвергнуть сомнению каждый из его шагов при построении гипотезы?

Это было бы нетрудно сделать, поскольку уже по поводу первого современная психология мышления отмечает, что отношение целого к одной из его частей в поворотах человеческой мысли столь же важно и так же часто встречается, как понятийное подчинение или доминация; параллельно с этим в лингвистике есть особый genitivus partitivus. Итак, возникает вопрос, верна ли интерпретация Шмидта также ив тех случаях, когда в композите происходит расчленение по принципу «целое-часть». Попробуйте проинтерпретировать пример типа Baumstumpf «древесный пень», рассматривая его сначала как композит на понятийном уровне, а затем — как нечто материально иное. «Пень» как понятие является родом, материально же — не целым, а частью. Можно ли безоговорочно помещать на одну доску способ понятийного упорядочения и материальное сложение как психологически совершенно равнозначные? Посмотрим, что же дальше.

Что же должно броситься в глаза, стать новым в речевой ситуации, когда употреблено слово «Baumstumpf», — феномен пня или феномен дерева? Критик удовлетворяется пожатием плеч и ответом «non liquet»¹.

Впрочем, он мог бы взглянуть и призвать на помощь в качестве главного свидетеля вполне тривиальный результат, встречающийся в любой статье об «апперцепции» или «внимании». В зависимости от обстоятельств нам может первым броситься в глаза либо старое, знакомое, либо незнакомое, новое: в незнакомом городе единственный земляк, в знакомой деревне — единственный чужак.

И последний вопрос. Неужели действительно на первое место в языковом выражении должно обязательно попадать то, что каким-то образом привлекло к себе внимание? Конечно же, нет; «конец — делу венец» не только в жизни и в пословице, в речевой последовательности конец также играет некоторую роль; особым образом может быть выделено не только первое, но и последнее место в словесном ряду, и этому можно подобрать параллельные примеры во всех сопоставимых областях. В стихосложении (ограничиваясь лишь одним примером) мы видим, например, что наряду с хореем, встречается ямб, а наряду с дактилем встречается (вероятно, несколько реже) его зеркальное отражение. И вообще: кто же не знает, какова может быть весомость последнего слова?

Нет, определенно вопрос о мотивации не поддается в рамках проблемы, поднятой Шмидтом, столь поверхностному решению. Предлагаю не пытаться понять и объяснить все вещи одновременно, исходя из тех или иных относительно простых закономерностей, открытых в психологии переживания. Этого не следует делать потому, что внешние и внутренние обстоятельства речевой ситуации слишком разнообразны и вариативны, их невозможно подвести под одно правило. Едва ли не более важно осознать, что произнесение двусловного сочетания с самого начала ни в коем случае нельзя воспринимать как прямое отражение структуры предшествующего впечатления. Психофизическая система языка, представляющая собой единство выражения и репрезентации, не реагирует на впечатление, подобно зеркалу или эху. Если интересное исходное положение Шмидта о приоритете препозиции подтверждается сравнительными историческими исследованиями, о чем не мне судить, то это дает повод для размышлений в рамках теории и психологии языка. Но при этом им не следует бояться обходных путей. Допустим, что этот вопрос решен положительно хотя бы для индоевропейских языков. Тогда данные сравнительно-исторической индоевропеистики относительно образований типа «акрополь» можно включить в материалы для дискуссии. На что были похожи эти последовательности вначале — больше на предложения или еще на что-то?

Этот вопрос очень важен: наше собственное языковое чутье подсказывает, что действие строгого правила сочетаний в немецком языке ограничено подлинными атрибутивными сочетаниями, но не действует в отношении предикативных. Шмидт справедливо подчеркивает, что мы не настолько закоснели в рамках своего родного языка с его живой именной композицией, чтобы не суметь почувствовать в слове Vaterhaus его противоположное значение — «Hausvater». Доверимся нашему языковому чутью и посмотрим, какие два пути решения, оба одинаково надежные, открываются перед нами. Во-пеpвых, с давних пор в индоевропейской языковой семье существовали чисто именные предложения, да и сейчас мы то и дело произносим их; помещу рядом два широко известных примера: Ehestand Wehestand «брак — маята» и Lumpenhunde die Reiter «негодяи всадники». В обоих случаях один из членов выступает в логическом смысле в функции S, а другой — Р; вопрос состоит в том, связано ли это функциональное различие с порядком следования как таковым или нет. Ответ: нет, поскольку слово «Lumpenhunde» является Р и стоит на первом месте, «Wehestand» — Р и занимает второе место. При желании можно сделать перестановку и получить словосочетание «Wehestand der Ehestand», при этом обратив внимание на акцентное выделение Р, а также на то, что в современном немецком в инвертированный текст необходимо добавить артикль. В любом случае нам здесь легко удается сделать то, что невозможно в композите «Vaterhaus». Если бы потребовалось указать, на каком месте в подобных последовательностях чаще встречается Р, то предпочтение, по-видимому, отдавалось бы второму месту. Сюда же относится второе наблюдение, основанное на современном языковом чутье. Во всех тех случаях, когда именной композит, имеющий исторически более раннюю фонематическую форму, содержит также показатель генитива, нарушается действие строгого позиционного правила; в самом деле, новые сочетания «Vaters Haus» и «das Haus des Vaters» оба возможные, грубо говоря, равнозначны.

Из этих двух положений следует, что с осторожностью отвечая на вопрос Шмидта относительно порядка следования членов, нужно обращать внимание на наличие или отсутствие в данном языке наряду с чисто позиционным генитивом уже и фонематически характеризованного генитива, а также на то, как обстоит здесь дело с использованием позиционного фактора для дифференциации S и Р. Знаменательная попытка Шмидта корректно и убедительно противопоставляет позиционный признак фонематической характеристике и подчеркивает, например, вопреки Вундту исторический приоритет последовательности. Шмидт обратил внимание, что пре- или постпозиция безаффиксального генитива регулярно сочетается в структуре языка с другими явлениями:

«Здесь казалось возможным ограничиться лишь одним-единственным сюжетом, а именно позицией безаффиксального генитива относительно определяемого им номинатива. „Казалось», поскольку в действительности с этим предметом психологически необходимым образом связан целый ряд других фундаментальных особенностей построения предложения, которые в значительной мере определяются им и находятся под его влиянием» (Sńhmidt. Op. cit., S. 381).

Речь идет о действительно чрезвычайно простой и важной корреляции, выявляющейся в результате универсального сравнительного исследования; Шмидт сформулировал ее еще в 1903 г. следующим образом:

«Если безаффиксальный генитив стоит перед существительным, к которому он относится, то мы имеем дело с суффиксальным языком, возможно, с послелогами; если же генитив стоит после, то это префиксальный язык, возможно, с предлогами» (S с h mid t. Op. cit., S. 382). От себя добавим: мнемотехнически это правило чрезвычайно просто сформулировать так, что все прочие дополнения помещаются на том краю от слова, который противоположен концу, занятому генитивом.

Шмидт толкует исключения как переходные явления; он решительно выступает против тех, кто, подобно Вундту принципиально признавая названную корреляцию, в то же время недооценивает или оспаривает приоритет позиции генитива. Следует, напротив, по-прежнему считать позицию генитива «исторически определяющей». В рамках общей теории языка это означает, что момент соположения в определенном порядке является первичным средством соединения в языках, против чего вряд ли найдем какие-либо теоретические или эмпирические возражения. Ведь в ходе овладения языком ребенок начинает воспринимать и синтаксически оценивать последовательность членов раньше прочего, сразу же вслед за (еще более ранними) музыкальными средствами дифференциации. В этом пункте, во всяком случае, Шмидт останется прав. Это вообще не ниспровержение, а лишь развитие его теории, корректное додумывание до конца с помощью соображений, почерпнутых из теории языка. И в этом месте правомерно либо задать наивный вопрос: для чего же, собственно говоря, используются более поздние, по Шмидту, фонетические характеристики? — или же поставить, как представляется, более сложный вопрос: является ли источником увеличения богатства внешних средств выражения также и значительное функциональное обогащение? Мы допускаем, что это так, утверждаем, что оно состоит в дифференциации сочетаний на предикативные и атрибутивные синтемы, и хотим написать прежде всего апологию этого старого грамматического различия.

3. В защиту противопоставления атрибутивных и предикативных комплексов

В течение приблизительно двух тысячелетий в науках о языке корректно различались предикативная функция предложения и атрибутивное соположение внутри композита и словосочетаний. Я со своей стороны хочу выдвинуть тезис, что на самом деле в композите и не может быть ничего другого, кроме атрибутивного сложения; так же происходит и в «словосочетании», если дать адекватное определение этому понятию. Моим представлениям не противоречит генетическое происхождение композита из предложения. Им не мешает также тот ощутимый факт, что, будучи творцом в области языка, можно навязать и поручить композиту или прилагательному, наречию и т.п. предицирование. Ибо можно забивать гвозди клещами, а молотком вытаскивать; однако на деле будет правильным по-прежнему говорить, что молоток для забивания, а клещи для вытаскивания гвоздей. Композит и словосочетание предназначены в языке (la langue) для атрибутивных последовательностей, а речь (la parole) в той же степени способна придать им вес предицируемых последовательностей. И композит всегда только там рождается из предложения, где ему разрешают и его призывают выполнять свойственную ему функцию сложного слова. Если я правильно понимаю, в этом, собственно, и состояло сопротивление, оказанное Г. Паулем «аналитикам» Вундту и Бругману, поскольку он хотел оставить за композитом как словом то, что принадлежит ему как слову, а за предложением закрепить предикацию. В этом пункте точно такое же, как Пауль, мнение высказал и Тоблер, Анализ Шмидта ориентируется в значительной степени на те языковые состояния, в которых композит исторически уже существует. Возникает вопрос-предположение: не образовали ли уже все на сегодня известные человеческие языки (словесные) композиты? Везде можно обнаружить момент генитива, если понимать его обобщенно, как это делает Шмидт; все же (в общем) это еще не настоящий генитив, а нечто, что едва ли удастся описать при помощи наших грамматических категорий и еще далеко не дифференцированное. Потому что здесь, как и везде, справедливо правило, по которому какое-либо средство речевого образования приобретает четкий характер лишь в оппозиции к чему-то другому, от чего оно отличается; предикативное сочетание очерчивается при сопоставлении с атрибутивным. Если в том или ином языке еще нет такой четкости, если должно остаться неопределенным, чем является нечто в каком-то экзотическом языке — композитом или предложением, — то аналитику понадобится ввести для себя некое новое понятие. Однако каждый феномен, который действительно следует называть генитивом, должен заявить о себе и дать ответ на вопрос, относится ли он к тем явлениям, которые Шмидт сам при случае характеризует описанным здесь способом как genitivus objectivus и отделяет от прочих, или же это приименной генитив. Латинское выражение oblivisci alieuis «что-то забыто» и целую кучу подобных конструкций в греческом, санскрите и т.д. ни в коем случае нельзя поставить в один ряд с атрибутивными употреблениями генитива и тем самым максимально уподобить именному композиту. Такое уподобление было бы содержательно не оправдано. Допустимо уподобить лишь именной, то есть управляемый именем, генитив «безаффиксальной» последовательности развитых языков, которой в основном занимался Шмидт. Эти языки характеризуются тем, что в них лишь внутри атрибутивных соединительных средств происходят почти незаметные взаимные переходы и подмены.

Хорошо известным грехом той фазы развития гуманитарных наук, которая характеризовалась исключительно историческим подходом, была тенденция игнорировать во имя идеи континуальности те пункты, где происходили структурные изменения. Когда в каком-то языке, достигшем развитого состояния, происходит переход от последовательности, образующей предложение, к атрибутивной, то при этом имеет место изменение функции: то, что было моментом предложения, становится моментом слова. Смысл этого тезиса закреплен в аксиоме D, постулате о «языке» как двухклассной системе. Стоит заметить, что Шмидт, последователями которого мы стали, преклоняясь перед смелостью его теоретического построения, в другой решающий момент совершает в точности тот мысленный переход, которого мы требуем. А именно там, где он дает определение понятию суффиксов и префиксов.

«Пре- и суффиксами в собственном, формальном смысле слова могут быть названы только те формы, которые сами по себе уже не имеют никакого вещественного значения, а служат лишь для передачи формальных, грамматических отношений между словами» (Schmidt. Ор. cit., S. 387). На мой взгляд, сказано четко и корректно. Нам нужна такая же понятийная ясность в том, что касается слова, и поэтому мы прежде всего отделяем флективное слово, несмотря на его явно комплексный характер, от композита. Композит всегда появляется там, где происходит объединение двух символических значимостей в более сложную символическую значимость; выдвинутый критерий точно совпадает с тем, что Шмидт имел в виду, говоря о «вещественном значении».

4. Разлитое между именными и глагольными композитами

Почему препозиция детерминирующего члена в именном композите является правилом и представляет собой, так сказать, естественный случай? Психолог раздражается, оттого что не может ответить на столь простой с виду вопрос Шмидта. Но следует по крайней мере отметить, что в синтаксисе так называемого жестового языка, который Вундт наблюдал и исследовал у глухонемых, у монахов ордена цистерцианцев и еще Где-то, постпозиция встречается столь же часто; и это понятно. Ведь символы жестового языка всегда тесно связаны с наглядностью, и их основные сочетания достигаются при помощи наглядных средств. Совершенно естественно, что в сочетании «слепой человек» вначале реализуется предметный символ «человек» и лишь затем атрибутивный символ «слепой». Устройство звукового языка должно было бы быть иным по сравнению со знакомым нам, чтобы этот закон распространялся и на него; у него должно бы быть «живописное поле» для составления композиций. Причины, по которым в жестовом языке отдается предпочтение постпозиции, устраняются по мере того, как звуковой язык освобождается от живописующего метода. Я не хочу этим сказать, что только препозиция совершенно естественна; в предыдущих рассуждениях я не нахожу прямых аргументов в ее пользу. Вероятно, чтобы лучше разобраться в этом деле, придется вникнуть гораздо глубже в психологию процессов языковой композиции или еще раз обратиться к учению историков языка.

Рассматривая отношения в немецком языке, обращаешь внимание, что первоначально глагольные и именные композиции отличались друг от друга ударением: «В глагольных ударение падало на второй компонент, а в именных на первый» (Пауль). Если это верно, то позже, во всяком случае, глагольное соединение стало свободнее, и сегодня ударению доверяется выражать такие нюансы значения, какие отличают durchschauen от durchschauen «проглядывать — видеть насквозь», unterstehen от unterstehen «укрываться — подчиняться», überlegen от überlegen «класть сверху — обдумывать»; в области именных композитов этому аналога нет. Мы не будем обсуждать своеобразие глагольных композитов, и здесь, как и Шмидт, хотим ограничиться только именными. Однако беглый взгляд на такой простой факт, что ударение само по себе может выражать по крайней мере семантическое (а часто также и синтаксическое) различие, подобное тому, какое существует между образованиями типа «durchbrechen» и «durchbrechen» ('проламывать — нарушать'), заставляет задуматься, не играет ли ударение и в немецком именном композите столь же важную роль, как и позиционный фактор, предшествование.

Шмидт справедливо апеллирует здесь к нашему стойкому языковому чутью в отношении композита. Оно позволяет нам попробовать мысленно поэкспериментировать с обратимыми именными сочетаниями типа «Vaterhaus — Hausvater» или «Kuhhom — Hornkuh», опуская предшествующий артикль. Эффект таких перестановок заставляет нас почувствовать, что здесь затронут самый нерв композиции, и наше «языковое чутье» требует перемещения ударения. Да, при особых обстоятельствах сильное ударение оказывается даже более важным, чем препозиция; например, мы употребляем последовательности типа das Billroth-Haus, das Haus Billroth «фирма Билльрот» рядоположенно, с тонким, но не таким основополагающим семантическим различием, как между Hausvater и Vaterhaus. Таким образом, положение дел, по крайней мере в немецком языке, недостаточным образом характеризуется только при помощи признака «препозиция», его нужно каким-то образом связать с германским законом акцентуации. Тот, кто делает это, непременно столкнется с чрезвычайно важными фактами.

Сопоставим еще раз флективное слово Hauses с композитом Haustor, наблюдая за поведением ударения. В нем символический член (корневой слог) несет ударение, а полевой член остается безударным. В слове Haustor два символических члена; который из них получит ударение? По многим пунктам второй член оказывается, так сказать, опорой конструкции (Standbein), в то время как первый более подвижен (Spielbein)¹. Ведь Haustor «входные ворота» — это не Haus «дом», а всего лишь Tor «ворота»; Kuhhom «коровий рог» — это не Kuh «корова», а всего лишь Horn «рог»; Tagedieb «тунеядец, букв. вор дня» — это не Tag «день», a Dieb «вор» (то есть человек). Соответствующим образом следует обращаться с подобными сочетаниями в синтаксисе, например генитив будет звучать как des Kuhhornes. Однако ударение попадает не на опорную часть последовательности, а на другую ее часть. На этом заканчивается полностью ясное и однозначное описание состояния дел для именного композита.

Еще раз подчеркнем: грамматически управляющей является безударная опорная часть сочетания; именно от нее зависит, к какому классу слов будет принадлежать целое, объединяющее элементы разных классов слов, она же определяет грамматический род композита, а вместе с ним и полевые знаки, различающие род. Какова при этом роль первого члена (Spielbein), несущего ударение? Образно говоря, он целиком занят нюансировкой символической значимости, а сам в этом как бы полностью растворяется. В этот момент может вмешаться логика, чтобы заново определить понятие атрибутивного отношения и отделить его от предикативного. Для сравнения можно еще раз подумать о различных функциях und. Und как союз соединяет предложения; und в сложных числительных, подобно композиту двандва, связывает два предмета и (в большей или меньшей степени сохраняя их самостоятельность) создает из них некое объединение; und, накапливающее признаки, напротив, оставляет в неприкосновенности единственный символизирующий предмет, связывая его определяющие или эксплицирующие свойства: die verlorenen und nicht wiedergefundenen Handschriften «потерянные и ненайденные рукописи»; der elegante und leichtsinnige Alkibiadis «элегантный и легкомысленный Алкивиад». Детерминирующий член именного композита столь же мало затрагивает назывную функцию опорного члена и не имеет выхода в поле предложения; он целиком и полностью занят, так сказать, внутренним (или более «домашним») делом детерминирующего или эксплицирующего определения понятийного или наглядного содержания его значения. Taceat mulier in ecciesia «пусть молчит женщина в церкви»; каждое подлинно атрибутивное языковое средство замолкает, когда речь идет о построении предложения.

Если принять за основу это мнение, то у глагольного композита уже не надо спрашивать, согласен ли он с выработанным мнением, но о другом. Отныне это вопрос о том, принадлежат ли глагольные композиты к тому же разряду, что и именные. Ответ таков: нет, поскольку ни глагольное контактное сочетание, ни глагольное дистантное не молчат при построении предложения. Жестко связанные глагольные композиты с первоначально типичной (согласно Паулю) постановкой ударения на глагольном члене, слова типа überstehen, überlegen, übersetzen, unterstehen «преодолевать, размышлять, переводить, подчиняться», часто приобретают образное, переносное значение, при этом часто утрачивая то акциональное значение, которое имеют соответствующие симплексы; мы говорим, например, eine Krankheit überstehen «перенести болезнь». Дистантные композиты также ведут себя не менее свободно. С чем бы мы ни сравнивали образование dürchbrechen «проламывать» — с симплексом brechen «ломать, разбивать» или со связанным контактным композитом dürchbrechen «нарушать',— все равно окажется, что ударная часть durch «через, сквозь» выполняет роль, никак не ограничивающуюся нюансировкой понятийного содержания глагола. Предложения с «durchbrechen» часто распространяются обстоятельствами места; не проламывают «что-то», а проламываются «через что-то» (man bricht durch nicht «etwas», sondern «durch etwas»). Но, естественно, наряду с этим встречаются и такие образования, как: er bricht eine Wand durch, einen Zweig ab, ein Hufeisen entzwei «он пробивает стену насквозь, сбивает ветку, ломает подкову пополам», — а они уже не отделены строго очерченными границами от выражений типа in Scherben brechen, in die Flucht schlagen «разбить вдребезги, перен. разрушить до основания; обратить в бегство», о которых вряд ли можно говорить как о композитах. Некоторые из более тесно связанных сложений такого рода соответствуют формуле для атрибутивных отношений. Да, инфинитивы zielfahren «ехать в определенное место», wettfahren «соревноваться в езде» уже полностью оказались в именной группе, так что они вообще перестали быть способными к тмесису и могут встретиться только как инфинитивы или причастия, то есть в форме, по грамматической функции близкой к имени.

Рассматривая полученный результат как первый и во многом еще грубый, но все же добротный продукт изучения необычайно разнообразного индоевропейского глагольного композита, можно установить: глагольное соединение резко отличается от более простого именного композита хотя бы тем, что оно не ограничивается нюансировкой семантического содержания опорного члена последовательности, а вносит свой вклад в определение поля предложения. Не случайно Бругман начал с апологии дистантного композита и чувствовал себя вынужденным писать ее. Ведь теория новаторов более всего соответствует дистантному композиту. Она могла бы также быть распространена на глагольный контактный композит, но ни в коем случае не на именной. Еще в 1868 г. решающим образом высказался в том же духе Тоблер (в работе «О соединении слов»), а именно что композиты (в точном смысле) существуют только во флективных языках, что в основе их появления всегда лежит флексия, что лишь после того, как она достаточно глубоко проникла в язык и оформила всю языковую материю, могут появляться композиты (S. 5). Достаточно заменить слово «флексия» на более общий термин «фонематическая модуляция» и подумать о чисто атрибутивном именном композите, как окажется, что еще и сегодня Тоблер по крайней мере не опровергнут. Мысль Тоблера легко объединяется с тезисом В.Шмидта о приоритете позиционного фактора; ведь роль позиционного фактора, исполняемая им еще до вступления в силу фонематической модуляции, фактически, как мы видели, не определяется Шмидтом и может, при его поверхностном взгляде на соответствующие отношения, так и остаться неопределенной. Высказывание Тоблера также не противоречит предположению, что сложения типа «Акрополь» древнее, чем флексии. Ведь это последнее еще не представляло настоящий, то есть чисто атрибутивный, композит.

На этом мы закончим рассмотрение различий между именной и глагольной композициями. Следовало бы в заключение расширить систематическое учение о композитах за счет привлечения слов, составленных из указательных и назывных знаков. Кое-что из того, что сюда относится, было нами затронуто на с. 129 и сл.; однако основную часть соединений такого рода следует искать в сфере флективных глаголов, личные окончания которых являются знаками, указывающими на их роль.

5. Интерференция позиционных факторов с музыкальными и фонематическими модуляциями. Предпочтение постпозиции в романских языках

Все сказанное способствует решению проблемы В.Шмидта и приводит к немаловажному признанию того, что позиционный фактор точно так же интерферирует или по крайней мере может интерферировать с ударением как музыкальным фактором соединения, как и с фактором фонематических модуляций. Запомним то трехчастное деление средств соединения, которое было обнаружено нами (см. с. 160 и сл.) чисто феноменологически. Интерференция позиционного фактора с фонематическими модуляциями получила отражение в поучительном правиле Шмидта о корреляции (см. выше, с. 305). Следовало бы когда-нибудь подвергнуть тщательной и систематической проверке отношение позиционного фактора к музыкальным модуляциям в широком спектре сравнения с разными языками. Важность этого становится очевидной, например, из замечаний Шмидта об известном явлении предпочтения постпозиции в романских языках:

«Именно романские языки отказываются от прежней, органически развившейся препозиции генитива и все чаще используют „аналитическую» постпозицию генитива» (Schmidt. Ор. cit., S. 491).

Шмидт столь серьезно воспринимает это явление, что ему кажется, если бы выяснилось, что постпозиция в романских языках обусловлена внутриязыковыми причинами, то пошатнулся бы один из столпов его теории, объясняющей феномены пре- и постпозиции зависимостью от культурной среды. Ведь вообще в целостной картине своего универсального сравнения Шмидт признает лишь внешние перемены, то есть такие, которые обусловлены языковым смешением. Значимость позиционного фактора настолько глубоко укоренена в языковом сознании, «что психологически было бы невозможно принять здесь какие-то внезапные изменения. Образование типа „Haus-Vater» ни при каких обстоятельствах мы не можем превратить в противоположное ему „Vater-Haus», не изменив сразу же радикально его значение. Генитив связан с языковым сознанием настолько прочными узами, что вначале вообще неясно, как их развязать или переделать. Мы уже видели, что этого фактически никогда не происходит чисто внутренним способом» (Sńhmidt. Ор. cit., S. 495).

Итак, каким путем итальянский язык приходит к образованиям типа саро stazione «начальник станции», французский — к timbre poste «почтовая марка», а романские языки в целом — к предпочтению нормальной постпозиции прилагательного в (атрибутивном) словосочетании? Поскольку не зря Шмидт ссылался на прочные корни в языковом сознании и вообще апеллирует к психологии, пусть и мне будет позволено молвить об этом словечко. Языковое сознание подвергается коренным изменениям, когда в дело вмешиваются фонематические средства; разве при чтении Цицерона или Горация могли бы возникнуть возражения по поводу перемены позиции при употреблении «генитива»? В том, что касается падежей, латинский язык относится (в смысле общего критерия Шмидта) к суффиксальным языкам и в наиболее чистом и полном виде демонстрирует (как едва ли какой-либо другой язык) стадию высвобождения момента упорядочения из-под контроля синтаксической функции. В частности, и позиция внутри словосочетания выбирается достаточно свободно, поскольку суффиксальное согласование вполне однозначно маркирует подчинение прилагательного имени. Атрибутивная препозиция детерминирующего члена может встречаться в латыни только в относительно редком именном композите, и это соответствует столь же устоявшемуся, как и наше, языковому сознанию латинянина. Если предположить, что в процессе становления романских языков по мере исчезновения суффиксов-диакритик одновременно с появлением потребности в новом синтаксическом использовании позиции возникает и потребность в новом использовании позиционного фактора и применительно к атрибутивному словосочетанию, то ни теория языка Шмидта, ни какая-нибудь другая теория не может конструктивно предсказать, что произойдет. Если в силу каких-то причин, выявляемых лишь при тонком историческом исследовании процесса, сформируется новое «языковое чутье» в отношении постпозиции в словосочетании, то станет психологически оправданным включать сюда также количественно подчиненный именной композит¹. Вот, мне кажется, и все, что можно сказать о постпозиции как таковой с психологической точки зрения.

При этом нельзя забывать об ударении; этот вопрос тотчас же подсказывает нам, что сильное ударение сохраняется на детерминирующем члене композиции в образованиях типа «timbre poste». Сопоставляя Montblanc и Weißhom², мы видим, как уменьшается разница между немецким и французским языковым сознанием относительно именного композита (полностью в духе тех целей, с которыми проводил свое доказательство Шмидт). Что ж, остается спросить, как все это соотносится с другими случаями шмидтовской классификации языков с препозицией и постпозицией. Существуют ли языки, ставящие ударение на опорные члены сочетания? Если да, то в этом заключалось бы более радикальное противоречие; если нет, то закон об ударении на неосновной части именного сочетания был бы универсальным для всех языков, менялась бы лишь позиция самого члена.

6. Реализация признаков понятия слова в композите

Когда теория языка возвращается к своим делам, проведя долгие часы учения у знатоков конкретных человеческих языков, она имеет возможность даже в споре с самим Бругманом защищать с аргументами в руках тривиальное положение о том, что композит на самом деле является композитом, то есть словом (в наиболее чистом виде — именем, составленным из символов). Бругман недоволен старым названием, ему хочется заменить его —лучше всего названием «словесное единство» (Worteinigung) или «объединенное слово» (Einigungswort).

«Между тем у нас со старых времен в грамматической терминологии есть, право, так много недостаточного и вводящего в заблуждение... и, вероятно, нам придется тащить это за собой еще столетиями, и не так уж быстро удастся нам избавиться от термина «сложение» (Zusammensetzungen)» (Вrugmann. Ор. cit., S. 400).

Мне кажется, что выражение «слово, составленное из символов» (symbolgefügtes Wort) достаточно в случае необходимости для объяснения положения дел; вообще же старое название было вполне подходящим. Во всяком случае, именной композит, как и «объединенное слово» (Einigungswort), представляет собой слово; применительно к нему можно верифицировать все признаки понятия «слово». Во-первых, у него есть собственный мелодический облик (правила акцентуации которого пока еще определены лишь частично), иногда слово, составленное из символов, обнаруживает фонематические модификации, как в примерах из списка Пауля: erlauben — Urlaub «разрешать — отпуск» и erteilen — Urteil «отдавать — приговор». Во-вторых, композит оказывается способным к включению в поле и принадлежит к определенному классу слов. Слово, составленное из символов, ведет себя в поле предложения в целом так же, как симплекс; внутри него все синтаксические реликты как бы оказываются поглощенными, они остаются неприкосновенными, даже когда в конкретном случае этому образованию требуется доказать свою способность к «грамматическому употреблению» и быть снабженным полевыми знаками. Язык сам следует указанию Бругмана и придает композиту новые полевые знаки независимо от того, «возник ли данный тип в доисторическое или историческое время» и много или мало от прежнего полевого знака он может еще сохранить в себе. Будь то слова «Akropolis» или «Mannsbild» «настоящий мужчина, мужик, мужчина, букв. мужской образ», генитив от композита образуется так же, как если бы это был симплекс: akropolewV, des Mannsbildes. В этом — подтверждение второму критерию Мейе для понятия слова.

Правильно и вполне понятно, что контактный и дистантный композиты несколько отличаются друг от друга по тем фонетическим и фонематическим характеристикам unitas multiplex¹, о которых мы говорили. Будучи поборником внутреннего подхода, Бругман внес в определения Пауля и Вилльманса как сторонников внешнего подхода поправку, которая в наикратчайшей формулировке звучит примерно так: вы правы, когда указываете, что контактный композит подвергается целостному акцентному оформлению (Akzentgestaltung), на которое не способен дистантный композит; вы правы, когда указываете на вытекающие отсюда последствия; по-латыни чисто синтаксическое соединение, соответствующее supplico vos «умоляю вас», звучит как sub vos placo, а не как sub vos plico (см.: Brugmann. Ор. cit., S. 394); к тому же в истории языка контактному композиту чаще выпадает участь быть в изоляции, чем дистантному, хотя такое может случиться и с этим последним; ср. нем. wahrnehmen «вocпpинимaть, соблюдать» или durchbleuen «отлупить» (ср.-верх. — нем. симплекс bliuwen «бить, ударять» в качестве симплекса перестал существовать). Но одной вашей характеристики недостаточно. Пусть не те же самые, но должны быть хоть какие-нибудь внешне выраженные гештальтные связи, например музыкальные, которые бы объединили в каждом случае употребления члены дистантного композита в единое целое.

Сематологически важной особенностью такого целостного в звуковом отношении слова-единства (Wort-Einung) является тот факт, что внутри него не полностью исчезают синтаксические моменты. Если я объединяю активный глагол с именем в композит, то может оказаться, что имя окажется в падеже объекта, как в примере Schuhmacher «сапожник, букв. делатель сапог», или в падеже субъекта, как в Meistersinger «мейстерзингер, букв. мастер-певец». Gesundbeter «знахарь, букв. молитель здоровья» и Hellseher «ясновидец» иллюстрируют другие типы глагольных дополнений, a Weihgabe «священный дар» и Leihgabe «нечто, данное во временное пользование» объясняют, как, даже несмотря на именную форму второй составной части, глагольный корень может различными способами сохранять свое управление и т.п. Мы можем лишь подчеркнуть, что этим отношения чрезвычайно интересны и поучительны, но, будучи теоретиками языка, ни в коем случае мы не можем по своему вкусу подвергать их систематическому анализу. Все же напоследок стоило бы каждое систематическое рассмотрение заключать содержательным выводом о том, что в значении композиции многое дается намеком и нуждается в уточнении сообразно с предметом, как в серии слов: Backofen, Backstein, Backobst «духовка, кирпич, сухофрукты'¹ и т.д., — к рассмотрению которой мы то и дело возвращаемся. Тот, кто когда-либо стоял перед необходимостью изложить по-английски научные идеи, сформулированные на немецком языке, может красочно рассказать о часто возникающих затруднениях, связанных с потребностью эксплицировать по-английски лишь намеченные по-немецки отношения; по моему опыту, это, как правило, удобные немецкие композиты, которые там почему-то отказываются принимать банковскими чеками и заставляют разменивать.

Итак, еще раз нашел подтверждение тот факт, что среди немецких композитов вновь появляются все способы соединения предложений. Однако наряду с этим нельзя не признать и другого факта, того, что в любом случае можно совершенно корректно показать, какой полевой разрыв существует между типом сочетания в композите, характеризующем его как слово, и полем предложения, в которое входит этот композит. Например, если некто den Schuhmacher oder den Gesundbeter oder den Tagdieb durch bleut «отлупит сапожника, или знахаря, или тунеядца», то «аккузативное» значение элемента Schuh «сапог» и т.д. не будет иметь ничего общего с употреблением падежа в поле предложения, поскольку там с тем же успехом мог бы стоять, например, генитив. В конечном итоге именно это представление о полевом разрыве послужило основой для сопоставления композитов с придаточными предложениями в изящно написанной книге Германа Якоби «Композит и придаточное предложение»². У композита и придаточного предложения между собой много общего. Но они различаются тем, что развитое придаточное в отличие от четкого композита не способно к образованию полевых значений и, например, как целое не может присоединять к себе падежные форманты, как «Akropolis» или «Mannsbild». Не стану оспоривать тот факт, что среди композитов есть переходные явления; таковы примеры, относящиеся к четырем последним группам по списку Г. Пауля, то есть те самые «предложения-композиты», которые не способны к образованию поля, но всюду, где могут быть употреблены, лежат в поле предложения, как эрратические валуны¹ или как вокативы и междометия. Точно так же в большинстве языков происходят интересные полевые фузии между управляющими и зависимыми предложениями. Тем не менее нам пришлось бы отказаться от многих положений теории языка, попытайся мы скрыть возникающий во многих местах нормальный полевой разрыв на том основании, что иногда приходится сталкиваться с из ряда вон выходящими промежуточными явлениями. Ведь они представляют собой чрезвычайно эффективные шарниры в человеческой речи и образуются в свою очередь в результате полевого разрыва между зависимыми предложениями; а при полевом разрыве между композитом и предложением возникает нечто существенно иное. Более подробно эти представления будут изложены в последнем параграфе книги.