Два государства для двух народов – фэнтези Орли Рубинштейн
| Вид материала | Документы |
- Фэнтезийные страны Джона Рональда Руэла Толкиена и Клайва Льюиса, 120.22kb.
- Темы рефератов Образование Древнерусского государства. Норманнская теория и её критика, 38.16kb.
- Договор о создании союзного государства раздел I. Общие положения, 573.98kb.
- Д. М. Дудко славянская фэнтези: вчера, сегодня, завтра, 100.81kb.
- Изучение литературы народов россии как условие приобщения школьников к культуре и национально-духовным, 88.93kb.
- Литература \"фэнтези\" и эскапизм» Фрагмент программы «Поверх барьеров», 102.94kb.
- Евера, Сибири и Дальнего Востока рф, 5 учёных, 5 представителей органов власти и управления,, 52.85kb.
- Мифы Древней Эллады. Ф. Ф. Зелинский. Сказочная повесть Эллады. Р. И. Рубинштейн. Мифы, 80.76kb.
- О взаимодействии жанров литературной сказки и фэнтези в детской английской литературе, 50.84kb.
- Мифы Древней Эллады. Озерецкая Е. Олимпийские игры. Знаменитые греки. Жизнеописания, 14.67kb.
"22" № 154
• ДВА ГОСУДАРСТВА
ДЛЯ ДВУХ НАРОДОВ –
фэнтези Орли Рубинштейн
• РЕЧЬ ЕЛЕНЫ БОННЭР
К НОБЕЛЕВСКОМУ КОМИТЕТУ
и норвежской общественности
• МИР КАК ВОЛЯ
И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ –
эссе Александра Воронеля
• СОЦИОФРЕНИЯ – социальная
психопатология в диагнозе
Анатолия Добровича
СОДЕРЖАНИЕ
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Орли Рубинштейн. Рыба на безводье. Перевод Михаила Рахлина
Виктор Голков. Так исчезло мое поколенье...
Яков Шехтер. На пустом месте
Марк Вейцман. На скрипках времен
Галина Подольская. Голубой топаз
Марина Бородицкая. Встаньте, кто помнит...
Марьян Беленький. Монологи
ЛИТЕРАТУРНЫЕ РЕФЛЕКСИИ
Михаил Копелиович. Кроткая (Случай Марии Петровых)
Константин Кикоин. Орфей, вернувшийся из ада
СЕГОДНЯ И ВСЕГДА
Александр Воронель. Мир как воля и представление
Приложение. Письмо Менахема Бегина послу США
Елена Боннэр. Выступление на конференции в Норвегии
Анатолий Добрович. Социофрения
НАЧАЛО НАЧАЛ
Иосиф Букенгольц. Вслед за Моисеем
НЕОТМЕНИМОЕ ПРОШЛОЕ
Михаил Румер-Зараев. Меч отмщения
Ефим Спиваковский. Сквозь вечный страх
ОТКЛИКИ
Абрам Торпусман. Достойное пополнение перспективного жанра
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
Орли Рубинштейн
РЫБА НА БЕЗВОДЬЕ
1. Иерусалим
По-моему, бабушка ушла от него в тот именно год, когда страну разделили на три части и появилась "Палестина-А". Им-то как раз это оказалось на руку: меньше страданий, да и управились быстрее. Поскольку тогда он еще жил в Иерусалиме, а Иерусалим остался в демилитаризованной зоне, то есть – ни нашим, ни вашим, и так просто ни войдешь, ни выйдешь. Всюду солдаты – их, наши, ооновские, американские, – и внутри города, и снаружи, у всех документы проверяют. У бабушки четыре сына, и все разные, почти как в пасхальном ритуале: добрый, злой, простой и никакой. Асаф, Ионатан, Амир и Таль. Как считает бабушка, тот, что добрый, похож на Авраама: своего отца и бабушкиного первого мужа. Злой – его брат-близнец. Насчет же третьего, простака – порой бабушке кажется, что этого она успела заиметь за те два месяца, что прожила у тети, к которой сбежала.
А Таль родился, когда его брату-добряку – моему отцу, между прочим, – было одиннадцать, и получился он, Таль, в точности его папа – просто себе мальчик, красивый и удачный.
Вот когда Талю было шесть, а страну поделили натрое, в том году бабушка от него и ушла. Он уже и тогда был молчун, но тут разговорился, просил, умолял, убеждал, что с ним ей будет лучше, чем без него. Все напрасно.
Уж и то чудо, что он хоть пытался. Я с бабушкой двенадцать лет знакома, и с первого же года уразумела: уж если она кого приговорила – амнистия не светит. И даже – смягчение приговора. Чья апелляция, каковы доводы защиты – не важно. После того как бабушка свою речь окончила – ее ничем не проймешь. Уши не слышат, глаза не видят, губы сжаты, и, кроме "нет", ни слова из них не вытянешь.
А он-то ее почти целых семнадцать лет знал.
А прошло с тех пор еще восемнадцать.
2. Ифат и Хаим. Допрос
– Давайте-ка отвлечемся от сухих фактов. Скажите, та малышка и в самом деле – ваша жена?
– В самом деле или не в самом, не знает никто. И, уж точно, не я. Но она мне жена.
– Скучаете?
– Скучаю.
– А знаете, она ведь там, снаружи, по три-четыре часа каждый день проводит. Просто тяжко смотреть. Не кричит, не плачет. И даже о свидании не просит. Вот просто сидит, улыбается, "здравствуйте", "до свидания".
– Это она так свидания добиться думает.
– Возможно. А пожалуй, такое терпение стоит вознаградить. Терпение в нашем деле – это все, знаете ли.
– Знаю.
– Кофе?
– Не откажусь.
– Разумеется. Иначе я бы не спрашивал.
– А мне-то что? Ваши коллеги в России тоже кофе предлагают или покурить, только не дают.
– Но мы-то не в России, Хаим.
– Вот это верно. Слушайте, а вы и в самом деле такой добрый, готовы воздать за терпение? Думаете, вы мне – свидание каждый день, а я вам выложу что-нибудь, да?
– Я надеюсь, что если вы будете встречаться с женой каждый день, у вас хватит воображения представить себе, что ее ждет, когда ваши встречи прекратятся. Молодая женщина, без мужа... Подумайте на эту тему – потом скажете, что решили. Идет?
– О! Теперь следователь как следователь, а не баба какая-то.
– Так, может, и вы мужиком станете и начнете говорить, наконец?
– Болтать языком – это не по-мужски. Мужчина должен молчать. Друзья у вас есть?
– Есть.
– И вы бы им такое сделали – то, что требуете от меня? Продали бы их по дешевке?
– Нет.
– Так чего же вы от меня хотите?
– А у вас выхода нет. Не продадите – будете еще сколько-то лет сидеть.
– Так найдется, чем сесть. Я же не змея.
– А жена?
– И у нее найдется.
– А вы не боитесь за...
– Ну, ему-то амортизация не повредит! А кроме того, она будет ждать.
– Это с чего бы такая уверенность?
– Однажды уже ждала.
– А, так у нее – опыт?
– Вот именно. Просто Пенелопа.
– Что-то не похожа она на героиню мифа... Вроде вполне современная женщина.
– Какая наблюдательность!
– Вы что-то сказали?
– То, что слышали. Можете записать.
– Да незачем. Все и так записывается.
– Кто-то мне кофе обещал...
– Будет, будет. Пойду приготовлю. А вы тут пока посидите, о жене подумайте.
* * *
– Кофе прямо домашний.
– Так ведь мой дом – здесь.
– Что же, у вас жены нет, детей?
– Да вот, не нашел. А неужели она вас не просила все рассказать да вернуться поскорее?
– Ну, это вы сами должны знать. Нас же все время записывают.
– А вдруг она уже и не хочет, чтобы вы вернулись? Может, ей от вас отдохнуть хочется?
– Может быть.
– И вы это так спокойно?..
– Просто я знаю: она будет ждать.
– Блажен, кто верует. Все-таки я бы на вашем месте все рассказал – и домой.
– Но вы же не на моем месте.
– Слава Богу!
– А вы не будьте так уверены.
– В чем?
– Что на моем месте так уж плохо.
– Не скажете ли, почему?
– Охотно. Во-первых, потому что я не предаю друзей, во-вторых, потому что у меня есть жена, которая об этом не просит.
– Ну, заговорит подследственный или нет – это только вопрос нажима. Кого – мытьем, кого – катаньем. В конце-то концов все птички запоют.
– До зоологии дошло? Хорошо!
– Женщина – та же птица. Уговорить ее как следует – и улетит.
– Ну и пускай.
– Вот ведь какой беззаботный!
– Не пойму, при чем тут вообще зоология, мифология какая-то! Взгляды у нас разные, вот и все. Что поделаешь?
– Что-то все-таки делать надо. Мы же тут шесть недель кряду сидим. Я вас уже как облупленного знаю. Да и вы меня – во всех подробностях. Пора бы этот роман дочитать. Давайте рассказывайте – и все дела. Потом посидим где-нибудь, кофе попьем.
– В России, если кто посидит за столиком с вашими коллегами, останется без друзей.
– Так и вы останетесь, я думаю. И без друзей, и без жены.
– Друзья-то меня не бросят. А жена – это судьба. Суждено – будет со мной, нет – улетит.
– Слушайте, я вам уже просто завидую. Все – по полочкам. На каждый вопрос – готовый ответ. Законы. Судьба. Какой счастливый человек!
– Сказал же я: если вы не на моем месте, погодите, по крайней мере, с благодарностью. Друзей, как я понял, у вас нет. Жены – нет. Коллеги вас не любят. Вот только я один у вас и остался. И как раз меня-то вы и хотите в бараний рог согнуть.
– Что поделаешь? Чем богаты... Ведь и вы свою малышку подмяли. Уши ей прожужжали о святых принципах мужской дружбы, а теперь вот на судьбу полагаетесь: авось не бросит. И что в этом хорошего, не понимаю.
– А вы попробуйте.
– Что?
– Понять.
– Не могу. Кстати, друзья на вас уже рукой махнули. Вас для них больше нет. И с чем же вы остались? С принципами? Вот, понимаете ли, принцип такой у человека: "Птичками не торгую". Так ведь нет у вас птичек-то.
– Как я погляжу, вы дока по части птичек. Для человека, который всю жизнь – в бетонной коробке, за двойными стенами, да с магнитофонами, это даже странно.
– Нет здесь двойных стен, это же не Россия.
– А что здесь есть?
– Умелые следователи.
– Оно и видно. Профессионалы! Шесть недель, уйма протоколов – и ничего. Молодцы ребята, ничего не скажешь.
– Есть предложения?
– В Москву пускай слетают, поучатся допрашивать.
* * *
– Ну, так как?
– Да никак.
– Разговаривать надоело?
– Так слушать ведь нечего.
– А давайте я что-нибудь вам расскажу, ну, кроме того самого.
– Вы очень любезны.
– Да и вы – мужик неплохой. Так что, молчать будем?
– Ну, давайте.
– Скажите, а моя жена – она осунувшейся не выглядит?
– А, я заметил. Видно, беременна?
– Вы вот что. Глаз-то на нее шибко не кладите.
– Это почему же? Я же вижу, женщина достойная. Сильная. И ждать умеет. Я всю жизнь искал именно такую.
– Вам не светит.
– Думаете?
– Уверен.
– Поспорим?
– На женщин не спорю.
– Нет-нет, не на жену, на принцип. Если она со мной... чашечку кофе выпьет, вы мне все расскажете, идет?
– Она не согласится.
– А давайте попробуем.
– А давайте не будем.
– Так у меня есть шанс все-таки?
– Есть.
– Итак?..
– Итак, я молчу.
3. Иерусалим
Росла я вначале, как и все, у мамы с папой (это – тот, что "добряк"). Когда мне было четыре года, мы с отцом однажды вдруг обнаружили, что мама пропала вместе со своим выходным платьем. Вот так я к бабушке и попала – "временно", как ей почтительно объяснили. Да! В тот же день, что мама, исчез и мой дядя-"злодей", и не связать обе пропажи не смог даже другой дядя – тот, что звался "простаком".
Бабушка, казалось, вот-вот разорвется от сразу двух переполнявших ее чувств: радости от того, что я – с ней, а папа избавился от "этой злодейки", как она называла маму, и гнева, который она обрушивала на маму с дядей.
О нем я услыхала в те же годы – от отца и его братьев. Говорили, у отца с ним какие-то особые отношения. И у младшего брата – Таля – тоже. Как рассказывали все четверо, их мама просто пылала, а он вился вокруг нее, охлаждая ее пыл и следя, чтобы искры кого-нибудь не обожгли.
Бабушка на эту тему вообще помалкивала.
Ну вот, осталась я у бабушки на время – и по сей день. Отец потом опять женился, так что у меня есть еще два брата. Пробовал он как-то разобраться со своей матерью насчет меня. Просил вернуть меня, ластился, подлизывался, доказывал, что место ребенка – у отца. Бабушка была неумолима. Да я и сама не хотела от нее уходить.
"Злая натура, – объясняла мне бабушка, – повторяется через поколение. Ты – такая же, как я, злюка, и место тебе – у меня".
Примерно через год после маминого исчезновения на меня вдруг посыпались письма и звонки от нее. Этого потока бабушка как бы не замечала – она подчеркнуто игнорировала маму. Так что все оставались довольны: мама, которая писала, папа, который жил на соседней улице, бабушка, которая рядом. Можно было жить спокойно – насколько вообще это получается рядом с бабушкой.
И вот как-то, месяца три назад, возвращаюсь из школы – а бабушка дома. Это в мои планы не входило: я как раз собиралась сигарету выкурить, которую утром утащила из бабушкиной сумочки. Вдобавок, я просто испугалась. Бабушке еще и пятидесяти пяти нет, а она работает, не то, что многие другие. Обычно я ее целыми часами жду, а то и днями. Так что времени у меня хватает, чтобы порыться – с восторгом, но осторожно – в ее бумагах и покурить ее сигареты.
Итак, она была дома. И как раз – в моей комнате. Сидела с листом бумаги в одной руке, зеленым конвертом – в другой, с сигаретой – во рту, и – молчала. Напуганная такой картиной, молчала и я.
– Мама хочет тебя забрать, – сообщила бабушка, стряхивая пепел на ковер.
Обычно я по этому поводу отпускаю что-нибудь ядовито-злое.
– Кто?
– Твоя мать. Помнишь? Та злодейка, что родила тебя.
– А-а, вот оно что.
– Надо найти его. – Бабушка вложила письмо в конверт и вдавила окурок в цветочный горшок на подоконнике с такой силой, будто это он, окурок, во всем виноват.
– Кого, папу?
– Какого папу?
– Моего.
– С чего это вдруг? Он сперва перепугается, а потом и отдаст тебя – от большой доброты.
– Да что я – вещь?
– Именно, что вещь, поскольку тебе двенадцать лет, так что тебя можно перебрасывать туда-сюда.
– Так кого искать-то?
– Его. Он же – адвокат. Он мне... нам поможет.
Вот так, из-за этой злодейки, у которой вдруг материнские чувства взыграли, бабушка мне кое-что открыла и отправила к нему.
Стоя в ожидании у блокпоста на въезде в Иерусалим, я думала о том, что бабушка его с прошлого века не видела. Ну да ладно, папа не зря говорит, что я из всего делаю драму.
Всю дорогу в такси, поневоле слушая то, что вколачивало в уши монотонно бормотавшее радио, я пыталась представить, что он скажет, когда откроет дверь.
Открыл. А ведь он, пожалуй, не намного моложе бабушки. Худой, узкоплечий, невысокий очкарик. Полная противоположность тому, что я себе представила по рассказам отца и деда. Я-то ожидала, что увижу этакого детину, богатырского сложения и, уж конечно, не в очках.
Как всегда со мной в такие моменты истины бывает, у меня разом вылетели из головы все приготовленные для начала разговора слова – целых семь! – и все, на что меня хватило, это: "Здравствуйте, я от бабушки..."
С минуту он внимательно на меня смотрел – глаза у него, как я заметила, какие-то особенные, зеленые. Потом улыбнулся и со словами: "А! Ты, верно, дочка Асафа", – приглашающим жестом распахнул дверь.
Очень мне хотелось спросить, зовет ли он папу еще и "добряком" или только, как сейчас, – Асафом.
– Как ты выросла, – и с этими словами он провел меня в комнату. В жизни не видала такого кавардака! Слева – огромное окно. Рядом с ним – фотография, тоже огромная, во всю остальную часть стены. С фотографии улыбалась молодая женщина. Моя бабушка.
– Вообще-то мне только двенадцать, это я просто такая высокая, – пояснила я извиняющимся тоном, – толстая и неуклюжая, – и про себя добавила: "слишком".
– Совсем нет, – пододвинув стул, он уселся напротив. – Ты на отца похожа. Такая же высокая и красивая.
– Я уже восемь лет у бабушки живу. У нее еще шесть внуков есть. Они живут с родителями.
– Таль холост, – он не спрашивал, а сообщал как факт.
– Верно. Ему только двадцать четыре. Хотя я уже была у папы в эти годы.
– Так, значит, бабушка прислала тебя ко мне, думая, что я сижу дома, раз в университете каникулы. А если бы не сидел? – И он поднял руки, словно сдаваясь.
– Ну да, – ответила я, – вы же знаете, если бабушка что решила, так и должно быть, – и точка.
– А речь у тебя – как у нее, – и сняв очки, он вышел.
– Голодная небось, – послышался откуда-то его голос, – и пить хочешь.
Нахалка я тоже в бабушку, поэтому отправилась следом – осматривать квартиру. Ну, и увидеть, какое у него лицо делается при мыслях о бабушке.
В кухне было прибрано, чего не скажешь о квартире в целом, – это мне сразу в глаза бросилось, пока я проходила по коридору.
– И есть хочу, и пить хочу, – сообщила я, возникая у него за спиной.
– А, ты уже здесь, – смахнув что-то с глаз, он вернул очки на место. – Глазунью и шоко будешь? – Не успела я удивиться, откуда ему известны мои вкусы, как услышала: – Халва тоже есть.
"Ну, это уже – отпад!"
Будто услыхав мои мысли, он пояснил:
– Твоя бабушка все это тоже любит.
Он приготовил глазунью из шести яиц, шоко на вскипевшем молоке, тоненькие ломтики хлеба с горкой халвы на них. Все, как у бабушки. Даже пенку заранее снять догадался.
Поев, вытащил из ящика позади себя табак, курительную бумагу, свернул самокрутку... Но, не донося до рта, улыбнулся чему-то своему и протянул мне.
– Предпочитаю из пачки, – не растерялась я.
Он снова потянулся к ящику и вытащил пачку сигарет. Тех, в которых мало никотина и фильтр здоровенный. Бабушка таких по три пачки в день выкуривает.
Посидели, покурили.
– А вам сколько лет?
– Я моложе твоей бабушки на семь лет без двух месяцев.
– А ее мужем вы тоже были?
– А сколько их всего было?
– Четыре.
– Считая того, который отец Амира?
– Не-а...
– Так она опять выходила замуж?
– Ага.
– И дети есть?
– Только те четверо, что вас помнят. – Я вдруг подумала, что это его утешит.
– И теперь она замужем?
– До сих пор. Хоть он и умер уже.
– Кто? Ее муж?
– Ага. Вот уж с кем она душа в душу прожила. И сейчас – тоже. Все время с ним разговаривает.
– А с ней все в порядке?
– В смысле, нормальная ли она?
– Вроде того.
– Все как всегда. Вы же ее знаете. А что до разговоров с Ицхаком... Уже, говорит, не один год множество людей на свете ходят по улицам и бормочут себе под нос. Она делает то же, только без мобильника.
– А от чего он умер?
– Ну, он уже очень был старенький. Однажды утром мы с бабушкой встали – а он в салоне сидит, в кресле. Видно, специально перешел туда на рассвете из постели – умереть, так чтобы бабушка не сердилась за беспорядок.
Тут ему пришлось снять очки, потому что от смеха у него слезы из глаз брызнули, он уж и перестал смеяться, а они все текли.
– Как похожа ты на свою бабушку, не правда ли?
– Такая же злюка, хотите сказать?
– И ты тоже всех вокруг убеждаешь, что ты – злюка?
– Так это же правда.
– Чушь, – он улыбался. – Мало знал я людей с таким добрым сердцем, как у твоей бабушки. Только признаваться не хотела.
– Они тринадцать лет были женаты, – уведомила я его, хотя он и не спрашивал. – Два года назад он умер. Я страшно его жалела. А бабушка до сих пор на него сердита. Ему семьдесят было, но очень был славный. Бывало, бабушка на него кричит, а он улыбается… На других она своими резкостями страху нагоняет, а он так прямо в восторг приходил от ее рулад. И потом (говоря это, я даже не всплакнула…) очень он меня любил… Еще когда я не жила у них, он гулял со мной подолгу и много рассказывал – про почвы, про зверей, растения, явления природы всякие. Папа и дяди говорили, что он им вас напоминает. Не внешне, – поспешно добавила я, тут же об этом пожалев.
– Да, бабушке всегда нравились крупные мужчины. Между прочим, а почему ты вообще к ней жить перешла? – спросил он, выдержав некотрую паузу (в знак почтения к широкоплечим мужчинам, вероятно).
– Потому что мама сбежала с Ионатаном.
– Ионатан! – Он аж на стуле подскочил от ужаса. – "Злодей"!
– Ну да, мой дядя Ионатан.
– А бабушка уж и вскипела, а?
– "Вскипела" – не то слово, даже ни капельки не похоже на то, что с ней сделалось. Да и со всеми нами.
– Да уж конечно.
– Потому-то меня к вам и прислали. Мама и Ионатан хотят, чтобы я жила у них… А там и так двое детей. Бабушка бумагу из суда получила. Вот. – Я вытащила из сумки бумагу, пожалев мимоходом, что не захватила пижаму. А как бы в ней уютно было бы сидеть в доме "господина судьи". Тем временем он – по-прежнему в очках – закурил сигарету – из тех, которыми угощал меня, – и, выпрямившись, как часовой у знамени, погрузился в чтение, а я тоже закурила.
– Даже бабушка твоя только в тринадцать лет впервые закурила.
– А вы-то откуда знаете? Ей же двадцать один был, когда вы познакомились. Вдруг она вас обманула?
– Ничуть. И потом, когда мы познакомились, ей еще не было двадцати одного года.
– Так вы еще такой маленький были!
– Ну, не такой уж и маленький. Почти четырнадцать.
– Ну и?..
– Ну и... – повторил он машинально. – А что, тебе ничего не рассказывали?
– Мне-то как раз рассказывали. Но я от вас хочу услышать.
– То есть – кто рассказывал?
– Папа. Дяди. Да и бабушка немножко.
– Что значит "немножко"?
– Да, по сути, ничего.
– Я себе представляю.
– А вы женаты?
– Да не то, чтобы…
– А почему?
– А как ты думаешь?
– Как выражается папа, я склонна все слегка драматизировать, поэтому я думаю (в моем возрасте это так естественно), что вы любите бабушку.
– Ты права, – тихо ответил он.
"Пришла, увидела, победила", – мелькнула у меня мысль.
– Так вы были вместе?
– Не то, чтобы точно так, да и недолго.
– Может, объясните?
Казалось, "его честь", как его называла бабушка, давно позабыл о моем присутствии. Молча он смотрел куда-то прямо перед собой. Я мысленно провела линии от его глаз до стены и уткнулась взглядом в фотографию. Здоровенная молодая женщина в мокрой майке на голое тело, без лифчика, в купальных трусиках, уплетает кукурузный початок. Сочный снимок. При взгляде на него кушать хотелось. Эта женщина была – моя бабушка.
По рассказам папы, "его честь" увлекался фотографией. Особенно он был захвачен фотографированием бабушки. А ведь верно, в альбомах полно ее фотокарточек. И ни одной – его. Зная бабушку, можно предполагать, что она их оттуда изъяла... А ну как он и не встанет больше, так и останется сидеть неподвижно и прямо, уставясь на бабушку с кукурузой? Это и мне тут навеки оставаться? Потрясенной тем, как бабушка сразила человека наповал.
– А вы не подумывали просто вернуться как-нибудь – и все?
– Подумывал, и не раз.
– Но ведь не пришли.
– Не пришел.
– Вы боитесь ее.
– Нет.
– Так почему же?
– Она так решила. Я знал, что она сама придет, если захочет – или если я буду ей нужен.
– Но этого не случилось
– Не случилось
– Она никогда не придет. – Я почувствовала, что просто обязана не оставить у него никаких иллюзий насчет бабушки.
– Никогда не придет.
– Но она прислала меня.
– Верно. Прислала тебя, – и он улыбнулся. Славная у него была улыбка, и весь он походил на кузнечика.
– А кофе пить в твоем возрасте уже можно?
– Еще нет, но если черный – можно возрастом и пренебречь.
Он встал и занялся приготовлением кофе. Кофе получился крепкий, не жижа, как у бабушки.
– А бабушка уже научилась кофе варить? – он будто прочел мои мысли.
– Вот то-то, что нет. У нее...
– Справка есть на этот случай, – окончил он за меня один из бабушкиных перлов.
Мы рассмеялись. Смеясь, он казался моложе, но начинал ужасно походить на кузнечика. А седины многовато. Вот у бабушки в волосах до сих пор сплошная чернота.
– Как она меня называет?
– Как правило, никак.
– А в виде исключения?
– Его честь, господин судья.
– Но я не судья.
– Знаю, я у папы спрашивала.
– А почему она так меня называет, тебе папа объяснил?
– Она еще вас "джимини" называла, и говорила, что вы всегда разбирали всякие ее темные дела.
– Дела не были темными, и никогда я их не разбирал. У нее привычка была натворить что-нибудь, а потом защитительные речи произносить передо мной. Немедленно занимает оборону. Зарывается в окоп. Открывает огонь по врагу.
– Этим врагом были вы?
– Никогда.
– Я чувствую.
– А еще что ты чувствуешь?
– Что у вас много чего можно спросить.
– А что, у папы нельзя?
– Можно и у папы, только вот ответа не всегда дождешься.
– А от меня дождешься?
– По-моему, да.
– Ну, спрашивай.
– Ну, прежде всего: как это четырнадцатилетний парень может стать дружком женщины, которой двадцать один год?
– Почти.
– Ну, почти.
– Он начинает нянчить ее сына.
– Это – папу моего?
– Да.
– Не верю.
– Придется поверить.
– Так это и началось?
– Именно так.
– И вы стали любовниками?
– Не сразу. Сначала она меня сторонилась. Я же был довольно-таки уродлив.
– Очень мило с ее стороны.
– С ее стороны это вполне нормально. Сторониться вначале новых знакомых – очень умно.
– И я такая же.
– Похвально.
– Да уж лучше, чем все эти вечно влюбленные – и вечно несчастные.
– Да, сразу видно, что растила тебя она.
– Я же говорила. Ну, а дальше?
– Дальше она разошлась с Авраамом. Твоему отцу было полгода. И тут я стал необходим. Жизненно.
– А с чего это она от мужа ушла?
– Вот о причинах ее разводов я никогда не стремился узнать.
– А о причинах браков?
– Честно говоря, тоже.
– А что за человек был Авраам?
– Он был социальный работник.
– По профессии или по характеру?
– И то, и другое.
– Да, таких она не выносит.
– Порядком.
О чем он думал в эти минуты? Вспоминал? Клял себя за попусту растраченные годы? Или наоборот, радовался, что потратил их не зря? Папа говорил, что люди ищут своим поступкам какое-нибудь достойное объяснение – вот и этот нашел – для себя и всяких любопытных девчонок: мол, бабушка его прогнала. Может, не попадись ему на пути бабушка, он все равно так бы один и остался в своей захламленной крепости. Значит, тут какая-то другая причина. Что-то странное, что взрослые сами себе устраивают. Как раз такие вещи только распаляют мое любопытство. Все хочу узнать. Все причины и все последствия. Например, большой секрет про моего дядю Амира. Почему это бабушка никогда мне не рассказывала, кто его отец? Я его тысячу раз себе представляла. Бывало, у встреченных на улице стариков ищу сходство с Амиром. В рисунке бровей. В изгибе верхней губы. Ну хоть бы крохотное сходство! Но вот он, Итамар, верный хранитель бабушкиных тайн, – может, хоть что-то знает об этом?.. – Скажите-ка, – внезапная мысль пришла мне в голову, – а родители у вас были? Они-то что говорили насчет этой связи?
– Были родители. Отец покончил с собой, когда я был еще ребенком. А мать была совсем другой породы.
– Да ну?
– Ну да. Она считала, что уж если полюбишь кого, то "иди с ним" повсюду. Мне хотелось побольше быть с твоей бабушкой, ну а мама меня любила.
– Ну, дальше, – подстегивала я его. А то он так отвечал, как обычно старшие говорят, когда хотят поскорее от тебя отделаться и вернуться к своим делам.
– К тому времени, когда началась война, мы уже снова были вместе – и долго. А положение в стране тогда было такое. По дорогам мало кто ездил. То есть, конечно, ездили, но только согласно приказу о мобилизации, по повесткам: либо мобилизованные, либо те гражданские, которых в связи с тем же приказом эвакуировали, не давая опомниться, с территории, ставшей потом демилитаризованной зоной. Эти два потока двигались без всякого энтузиазма, поневоле: и солдаты, и гражданские. И ведь подумать только: стоило бы им поменяться направлениями – и все остались бы довольны. Мирное население хотело остаться дома, даже под угрозой внезапной войны. А солдаты предпочли бы границы охранять, а не отправляться на спорные территории.
– Ну а вы? – вернула я его от политической истории к семейной: его и бабушки.
– Она обо мне беспокоилась. И я этим воспользовался. А потом началась война. Меня призвали. Как ты знаешь, война недолго продлилась, и потом, дважды я побывал дома. Мы стали еще ближе друг другу...
Он замолчал. Но я притормозить не могла.
– До самого интересного дошли – и молчите.
– Пожалуй, ты права. Но это не затем, чтобы распалить публику, ты же понимаешь. Между прочим, это...
– ...Вы уже не раз рассказывали, – закончила я за него.
– Именно так.
– Так что ж в миллионный раз вы задумались?
– Привычка... – начал он.
– Плохая привычка, – прервала я.
– Так на чем мы остановились?
– Война кончилась.
– Я пришел, зная, что она ждет меня. И она ждала. Мы были вместе. Все время, что страну делили. Тогда резали по живому. И с другими народами такое случалось, если их завоевывали. Под чужеземной властью. Тогда людям приходилось бросать насиженные места. А здесь при избранном правительстве – такое. Потому некого было ненавидеть. Хотя некоторые нашли, кого. Больно было всем. Места нашего детства оказались расколотыми. Карта, которую мы рисовали первоклашками, перестала соответствовать реальности. А поди нарисуй карту с враждебными анклавами. Прямо внутри нашего народа засел чужой и вражеский. Вроде как раковая опухоль. У самых ограждений разместились эвакуированные. Беженцы. Тяжелое время было. Какое-то нереальное. Все так быстро случилось, что привыкнуть было невозможно. Крутой, на сто восемьдесят градусов, поворот. Ничего не разберешь. И вот, как-то утром, уже после окончания раздела, она вдруг встает и объявляет: все решено окончательно – я должен уйти.
– Может, разница в возрасте что-то значила?
– Насколько я понимаю, ничего.
– А как бабушка выглядит, вы себе представляете?
– Представляю, насколько могу
– Хотите, помогу?
– Хочу, – и повторил с улыбкой: – Хочу.
– Значит, так. Сравним с вот этой фотографией в вашем занехаянном салоне: не такая она худая, как там, но и не намного полнее. Волосы, в основном, и теперь черные. Морщины появились... – Взглянув на него, я поднялась со стула и встала напротив. – Не так, как у вас, – я коснулась уголков его глаз, – а вот тут, тут, и тут, – показывала я на его лице, где у бабушки морщины. – Но, в общем, она хорошо выглядит.
Я продолжала молча стоять. Итамар сел. С мечтательным видом провел пальцем по лицу, словно ощупывая бабушкины морщины, и снова уставился на фото с кукурузой.
– Слушайте-ка. – Я решила, что обязана его развеселить. – Как переменилось все прочее, у меня нет данных. – Тут ему пришлось опять снять очки, и прошло немало времени, пока он не перестал смеяться.