Geum.ru

Из книги «Свет и тени: от Ленина до Путина. Заметки о развилках и персонах российской истории. М., «Культурная революция», 2006

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8
он развязал революционную стихию и не заметил, как поднятая им волна, накрыв его с головой, вознесла на своем гребне совсем иные силы, полные решимости гораздо дальше него продвинуться в подрыве основ существовавшего социального строя.

Что касается сферы международных отношений, где, как принято считать, Михаил Сергеевич добился наибольших успехов, обеспечив себе в итоге Нобелевскую премию мира, то, думаю, недалек от истины философ и публицист С. Земляной, который называет Горбачева «комическим простаком в мировой политике». По его словам, он «купился» на американскую провокацию с СОИ, закрыл космические программы СССР («Энергия» и «Буран») и подписался под поражением в «холодной войне» («Литературная газета», 2003, №25). Список упущений, уступок и откровенной сдачи позиций Советского Союза генсеком-президентом может быть гораздо более значительным. Отнюдь не уверен, однако, что он во всех случаях был только «комическим простаком». Насколько мне известно, о «себе любимом» он не забывал никогда и ни при каких условиях.

Горбачев, судя по всему, и в самом деле - то ли в силу своей провинциальной наивности, то ли еще по каким причинам – всерьез поверил в озвученную им, видимо, с подачи А. Яковлева и Э. Шеварднадзе, концепцию «общечеловеческих ценностей». Более того, в то, как подмечал бывший первый зам. министра иностранных дел СССР Г. Корниенко, будто «весь мир живет по этим ценностям и нам надо, задравши штаны, догонять всех. И не имеет значения, порезать ли лишнюю ракету, сделать ли лишнюю уступку. Завтра все будем брататься и целоваться. Хотя сегодня видно, что Запад не был намерен отступаться от своего святого принципа защищать свои интересы». Будучи очевидцем всего того, что творил Горбачев во внешнеполитической сфере, Корниенко рассказывает, что, например, встречаться с Дж. Бушем на Мальту в 1989 году Горбачев поехал без всякой концепции по германскому вопросу. И когда Буш заговорил о Германии, Горбачев был готов на все, чтобы только получить 15 или 20 миллиардов долларов и предотвратить крах в советской экономике, который во многом стал результатом его собственной политики. «Сейчас из архивных документов, опубликованных на Западе, ясно: можно и нужно было решать германский вопрос так, чтобы, во-первых, наши интересы безопасности были гораздо лучше обеспечены, во-вторых, семь шкур содрать с Запада. И Бонн, и Вашингтон могли согласиться, чтобы объединенная Германия, будучи членом политического союза НАТО, не входила бы в его военную организацию… Он [Горбачев] всех удивил. Он пошел гораздо дальше того, на что они рассчитывали. Когда канцлер Коль услышал, что Горбачев отдает на его решение вопрос объединенной Германии в НАТО, у него глаза на лоб полезли. Он ушам своим не поверил» («Коммерсантъ Власть», 14 марта 2005 года). Касаясь переговоров о воссоединении Германии, бывший зам. министра иностранных дел СССР И. Абоимов тоже свидетельствует: «Наши предложения сводились к следующему: если объединение все-таки случится, объединенная Германия должна выйти и военной организации НАТО… Объединение Германии было настолько важным вопросом для ФРГ, что они были готовы торговаться. Но мы так и не дали никаких предложений!» («Коммерсантъ Власть», 18 апреля 2005 года).

Горбачев обижается, когда его обвиняют в слабости, безволии и нерешительности, утверждает, что как раз мужества ему не занимать, что без смелости и решительности он не посягнул бы на святая святых – саму коммунистическую систему, ее партию, ее идеологию, не пошел бы на перестройку, демократизацию общественной жизни. За демократизацию – хоть и оказалась она довольно топорно проведенной, - честь ему и хвала! Уже говорилось о том, что очень много ценного было достигнуто им и на международной арене, особенно в области сокращения вооружений и избавления человечества от постоянной угрозы ядерного конфликта, существовавшей на всем протяжении «холодной войны». Хотя, надо сказать, и в этой сфере им было допущено множество просчетов, совершено немало непростительных уступок Западу. Что же касается провозглашенных им с такой помпой экономических реформ, то к моменту его прихода к власти они буквально носились в воздухе. Необходимость этих реформ созрела еще в 50-60-е и окончательно вызрела (если не перезрела) к 70-80-м годам. Их разработка началась еще при Андропове. И любой другой лидер, даже из числа относительно консервативных деятелей, все равно вынужден был бы так или иначе пойти на перемены, поскольку никакого иного пути спасения страны просто не оставалось.

Главный вопрос заключается в том, чего же он, Горбачев реально добился в экономике своими реформами? Это неприятный для него вопрос, потому что, если не прибегать к обычной для Михаила Сергеевича демагогии, следует признать, что в действительности ничего позитивного в результате его деятельности на этом поприще достигнуто не было. К 1988 году был вообще утрачен контроль государства над развитием экономики. Хозяйственные связи, как вертикальные, так и горизонтальные рушились.

Уместно привести здесь оценку складывавшейся тогда в стране ситуации, которую дал в не раз упоминавшейся книге «Был ли у России шанс?» один из ближайших помощников Горбачева А. Черняев. Подготовив на свой манер и проведя летом 1988 года XIX партконференцию, пишет он, Горбачев положил начало реальному отделению партии от государства, передаче всей полноты власти в стране Советам. Одновременно он провел реорганизацию центрального партийного аппарата и вывел из Политбюро и Секретариата ЦК лиц, еще сохранявших там посты с брежневских времен. Одним из результатов этой меры стало формирование «партийной» оппозиции горбачевскому курсу и лично генсеку. Никаких крупных мер по нейтрализации и пресечению этой оппозиции Горбачев не принял – по моральным соображениям и потому, что это противоречило самим принципам его реформаторских замыслов, его установкам на демократизацию строя. Но тем самым был дан простор для разрушительной деятельности – как со стороны ее противников, так и со стороны ее ультрарадикальных сторонников. В результате заменить партийно-государственную власть гражданской властью Советов не удалось.

«На это, - отмечает далее Черняев, - наложилось неожиданно быстрое разрастание национальных проблем и противоречий. Горбачев увидел их опасность уже тогда, но очень запоздал с формированием новой национально-федеральной политики… Государственный механизм стал расползаться. 1988 год вскрыл неэффективность начатых рыночных реформ… Отход от советских методов планового хозяйства и инициированные Горбачевым нововведения резко ухудшили экономическую ситуацию, а с ней и всю психологическую атмосферу в стране. На этой почве освоенный интеллигенцией и обиженными аппаратчиками “плюрализм мнений” позволил быстро “раскрутить” массовое недовольство политикой перестройки, самим характером горбачевского лидерства. В свою очередь это дало импульс к превращению критики “деформаций социализма”, “отступления от Ленина” в обвальное развенчание марксизма-ленинизма как идеологии и теории, началось отторжение социалистического строя вообще… [В 1989 году] советское государство как таковое начало рушиться. Центр власти – Политбюро – утратило авторитет и возможность добиваться выполнения своих решений. Оно стало местом дискуссий о неумолимо ухудшавшемся положении в стране. Фактически раскололось на горбачевцев и лигачевцев… Все более опасным для перестройки становилось упорное нежелание расколоть партию, сбросить бремя ее реакционной части. Партия на местах стремительно теряла властные функции. Советы оказались неспособными их взять на себя. Остается удивляться, как государство смогло просуществовать еще два года…»7.

Партийно-государственный аппарат, не понимавший и инстинктивно опасавшийся курса Горбачева, был окончательно сбит с толку его бесконечными шараханьями и импровизациями, а затем и вовсе деморализован. Повсеместно ощущалась слабость власти, оказавшейся в состоянии конфронтации с невесть откуда взявшейся оппозицией, а также с лидерами вдруг поднявшего голову националистического движения в республиках. Единственным по сути дела результатом неверно начатых и лишенных стратегии перестроечных реформ стало расшатывание всех устоев власти в стране. Блестящее, на мой взгляд, определение перестройки дал российский историк и политолог Г. Мирский: «Она была благородной по замыслу, смутной по концепции и бездарной по исполнению».


САМОЕ ГЛАВНОЕ и самое печальное заключается в том, что у Горбачева, несмотря на все стоявшие перед ним трудности, все же имелись возможности осуществить назревшие в стране перемены. И для этого не надо было что-то придумывать, соответствующий опыт был накоплен столетиями. Следовало только использовать этот опыт и применить его к условиям нашей страны. И тогда очень многое можно было решить. Другой вопрос, способен ли был он это сделать? Но это уже вопрос о масштабе его личности, его дальновидности и смелости.

Но вот эти-то качества и были у него в дефиците. Та смелость, которой он до сих пор кичится, заключается в основном в том, что он предпочел не чинить препятствий гибели больного, переживавшего тяжелейший кризис и нуждавшегося в лечении, умном, кропотливом приведении в порядок сложного государственного организма, так и не понятого Горбачевым. Вместо того чтобы научиться лечить, спасать этот организм, овладеть искусством управления им, наш генсек по существу самоустранился и позволил болезненным, но при умении излечимым процессам, погубить великую страну. Естественно, что на Западе, как и в отечественных неолиберальных кругах, это воспринимается чуть ли не как подвиг, как проявление смелости, мужества и политической прогрессивности Горбачева. Широкие народные массы нашей страны, напротив, воспринимают его деятельность как проявление невероятной близорукости и бездарности, а немалая часть общества – и как доказательство откровенного предательства Горбачевым высших национальных интересов. Как бы то ни было, фактом остается то, что вся перестроечная смелость Горбачева ушла в песок, обернулась настоящей трагедией, за которую уже столько лет расплачиваются лишениями, здоровьем, а нередко и жизнями огромные массы людей. Сам же «генеральный президент» оказался банкротом, хотя с поразительным упорством и старается доказать, что это не так.

А вот на конкретные действия, на самом деле требовавшие смелости и мужества, решимости у него явно не хватало ни в крупных, ни даже в относительно мелких вопросах. Приведу несколько примеров. Он не отправил Ельцина в 1987-м послом куда-нибудь в Габон или Коста-Рику. С 1987 по 1989 год не давал никакого хода экономическим реформам, а единственным результатом его нововведений стали льготные условия для строительных и других кооперативов, молодежных научно-технических коллективов, «заслуга» которых состоит главным образом в том, что они создали фундамент для будущего подъема «новых русских», обогащения всякого рода ходорковских. В 1991 году он не осмелился распустить Съезд народных депутатов РСФСР, объявивший вопреки Конституции СССР «войну законов» союзной власти, хотя после референдума 17 марта имел на это полное моральное и юридическое право. Ничего не предпринял против все более активно выступавших против его политики руководителей силовых ведомств, позже составивших костяк ГКЧП8. Не рискнул отдать и распоряжение об аресте прибывших к нему в Форос с предложением о введении чрезвычайного положения в стране О. Бакланова, О. Шенина, В. Болдина и В. Варенникова. (Хотя вполне мог это сделать: ведь сам признает, когда говорит, отвечая на вопрос, сколько офицеров охраны остались тогда верны президенту, что «тридцать два человека остались рядом со мной» («Новая газета», 18-24 августа 1997 года.) Вместо этого в привычной для него предельно туманной и неопределенной форме высказался таким образом, что те сочли: он благословляет их на авантюру – но только без его формального участия.

По возвращении из «форосского пленения» Горбачев произнес на пресс-конференции в Москве ставшие знаменитыми слова: «Всего я вам все равно никогда не скажу». Люди запомнили это высказывание, и потому относятся с неизменным подозрением и скепсисом ко всему, что Михаил Сергеевич говорит об августовских событиях, о том, что им предшествовало, и вообще обо всех годах своего пребывания у власти.

С учетом этого имеется больше оснований верить не набившим оскомину оправданиям Горбачева и его попыткам со ссылкой на дневник Раисы Максимовны замести следы, а, скажем, заявлению генерал-полковника Е. Подколзина, в 1991 году занимавшего пост начальника штаба ВДВ. Выдержав, как и полагается дисциплинированному военному, многолетнюю паузу, он не только приоткрыл завесу секретности над подготовкой «путча», но и в новом свете обрисовал действительную роль, которую играл при этом Горбачев. «Первая попытка совершить в СССР переворот произошла ровно годом раньше, - рассказал он летом 2002 года в интервью массовому российскому еженедельнику «Аргументы и факты» («АиФ», 2002, №33). – В начале сентября 1990 г. президент СССР Горбачев планировал отправиться в Финляндию на встречу с президентом США Дж. Бушем. Но еще за месяц до отъезда он поставил перед министром обороны Язовым задачу устранить от власти Верховный Совет СССР и ввести в столице военное положение. По тревоге были подняты три десантные дивизии, две из которых в бронежилетах при полном боекомплекте были высажены на подмосковные военные базы в Кубинке и Чкаловской, а третья, Тульская, была переброшена прямо в Москву, в Тушино. Болградская и Псковская дивизии маршем прошли до МКАД и уже готовились войти в Москву, когда разразился скандал. В Верховном Совете СССР обвинили Горбачева в том, что он готовит заговор. На заседание ВС был приглашен министр обороны Язов, который заявил, что десантные войска стянуты под Москвой для сельхозработ и учений».

Как рассказывает далее Подколзин, в июне он обратил внимание, что новый командующий ВДВ П. Грачев очень часто в середине рабочего дня переодевается в гражданскую одежду и куда-то уезжает. Как потом выяснилось, ездил он на встречи в секретный особняк КГБ в Теплом Стане. «Приезжал Грачев оттуда страшно довольный и как-то не выдержал и сказал: “Ну, Евгений Николаевич, скоро будет у нас в стране порядок”. Чуть позже Грачев рассказал, что Горбачев уезжает в Крым на отдых, а пока его нет, приказал навести в Москве порядок и руководить всей этой операцией должен вице-президент Янаев».

Есть еще одно интересное свидетельство, принадлежащее, правда, человеку, на котором на самом, как говорится, клейма ставить негде, - «старому лису» Э. Шеварднадзе. Но в данном конкретном случае ему, кажется, можно поверить. Он, как известно, в декабре 1990-го, выступая на Съезде народных депутатов ССР, подал в отставку с поста министра иностранных дел, заявив, что это «протест против наступления диктатуры». Выступив вслед за ним, Горбачев обругал Шеварднадзе, почему-то приведя в качестве аргумента, что всегда к нему хорошо относился. Но при этом подчеркнул, что не знает ни о какой диктатуре, никаких данных на этот счет не имеет. Вот что много лет спустя заявлял по этому поводу в одном интервью Шеварднадзе: «Через два месяца, если я не ошибаюсь, он [Горбачев] проводил актив в Белоруссии, и вот тогда сам сказал: “Да, действительно, диктатура наступает”. Это уже не я говорил, а он! Поэтому все, что происходило потом, в августе, мне показалось очень сомнительным. Даже то, что члены Политбюро почти в полном составе прилетели к нему, этот факт тоже заставлял меня сомневаться в порядочности в этих делах. Но он сам же сделал заявление, что готовится диктатура, нам надо быть бдительными и т.д. и т.п…. и уходит в отпуск. Я не находил логики в этом» («Коммерсантъ Власть», 20 декабря 2004 года).

Как бы то ни было, но совершенно очевидно, что проявленные Горбачевым в Форосе в канун «путча» обычные для него неспособность или нежелание четко и ясно выражать свои мысли, закрытость и интриганство сыграли с ним злую шутку, погубив всю его карьеру, а заодно и разрушив руководимое им государство. Пытаясь вскрыть психологические особенности форосского поведения Михаила Сергеевича, О. Давыдов в книге «М. Горбачев. Тайные пружины власти» (М., 2002) нарисовал такую картину вполне вероятного течения мысли генсека и президента СССР: «…Дело окутано тайной. Все играют вслепую. Поэтому надо подстраховаться, чтобы в случае чего истолковать свои действия в выгодном для тебя свете. Атмосфера двусмысленности (которую, вообще говоря, создал Михаил Сергеевич) чревата ошибкой». Двусмысленности, недоговоренности (а, кто знает, может быть, и сознательное провоцирование) и привели к катастрофическому исходу. Зная обо всех предшествовавших форосскому разговору подготовительных мероприятиях, а также об особенностях характера Горбачева, его соратники могли просто неверно истолковать его витиеватые изъяснения и туманные намеки. Во всяком случае, Р. Пихоя, автор, пожалуй, наиболее фундаментального и объективного – уже в силу колоссального объема приводимых им секретных документов из архивов ЦК и президента – исследования послевоенного периода нашей истории «Советский Союз: история власти. 1945-1991» (М., 1998) пишет: «Подготовка к возможности введения чрезвычайного положения осуществлялась в марте 1991 г., накануне III Съезда народных депутатов СССР. После провала этой попытки в апреле Совет безопасности вновь вернулся к разработке документов о чрезвычайном положении. Работа велась, что называется, впрок. Горбачев сам нередко говорил о необходимости “чрезвычайных мер”». Так чего же удивляться, что будущие гэкачеписты приехали к нему с документами, предусматривавшими именно такой набор мер. Но и здесь Михаил Сергеевич, очевидно, решил на всякий случай напустить тумана и постараться вновь перехитрить всех, чтобы при любом раскладе остаться в выигрыше, ни за что не неся ответственности. Просчитался: на сей раз выйти сухим из воды не удалось…

Не занимал он четкой и ясной позиции и во многих других случаях. Горбачев так и не решился на формальное введение частной собственности и масштабный передел госсобственности, чего ждали от него правые, но и не выступил открыто против самой идеи осуществления этих мер, на чем настаивали левые. Он все время юлил и колебался, стараясь переиграть всех и оттянуть время окончательных и определенных решений. Стремился делать революцию в белых перчатках, избегая не только насилия, но и любых жестких и решительных мер, которые неизбежны на крутых поворотах истории, на ее развилках.

В этой связи вспоминается одна встреча. В далеком 1967 году мне довелось брать интервью у тогда еще сенатора от Социалистической партии Чили С. Альенде. После записи в радиостудии мы долго беседовали с ним о социализме, революции, демократии. И он совершенно убежденно говорил мне, что, если его партия придет к власти, то ни при каких условиях не применит никакого насилия, будет действовать исключительно мирными, демократическими методами. А если прольется хоть капля крови, то о победе социализма говорить было бы уже нельзя, это был бы сталинский социализм. Я высказал ему свою точку зрения, что в период революции, если это действительно революция, без определенной доли насилия в отношении врагов обойтись, увы, невозможно, поскольку они неминуемо будут оказывать сопротивление и сами вступят на путь насилия. А Сталин проливал кровь в период, когда угроза могла существовать только для него лично, для его поста генсека, но вовсе не для дела революции. Альенде промолчал, но, естественно, остался при своем мнении. Дальнейший ход событий подтвердил: революция, которая не умеет защитить себя, обречена. Через три года он был избран президентом Чили, осуществил важнейшие для страны экономические и социальные преобразования, вызвав ожесточенное сопротивление местной реакции и активно поддержавших и финансировавших ее действия Соединенных Штатов. Еще три года спустя подталкиваемая из Вашингтона армейская верхушка во главе с генералом Пиночетом свергла правительство Альенде и устроила невиданную в истории Чили кровавую вакханалию.

Горбачев, который горел желанием нравиться всем (особенно на Западе) и никого не обидеть, пытался добиваться консенсусов и компромиссов даже тогда, когда обстановка требовала от него проявить бойцовский характер, стукнуть кулаком по столу, надеть наручники на самых ретивых смутьянов и подстрекателей к беспорядкам, проиграл, как и Альенде. Но разница между ними огромная. Альенде погиб с автоматом в руках, до последней капли крови сражаясь за демократический социализм, и, скорее всего, очень сожалел о своих прежних иллюзиях. Горбачев же проиграл, отсиживаясь в Форосе и выжидая, чем закончится авантюра в Москве, а если что-то и предпринимал, так только для того, чтобы впоследствии иметь возможность оправдаться за свое бездействие и избежать обвинения в сговоре с путчистами. В конечном счете, он в очередной раз предал всех – и потерпел сокрушительное поражение.

Тем не менее, до сих пор Михаил Сергеевич ни разу нигде, даже намеком, не признал и наверняка никогда не признает, что попросту не готов и не способен был руководить государством, партией, экономикой, вооруженными силами, направлять ход развязанной им «реформистской революции». Оно и понятно: для такого чистосердечного признания как раз и нужны решимость и мужество. Проще обвинять в своем фиаско других. От него же в лучшем случае можно услышать запоздалое: «Я был слишком самоуверен» («Коммерсантъ», 13 августа 2001 года). Или тоскливое воспоминание о том, на что он когда-то так и не решился: «Я рассчитывал все до конца решить демократическим путем. Ведь если бы я собирался действовать по-другому, я и Ельцина мог бы отправить в места не столь отдаленные» («Версия», 2001, №8). Причем, видимо, мысль об этом не покидает его, потому как он не раз возвращался к ней вновь: «Надо было его в банановую республику на заготовку цитрусовых отправить. А что, тогда это легко решалось…» («Коммерсантъ», 17 августа 2001 года). Еще раз он вернулся к той же мысли, выступая в программе ТВЦ «Постскриптум» 12 марта 2005 года: «Надо было отправить его, и не в Омск, а послом в банановую республику. В банановую республику. Там даже рекомендуется для борьбы со всякими этими возможными болезнями виски, джин употреблять от жары, от малярии. Так что как раз ситуация для него подходящая». Кто же спорит, конечно, надо было отправлять, Михаил Сергеевич. Только что же теперь-то, после драки, кулаками махать, раньше надо было на что-то решаться: глядишь, и страну, и собственную власть сохранил бы… Вместо этого сразу после имитации Ельциным попытки самоубийства 9 ноября 1987 года Горбачев заявил: «Есть мнение – назначить Бориса Николаевича заместителем председателя Госстроя. Думаю, не стоит его списывать. Строительство он знает, надеюсь, что эта встряска пойдет ему на пользу». До какой же степени плохо он разбирался в людях!

ОЧЕНЬ интересным представляется мнение о Михаиле Сергеевиче, которое высказал президент Казахстана Н. Назарбаев, длительное время работавший с ним в тесном контакте: «Судьба вознесла его на вершину власти огромной страны в судьбоносный период, однако он, не обладая твердой волей и характером, пошел не во главе истории, а в ее потоке. Поток же всегда сам выбирает, куда течь. Как правило, он течет туда, где ему проще, вольнее, где не надо преодолевать препятствий. Если бы Горбачев стоял во главе потока, он бы сначала провел либерализацию экономики, направил энергию народа в правильное русло, а уже потом оформил бы политическую надстройку: демократизацию, гласность, политический плюрализм и так далее. Вообще, мне кажется, что эта постоянная двойственность, неуверенность, половинчатость в российской политике – от Горбачева. В нем всегда недоставало четкости, определенности. Чуть-чуть социализма, чуть-чуть рынка, капитализма. Центр именно при нем ослабел. А если Центр слабеет, регионы всегда стараются захватить себе побольше прав» («Век», 2000, №13).

В книге воспоминаний «Десять лет великих потрясений» Н. Рыжков отмечает такие черты характера Горбачева, как не раз подкупавшая даже искушенных людей игра в доверительность, псевдодемократическое и для многих унизительное «тыкание», страшная необязательность в выполнении данных обещаний, «ножницы» между словом и делом, любовь к власти и ее внешним атрибутам, неистребимое стремление при любых поворотах судьбы остаться не просто на плаву, но и на высших постах, поразительное умение говорить убедительно, горячо, броско – и при этом ни о чем серьезном, так что сухой остаток наговоренного почти всегда оставался ничтожно мал.